18
Рождественское представление
Удивительно, насколько женщины бывают не чутки! Каких трудов мне стоило разъяснить Маше необходимость присутствовать на праздничном представлении в цирке. Мы даже немного поссорились – я ушел вечером, хлопнув дверью. Впрочем, я был уверен, что, немного посердившись, она все же поймет меня.
Я решил не брать извозчика и пошел пешком, через дворы. У цирка под фонарями толпился народ – многие, проходя мимо афиши, приостанавливались и смотрели на череп, шептались – похоже, весть о предстоящем «смертельном номере» уже разлетелась в московской публике. И точно – я заметил нескольких репортеров разных газет – с иными мы раскланялись, а других я постарался не заметить, впрочем, как и они меня. Хотя вне выполнения редакционных заданий мы, как правило, не чинились, но тут чувствовался напряженный нерв предстоящего события – и чем больше становилось репортеров, тем острее развивалось у них чувство конкуренции.
Я протолкался сквозь толпу, кивнул билетерам, отдал свое пальто в гардероб и, проскользнув мимо них, быстро ушел во внутренний коридор, где столкнулся нос к носу с Саламонским. Он был во фраке, но нервно мял свои ладони. Увидев меня, бывший директор резко остановился.
– А вот и вы! – недовольно сказал он. – Ну что? Что вам удалось узнать?
– Очень много, – ответил я нервно, – и у меня к вам есть несколько вопросов, Альберт Иванович. Вот только вы куда-то пропали.
– Ну и что? – вспылил Саламонский. – Вы что, меня подозреваете?
– Да, – сказал я просто, – вас тоже.
Он опешил. А потом начал надуваться, как индюк, решивший броситься в драку.
– Меня?! Да вы в своем уме?
– В своем, – уверил я. – Вот если бы вы нашли время ответить на мои вопросы, это было бы другое дело. А сейчас я подозреваю сразу несколько человек. Вы мою записку получали?
– Лина, – ответил он, поморщившись, – Лина сказала мне про вашу просьбу.
– И?
– Буфетчика я отослал и наказал, чтобы его сегодня не пускали ни под каким предлогом. И конюха тоже отправили домой. Но зачем?
– Лучше, если они сегодня побудут не здесь, – ответил я. – Надеюсь, что эти меры помогут.
– Думаете, кто-то из них?
– Не исключено.
– А я-то тут при чем?
Я не считал коридор лучшим местом для подобной беседы и хотел предложить продолжить ее где-нибудь еще, но тут из кабинета спустилась Лина.
– Владимир Алексеевич, спасибо, что пришли, – сказала она. – Альберт, почему вы стоите здесь? Почему не идете в ложу?
– Да вот, – недовольно скривившись, ответил Саламонский, – выясняем с господином Гиляровским некоторые вопросы.
– Сейчас начнем, – сказала Лина, – вы можете выяснить ваши вопросы после представления?
– Надеюсь, да. – Я выразительно взглянул на Саламонского.
Тот мрачно хмыкнул, повернулся и пошел вперед. Молча мы поднялись в ложу и сели там. Причем я постарался занять место с другой стороны от оркестра, чтобы он не оглушал меня, как в прошлый раз.
– Как я вам говорила, сегодня мы не готовили ничего особенного, – наклонилась ко мне Лина. – К тому же в программе будет всего два отделения – чтобы публика успела домой на праздник.
В этом, конечно, был резон. Все-таки Рождество в России всегда считалось праздником семейным, не то что Новый год. Оттого все представления делались укороченными.
