VIII
— Проходите, Виталий Всеволодович. — Заметно посвежевший по сравнению со вчерашним безумным днем, Коля гостеприимно повел рукой в сторону комнаты. — Он здесь сидит, все в порядке. Замучил меня, гад. Чуть не убил, ей-Богу! — Коля улыбнулся.
— То есть как это — чуть не убил? — Лебедев остановился в прихожей. — Серьезно?
— Ну да, бутылкой по башке меня треснул. Я выключился, а он убежал. Еле-еле его вычислил. Ну, побил маленько для острастки.
— Да-а, вы прямо как дети. Одних оставить нельзя — порешите сразу друг друга. Ну, он говорить-то может?
— Да все в порядке, Виталий Всеволодович, я же понимаю. Мы с ним уже снова подружились.
Лебедев вошел в комнату и увидел сидящего у окна Петровича, прикованного наручником к батарее. Он смотрел в сторону, молча курил, держа папиросу в свободной руке, и, казалось, чувствовал себя совершенно спокойно и умиротворенно.
— Коля, освободи его, — тихо попросил Лебедев.
Коля отомкнул браслет на руке Кашина, похлопал освобожденного узника по спине.
— Давай подымайся.
— Ну, здравствуй, дорогой. Что ж ты наворотил? Объясни, что происходит?
— Здравствуй, здравствуй, Виталик. — Кашин встал, потирая руку и продолжая не смотреть на собеседника. — Ты у Коленьки спроси, зачем он ко мне приехал. А может, ты и сам знаешь?
— Едрен батон, в гости я приехал, а ты, мудило, на меня накинулся. Что ты хотел, чтобы я тебе спасибо сказал?
— За дурачка-то меня не надо держать. Я еще мозги не пропил. «В гости». Ты кому-нибудь другому расскажи про гости. С таким лицом в гости по последнему разу заходят. Виталий, это ты, может быть, объяснишь мне, что происходит?
— Ну ладно. — Лебедев сел на широкую тахту и откинулся назад. — Поговорим. Коля, ты, по-моему, перетрудился. Поезжай домой, отдыхай. Миша уже реальной опасности не представляет, правда, Миша?
Кашин безразлично хмыкнул.
— Ну, вот видишь. Давай, Коля, спасибо за службу, я тебе позвоню.
— Ну, смотрите, Виталий Всеволодович, я могу и остаться. Как скажете. Если что — я дома.
— До свидания, Коля, не волнуйся. Привет.
Когда за Колей закрылась входная дверь, Виталий Всеволодович встал и вышел на кухню. Кашин сидел в кресле, продолжая потирать руку, но уже не для того, чтобы разогнать застоявшуюся кровь, а просто томясь ожиданием и неизвестностью — что-то все-таки им от него надо было, иначе замочил бы Коля и его, и Семена еще там, в Сосновой Поляне, да Семен и так уже был еле живой — так его Железный отделал. И за что, спрашивается? Зверь, а не человек. Ничего себе, злобу сорвал! Его Коля тоже хорошо приложил дома у Семена, но, зная Железного давно, Кашин чувствовал, что бил он несерьезно, для порядка. Но ощутимо. А потом тихо-мирно привез его, пристегнул к батарее, дал даже выпить и лег спокойно спать. Кино, да и только.
— Кофе будешь? — послышался из кухни голос Лебедева.
— Буду.
— Ну что, Миша, совсем ты охуел, — с этой фразой Лебедев, изящно покачиваясь, вынес в комнату железный поднос с двумя чашками дымящегося кофе, шоколадными конфетами на блюдечке и сахарницей.
«Что он, конфеты с собой, что ли, возит?» — подумал Кашин, продолжая молчать.
— Допился уже, дальше ехать некуда? Так, что ли? Сколько раз я тебя вытаскивал, все без толку. Ну, что скажешь, алкоголик?
— Виталий, слушай, зачем ты мне его прислал? И не допился я, как раз хотел с тобой серьезно поговорить, а тут этот. Что ему нужно было?
