В Барони продолжали беспокоиться о грозах, а на Митинг-стрит благодарили небо, что потрясения миновали. Год принес с собой множество треволнений.

После отъезда Джулии с детьми Пинкни поторопился в Карлингтон, чтобы нанять рабочих. Целый день он проводил с ними, показывая, что и как делать, добиваясь максимальной отдачи.

В сравнении с ухищрениями работы на плантациях, добыча фосфатов казалась детской забавой. Породу нужно было выкопать, промыть и погрузить на транспорт. Три простейшие операции, которые не зависели ни от погоды, ни от превратностей стихий. Сырье можно было добывать даже в дождь: оно не гнило, и в нем не заводились черви.

Но все оказалось не так-то легко. Ведь работа производилась руками рабочих, а люди были такие разные по характеру. Первой задачей было установить уроки. Опыт прежней жизни на плантации был прочно укоренен, и ожидалось, что с работой можно будет справиться менее чем за полдня. Пинкни привык командовать и не умел уговаривать. Авторитет был необходим, но и без понимания нельзя было обойтись. Половины рабочего дня было явно недостаточно.

Неделями пробуя один метод за другим, Пинкни ближе узнал рабочих. Он понял, кто самый сильный, а кто самый умный; кто создан, чтобы приказывать, а кто – чтобы подчиняться. Прежде всего он выявил лодырей и сумел вдохновить их. К концу февраля в Карлингтоне было добыто около тысячи фунтов фосфатов по семь долларов фунт, причем Пинкни выплатил рабочим две тысячи долларов жалованья. Время проб и ошибок миновало, наилучший метод добычи был найден. С первого марта Пинкни ввел его в действие.

Рабочие разбились на бригады по четыре человека так, чтобы сильные и слабые стороны людей взаимно уравновешивались. Каждая бригада в качестве урока получала надел четыре на шесть футов. Работа начиналась с того, что с намеченного участка при помощи лопат снимали балласт – слой почвы, который покрывал породу, толщиной от двух до четырех футов. Затем один из рабочих забирался в котлован и принимался долбить мергель киркой или мотыгой. Надолбив достаточное количество, он лопатой выбрасывал его из котлована. Другой рабочий складывал груз в тачку, вез к реке и высыпал на подготовленную площадку. Там двое рабочих складывали породу в деревянный ящик с железными решетками по бокам. Наполнив и закрыв крышкой, ящик при помощи ворота спускали в реку, и течение промывало породу. Минут через десять ящик поднимали и высыпали содержимое на баржу. Платили рабочим за количество добытой породы, а не за отработанное время. Как и ожидал Пинкни, среди двадцати бригад началась конкуренция, и сильные помогали слабым, чтобы выиграла вся команда. Не обошлось без ропота, но Пинкни умел разбираться в людях. Все в конце концов согласились, что и распределение нагрузок, и метод в целом оправданы.

К концу марта в Карлингтоне было добыто до ста тонн фосфатов. Еще месяц, и приходо-расходные книги будут испещрены записями. Пинкни направлял свою лошадь в весенние леса, от красоты которых перехватывало дыхание, – подальше от шума и грязи карьера – и недоумевал, отчего он так несчастен.

Дома, на Митинг-стрит, этот же вопрос задавала себе его мать:

– Ну почему, почему я так несчастна? Люси Энсон похлопывала ее по руке:

– Вам не о ком стало заботиться, кузина Мэри. Вы из тех дам, которые привыкли печься о благополучии семьи, а семья ваша сейчас вся в отъезде.

Глаза Мэри наполнились слезами, и Люси вновь коснулась ее руки. Молодую женщину всегда трогали слезы Мэри – они ей так шли.

– Ты милая девочка, Люси. Не знаю, что бы я делала без тебя.

После отъезда Пинкни и младших детей Мэри стала совершенно зависеть от Люси. По одному из светских правил, управляющих их мирком, Люси, как замужняя дама, являлась подходящей спутницей для овдовевшей Мэри, которая была старше ее на двадцать лет. В отсутствие Пинкни Люси сделалась постоянной гостьей в доме Трэддов: дважды в неделю она приходила к чаю. Ее присутствие делало возможным посещения Адама Эдвардса.