Публика, громко переговариваясь, занимала места. Нижние ряды чернели фраками вперемежку с разноцветными дамскими туалетами. Повыше сидела публика проще, но по случаю праздника также одетая аккуратно и торжественно. И только самые верхние ряды, куда билеты стоили дешево, наполняла все та же шумная толпа студентов, молодых рабочих, подмастерьев и солдат. Я внимательно оглядывал ряды, выхватывая знакомые лица. Так слева в первом ряду мне удалось заметить профиль следователя Архипова, которого, несомненно, уже оповестили про череп на афише. Рядом с ним сидело несколько мужчин, в которых легко было угадать переодетых полицейских. В какой-то момент мне показалось, что я вижу Дёмку Тихого и кого-то из его дружков – но они сидели так, что их скрывали от меня другие люди. Я все пытался высмотреть – точно ли это был хозяин притона на Грачевке или кто-то похожий на него, но тут наконец оркестр грянул марш для парада-алле, манеж наполнился артистами.
В этот момент гардина директорской ложи раздвинулась, и в нее вошел Анатолий Дуров.
– Я посмотрю? – громко сказал он, стараясь перекрыть грохот, издаваемый музыкантами. Саламонский оглянулся на него и молча кивнул. Анатолий подошел к Лине, и директриса протянула ему руку для поцелуя. Дуров-младший коснулся губами перчатки Лины, кивнул мне и сел рядом – почти как его брат несколько дней назад при таких же обстоятельствах.
Я не буду описывать представления – оно было похоже на то, что мы уже видели. Замечу только, что артисты явно нервничали. У «китайца»-жонглера все время падали с бамбуковых шестов тарелки, что вызвало даже жидкие аплодисменты нижних рядов и свист с верхних. Видел я и выступление Дурова – он вышел с тем самым номером, который репетировал, когда мы наблюдали за ним с братом. У Владимира Леонидовича все прошло без сучка и задоринки – он сорвал восторженные аплодисменты. Публика смеялась, глядя на Акакия Макакиевича и четвероногого городового. Я глянул в сторону Архипова и его людей – они сидели с каменными лицами и не хлопали.
Мне казалось, что представление тянется чрезвычайно долго, все номера представлялись мне затянутыми – впрочем, я списал это ощущение на нервозность и ожидание трагедии. Правда, когда закончилось первое представление, я немного воспрял духом – ничего экстраординарного так и не произошло. Вероятно, меры, которые были приняты, все же принесли свои плоды. Это же показалось и Лине Шварц. В антракте она повернулась ко мне.
– Владимир Алексеевич, – сказала она, – как вы считаете, нас можно поздравить?
Я пожал плечами.
– А что? – спросил Дуров-младший. – Что вы сделали, Владимир Алексеевич?
– Попросил на сегодняшний вечер удалить из цирка буфетчика и конюха. Если они замешаны в этом деле, то сегодня ничего не произойдет.
– А! – сказал Дуров-младший. – Правильно.
– Не сглазьте, – проворчал Саламонский.
Мы с Дуровым синхронно сплюнули три раза через левое плечо и постучали по деревянным перилам ложи.
Внизу униформисты быстро вымели опилки и скатали ковер, а потом постелили новый.
– Осталось еще сорок минут, – поджала губы Лина. – Если все пройдет хорошо, я угощу всех шампанским. Все-таки праздник.
За несколько секунд до начала следующего отделения к нам в ложе присоединился Дуров-старший. Он уже смыл грим и переоделся. Обнаружив своего брата, он только сухо ему кивнул, сел с другой стороны и о чем-то начал тихо переговариваться с Линой. Потом встал и под звуки снова грянувшего оркестра вышел.
Второе отделение началось с джигитовки. Наездники, одетые черкесами, демонстрировали чудеса ловкости. Потом под аплодисменты публики на сцену выехали еще восемь наездников, одетые казаками, – номер изображал состязание казаков и черкесов, закончившееся настоящей схваткой. Вот только эта схватка была четко и красиво поставленной – так что к концу номера весь зал бурно аплодировал и бисировал.
А потом вышла Лили Марсель – Лиза Макарова. Я с грустью смотрел на нее. И искоса – на Саламонского. Альберт Иванович оставался спокоен. Подперев голову рукой, Саламонский как бы без особого внимания наблюдал за девушкой. Мне было интересно – что он чувствовал сейчас, глядя на свою любовницу? Вспоминал ли он минуты, проведенные вместе с ней? Испытывал ли к ней влечение? Или оно уже угасло, и теперь Саламонский просто раздумывал, как избавиться от этой красивой, но крайне своеобразной особы?