— Так ты что, трезвый вчера был? — В глазах Лебедева появился искренний интерес. Он помолчал, разглядывая опухшее лицо Кашина с синяком под левым глазом. — Да, похоже, ошибся я. Ты всегда был умным человеком, Миша. Ну, давай поговорим.
— Виталий, слушай…
— Нет, это ты меня послушай. Потом ответишь мне, я тебя выслушаю. Так вот, Миша, коротко говоря, вляпались мы все в говно. И есть подозрение, что из-за тебя. — Кашин поднял брови. — Не надо, не строй глазки. Дело серьезное, мы с тобой друг друга знаем, я тебе все честно говорю. Ты сам понимаешь — когда человек бухает с такой силой, как ты, он может что угодно болтать, где угодно и кому угодно.
— Ты о чем, Виталий? — перебил его Кашин.
— Помолчи пока. У меня человек погиб. Другой ранен. Кроме того, место, которое ты мне дал, засвечено. И полезли туда одновременно с нами. Вот я и думаю, что ты, Миша, на два фронта работаешь. Ты же сам говорил мне, что никто, кроме тебя, ничего не знает. Откуда же левая информация пошла?
— Виталий, ну я не знаю. Может, случайность? Я тебе клянусь, ни сном, ни духом…
— Может, и случайность. Может, и еще что-нибудь. Но пока я не буду в этом уверен, ты будешь сидеть здесь и ждать. И не обижайся, дело есть дело. Люди гибнут. И если выяснится, что из-за тебя, будем разбираться.
— В смысле? — Кашин опять почувствовал отпустивший уже было, но быстро вернувшийся вчерашний ночной ужас.
Лебедев встал и заходил по комнате.
— Не знаю. Не знаю, Миша, не знаю. Но что мне делать? Если мы все загремим? Ну что ты смотришь на меня? Докажешь, что это не твоя работа, — все будет в порядке, можешь не бояться.
— А я и не боюсь. Чего мне бояться? Я тебя не продавал. Не ожидал я просто, что ты меня за такую дешевку держишь. Я вообще хотел в дело вернуться…
— Ой, Миша, только не надо! В какое дело? Посмотри на себя, в какое тебе дело вернуться? Думаешь, я все по деревням езжу? Время другое, Миша, и дела другие. Теперь не за границу «доски» отправляют, не на Запад продают, а там покупают и сюда везут. У нас теперь люди богаче и цены выше.
— Слушай, ты меня что, совсем за дурачка держишь? Думаешь, я пил, так и не знаю, что в стране происходит? Все знаю. Мозги на месте. Думал, может, пригожусь…
— Помнишь кино — «Неуловимые мстители»? «Вам унитаз нужен? Был нужен, уже взяли. А может, и я на что сгожусь? Может, сгодишься, если рот будешь пошире открывать». Ну ладно, не обижайся. Дел много разных. Пить не будешь — поглядим… Но, Миша, пока мы с этим дерьмом не разберемся, сидеть тебе, Миша, под арестом. Уж извини. Жить будешь здесь. Запирать тебя не буду, охранять тоже. Сбежишь — пеняй на себя. Ты меня знаешь. Найду где угодно, хоть в Мексике, хоть в Африке. Тогда все. Так что, думаю, не сбежишь. Сиди и жди. Деньги есть?
— Нет.
— А, понятно. Вот тебе деньги на еду. — Он положил на поднос несколько стотысячных. — Будешь бухать, посажу на цепь. Впрочем, твое дело.
— Так сколько ждать?
— А это, милый друг, пока не поймаем одного приятеля. Может, твоего, а может, и нет — вот и выясним заодно, чей это приятель. Дело нескольких дней. Так что, если твой, лучше сразу скажи.
— Не мой.
— Ну, тебе виднее. И не обижайся, Миша. Если ты ни при чем — все будет хорошо. Мне не звони, я сам. Все, счастливо отдохнуть. — Лебедев не подал Кашину руки, повернулся и быстро вышел из квартиры, громко хлопнув дверью.
