Воспоминание десятое
Катя. Несложившаяся семейная жизнь
Выйдя замуж за Костю, поначалу Катя очень старалась быть хорошей женой. Наладила замечательные отношения с его родителями, много общалась с ними, постоянно созванивалась, дарила подарки на все праздники и просто так, охотно ездила к ним на дачу, никогда не отказывалась, если свекровь просила ее что-то сделать, и безропотно следовала всем ее советам и наставлениям.
У себя дома Катя поддерживала почти что идеальный порядок, штудировала кулинарные книги, норовя чуть ли не каждый день удивлять мужа каким-нибудь новым вкусным блюдом, доставала через маминых знакомых спекулянтов модную одежду для своего Костика, нередко делая это в ущерб собственным интересам… Словом, заботилась о муже, как могла. А он принимал все как должное, будто иначе и быть не могло. Сначала благодарил, хвалил Катю, отмечая, какая у него хорошая жена, потом постепенно стал делать это все реже и реже. Ни разу, даже в первые годы их совместной жизни, ему не пришло в голову предложить ей помощь по хозяйству. Костя был ярым сторонником теории, что домашняя работа четко разделена на мужскую и женскую, как это было заведено у его родителей. Женская — ходить в магазин, готовить, мыть посуду, убирать, стирать, гладить. Мужская — отремонтировать кран, заменить патрон в люстре, прочистить засор в раковине и проследить за работой маляров, которые пришли белить потолок. Делать все это он умел, спасибо отцу, научившему сына всем этим премудростям, и делал неплохо. Однако, повесив в ванной купленное Катей новое зеркало, Костя с чувством выполненного долга укладывался на диван смотреть телевизор, спокойно предоставляя жене убирать мусор, мыть кафель и тащить старое, весьма, надо сказать, нелегкое, зеркало на помойку. И очень скоро в голову Кати невольно закралась мысль, что для современной действительности теория ее мужа не так уж и справедлива, очень уж неравное распределение сил получается. Одно дело, когда живешь в частном доме, там действительно мужской работы хватает, а в городской квартире все несколько иначе. Маляры-то приходят белить потолок раз в несколько лет, а есть хочется каждый день, притом по три раза, в завтрак, в обед и в ужин. Стало быть, хочешь не хочешь, а иди в магазин, стой в очереди, покупай продукты, приноси домой, приготовь, подай, убери, помой… И все одна, как говорила Гюльчатай, героиня знаменитого фильма «Белое солнце пустыни». Когда Катя думала об этом, то на ум, совершенно против ее воли, снова приходил Андрей, вспоминалось, как они вместе проводили время на кухне, работая в четыре руки. Поскольку он был профессионалом в кулинарии, Катя в основном выступала у него на подхвате, только помогала, что называется, ассистировала, и он, смеясь, называл ее своим поваренком. А еще он ни разу за все время их отношений не позволил ей поднять ничего тяжелее двухтомного словаря, всегда, когда был рядом, носил тяжелые сумки сам…
Но Катя тотчас гнала от себя подобные мысли. Что без толку травить душу, все равно Андрей далеко, и вместе им никогда не быть. Он женат на своей Надюхе, а она, Катя, замужем за Костей. И прилагает все усилия к тому, чтобы ее брак был удачным. За несколько месяцев семейной жизни Катя сумела убедить не только всех вокруг, но и прежде всего себя, что вполне счастлива с Костей. И долго просто не позволяла себе замечать, как медленно, но верно меняется отношение к ней супруга. Вскоре после свадьбы быстро сошли на нет красивые слова, цветы и милые сюрпризы, канули в прошлое те чудесные моменты, когда Костя неожиданно вел ее после учебы в ресторан или писал ее имя на сугробе под окном. Но Катя утешала себя тем, что это обычное явление, в жизни часто только так и бывает, романтика уходит, остается привязанность. И многие подруги, та же Людка Малофеева, были с ней согласны.