Я заметил, что Лина напряглась. Она смотрела только вниз, на манеж, но при этом очень уж явно старалась не обращать на мужа никакого внимания. Без сомнения, она прекрасно осведомлена об отношениях между мужем и молодой гимнасткой.
Из-под купола спустился канат с закрепленной на нем петлей. Лиза просунула в него руку. Канат пополз наверх, унося ее ввысь. Я отвел глаза, чтобы меня снова не заворожил вид ее гибкого тела, и посмотрел в сторону входа на манеж. И вздрогнул. Не может быть!
– Смотрите! – громко сказал я, схватив Саламонского за руку. – Смотрите туда!
Альберт отдернул руку, сердито взглянув на меня.
– Вон туда, – указал я. Он проследил взглядом за моим пальцем. Внизу, за униформистами, маячило лицо конюха Шматко.
– Но вы же сказали, что отправили его домой и приказали не пускать сегодня в цирк!
– Да… – ответила взволнованно Лина. – Да, приказала.
– Но он там!
Лина встала.
– Сейчас я разберусь! – со злостью бросила она и уже сделала шаг по направлению к выходу, как вдруг зал ахнул, будто один человек. Фигурка в зеленом трико резко соскользнула по канату вниз, только в последний момент ухитрившись схватиться за самый конец другой рукой.
Саламонский вскочил.
– Опускайте канат! – заревел он, перекрывая музыку оркестра. Оркестранты оглянулись на него. Дирижер махнул рукой, давая знак им замолчать.
– Опускайте быстро канат! – снова закричал Саламонский, багровея и почти перевесившись через бортик ложи.
– Канат! Опустите канат! – закричали из публики.
– Сейчас разобьется! – крикнул кто-то с верхних рядов.
Я заметил какое-то движение внизу – это Архипов со своими людьми бросились перелезать через бортик манежа, чтобы успеть подхватить артистку. Несколько человек из публики тоже сделали это. Я не знал, куда мне смотреть, но бросил взгляд в сторону растерянных униформистов – бородатая физиономия Муму все еще торчала позади них. Как и все, он смотрел на Лизу, болтавшуюся на конце каната. Похоже, что она держалась из последних сил.
Вероятно, служители у другого конца каната, отвечавшие за его подъем, наконец поняли, что от них требуется, и начали его травить – но слишком медленно.
Не успел Архипов добежать к середине манежа, как Лиза, судя по всему, больше не смогла удерживаться – хотя канат опустили уже наполовину, она вдруг упала. Публика выдохнула. Послышались женские крики. Саламонский выругался и вылетел из ложи. А вот Лина, наоборот, никуда не пошла. Застыв у бортика, она наблюдала за произошедшим. Рядом с ней оказался Дуров-младший, впившись глазами в тело, лежавшее на арене.
– Невысоко, – сказал он вдруг, – дай бог, вывих. Максимум – перелом.
Подбежавший Архипов упал на колени перед Лизой и схватил ее за руку, пытаясь нащупать пульс.
– Доктора! – закричали из публики.
На манеже вдруг оказалось очень много народу – переодетые полицейские, униформисты, артисты, прибежавшие из-за кулис, какие-то добровольные помощники из публики. Они толкались вокруг тела Лизы – совершенно бестолково, на мой взгляд.
Архипов встал и что-то сказал. За шумом ничего не было слышно. Тогда Архипов сложил ладони рупором и прокричал:
– Жива! Жива!
Ответом ему были бурные аплодисменты. На арену вылетел Саламонский. Растолкав всех, он наклонился, осторожно подхватил Лизу и прижал ее к груди. Рука разбившейся артистки безвольно свесилась вниз. Быстрым шагом Альберт Иванович понес ее за кулисы.
– Ну вот, – сказал Дуров-младший, – жива.