Михаил Петрович подошел к окну и стал смотреть, как Лебедев сел в машину и медленно стал выруливать к арке, ведущей со двора на 23-ю линию Васильевского острова. «Аккуратно ездит, — равнодушно отметил Кашин, — бережет себя». Еще бы — есть у Лебедева что беречь. Пока Михаил Петрович пьянствовал, этот — гляди, как поднялся — разговаривать не хочет, руку не подал, сука. Ну ладно, хоть ясно, из-за чего весь сыр-бор. Кашин немного успокоился — он был почти уверен, что никому не рассказывал о том, что имел в виду Лебедев. Почти — потому что действительно напивался иногда до беспамятства. Но и те, с кем он пил, были просто мелкой дворовой великовозрастной шпаной и, как правило, тоже ничего не помнили, а если и помнили, то не понимали, а если и понимали, то не верили, да и сил у них уже не было чем-либо серьезно заняться. Нет, это ерунда. Отсюда подвоха быть не может. Значит, вообще ниоткуда. Поймают они там, кого ищут, и все выяснится.
Он вдруг почувствовал, что по-настоящему голоден. Последние дни это чувство не посещало его — достаточно было какой-нибудь копченой вонючей рыбы в пивной на Тамбасова, банки консервов вечером — остальные калории приносила водка. Голод — это хорошо. Значит, работает еще желудок, значит, жив еще Михаил Петрович Кашин. За несколько дней здесь можно будет прийти в себя: отъестся Петрович, отоспится, отмоется, глядишь — и станет опять приличным человеком. Хотя бы начнет становиться. В общем, нет худа без добра.
Он вышел на кухню, заглянул в холодильник, в буфет — кроме кофе и сахара, в доме не было ничего. Отложив несколько бумажек про запас, он взял сто тысяч и вышел в прихожую. На тумбочке возле двери лежал ключ. Кашин открыл дверь, вышел на лестницу и стал спускаться вниз. «К новой жизни», — усмехнулся он, выйдя во двор.
Лебедев заехал домой, вынул из сейфа, стоявшего в спальне открыто, без киношных драпировок и ниш в стене, кожаный дорогой чемоданчик и вскоре уже ехал по улицам Сестрорецка. Миновав центр, застроенный типовыми высотными домами, он очутился возле трехэтажного особняка с красными кирпичными стенами, выглядывающими из-за сплошного высокого зеленого забора. Посигналив у ворот, которые, чуть помедлив, медленно разъехались в стороны, Лебедев тихонько вкатил свой «ауди» на небольшой участок, залитый асфальтом перед парадным крыльцом. Кивнув добродушного вида старичку в галифе и зеленой застиранной футболке, запирающему ворота, он легко взбежал по ступенькам и без стука открыл застекленную входную дверь. Вторая дверь, железная, обитая деревянными планками, была распахнута — она запиралась только на ночь или при длительном отсутствии хозяев. Лебедев прошел по коридору, по обе стороны которого также находились двери, обычные, деревянные, скрывающие четыре комнаты первого этажа, и, миновав наконец коридор, со словами «Приветствую всех, а вот и я», произнесенными громко, дабы предупредить обитателей дома, вышел на просторную веранду.
— Все тебя взаимно приветствуют. — Седой крепкий пожилой мужчина в спортивном костюме сидел на диване с газетой в руках, от чтения которой, видимо, оторвал его Лебедев. — Все тебя слушают.
— Вы один?
— Нет, меня много. Виталий, ты чего суетишься? Давай садись, чайку попьем. Или чего покрепче?
— Я за рулем, Яков Михайлович.
— Ты что, один ездишь? И не боишься? — Яков Михайлович кивнул на чемоданчик Лебедева. — Или ты пустой приехал?
— А честным людям, Яков Михайлович, бояться нечего. — Лебедев положил чемоданчик на колени, открыл его, последний раз окинул взглядом содержимое и, привстав, двумя руками подал Якову Михайловичу. Тот принял чемоданчик, отложив в сторону газету, молча посмотрел на аккуратные зеленые пачки стодолларовых купюр, покачал головой, закрыл и поставил на диван рядом с собой.
— А мы уж заждались. Значит, проблем у тебя нет? Все идет нормально?