С самого начала замужества, несмотря на то, что оба они еще учились в своих институтах, Катя начала задумываться о ребенке. Правда, Костя, когда она заговаривала на эту тему, только отшучивался, мол, дети, конечно, цветы жизни, но на могиле родителей, так что пусть они цветут в других садах, а не в его. Но Катя отчего-то была уверена, что говорит он все это несерьезно, лишь до тех пор, пока вопрос о ребенке еще не стоит конкретно. А как только к этому подойдет, он, конечно же, переменит свое отношение…
И вот этот момент настал. Примерно через полгода после свадьбы, Катя предположила, что может быть беременна. Она так обрадовалась, что решила пока никому ничего не говорить, чтобы не сглазить, даже мужу. И себе самой пыталась запретить думать об этом, пока все окончательно не подтвердится. Но действовал самозапрет плохо, целыми днями Катя только и делала, что представляла себе будущего малыша. Интересно, кто у нее родится, мальчик или девочка? Ей было все равно. Она представляла себе, как он будет любить ее, а она его — или ее, — просто потому, что они будут мать и малыш. На кого он будет похож, какого цвета у него будут глаза, волосы? Какой характер? Он будет спокойным? подвижным? веселым или задумчивым? Гуляя по улицам, она с любопытством поглядывала на мам с колясками, на малышей на детских площадках, решала, как будет растить и воспитывать своего сына или же дочь — о! у них будет совсем другое детство, не как у нее! — и мучительно подбирала имя для мальчика и для девочки. И вот наконец настал долгожданный момент, врач в женской консультации подтвердила: она беременна, срок около шести недель. Домой она не шла — летела. Костя, к счастью, уже вернулся и сидел за письменным столом, обложившись тетрадями и учебниками.
— Ну, где это ты шастаешь? — пробурчал он, не обернувшись. — Я жрать хочу, как сто китайцев!
— Костенька, послушай, у меня новость, я беременна, — сообщила она, сияя.
— Черт, только этого не хватало! Что за день сегодня такой… Одно за другим… Я зачет по политэкономии завалил.
— Ты что, не понял меня? — Она растерялась. — Я сказала, что жду ребенка.
— Да слышу, слышу, не глухой! — Костя в сердцах отшвырнул ручку, встал из-за стола. — И как тебя угораздило залететь-то? Ты что, не предохранялась?
— Нет, не предохранялась, — растерявшись, ответила она. — Я всегда считала, что контрацепция для любовников. Или для тех, у кого уже есть ребенок. А семью люди заводят специально для того, чтобы иметь детей.
— Катька, ну ты совсем рехнулась! — Муж глядел на нее в полном недоумении. — Как же ты могла не предохраняться? О чем ты думала? Только ребенка мне не хватало!
— Я не предохранялась, потому что всегда хотела детей! — Она начала закипать: не такой, ох, не такой реакции ждала она от мужа. — А раз ты так против, почему же не позаботился сам? Мне казалось, что, если ты тоже ничего не делаешь, значит, ты, как и я, не против ребенка.
— Я не предохранялся, потому что привык, что девчонки сами об этом беспокоятся, — ляпнул Костя. — Это же прежде всего вам надо, не нам…
Катя закусила губу. Такого цинизма она не ждала.
— Слушай, так, может, ты и пойдешь к этим своим девчонкам? — не сдержалась она. — Зачем тебе я, если у тебя есть они?
— Ладно, Катюша, не заводись, — вздохнул муж. — Ты и меня тоже пойми. Ну сама подумай, какие у нас с тобой сейчас могут быть дети? Нам обоим еще учиться целый год, потом дипломы защищать. Пока работать начнем, пока на ноги встанем… Да и для себя пожить еще хочется. А ярмо на шею надеть всегда успеем, дурное дело нехитрое.