Поначалу просьба Мэри не слишком ее обрадовала. Дел у Люси было по горло – Эндрю нуждался во внимании и участии, пятилетний шумливый сынишка также требовал забот, как и любой ребенок его возраста. Лавиния осталась на Митинг-стрит, хотя родители уже вернулись в собственный дом, и с этим были связаны свои неудобства; к тому же Эмма взяла с собой всех слуг, за исключением няньки маленького Эндрю, Эстеллы, и еще одной девушки, которая помогала Люси по дому. Люси сама и варила, и штопала, и перешивала на сына старую одежду Эндрю. Джошуа Энсон содержал всех, и Люси понимала, какое бремя лежит на его плечах. Она делала все, чтобы свести расходы к минимуму. Держалась она спокойно. Люси вообще была ненавязчива, и люди, как правило, не замечали ее.

Вот почему она все же приняла приглашение Мэри, ведь оно было единственным за последнее время.

Согласившись навещать Мэри, она стала раздумывать над предстоящими визитами. Она никогда не была близко знакома с Мэри Трэдд, но в их доме постоянно бывала Лавиния. Они с Мэри обсуждали предстоящую свадьбу, которую хотели отпраздновать с наибольшей пышностью. Обе сетовали на невнимание Пинкни. Люси вовсе не жаждала стать наперсницей Мэри, но ей было любопытно, правду ли говорят, что Адам Эдвардс со своей дочерью толкают Трэддов – и мать, и сына – на приманчивый и пагубный путь аболиционизма. Слухи ходили смутные и противоречивые. О более скандальных вещах Люси не слыхала: их обычно не сообщают молодым женщинам – замужем они или нет.

Визиты начались, и Люси обнаружила, что Мэри и Адам своей безупречностью нагоняют на нее смертельную скуку. Но Люси не была разочарована, так как имела доброе сердце. Пожилая пара показалась ей трогательной в своем взаимном наслаждении унылым обществом друг друга. Через неделю Адам привел Пруденс, и Люси перестала скучать.

Пруденс и Люси были ровесницы, но столь различны по характеру, что каждая нашла свою новую знакомую едва ли не экзотической. Однако обе на свой лад чувствовали себя одинокими. Пруденс никого не знала в Чарлстоне, кроме Трэддов. Люси знала всех, но у нее не было близких друзей.

Люси появилась на свет, когда ее родители уже потеряли надежду иметь детей. Они так дрожали над ней, что даже не позволяли ходить никуда далее собственного дома и обнесенного стеной сада. Мать очень боялась, что Люси может подвергнуться одному из заболеваний, которые унесли стольких подростков и детей. По иронии судьбы и отца, и мать унесла желтая лихорадка, свирепствовавшая в Чарлстоне в 1858 году. На дверях дома был вывешен желтый флаг. Люси одна осталась в живых, помимо родителей от болезни умерло четырнадцать слуг. Старший брат отца, закоренелый холостяк, перевез ее к престарелым кузинам в Саванну. Когда Люси подросла, он вернулся с ней в Чарлстон, чтобы представить девушку обществу на балу святой Цецилии. Едва Эндрю Энсон сделал предложение, дядюшка охотно вручил ее Эмме Энсон. Взяв долю девушки в Фонде конфедератов, он передал деньги Эндрю в качестве приданого и вскоре умер в уверенности, что сумел позаботиться о племяннице. Как и у всех чарлстонцев, у Люси было множество родственников, но только Энсонов она могла считать своей семьей. С другими она была едва знакома. Люси надеялась, что Лавиния станет ей сестрой: ей всегда хотелось иметь сестру. Люси даже самой себе не решалась признаться, насколько ей не нравится Лавиния. Девушка пришлась ей не по нутру.

А Пруденс ей полюбилась сразу. Люси предложила свою дружбу с такой открытостью, что Пруденс не могла усомниться в ее искренности и отвечала ей взаимностью. Вскоре и она уже с нетерпением ждала очередного визита к Трэддам. Встречи странно подобранной четверки оказались счастливыми. Люси не хотелось, чтобы Мэри чувствовала себя несчастной. Она утешала ее, от всей души желая, чтобы слезы старшей приятельницы перестали струиться. Эдвардсы уже полчаса как ушли, и Люси пора было торопиться домой, чтобы успеть приготовить ужин. Но она не могла уйти, пока Мэри не успокоится. Вновь и вновь она похлопывала ее по руке, гадая, что же происходит сейчас в доме через улицу.

