В воскресную ночь 23 апреля 1972 года в кабинете Андрея Михайловича Александрова в здании ЦК КПСС на Старой площади Москвы свет горел до самого утра. В качестве специального помощника Д.И. Брежнева по международным вопросам А.М. Александров принимал участие в переговорах советского руководства с представителем президента Р. Никсона Генри Киссинджером, находившимся в те дни в Москве с тайным визитом. В этом качестве Андрей Михайлович отвечал также за конечную отработку и редактирование переговорных документов для наших участников во главе с Брежневым.

Само минувшее воскресенье, как стало очевидно позже, оказалось предпоследним, но самым продолжительным и плодотворным днём этих сложных переговоров. Оказывать помощь Александрову в обработке накопившихся за этот напряженный день материалов должны были наш блестящий переводчик Виктор Суходрев и я. Мы приехали вместе с Андреем Михайловичем на Старую площадь вскоре после полуночи, очень усталые и голодные, с толстыми блокнотами наших записей многочасовых переговоров.

Как внимательный хозяин, А.М. Александров хотел, чтобы мы все хотя бы немного подкрепились, прежде чем приступать к довольно срочной расшифровке наших объёмистых записей: все документы должны были быть переданы Л.И. Брежневу к началу предстоявшего рабочего дня. Мне доводилось ранее не раз бывать в помещениях ЦК КПСС по служебным делам, и поэтому я был знаком с широким и недорогим выбором блюд, предлагавшихся в его кафетериях и столовых, по сравнению с тем, что можно было получить в подобных заведениях за их стенами.

Пока мы приводили в рабочую готовность наши бумаги, Андрей Михайлович нажал одну из кнопок на его большом письменном столе, и в ответ на его вызов буквально через несколько минут в кабинете появилась официантка в белом переднике. Очень вежливый всегда и со всеми Александров извинился перед ней за причиненное в столь поздний час беспокойство и спросил, что можно было бы получить из ближайшего в здании кафетерия подкрепиться для пас троих. Он был несколько удивлён, когда услышал от неё, что из-за позднего часа всё в здании было закрыто, и что поэтому ничего из кафетериев или столовых получить было нельзя. Однако, выдержав небольшую паузу, словно испытывая наше терпение и желая увидеть наше разочарование, она сообщила, что на кухне этого же этажа она несколько раньше видела консервную банку с сосисками и банку зелёного горошка, которые, если они ещё остались, можно было бы там же, на кухне, разогреть. Мы с большой охотой приняли её несколько условное предложение и были особенно рады услышать, что в любом случае у пас будет чай.

Пока нам готовили полуночный перекус и в порядке некоторого отвлечения от продолжения нашей работы, Андрей Михайлович развлекал нас декламацией стихов Г. Гейне и Г. Ибсена соответственно на немецком и норвежском языках. Исходя из тех же соображений, мы затем коротко обсудили последние литературные события. Наше оживление заметно возросло, когда до нас стал доноситься аппетитный запах сваренных сосисок и зеленого горошка, которые через несколько минут были внесены в нашу комнату на подносе в сопровождении большого чайника…

Мы довольно напряжённо проработали до половины пятого утра и уже на выходе к поджидавшим нас машинам обсудили дела, связанные с переговорами на уже наступивший день. Этим же утром мы разъезжались по своим домам, чтобы хотя бы немного поспать, а в 7 утра нас должны были забрать правительственные машины и развезти по местам наших соответствующих заданий. Виктор Суходрев и я жили в одном направлении, и мы поехали к себе на одной машине. Когда мы были уже в пути, я сказал ему, насколько невероятно увлекательными представлялись вся эта история тайного приезда Киссинджера в Москву, сама эпохальность проходивших переговоров, да и всё то, что происходило в этой связи с самими нами. Размечтавшись, я даже высказал мысль о том, что было бы очень интересно, если бы это стало когда-либо возможным, написать что-то об этих событиях когда-то в будущем. Мой гораздо более знающий и опытный в подобных делах коллега заверил меня, что этого не будет никогда. Впрочем, и мне это тоже было известно. Мы все тогда считали именно так. Однако история опровергла не только наши предположения, но и прогнозы практически всех…

В соответствии с распределением заданий на этот новый день я должен был вернуться на Старую площадь к 8 утра, чтобы считать напечатанные за ночь материалы переговоров, внести в них необходимые поправки и затем отнести чистые документы Л.И. Брежневу для прочтения. Сегодня ему это было особенно важно по двум причинам: во-первых, потому что он не принимал участия в переговорах в предшествующий день, поскольку должен был быть на свадьбе своей внучки, и сейчас, хотя ему и был сделан устный брифинг, ему следовало более внимательно войти в подробности пропущенного им раунда, чтобы предметно участвовать в предстоявшей этим же утром новой встрече с американцами; во-вторых, этим же утром до возобновления очередною раунда он должен был провести чрезвычайное заседание Политбюро (обычно оно проходило по четвергам) для оценки прогресса переговоров и утверждения проектов заключительных документов. Ввиду этого я получил инструкции действовать как можно быстрее и после завершения работы немедленно доставить документы в кабинет Брежнева в этом же здании.