— Но я уже настроилась родить ребенка сейчас, — возразила Катя. — И обо всем подумала. Я могу взять на год академический отпуск, пока ты закончишь учебу, а потом…
— Нет и еще раз нет! — перебил ее Костя. — Никаких спиногрызов, по крайней мере, сейчас. Мое слово твердое. Если тебе так приспичило рожать — рожай. Но только без меня. Учти это. Я уйду, а ты будешь растить своего отпрыска одна. Ну, может, мама с папой тебе помогут, они же у тебя великие педагоги…
Последние слова явно были сказаны с целью ранить ее побольнее. Конечно, она обиделась, конечно, не осталась в долгу, высказала все, что думала…
Словом, тот разговор закончился крупной ссорой, первой их ссорой за всю не только их семейную жизнь, но и за все их знакомство. В ту ночь супруги впервые легли спать в разных комнатах. А утром ни свет ни заря, видно, Костя сообщил ей новость по телефону, примчалась свекровь и начала промывать Кате мозги. Используя более мягкие выражения, чем ее сын, она тем не менее убеждала Катю в том же, в чем и Костя. Мол, торопиться с ребенком не надо, что жизнь сейчас очень трудная, что они еще слишком молоды, чтобы быть хорошими родителями, что сами они пока ничего не зарабатывают, живут на Катину стипендию, случайные Костины приработки да помощь мам и пап… Разговор затянулся на несколько часов. После ухода свекрови она долго плакала, но в глубине души не могла не признать, что свекровь во многом права. Если не во всем. И получилось так, что Катя оказалась одна против целого мира. Даже лучшая подруга Людка, которая уже успела родить дочку, и та посоветовала не спешить. Дети — это ведь не только радость, но и постоянные заботы. Бессонные ночи, режущиеся зубки, капризы, болезни, грязные пеленки, бесконечные очереди за детским питанием и в молочную кухню… Все это еще можно потянуть, когда у тебя есть поддержка, в том числе и финансовая. А когда еще учишься, живешь на одну стипендию и предки совсем не жаждут помогать с дитем — то на фиг, на фиг… Прекрасно можно несколько лет подождать с потомством, ничего страшного в этом нет.
И Катя волей-неволей вняла звучащему со всех сторон, точно из стереофонических колонок, голосу рассудка и «здравого» смысла. Довольный, Костя проводил ее в больницу на аборт. Оттуда она вернулась совершенно разбитой и опустошенной. Было такое чувство, что вместе с той маленькой жизнью, которую уничтожили в ней с ее же согласия, врачи вырвали из нее и значительную часть ее собственной жизни, ее души…
С той поры отношение Кати к мужу изменилось. Обманывать себя, убеждая, что она любит его, не было ни сил, ни желания. Некоторое время она всерьез подумывала о разводе. Но мысль, что она снова будет жить в холодном своем одиночестве, возвращаться в темную и пустую квартиру, приводила ее в ужас.
И Катя смирилась. Она сделала все, чтобы снова наладить совместную жизнь с Костей, и преуспела в этом. Прошло много лет, прежде чем она смогла признаться себе, что все эти годы их семья удивительно напоминала вазу с трещиной. Вроде заклеили, замазали, на вид ваза как ваза, а из нее все равно капает, и цветы в нее не поставить — быстро завянут. Пользоваться такой вазой нельзя, она годна разве что для того, чтобы без дела стоять на полке, пылиться. Ну, разве что кто-нибудь в гости придет и по незнанию заметит: «Ах, какая красивая ваза!..» А ты ему ответишь с толикой гордости: «Да вот, есть у нас такая…»
Но тогда казалось, их жизнь постепенно входит в нормальную колею. Они получили дипломы, стали работать. Костя после Бауманки увлекся компьютерами. Сначала занимался «железом» и установкой программного обеспечения, потом, с распространением в России Интернета, одним из первых занялся разработкой, оформлением и поддержкой сайтов. Это занятие его очень устраивало, так как позволяло работать по свободному графику и только на себя, а при этом иметь более или менее приличные доходы — но, конечно, далеко не такого уровня, как у ставшего чуть ли не олигархом Андрюшки Шелаева.
