Запарковав лайбу, майор отыскал пятый подъезд Смольного и, погуляв минут сорок, повстречался наконец с ответственным работником мэрии Михаилов Борисовичем Шоркиным. Был он высоким, видным россиянином, одетым в скромное кашемировое пальто от Версаче, и Сарычев легко узнал его по толстому угольно-черному щупальцу, крепко держащему радетеля демократической жизни за живое.

Было довольно прохладно, и, зябко кутаясь в Воротник из перламутровой шиншиллы, Михаил Борисович дистанционно запустил двигатель своего «шевроле-блайзера» и быстрым шагом порысил к машине, чтобы поскорее опустить зад в уже нагретое, подогнанное компьютером по фигуре сиденье.

Через секунду представитель славной исполнительной власти с места тронулся и уверенно покатил по Суворовскому, затем свернул на Лиговку и вскоре уже запарковался на небольшой автостоянке, расположенной во дворе солидного шестиэтажного дома, что на Московском проспекте.

Все здесь было как-то необычно, и не привыкшему к роскоши Сарычеву даже резало глаз: снег на тротуарах и мостовых отсутствовал полностью, помойка блистала девственной чистотой, а возле каждой парадной ярко горел электрический фонарь в форме шара. Не мешкая, Михаил Борисович быстро подошел ко входной двери, открыл замок своим ключом и исчез в необъятных недрах строения. Минут через пять стало видно, как по обе стороны от уже освещенного окошка на третьем этаже вспыхнул свет сначала в двух, а через пару минут еще в трех окнах, и Сарычеву стало ясно, что у господина Шоркина жилищный вопрос решен кардинально. Видимо, как и все остальные.

Время тянулось медленно, и было здорово скучно, но оказалось, что страдал Александр Степанович не зря, — часа через полтора все окна, кроме одного, в шоркинской квартире погасли, чуть позже распахнулась дверь парадной, и показался Михаил Борисович собственной персоной. Свое респектабельно-буржуазное пальто он оставил дома и нынче был прикинут по-походному — в кожаную куртку, джинсы и песцовую шапку-ушанку. Выбравшись на Московский проспект, он прошел метров сто пешочком и, проголосовав, заангажировал истинное детище отечественного автомобилестроения — «сорок первый» «Москвич» совершенно кошмарного, ярко-желтого, цвета. Водитель в нем, подобно своей машине, был со странностями — постоянно пилил в правом ряду со скоростью велосипедиста, и «вести» его было нелегко: приходилось все время припарковываться, а потом клиента «доставать»; однако с грехом пополам, не потерявшись, доехали до Сенной, затем вышли на Дворцовый мост и вскоре оказались на Петроградской стороне около уютного заведения с названием запоминающимся — «У папы Карло».

Из-за тускло светившихся дверей приглушенно доносился волнительный голос Элтона Джона, на фасаде переливалось нежно-голубым сиянием изображение самого Буратинова родителя — почему-то босого, в шляпе и штанах в обтяжку, — и все вокруг было медленным и печальным, но майор хорошо знал, что тихое это заведение в кругах определенных имело известность громкую. Между тем, хлопнув посильней, чтобы закрылась, автомобильной дверцей, Шоркин глянул по сторонам и особой, томной какой-то походкой спустился по ступенькам и исчез в окутанных голубоватым мраком недрах заведения. Где-то около часа Михаила Борисовича видно не было, а когда он появился, то майор от неожиданности даже обомлел — представитель исполнительной власти был изрядно пьян и шел в сопровождении двух сомнительного вида молодых людей, причем один из них нежно обнимал его чуть ниже талии.

— Тьфу ты, гадость какая, — громко, вслух выразил Сарычев свое отношение к увиденному и даже сплюнул, а работник мэрии совместно с партнерами поймал такси и, проехав совсем немножко, вошел в среднюю парадную мрачного углового дома на Большом проспекте.

Минут через пять в окошке на втором этаже вспыхнул свет, а затем быстро погас, и Александр Степанович понял, что все это надолго.

Он не ошибся, было уже начало пятого утра, когда Михаил Борисович нетвердым шагом вышел из парадной на тротуар и, заметив зажженные фары сразу же тронувшейся с места майорской «девятки», поднял руку.

— За полтишок на Московский довезешь? — с падающей интонацией спросил он Сарычева и, заметив, что тот кивнул, грузно плюхнулся на сиденье.