— Все в порядке, — удивленно ответил Лебедев, — а какие могут быть проблемы? Что вы имеете в виду? Все под контролем.
— Все под контролем… Ты прямо Дон Корлеоне у нас. Все под контролем… Сейчас ничего не может быть под контролем. Запомни это. Ты же не мальчик — должен понимать, что все эти группировки только в кино такие организованные. Бригадиры, командиры… Я вот газеты читаю — ты читаешь? Нет? Зря. Хохочу до боли в желудке. Группировки… У них там такой же бардак, как и везде. Каждый за себя. Кто покруче, конечно, вертит всем, но чтобы так — «все под контролем» — этого в нашей стране не было, нет и не будет никогда. Все на игле сидят — новая мода у них теперь. По городу в тачках ездят обдолбанные — все, практически все. Окно откроют у машины, оттуда шмалью так и прет. Или по вене вмажут и за руль… А ты говоришь «все под контролем». Ну ладно, вернемся к нашим делам. Скажи, с Ильгизом у тебя есть какие-то аферы?
— С Ильгизом? Нет. Бог миловал.
— Ну и очень хорошо. Ильгиз-то допрыгался. Последние денечки гуляет.
— Значит, туда ему и дорога, — сказал, улыбаясь, Лебедев. — А что натворил?
— Натворил. Это родители его натворили, когда зачали этого гада. Обычные дела, ничего выдающегося. Наркотики, рэкет, оружие… Ильгиз, слава Богу, ничего экстраординарного не натворил. Если бы что-то было для него из ряда вон — это как минимум ядерный терроризм. Как минимум. В общем, хватит ему на свободе болтаться. Достал уже всех. И никакие ему группировки и бригадиры не помогут. А ты говоришь — «все под контролем». У меня вот и то не все. Почти. А вот и наша баба Дуся!
На веранду вышла хрупкая маленькая старушка в опрятном светлом, в цветочек, платье с довольно большим вырезом, не таким, конечно, чтобы его можно было назвать фривольным, но все же… В руках она несла поднос с заварочным чайником, двумя чашками и вазочкой с колотым сахаром.
— Баба Дуся, здравствуйте. — Улыбка, не покидавшая лица Лебедева последние пять минут, стала еще шире. — Вы сегодня просто красавица. Позвольте, я вам помогу. — Он подошел было принять у бабы Дуси поднос, но та ловко отвела его в сторону.
— Не беспокойся, не беспокойся, Виталик, сидите спокойно. Я сама прекрасно управлюсь. Сейчас чайничек принесу и варенье — ты еще не пробовал моего свежего. Ты какое больше любишь? Есть малина, черника, клубника, яблоки…
— Баба Дуся, какое дадите — на ваш выбор. — Лебедев снова занял свое место в кресле и положил ногу на ногу. — Хорошо тут у вас, спокойно. Сидел бы вот так и сидел. Воздух какой… Как держится хорошо, — заметил он, когда баба Дуся пошла за вареньем и чайником.
— Да, молодцом, — подтвердил Яков Михайлович. — Она еще нас с тобой переживет. Старой закалки человек. Красавица была в свое время. Берия ее в лагеря засадил за то, что ему не дала. Да я тебе рассказывал. Зарядку каждый день делает. Настоящая женщина — семьдесят лет, а за собой следит внимательней, чем другая двадцатилетняя. И с головой все в порядке. Говорят, старость, маразм, а баба Дуся наша как компьютер — все помнит, все знает. Логика у нее потрясающая. Все, все, молчи — идет. Не любит она, когда ее за глаза обсуждают.
— Баба Дуся, садитесь с нами, — предложил он, когда старушка появилась в дверях со вторым подносом, уставленным вазочками с вареньем разных сортов.
— Яшенька, спасибо, я уже пила, и потом сейчас погулять собралась. К ужину ничего взять не нужно? Я могу заодно чего-нибудь вкусненького купить в ночном — гастрономы-то все закрыты.
— A-а, очень хорошо. Вы меня выручите. Купите, пожалуйста, сыру какого-нибудь хорошего. Деньги есть у вас?