Катя по окончании своего любимого историко-архивного института так и осталась в нем, сначала методистом на кафедре, потом преподавателем. Работа ей нравилась, она с удовольствием общалась со студентами, но зарплата, увы, оставляла желать лучшего. Иногда, такое случалось примерно через каждые пару лет, Катю посещала идея все-таки начать нормально зарабатывать. В этом ее активно поддерживал Костя, и тогда Катя устраивалась куда-нибудь в коммерческие структуры — однажды в банк и два раза в торговые фирмы, один раз секретарем и пару раз менеджером по продажам. Но, немного потрудившись на новом месте, она вскоре уходила оттуда, убеждаясь, что это совсем не ее, и снова возвращалась в любимый институт, который уже стал к тому времени гуманитарным университетом.
А вот детьми Пановы так и не обзавелись. Когда, спустя лет десять после Катиного аборта, Костя наконец решил, что можно подумать и о ребенке, выяснилось, что забеременеть у Кати уже не получается. И, скорее всего, не получится. Врачи, как они говорили, «не исключают возможности», что это последствия сделанного в молодости аборта. Сама же Катя была на сто процентов уверена, что именно так все и есть. Сколько же слез она пролила, жалея о совершенной ею когда-то ошибке! Но исправить уже ничего было нельзя. Проплакав всю ночь в подушку, та, которую называли когда-то Царевной-Лебедью, забывалась неверным сном только под утро. И ей снился один и тот же повторяющийся кошмар — будто она подходит к окну в какой-то незнакомой квартире, с трудом открывает разбухшие створки, встает на подоконник, делает шаг вперед — и камнем падает вниз…
За долгие годы совместной жизни уклад их семьи давно стал рутинным, чем-то привычным и незаметным — так не замечаешь старых выгоревших обоев на стенах: особенно не раздражают, и ладно. Психологически близкими, по-настоящему родными людьми они так и не стали, но общий быт наладили и научились подстраиваться под привычки друг друга. Катя подозревала, что Костя никогда не был ей верен, несколько раз она натыкалась на весьма недвусмысленные улики, но старалась не обращать на это внимания. И не только потому, что давно из наивной девочки, с юношеским максимализмом делившей весь мир на черное и белое, превратилась в зрелую мудрую женщину. Главная причина такой терпимости крылась в ее безразличии. Их браку шел второй десяток лет, но Катя так и не сумела вызвать в себе любовь к мужу.
При всем при том ее жизнь совсем не была серой и скучной. И став взрослой, Катя сохранила привычки молодости, много читала, следила за новинками театра и кино, старалась не пропускать ни одной интересной выставки. И вернулась к увлечению рисованием. Купила этюдник, краски и все остальное и в свободное время стала писать — чаще всего акварелью, изредка маслом. Не на продажу, не для известности, не для того, чтобы где-нибудь выставить эти работы — нет, она оценивала себя трезво, ее уровень был средний… Но ей очень нравилось рисовать просто так, для души. Это была ее отдушина, отрада, спасение от скуки будней. Когда она обмакивала кисточку в краску и проводила ею по бумаге или холсту, накладывая мазок, она забывала обо всем на свете и чувствовала себя совершенно счастливой.
Так и текла ее жизнь — спокойно, словно заболоченная, заросшая тиной и камышом река по равнине. К тому времени, как ей исполнилось тридцать восемь, Катя поставила на себе крест. Нет, она не перестала следить за собой — хороший вкус не давал ей такой возможности. Да и внешне она ничуть не подурнела. Но яркий огонь жажды жизни в ее душе начал затухать — а это, как известно, первый признак старости. Если человеку нравится жизнь, если он способен получать удовольствие от каждой минуты, если умеет находить для себя радости в мелочах, если не боится ничего нового, то он молод, какие бы цифры ни значились в его паспорте. Но когда ничего этого нет — человек стареет, окукливается, пусть ему нет и сорока.