Пахло от него коньяком, мужским потом и чем-то прогорклым, а голос был протяжно-мяукающим, и майор внезапно ощутил, как его охватывает бешеное желание пассажира придушить. Не доезжая моста, он вывернул на набережную и, резко машину остановив, с ходу навесил сильный уракен-учи по шоркинскому носу с правой, сопроводив удар вопросом:

— Кто такой Шаман?

Получив после секундной паузы еще один удар, на этот раз локтем в челюсть под ухо, Михаил Борисович пустил слезу и, пролепетав:

— Я не могу говорить… Он узнает и убьет… — вдруг попытался из машины выскочить.

Мгновенно железные сарычевские пальцы ухватили его за шевелюру и, вернув на место, провели такой болевой на шею, что несчастный работник мэрии зарыдал, тело его затрясла крупная дрожь, и в машине запахло гадостно.

— Ну? — Майор чуть ослабил хватку и, услышав едва различимый шоркинский шепот: «Он сам вызывает нас, когда…» — вдруг узрел уже знакомое: угольно-черное щупальце, глубоко внедренное в живот работника мэрии, начало стремительно краснеть и, внезапно отделившись, исчезло в окутанной темным туманом дали, а сам Михаил Борисович вдруг захрипел, лицо его стало синюшного цвета, и гвардеец демократии, выгнувшись дугой на сиденье, затих.

Пахло от него мерзко, и, приоткрыв окошко пошире, Сарычев несколько минут глубоко и ритмично дышал, соизмеряясь с движением груди Волесовой, затем губы его зашептали потаенное, и, сотворив великий Знак Арла, он простер руки к неподвижному телу и громко произнес Слово Могущества. Сейчас же глаза Шоркина раскрылись, и, прижав руки к своей груди, он, скрючившись, уселся в кресле и замер. Взгляд его ничего не выражал, и зрачки все время смотрели в одну точку — куда-то далеко за горизонт, — а лицо было уже конкретно синим, и в целом бывший, хотелось бы думать, работник мэрии смотрелся неважно.

— Выведи меня к Шаману, и я отпущу тебя, — сурово произнес майор, начертав вторично Знак Могущества, а не живой и не мертвый представитель исполнительной власти вздрогнул, как бы внезапно проснувшись, и с некоторым опозданием отозвался:

— Я повинуюсь воле твоей, господин, — и медленно протянул левую руку по направлению к Неве.

Где-то через полчаса Сарычев выехал на обсаженную с обеих сторон деревьями аллею, и, указав обеими руками в направлении высокого каменного забора, в котором присутствовали ярко освещенные лампами дневного света железные ворота, жмуряк сказал:

— Здесь Шаман.

Голос у него здорово изменился, стал хрипловато-невыразительным, и казалось, будто шел прямо из живота.

— Здесь жди меня, — приказал майор и, не дождавшись, как Шоркин ответил: «Повинуюсь, господин», убрал машину с дороги подальше и неслышно двинулся к забору.

Он был высокий, метра четыре, поверху была натянута на рогульках «колючка», и, сощурившись, майор понял, что она под напряжением. Пару минут он напряженно вслушивался в ночную тишину и, ничего подозрительного не услышав, двинулся по периметру, освещенному через равные промежутки фонарями. Наконец стена повернула под прямым углом, и, продвинувшись вдоль нее немного вперед, Сарычев очутился перед небольшой одноэтажной постройкой с надписью у входа: «Приемный покой». Чуть дальше обнаружилось, что забор плавно переходит в двухэтажное здание, около входа в которое присутствовала табличка: «Институт болезней мозга. Проходная». Заметив, что подходы здесь контролируются видеокамерами, а на первом этаже свет горит почти во всех окнах, майор опасное место обогнул стороной и, быстро двигаясь вдоль стены, вскоре всю лечебницу обошел кругом. Забор был везде одинаково высок, а все внутреннее пространство периметра заливали светом множество прожекторов, и майор подумал: «Ни хрена это не больница, больше на зону похоже». Он быстро дошел до машины, внутри которой гадостный запах после морозного воздуха ощущался особенно сильно, и только собрался отчалить, как за стеной раздался звук автомобильного мотора, загудел электродвигатель ворот, и Сарычеву стало ясно, что жмуряк его не подвел: засверкали фары, и мимо затаившейся «девятки» по аллее покатил уже знакомый майору черный «мерседес-купе». Отпустив его подальше, Александр Степанович развернулся и, стараясь быть предельно осторожным, двинулся следом.