А там разыгрывалась похожая сцена. Джошуа Энсон безуспешно пытался успокоить Лавинию, которая плакала и говорила без умолку, как Мэри.

– Я так несчастна, папа. Я стыжусь самой себя, и ты прав, презирая меня. Я ужасно себя вела, когда Пинкни вернулся с войны. От испуга все смешалось, я говорила ужасные вещи, и страшные мысли приходили в голову. Я не понимала, что происходит вокруг. Поначалу мы жили в нашем доме, а потом эти ужасные янки выселили нас, и мы все стеснились здесь, не зная, что нас ожидает. А потом вернулся ты, такой усталый, озабоченный и несчастный – мой любимый отец, по которому я так тосковала; и Пинкни стал совсем другой – суровый, неласковый. Да, я знаю, война творит ужасные вещи, но я не в состоянии всего понять. И я так запуталась, вот и все. Да, я дурно себя вела, я знаю, что очень виновата. Но сейчас я стала старше и стала лучше во всем разбираться. Я ценю Пинкни и уважаю его – точь-в-точь как ты говоришь. Верь мне, папа, это правда. Я так люблю его. Если ты запретишь свадьбу, это разобьет мне сердце. Ах, папа, пожалуйста, не будь так жесток. Клянусь, я всего лишь была сердита на Люси и сказала это ей назло. Я умру, если ты расскажешь Пинкни. Папа, я так люблю тебя. Я не переношу, когда ты сердишься на меня.

Мистер Энсон вздохнул. Он взглянул на ее широко открытые глаза, полные слез, и вспомнил маленькую девочку, которая всегда бежала к своему папе за утешением. Он не в силах был отказать в чем-либо своей дочери. Ему хотелось верить ей.

– Я напишу Пинкни, – сказал он наконец. Лавиния, трепеща, взглянула на него.

– И попрошу его зайти, чтобы обсудить необходимые приготовления. Свадьба будет скромная, ты понимаешь.

Лавиния обвила руками шею отца и прижалась щекой к его щеке.

Получив письмо Джошуа Энсона, Пинкни покорно возвратился в город. В дом он вошел посреди одного из чаепитий. В комнате он пробыл недолго – обменялся приветствиями с гостями, поцеловал Мэри и исчез, извинившись, что ему необходимо переодеться. И все же Люси успела заметить, какое впечатление он произвел на Пруденс. Подругу будто пронзил ток: поле было настолько сильным, что волоски на шее Люси зашевелились. Люси смекнула, в чем дело, то же испытывала и она, когда появлялся Эндрю. Это было не неопределенное девическое томление, но чувство опытной женщины, уже отведавшей наслаждений. «Ну и ну, – сказала себе Люси, – вот об этом я ничего не слыхала. И конечно же, никому не скажу. Пруденс моя подруга. Пропади пропадом эта Лавиния. Но чем я тут могу помочь!..»

Пинкни опасался предстоящей встречи с отцом Лавинии, но, как только увидел знакомое усталое лицо Джошуа Энсона, почувствовал, что это его крестный, который совершенно случайно доводится отцом девушке, на которой Пинкни не хочет жениться. Мистер Энсон испытывал те же переживания. Теплое чувство к Пинкни заставило отодвинуть недобрые опасения насчет свадьбы в самый дальний угол сознания. Он обнял Пинкни за плечи и повел его в библиотеку.

– Бокал вина не помешает, как ты считаешь? Рад видеть тебя, Пинкни. Ты прекрасно выглядишь. Присаживайся вот сюда. Расскажи мне, как идут дела в Карлингтоне.

– Спасибо, сэр. Уверен, мы на правильном пути. Помнится, я писал вам насчет тоннажа в марте.

– Да, ты писал. Очень впечатляет. Что слышно о покупателях? Они уже заплатили?

– Не знаю. Я вернулся в город только вчера и обнаружил, что Тень где-то в своих обычных разъездах. Наверное, отец его снова болен, точно он не сказал. Он только сказал маме, что вернется через несколько дней. Не знаю даже, где он держит корреспонденцию и счета.

Мистер Энсон казался озабоченным:

– Разумно ли это, Пинкни? Да, случилось так, что он спас тебе жизнь. Но вдруг он окажется вором?

– Что вы, кузен Джошуа! Я уверен в нем, как в себе. Точнее, я даже в себе не так уверен, как в нем. Все благополучно.