— Есть, Яша, есть.
— Ну, тогда купите побольше, запишите там, сколько стоит, я вам отдам. Ну, счастливой прогулки!
— Спасибо, Яшенька. Виталий, до свиданья.
— До свиданья, баба Дуся. Не боитесь ее одну отпускать — поздно уже. Хулиганья развелось — в городе, по крайней мере, — шагу ступить нельзя. Старая женщина все-таки…
— Да ее ребята ведут все время. Она и не подозревает. Любит самостоятельность. И правильно. Держит себя в форме, не раскисает, а про магазин — что, думаешь, у меня некому в магазин сходить? Ей же просто нравится свою нужность осознавать, быть полезной. Работяга она, всю жизнь пахала так, что будь здоров. На ужин останешься?
— Нет, к сожалению, не могу. Поеду в город. Время — деньги, Яков Михайлович.
— Да, деньги — дело хорошее. Слушай, я к тебе на неделе одного человечка своего подошлю — поговори с ним. Ему нужна хорошая квартира. Это по нашей партийной части. Выборы скоро, нужно своих людей собирать, селить в городе. Может, подберешь ему что-нибудь. Он сам тебе скажет, как и что. Ценой тоже не души, свои люди, нужные.
— Нет проблем, пусть приходит. — Лебедев поднялся и протянул руку. — Ну, желаю здравствовать.
— Что же ты варенья-то не поел совсем? Обидится баба Дуся. — Яков Михайлович пожал руку Лебедева и укоризненно покачал головой. — Ну ладно, счастливо тебе.
Лебедев сошел с крыльца и, подойдя к машине, оглянулся на дом Якова Михайловича. Окна первого и второго этажа были темны, а на третьем в единственном окне, выходящем на фасад, свет горел. Тишина стояла такая, что издалека изредка доносился шум электрички, днем обычно неслышный. Дом, казалось, молча и терпеливо ждал, когда Лебедев уберется со двора, именно уберется, как назойливое насекомое, от которого и рады бы избавиться, да то руки не доходят, то забывают, то просто лень. А насекомое по фамилии Лебедев еще и было необходимым в хозяйстве — этакая пчелка, собирающая мед для завтрака хозяев. Пчелка, знавшая сладкие, медовые укромные местечки лучше других своих собратьев. Но стоит кому-то из них оказаться проворней и умней, как его тут же сменят. Раздавят на стекле, поймают на липкую ленту, подвешенную к потолку, отравят каким-нибудь мерзким, вонючим аэрозолем… Его мальчики бабу Дусю ведут! Кого еще они, интересно, ведут? Может, и его, Лебедева, подслеживают?
Виталий Всеволодович почувствовал, что раздражается не на шутку и приказал себе думать о чем-нибудь приятном. Нельзя злости давать власть над собой — этому он научился давно и пытался вдолбить своим соратникам, но, похоже, это было бесполезно. Соратники постоянно влипали в неприятные истории, грязные и кровавые подчас, так что приходилось вызывать этого мальчишку-врача, — а все из-за амбиций, из-за неумения сдержаться, в ответ на оскорбление не хвататься за нож или пистолет, не бить по голове бутылкой, а своей головой подумать, как и что сделать, чтобы обидевший осознал свою неправоту, грубость и впредь больше никогда бы так не поступал.
Он кивнул головой старичку в галифе, появившемуся бесшумно у ворот, и мягко выехал на дорогу. Неуютно он себя чувствовал сейчас по нескольким причинам сразу. Ощущение чужого присутствия его не покидало всю дорогу, хотя на этот раз никто за ним не следил, а две телевизионные камеры, установленные на втором этаже и на крыше красного трехэтажного особняка, отследили его передвижение лишь до поворота на шоссе в полукилометре от резиденции Якова Михайловича.