Утро было очень раннее, частный сектор еще не выкатился, и без особых хлопот майор довел «мерседес» до Кировского проспекта. Неподалеку от площади Льва Толстого на заграничном чуде погасли габаритные огни, а через минуту вдруг вспыхнули стоп-сигналы, и, стремительно вырулив направо, иномарка из поля зрения исчезла. Не мешкая, Сарычев притопил педаль газа и двинул следом, но когда он повернул, то «мерседеса» уже видно не было — оторвался, зато сразу бросилось в глаза другое: под фонарем, в ярком пятне света, лежало обнаженное женское тело со страшной раной на груди, и, посмотрев на синюю рожу Шоркина, Александр Степанович хлопнул его по плечу и сказал: «Молодец. Умрешь теперь героем».

Ох, уважаемые граждане, не кушайте никогда пельменей! Владимир Иосифович Фридман, например, не только на вкус, но даже и на вид их не выносил, а все потому, что процесс технологический изготовления сего блюда известен ему был досконально. Сам он был когда-то доктором медицинских наук — большим специалистом по самому нежному женскому месту, — но жизнь заставила, и, задвинув в один прекрасный момент кресло гинекологическое в гараж — на всякий случай, может, еще пригодится, — эскулап принялся трудовой народ кормить, открыв небольшой цех по переработке фарша третьей свежести в высококачественный продукт.

Нынче день выдался хлопотливый — дешевое некошерное мясо быстро подошло к концу, и жизнь заставила мешать то, что осталось, с поганым индюшачьим фаршем, а чтоб пельмени от такого содержимого не расползались, пришлось не экономить на порошке яичном. С неудовольствием взирал экс-гинеколог на отвечавшую за обработку лука работницу Наташку, которая уже была на кочерге изрядно, и, обнаружив, что девушка собралась чистить его подобно картофелю, подумал укоризненно: «Эх, попалась бы ты мне раньше», сплюнул и отошел к тестомесу. Там все было по-прежнему — в муке, и, глянув внутрь агрегата, Владимир Иосифович с надрывом в голосе вскричал, взывая к пельменному главнокомандующему:

— Сема, у меня есть дело до тебя, шлимазало.

Жилистый и чернявый начальник процесса, пожелание шефа уловив на лету, мгновенно хвостатую нарушительницу из чана тестомеса изгнал и, утерев пальцы о белый когда-то передник, прокартавил решительно:

— Крыс травить все равно придется, — и указал на стоящий на подоконнике приличных размеров мешочек, украшенный яркой, кричащей надписью: «Осторожно! Яд».

Не вступая в неприятный разговор, Владимир Иосифович глянул в холодильную камеру и, шмякнув замороженную пельменину об пол, довольно крякнул и дал команду «фас».

Сейчас же бывшая завотделением Софа начала продукцию фасовать в картонные коробочки с гордой надписью: «Пельмени русские высшей пробы», а с Фридманом вдруг произошло что-то странное: лысая голова его закружилась, при этом сильно затошнило, и в первое мгновение он решил, что это дает о себе знать перенесенный после докторской защиты инфаркт. Однако вскоре полегчало, и его обычно добродушная толстая харя вдруг перекосилась от бешенства, а самого Владимира Иосифовича буквально затрясло он неудержимой ненависти к твари поганой, называемой человеком. Он вдруг ощутил себя маленьким, беззащитным пузаном в огромном враждебном мире, его объял неудержимый страх, и ощущение это было так ужасно, что он еле удержался, чтоб не закричать.

Не понимая, что с ним, он попытался было разобраться в причинах своих негативных эмоций, но сразу же глаза его застлало красной пеленой неудержимой злобы ко всему окружающему, и, подчинившись ей, он принялся действовать.

Воровато оглянувшись и заметив, что все наследники Израилевы заняты производством русских пельменей, он незаметно зачерпнул пригоршню из мешочка на подоконнике и щедро всыпал белый, похожий на муку порошок в приготовлявшееся тесто, потом для верности проделал то же самое с пельменным фаршем из индюка, и ноги сами собой понесли его к железнодорожному полотну. Прошагав, задыхаясь, метров пятьсот, Владимир Иосифович узрел огромный красочный транспарант, советовавший по путям не ходить, и, взяв немного вправо, через пару минут очутился на переходе над путями.

Ему вдруг очень захотелось помочиться, и не как-нибудь, а непременно на крышу электрички, и, отбросив стыд, экс-гинеколог дождался, когда внизу загрохотали колеса, и с энтузиазмом пустил струю. Он даже не успел почувствовать боли — мгновенно его тело пронзил мощный электрический заряд, выгнувшись дугой, оно задымилось, и на глаза Фридмана опустилась вязкая, непроницаемая пелена небытия.