Мистер Энсон вновь вернулся к добыче фосфатов. Пинкни рассказывал с большой охотой; поощряемый замечаниями Джошуа, он даже позволил себе похвастаться системой, которую ввел.

– Единственное слабое место, – заключил Пинкни, – промывка. Иногда рабочие плохо закрепляют крышку и теряют часть породы. А порой веревка выскальзывает из рук, и ящик с рудой падает в реку. При карьере необходим промывочный цех, оснащенный механизмами. Но на это ушли бы все деньги Филадельфийского банка.

– Если ты нуждаешься в ссуде из Филадельфии, я могу тебе ее достать.

– Мне не нужны янки в Карлингтоне, кузен Джошуа. И деньги их тоже не нужны. Кончится тем, что они завладеют месторождением целиком.

– Не согласен, Пинкни. Филадельфия – это не Нью-Йорк.

Пинкни согласился, что мистер Энсон прав. Чарлстонцы всегда признавали Балтимор, Филадельфию и Бостон городами, не уступающими родному Чарлстону, – ни в отношении истории, ни в отношении традиций. Все прочее считалось недостойным внимания, вне зависимости от численности населения, так как там отсутствовала культура. Перед войной в Чарлстон приезжали гости из «настоящих» городов, чтобы участвовать в скачках.

– Почему бы нам не поговорить о ссуде, когда вернется Симмонс? – поднимаясь, предложил Джошуа. – А сейчас я должен спешить на аудиенцию к нашему генералу, который предъявляет необоснованные претензии. В центр мы можем поехать вместе.

– Отлично… Да, кузен Джошуа, а что же насчет свадьбы?

– Да, в самом деле. Женщинам не терпится все обсудить. Дай-ка подумать. Сейчас у нас апрель. Весной тебе предстоит заниматься установкой промывочной машины. Летом слишком жарко. Не назначить ли нам свадьбу на январь? Все съедутся в город на бал, и, что бы ни говорила Эмма, ей хочется, чтобы церковь была полна народу. Она и твоя мама желают устроит так, чтобы Лавиния была невестой, приглашенной на котильон, открывающий бал святой Цецилии. У них будет время все обдумать.

Пинкни с горячностью согласился. Как есть, так и есть, а что потом – то и будет потом.

В течение следующего месяца Джошуа Энсон искусно помогал Пинкни, используя свои юридические познания и умение обращаться с людьми, да так, что Пинкни и Симмонс даже не догадывались, что он ими руководит. В июне в Карлингтоне появился наемный управляющий. Пинкни и Симмонс открыли контору на Брод-стрит, и Филадельфийский банк прислал с проверкой представителя, который посетил Карлингтон и ознакомился с приходо-расходными книгами компании по добыче фосфатов «Трэдд—Симмонс», чтобы предварительно установить сумму займа для вложения в дело.

Пинкни чувствовал себя значительно счастливей. Ему не нужно было обозревать отторгнутые поля Карлингтона и отдавать долю вечно жующему табак Джиму Риггзу, который прежде ведал лавкой компании.

Симмонс был доволен донельзя. Его распирало чувство гордости оттого, что он сидит в собственной конторе, со своим именем, написанным на дверях. Он был очень благодарен мистеру Энсону за то, что тот раздобыл для них заем под небольшой процент. Джо знал, что бизнесмены рады ссудить деньги, но рост будет до двадцати процентов. Он уже был готов вновь прибегнуть к услугам анонимного вкладчика, использовав доход от посредничества, но теперь необходимость в этом отпала. Помимо того, ссуда позволяла вернуть долг. С учетом новых обстоятельств суммы, вырученные за рекордный урожай хлопка, было достаточно, чтобы приступить к строительству хлопкообрабатывающей фабрики.

Эдвард Пеннингтон, филадельфийский банкир, тоже был очень доволен. Он знал, что делает надежный вклад. Он и Джошуа Энсон были давними друзьями, еще с Принстона. Пеннингтон с супругой часто навещали их на Шарлотт-стрит. А теперь его сын Нед получил возможность посетить Чарлстон как представитель фамильного банка. Мальчик стоял в стороне от конфликта Юга с Севером. Когда во время войны пришла повестка, Эдвард нанял для него замену. Все военные годы мальчик прожил дома, в Филадельфии. Мистер Пеннингтон был уверен, что его старый друг надежно защитит Неда от всевозможных неприятных случайностей.