И вдруг в считаные дни все кардинально изменилось.
…Они познакомились двадцатого марта. Этот день, следующий за ее днем рождения, Катя отчего-то не любила с самого детства. Ведь дня рождения всегда долго ждешь, и когда он наступает, как бы ты его ни проводил, хоть буднично, хоть на работе, без всяких вечеринок, все равно есть ощущение праздника. Тебе звонят друзья и знакомые, поздравляют, желают всего хорошего, говорят теплые слова, дарят цветы и подарки. И ты чувствуешь себя нужным, любимым, хорошим, на душе тепло от сознания, что ты приятен и дорог стольким замечательным людям… Но — увы! — этот день проходит — и все возвращается на круги своя, все вновь становится обыденным и рутинным настолько резко, что начинаешь сомневаться — а был ли он вообще, этот чудесный вчерашний день, или только приснился тебе? Двадцатого марта Катя каждый раз чувствовала себя Золушкой. Бал кончился, ничего волшебного не случилось, и вот она после полуночи ковыляет из замка домой в одном башмачке, в лохмотьях и с тыквой под мышкой.
А этот день к тому же выдался трудным, сначала дела допоздна задержали ее в университете, а затем нужно было заехать к приболевшей матери, завезти продукты, лекарства. После пятидесяти пяти Марина как-то очень резко начала сдавать и, не смущаясь, требовала от Кати все больше и больше внимания. «Ты же не откажешься помочь маме!» — повторяла она, не беря в расчет своего прошлого.
Словом, Катя возвращалась усталой и, выйдя от матери — та жила в Переделкино, — решила взять такси. Что ни говори, это гораздо удобнее, чем дожидаться маршрутку, а потом толкаться в метро с двумя пересадками. Времени на дорогу, конечно, уйдет больше, но особенно спешить ей все равно некуда. Тот период, когда она торопилась домой, давным-давно миновал.
Она проголосовала у обочины, договорилась с водителем первой остановившейся машины, села на заднее сиденье и наконец-то, впервые за этот суматошный день, позволила себе расслабиться. В салоне негромко звучало радио, но передавали, к счастью, не шансон или какую-нибудь попсу, а новости, причем новости культуры. Женский голос рассказывал о начинающейся с завтрашнего дня в Музее изобразительных искусств выставке Амедео Модильяни, и Катя, слушая рассказ директора музея о художнике, тут же подумала: неплохо бы сходить. Ей очень нравился этот художник, незамысловатость и угловатая грация его портретов, таких простых по форме и в то же время удивительно глубоких и психологически точных. «Пойду обязательно!..» — решила она. Дело оставалось только за тем, чтобы найти компанию. Имелась у Кати такая особенность — она терпеть не могла ходить куда-нибудь одна. После спектакля, концерта, выставки или фильма ей очень важно было обменяться с кем-то впечатлениями, да и во время просмотра ей всегда нравилось, чтобы кто-то был рядом. А если еще учесть, что выставка Модильяни устраивается в России впервые и наверняка на нее выстроится огромная очередь, тем более очевидно, что лучше идти в компании или с кем-то вдвоем. Так что Катя решила, вернувшись домой, тут же обзвонить всех подруг. О том, чтобы предложить сходить на выставку мужу, не было и речи. Последнее время Костя еще больше охладел к ней, иногда у нее появлялось такое чувство, что он не помнит, как ее зовут. Они все еще продолжали по инерции жить в одной квартире да изредка выбираться вместе на встречу с общими знакомыми, вроде Андрея Шелаева, но окончательно стали чужими людьми, у которых нет ни физической, ни психологической близости, ни общих интересов, ни общих тем для разговора… Костя отчего-то совершенно охладел к искусству. Когда-то ей нравилось обсуждать с ним книги и фильмы. Но теперь он стал интересоваться лишь боевиками и компьютерными играми, проводил чуть ли не дни напролет за монитором и почти ничего не читал…
— Гм, выставка Модильяни! — тем временем заметил водитель. — Очень любопытно. Надо бы сходить.