Как только проверка материалов была закончена, я сразу же направился для передачи их в специальном досье генеральному секретарю. Длинный коридор этажа, где располагался его кабинет, был как-то неуютно безлюден. Когда я уже подходил к высоким двойным дверям этого помещения, передо мной вдруг возникла длинная человеческая тень. Оглянувшись назад, я увидел знакомое лицо одного из офицеров безопасности, который бесшумно сопровождал меня сзади. Мы пожелали друг другу доброго утра, и он тихим голосом предложил мне входить. Я остановился перед массивными дверями и постучал… Нужно сказать, что я раньше уже бывал в кабинете Брежнева в Кремле и в его личных конференц-залах как там, так и в здании ЦК, где он вёл переговоры, но в его рабочий кабинет на этом этаже я входил впервые.

На мой стук ответило сразу несколько мужских голосов, которые все на разных тонах сказали «войдите». Я открыл дверь и чуть не остолбенел от возникшей перед моими глазами сцены, которую я совершенно не ожидал увидеть в этом месте: в очень просторной прямоугольной комнате, которая скорее выглядела как пустой зал приёмов без столов, стульев или какой-либо другой мебели, стояла относительно небольшая группа из 12–15 мужчин, вытянутых неровной линией вдоль оконной стены в непринужденных позах. Они располагались почти по центру этой стены и о чём-то разговаривали между собой. Ещё до того как я мог взглянуть на отдельные лица находившихся там людей, я подумал, что, видимо, ошибся комнатой, и на мгновение был в нерешительности: выйти оттуда или спросить, то ли это место, куда мне нужно было войти. Вспомнив, что офицер безопасности перед дверью предложил мне сюда войти (а уж он-то точно всё знал), я почувствовал себя более уверенно и решил входить.

Закрыв за собой дверь, я поднял глаза, чтобы более внимательно рассмотреть стоявших прямо передо мной людей. То, что я увидел, оказалось такой сильной неожиданностью, что, учитывая только что пережитое удивление при входе в это помещение, я чуть было не потерял дар речи. Находившиеся здесь люди, судя по выражению их лиц, совершенно определённо были тоже немало удивлены и заинтригованы, если не поражены, появлением перед ними в этом зале, в самые святая святых советской власти, совершенно незнакомого для них субъекта. Они неожиданно прекратили разговаривать друг с другом, направив все пятнадцать пар своих неверящих глаз на представшую перед ними загадку. Теперь, когда я начал рассматривать каждое из их лиц индивидуально, хотя всё это происходило очень быстро, моё уже и без того невероятное удивление продолжало расти с каждым рассмотренным мной новым лицом. Мне было знакомо каждое из них.

Ещё бы! Их громадные портреты висели по всей территории самой большой страны мира, глядя на 250 миллионов её граждан на улицах и площадях, со стен учреждений, заводов, фабрик, цехов и в других общественных местах. Они были знакомы всем жителям Советского Союза. Порядок их расположения менялся время от времени согласно важности их положения в структуре власти, что определялось соответственно их повышениями или понижениями в игре партийной фортуны. Замены или дополнения в этой галерее портретов происходили относительно редко, что содействовало их узнаваемости. О них почти ежедневно сообщали все советские средства массовой информации. Всё это сделало их постоянной и неотъемлемой частью общественной жизни СССР. Они были воплощением верховной власти страны. Сейчас они один за другим оживали прямо перед моими удивлёнными тазами. Они были ПОЛИТБЮРО…

В порядке пояснения моего поведения в ситуациях, подобных тем, которые описываются дальше, следует упомянуть о том, что уже на самом раннем этапе моей первой профессиональной карьеры мне довелось переводить в качестве синхронного и последовательного переводчика Секретариата ООН в Нью-Йорке президентов, премьер-министров, министров иностранных дел и других высокопоставленных деятелей многих стран мира. Как и другие мои коллеги в ООН, я постепенно привык к громким и всемирно известным именам, сохраняя профессиональное уважение к их носителям, но никогда не испытывая парализующего страха или преклонения, что, между прочим, было даже необходимо для должного исполнения моих обязанностей. Я был с ними или около них, чтобы делать свою работу. После семи лет работы в Организации Объединённых Наций, где мне довелось работать с десятками ведущих государственных деятелей её стран-членов, для меня оказалось относительно просто обрести такую же профессиональную позицию по отношению к советским руководителям, когда мне нужно было работать с ними…

Итак, сейчас я оказался лицом к лицу практически сразу со всеми членами и кандидатами в члены Политбюро, за исключением Брежнева, Косыгина и Подгорного. Но то, что я несколько мгновений стоял как вкопанный перед этой группой самых властных людей страны, было вызвано не чувством благоговейного страха, а шоком удивления от неожиданной встречи с ними в тех обстоятельствах. Затем я быстро определил тех среди них, с кем я работал или встречался по работе раньше. Но с большинством из них я знаком лично не был, и, конечно же, у них не было ни малейшего представления о том, кто или что я был и что мог делать в этом месте в такое время. Под прицелом их удивлённых взглядов я почувствовал, что та неловкая пауза, которую я вызвал своим неожиданным появлением в их собственном доме, требовала какого-то объяснения с моей стороны.