Разговор с хозяином особняка несколько изменил планы Лебедева. Не нравилось ему то, что начало происходить в последние дни. Жизнь его никогда не была спокойной и размеренной, хотя он всегда к этому стремился и вот, казалось, уже добивался, но снова неожиданно обстоятельства заставляли все менять, ломали замечательные планы, и опять приходилось что-то придумывать на ходу, изворачиваться, рисковать. Петрович был на эти дела мастер — в молодости Лебедев перекладывал на Кашина решение неожиданных задач, сейчас их приходилось решать самому. А покоя с годами хотелось все больше и больше, однако не видно было конца суете. Так хоть бы она не сопровождалась грязью и мерзостью разборок — этого Виталий Всеволодович просто терпеть не мог, хоть бы все это закончилось и можно было работать спокойно, не оглядываясь на жлобье, заполонившее страну, на этих уродов в кепках, кожаных куртках, с чугунными кулаками… Лебедев тихо выругался про себя. Однако ведь именно такого рода знакомства стали основой его последнего бизнеса, благодаря этим бандитским группировкам его состояние выросло так, как он и мечтать не мог, когда носился на потрепанном «Москвиче» с Мишкой по деревням и скупал иконы у старушек и колхозных алкашей.
Лебедев остановился в Ольгино у домика, где вчера оставил раненого Звягина, запер машину и постучал в дверь. Он услышал легкие знакомые шаги, от одного звука которых на мгновение все дела, бывшие и будущие, вылетели у него из головы, и Лебедев превратился в здорового, безмозглого и возбужденного самца. Встряхнув головой, он прогнал наваждение, но не до конца. Таня открыла дверь, не спросив, кто стучит, — как будто ждала его появления. Ей было тридцать пять лет, и более красивой женщины Лебедев не видел никогда в жизни. Он несколько лет безуспешно пытался скрывать от нее то, что происходило с ним, когда она находилась непосредственно в поле его зрения. Она же, конечно, догадывалась, но тоже виду не подавала. Или ей было просто безразлично — Лебедев был не единственным страдальцем, не первым и, вероятно, не последним из тех, кто терял голову от одного вида Тани, причем некоторые теряли ее в прямом смысле этого словосочетания. И помогал им в этом единственный мужчина, которому сама Таня благоволила, — Звягин.
— Здравствуй, Виталий. А мы уж думали, что ты про нас забыл. Заходи. — Она чмокнула вошедшего Лебедева в щеку равнодушно, почти не смотря на него, вызвав мгновенную дрожь во всем его теле. — Саша, Виталий приехал!
— Ну, слава Богу! — Звягин, опираясь на палочку, вышел навстречу из боковой каморки. Он был по-прежнему в джинсах, в широком свитере, скрывающем забинтованное плечо, и выглядел почти здоровым, если бы не хромота. — Отвези-ка нас домой, Виталий. Надоело здесь торчать.
— Как сам-то? — Лебедев кивнул неопределенно на палочку.
— Слушай, да ты что, первый день меня знаешь? Никак сам-то. Эту тему можно закрыть.
— Эту тему рано закрывать. Тут работа есть, а ты…
— Ладно, работа, работа… Дай отдохнуть. Домой отвези, а там поговорим. Ты без шофера?
— Откуда ты знаешь?
— Виталий, я все знаю. — Звягин улыбнулся. — Не бойся, не бойся, мы с Таней весь день у окна, как две кумушки, сидим. Я это к чему — поехали к нам, выпьем, все обсудим. Есть что обсуждать, кстати. У нас и заночуешь.
— Насчет «заночуешь» — не знаю, но я, собственно, за вами и приехал. Вы готовы?
— Мы всегда готовы, — ответила Таня. — Ну что, тогда одеваемся? Саша, помочь тебе?
— Не нужно. — Он прохромал в прихожую и надел длинный черный плащ. — Пошли.
До города они ехали молча, Лебедев внимательно смотрел на белую разделительную полосу шоссе и пытался поймать мысль, которую вызвала внезапно у него эта полоса и так же внезапно исчезнувшую. Он поймал ее только на Каменноостровском и улыбнулся.
— Саш, я такую штуку сейчас придумал…
— Какую штуку?
— Дома расскажу. Тебе понравится. — Лебедев снова замолчал и всю дорогу продолжал улыбаться, не отрывая глаз от несущегося на него в пятне света фар асфальта.