Уиллу выписали из больницы на следующий день, а Эдди оставили по причине, как дипломатично назвал это один из врачей, «неопределенных перспектив улучшения состояния». Повреждение черепной коробки было серьезным само по себе. Но врачей беспокоили последствия, которые могло вызвать сотрясение мозга и контузия. Это означало многочисленные проверки психического состояния. Его спрашивали о дате его рождения (первый раз Эдди назвал его правильно, а во второй – перепутал с Рождеством), как звали его любимого домашнего питомца (тут в обоих случаях имя своей золотой рыбки он вспомнил верно).

Кроме того, первые пару дней приходили копы, желая узнать, как все-таки «Бьюик Регал» последней модели в полностью идеальном состоянии мог съехать с широкой Мемориал драйв в реку среди бела дня, если известно, что водитель не превышала скорость и в ее крови не обнаружено никаких следов алкоголя. Уилла сказала им, что, должно быть, на секунду задремала. Эдди сказал, что ничего не помнит. Потом полиция задала эти вопросы еще раз и получила те же самые ответы. В конце концов копам ничего не оставалось делать, как только принять эту версию, хотя в полицейском управлении в нее явно не поверили.

Уилла очень мучилась по этому поводу, однако понимала, что приходится лгать.

Я рассказал ей о том, что мне шепотом сообщил Эдди. И она отреагировала так, словно нашла подтверждение уже существовавшим подозрениям. Хотя она не видела Эш в автомобиле, зато очень хорошо почувствовала, как руль внезапно вырвался у нее из рук. Этот рывок, вспоминала Уилла, – был вызван отнюдь не поломкой, но, по ее словам, «как будто кто-то охренительно сильный умышленно повернул руль». Она не сказала мне об этом ощущении сразу, потому что думала, что такого просто не может быть, опасалась, что подсознательно стала жертвой навязчивой сумасшедшей идеи.

– Но потом я вспомнила все, что ты мне рассказывал о своей сестре, – Уилла стояла ко мне спиной, обхватив себя за плечи, словно ей было холодно. – У нее же нет ничего, кроме навязчивых сумасшедших идей.

Стоило большого труда уговорить Уиллу оставить Эдди одного в палате и выйти хотя бы для того, чтобы перекусить или прогуляться по больничному коридору и размять ноги. Так что мне не оставалось ничего другого, как тайком проносить в больницу нормальную еду и стремительно лететь на Портер-сквер за туалетными принадлежностями, сменой чистого белья и прочими необходимыми вещами. Пришлось даже принести том «Властелина колец», которого мы купили вместе с Эдди. Он попросил меня продолжать читать эту книгу, даже если покажется, что он спит, потому что «хорошо просто слышать, как ты говоришь разные слова».

Так что я продолжал «говорить слова». На самом деле я читал вслух всю вторую ночь нашего пребывания в больнице, надеясь защитить магией сон Уиллы и Эдди. Старался быть начеку, успокаивая себя фантастической надеждой, что я на самом деле помогаю им.

На третью ночь я сделал попытку продолжить чтение, но где-то на моменте, когда хоббиты спасаются от назгулов, пробираясь через чащу, сон меня сморил.

Казалось, я задремал не больше чем на минуту и проснулся, сидя на том же самом стуле, на котором уснул. Эдди по-прежнему лежал в постели с закрытыми глазами. Уилла – на другом стуле у дальней стены палаты – тоже спала. Словом, то же самое помещение, за исключением одной детали: здесь царила абсолютная тишина. В больничном коридоре не слышна обычная суета санитарок и уборщиц, не раздается звук подошв по полированному полу, по громкой связи никто не вызывает доктора «А» или доктора «Б». Словно весь госпиталь закутали в непроницаемый ватный кокон.

Я встал со стула, подошел к двери и выглянул из палаты. В коридоре царила темнота. Люминесцентное освещение на потолке было погашено, и горела только пара настольных ламп на посту медицинской сестры примерно в тридцати футах слева от меня. Справа этот желтоватый сумрак окончательно сходил на нет, не доставая до следующей двери.

Я повернулся и собрался вернуться в комнату. Я вполне мог остаться незамеченным. Можно было бы беззвучно прикрыть дверь, и мы втроем затаились бы в палате до утра, когда вместе с дневным светом вернулось бы шарканье подошв по полу, шелест больничных халатов, скрип каталок и пиликанье мобильников.

Однако нечто заметило меня.

Единственный вздох. Словно кто-то задыхается. Очень низкий. Как будто этот «кто-то» пытается избавиться от чего-то вроде проглоченного волоса, песка или непрожеванной пищи.

Справа. Из темноты появилось что-то, чем больше я туда смотрел, тем отчетливее видел детали.

Пациент.

В больничном халате, босиком, завалившийся на бок, словно лодка под порывом ветра. Мелкие шажки, выдающие плохое самочувствие. Женщина, которой следовало бы сейчас же вернуться обратно в больничную койку.

Она подошла поближе, шлепая босыми ногами по гладкому паркету, и я увидел, что она восстала совсем не с больничной кровати…

Новый вздох из ниоткуда. Воздух вырывается изо рта… Вернее, оттуда, где должен находиться рот.

А больничный халат и не халат вовсе, а… кожа. Свисающие, обгорелые лохмотья.

Моя сестра сделала одновременно две вещи.

Она подошла еще ближе так, что ее полностью осветил свет ночников на столике медсестер.

А потом она протянула ко мне руки, словно приглашая меня на танец.

Я не подошел к ней. Но и не отстранился. Я не мог ничего сделать, пока она сама этого не пожелает.

Ее руки поднялись и нащупали ее лицо. Вернее, то, что от него осталось. Ногти погрузились в полусгнившее, обгоревшее мясо. Затем отдернулись.

Эш содрала кожу с лица, обнажая мягкую плоть и твердые связки мышц. И продолжала все это сдирать, пока не обнажилась кость. Пока все ее тело не растаяло в желтом полумраке и остался только оскалившийся белый череп, плывущий в темноте коридора.