Поскольку я всё ещё продолжал находиться у входной двери на расстоянии 8—10 метров от ближайшего ко мне человека могучей группы, для более удобного обращения я направился в сторону стоявшего теперь уже совсем неровной линией Политбюро, которое с любопытным вниманием следило за моим приближением. Надо признаться, что создалась довольно неловкая для меня ситуация. «Доброе утро, — сказал я, сокращая между нами расстояние и обращаясь сразу ко всем членам Политбюро. — Я из Министерства иностранных дел с некоторыми срочными документами для Леонида Ильича. Его кабинет находится здесь?» К этому моменту я был уже на расстоянии вытянутой руки от ближайшего ко мне человека, в котором я узнал Русакова — одного из кандидатов в члены Политбюро. Ответом меня удостоил Борис Пономарёв — ещё один кандидат в члены Политбюро и заведующий Международным отделом ЦК КПСС, у которого мне доводилось неоднократно работать на переговорах с целым рядом делегаций зарубежных коммунистических партий. «Да-да, он находится здесь», — сказал он, показывая рукой на дверь, находившуюся по другую сторону этого большого зала.

У Пономарёва почти всегда было какое-то недовольное, даже несколько сердитое лицо. Глядя на него, можно было подумать, что он постоянно испытывал физическую боль или серьёзную озабоченность. Его манеры отличались резкостью, а телодвижения демонстрировали спешку и недовольство окружающим миром. Своим рукам и ногам он не давал покоя, а его темные глаза всё время прыгали с предметов на людей и обратно, как будто избегая покоя. Почти неизменно висевшая над его тонкими усами блестящая капля создавала впечатление, что у её хозяина никогда не проходит насморк. Заведующий Международным отделом ЦК выглядел в целом человеком нервным и постоянно куда-то спешившим. Меня удивляло, что такой не располагающий и довольно мрачный вид у него сохранялся даже тогда, когда ему нужно было иметь дело с высокими представителями, как тогда их называли, «братских партий». Я никогда не видел на его лице улыбки. Сотрудники его отдела постоянно пребывали в страхе, а те из моих коллег по МИДу, которых направляли к нему по заданию, никогда не высказывались позитивно на этот счёт. Я никак не ожидал, что именно он откликнется на мой вопрос.

Теперь полностью осознавая, что члены Политбюро ждали Брежнева для проведения чрезвычайного заседания, я хотел избежать оплошности, направляясь в его кабинет раньше их. В попытке разъяснить эту тяжёлую для меня неопределённость я решил задать ещё один вопрос, не адресуя его никому конкретно из присутствующих. «А где можно увидеть помощника Леонида Ильича? — спросил я. — Мне нужно ему сообщить, что я принёс документы, которые Леонид Ильич ждёт».

На этот раз мне ответил Русаков. «Он здесь, — сказал этот кандидат в члены Политбюро, кивая головой в сторону кабинета Брежнева. — Он сейчас должен выйти. Подождите минутку, — и добавил: — А как вас звать, молодой человек?» «О, извините, пожалуйста», — спохватился я и назвал своё имя и фамилию. Услышав это, он протянул мне свою руку и представился: «Русаков». Вслед за этим он повернулся к своему соседу по линии и сделал жест рукой, предлагая продолжить представления. Сосед Русакова в свою очередь протянул мне руку и как-то естественно и просто сказал: «Катушев». Я в ответ назвал своё имя и фамилию, и мы пожали друг другу руки. После этого Катушев повторил точь-в-точь то, что было сделано Русаковым, передав меня для представления своему соседу по линии. Этот ритуал повторился около десятка раз, пока я не дошёл до конца всей линии, обменявшись приветствиями со всеми членами и кандидатами в члены Политбюро, стоявшими вдоль стены у кабинета генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза. Поскольку им тогда, может быть, не хотелось разговаривать друг с другом во время моего краткого и непреднамеренного вторжения в их высокие ряды, а может быть, потому что неожиданное появление среди них совершенно постороннего человека несколько отвлекло их чрезмерно обременённые государственными заботами умы, на протяжении нескольких (а для меня очень долгих) минут я оказался в центре их индивидуального и коллективного внимания. Не только эта сцена, но и весь происходивший эпизод любому внешнему наблюдателю должны были бы показаться смешными и забавными, хотя бы ввиду нелепости самой возникшей ситуации, особенно если учесть совершенно несопоставимый калибр и численное соотношение двух участвующих сторон. Несмотря на то что все члены группы встретили меня довольно дружелюбно, всё произошедшее здесь в те минуты вызвало во мне ощущение неловкости и умственного дискомфорта…

Я пробыл в кабинете у Брежнева около часа, пока он просматривал принесённые ему мной документы переговоров и задавал вопросы для уточнения или пояснения по тексту. Выходил я из его кабинета через другую дверь, миновав повторную встречу с Политбюро.