— Вы любите Модильяни? — из вежливости спросила Катя и почему-то вспомнила повесть любимого автора юности Франсуазы Саган. Историю большой любви, начавшейся с заурядной фразы «Любите ли вы Брамса?..».
— Да, мне он нравится, — кивнул водитель. — Какой-то он… искренний, что ли. Без понтов, без демонстрации, без претензий. Он, конечно, очень оригинален, но это не из желания быть оригинальным, а, по-моему, из самой сути таланта. Никакого скрытого смысла, ложной многозначительности, внешних эффектов, которые так любят многие современные «деятели искусства», — в его последних словах прозвучала ирония. — И при этом очень здорово чувствует человека. Вроде изображено только то, что изображено… А приглядишься — изображена вся душа.
— Вы художник? — спросила Катя, приглядываясь к собеседнику. Симпатичный мужчина приблизительно ее возраста, может быть, чуть постарше, темноволосый, с небольшой аккуратной бородкой, делавшей его похожим на героя туристских песен шестидесятых годов.
— Я? — Он засмеялся, и Кате понравился его смех, она всегда считала, что у плохого человека не может быть приятного смеха. — Нет, что вы! Я в типографии работаю, заведующий производством. Просто люблю искусство — живопись, скульптуру… Это нам с сестрой мама привила, она все детство нас по музеям водила, про картины рассказывала… Так что на Модильяни я обязательно схожу, надо только найти с кем. Признаться, терпеть не могу бывать где-то один, в кино ли, в музее ли…
«Надо же, какое совпадение!..» — отметила про себя Катя.
— А вы сестру возьмите, — с улыбкой предложила она.
— Рад был бы, — с улыбкой же вздохнул водитель. — Только Маруська уже восьмой год в Штатах живет, вышла замуж за потомка российских эмигрантов первой волны…
По одному этому имени — Маруська, по той интонации, с какой оно было произнесено, сразу стало ясно, как тепло он относится к своей сестре. И Катя всей душой позавидовала этой незнакомой ей женщине. Как она сама мечтала в детстве о брате…
— Извините, а можно я задам вам нескромный вопрос? — деликатно осведомился водитель.
— Извиняю, задавайте, — снова улыбнулась Катя. Этот человек нравился ей все больше.
— Скажите, а вы случайно не учитель?
— Почему вы так решили? — удивилась она.
— У вас такая манера говорить…
— Занудная, что ли? — теперь она откровенно веселилась.
— Нет, что вы, нисколько! — с жаром возразил он. — Просто вы так четко выговариваете слова, будто что-то кому-то объясняете.
— Вы почти угадали, — не стала отпираться Катя. — Я преподаватель в университете. А при современных студентах вузовский препод мало чем отличается от учителя.
— А что вы преподаете?
— Историю искусств в РГГУ.
— Здорово!..
Они проговорили всю дорогу, занявшую из-за пробок почти полтора часа, и у Кати возникло такое чувство, будто она знакома с этим Иваном — так он представился — очень давно: настолько ей было легко и приятно с ним, настолько хорошо они понимали друг друга. И когда его автомобиль свернул в ее переулок, она остро пожалела, что сейчас придется им распрощаться. Но что поделаешь…
— Сколько я вам должна?
И Катя и вдруг услышала в ответ:
— Один совместный поход на выставку Модильяни. Вы же специалист по искусству, я считаю, что не должен упускать такой шанс — посетить выставку в компании персонального гида. Если вы не против, конечно.
— Я только «за», — ответила она, скрывая бурную радость. — Не поверите, но я тоже ломала голову, с кем бы пойти туда…