Лина не ответила. Она молча села в кресло, вытащила из рукава белый платок и начала его нервно теребить.
Манеж быстро очистили от всех лишних, и представление продолжилось, но люди стали потихоньку пробираться к выходам – ведь самое главное уже случилось!
– Пойдемте за кулисы? – спросил я у Лины и Анатолия.
– Зачем? – быстро спросила госпожа Шварц. – Там Альберт.
Потом, вероятно, поняв двусмысленность сказанного, продолжила:
– Ведь ничего страшного не произошло. Такое уже бывало. Альберт Иванович сам распорядится. Лучше пойдем в мой кабинет.
Слово «мой», как мне показалось, она произнесла с отчаянием.
– Прошу прощения, у меня есть кое-какие дела, – извинился Дуров-младший, – Владимир Алексеевич, мы ведь с вами увидимся на днях?
Он посмотрел мне в глаза, давая понять, что хотел бы подробней все обсудить, но – без Лины.
– Конечно, – кивнул я, – дня через два.
Дуров откланялся и вышел. Вслед за Линой я пошел по коридору. В кабинете она рухнула в кресло и, прижав платок к глазам, вдруг всхлипнула.
– Ничего, не обращайте на меня внимания, – слабым голосом произнесла госпожа директор. – Это все нервы, вы понимаете.
Я все понимал.
Лина несколько раз глубоко вздохнула, вытерла покрасневший нос платком и, скомкав его, бросила в ведро для бумаг.
– Как это случилось? – спросила она наконец. – Что вы скажете? Неужели это конюх…
Я покачал головой:
– Похоже на то.
– Но ведь я приказала начальнику конюшни отправить его домой!
В этот момент дверь распахнулась и в кабинет влетел Саламонский. Он схватил графин с водой и налил себе в стакан. Выпив воду одним глотком, Альберт Иванович со стуком поставил стакан обратно.
– Какого черта! – зарычал он на Лину. – Почему ты не выставила этого проклятого немого?
– Я это сделала! – протестующе вскричала Лина.
– Да? – он издевательски передразнил голос жены. – И как это? Ты его выставила, а они тут!
– Не знаю! Не знаю, как он оказался в цирке!
– Ага! Не знаешь. Какой ты директор? Какой? Даже с конюхом управиться не можешь!
Саламонский повернулся ко мне.
– Вот вы были правы! Правы с этим мерзавцем! Когда его найдут, я удавлю его вот этими руками!
– А его ищут? – спросил я.
– Ищут!
Лина встала.
– Альберт Иванович, – сказала она дрожащими губами, – вы обвиняете меня совершенно зря. Я лично отдала приказ не пускать Шматко в цирк.
– Кому? Кому ты отдала приказ?
– Воронину, начальнику конюшни.
– Дурак твой Воронин!
– Это твой Воронин. Ты его нанимал! – возразила Лина.
– Так пойди и поговори с ним. Уволь его! Зря! Зря я на тебя оставил цирк! Нет, надо это прекращать!
– Не надо мной командовать! – вдруг завизжала госпожа директор. – Я отлично знаю, отчего ты так вдруг всполошился! Это из-за своей девки, из-за этой Макаровой! Ножку подвернула! И ты тут же на арену – на виду у всех! На руках ее понес! Боже! Какой позор! На глазах у всех!
Она упала в кресло, обхватила голову руками и зарыдала. Саламонский вдруг смутился.
– Лина, перестань! – сказал он. – При чужом человеке… Прекрати.
Но госпожа Шварц вдруг со всей силы стукнула кулаком по столу – так, что задребезжал письменный прибор.
– Вон! – закричала она. – Вон отсюда! Оставьте меня все! Уйдите! Уйдите!
Мы с Саламонским переглянулись. Потом Альберт сделал мне знак, и мы поспешно вышли из кабинета, оставив там рыдающую Лину.
Аккуратно притворив дверь, Саламонский прошептал:
– Перенервничала, сами понимаете… Пойдем в другое место.
– Куда?
– А хоть в контору. Там сейчас никого.
