17
Племянница

– Опять вы! – поморщилась Лиза, когда я вошел в ее гримерную. – Вы же обещались не преследовать меня!

Девушка явно только что пришла и еще не успела раздеться. В руках у нее была меховая шапочка с пером, снег таял на плечах шубки, отчего она намокла и показалась мне вдруг старой и не такой уж красивой. А из какого меха ее сшили, вдруг подумалось мне, – не из того ли, который лает по подворотням?

– Уходите!

– Нет, – твердо ответил я, – не уйду, пока вы не ответите мне на несколько вопросов.

– Я не буду отвечать ни на какие ваши вопросы! – заявила Лиза. – У меня сегодня выступление. И вы мне мешаете!

– Нет, будете, – упрямо сказал я. – Вы знаете, что я ищу убийцу. В том числе и убийцу вашего дяди, гимнаста Беляцкого. И вы знаете, что сегодня – очередной «смертельный номер». На афише нарисовали череп. Опять.

– Я знаю.

– Откуда?

– Я пришла через пять минут.

– Значит, вы знаете, Лиза, что кто-то из артистов сегодня может умереть – возможно, и вы сама. Ответьте мне на несколько вопросов, иначе…

– Что иначе?

– Иначе я попрошу допросить вас следователя Архипова, – соврал я.

Однако упоминание имени сыщика сыграло свою роль. Лиза скинула шубку и села. А потом кивнула мне на табурет у двери с тремя шляпными коробками.

– Смахните это на пол и садитесь.

Я так и сделал. Сел, закинув ногу на ногу, и посмотрел Лизе в лицо.

– Итак, Лиза, вы поступили в цирк пять лет назад?

– Да.

– Вас привел ваш дядя?

– Дядя?

– Беляцкий.

– Ах, дядя… да.

Я среагировал быстро и, если честно, неожиданно для самого себя:

– Это неправда.

– Что? – удивилась Лиза.

– Вы сказали, что в цирк вас устроил дядя. Но это не так. Вы мне солгали. Я это знаю точно.

Я ждал, что она сейчас начнет кричать, начнет спорить со мной, и был вовсе не готов к такому повороту событий. Не знаю, почему у меня вдруг сложилось точное понимание, что Лиза меня обманывала? Может быть, и раньше я вполне мог бы отличить в ее словах правду ото лжи – и только чувство, которое эта красивая молодая женщина вызывала в моей душе, делало меня слепым? Дело было не в том, как искусно она обманывала, а в том, как легко обманывался я сам.

Лиза просто пожала плечами:

– Ну, хорошо, раз вам это известно, то признаю – в цирк меня взял Саламонский.

Внутренне я оторопел, но постарался не показать это.

– Где вы с ним познакомились?

– А вот это не ваше дело, Владимир Алексеевич! – окрысилась Лиза. – Это дело между мной и Альбертом!

Память вдруг выбросила мне несколько картинок из прошлого – и Лизину руку на плече Саламонского в гримерной мертвого Гамбрини, ревнивый взгляд Лины Шварц, которую Альберт Иванович услал звонить в полицию в тот вечер, и позднее – слова Лизы о том, что директор обещал ей безопасность от полиции.

– Вы – любовница Саламонского, – утвердительно сказал я.

– Вам какое дело? Весь ваш допрос – это ревность! Вы ревнуете меня к Саламонскому – признайтесь! Все – ради этого. Вы хотите это услышать? Хорошо. Да, я любовница Альберта. Уже несколько лет. Довольны?

– А Лина знает? – спросил я.

– Мне все равно! – гордо ответила Лиза.

– А ваш дядя?

– Какой дядя?

– Беляцкий?

– Да бросьте! Ведь вы все уже поняли – никакой он мне не дядя! – нервно сказала Лиза и добавила: – Был. Это Альберт всем так сказал. И с самим Беляцким договорился, чтобы он выдал меня за свою племянницу. Иначе Лина меня бы на манеж не пустила.

– Ну, хорошо, – вздохнул я и нанес следующий удар.

– Вы знаете человека, которого зовут Демьян Тихий?

– Нет!

Не слишком ли поспешно она ответила?

– Вы хорошо знаете Шматко?

– Кого? – удивилась Лиза. И на этот раз ее удивление было неподдельным.

– Шматко, немого конюха, – пояснил я.

– Это Муму, что ли? Конечно, знаю.

– Что он за человек?

Лиза вытащила папиросу из лакированной китайской коробки с изображением дамы в алом кимоно с черным зонтиком. Коробка была яркой и, очевидно, совсем не китайской.

– Понятия не имею. Человек как человек. Немой. Конюх. Меня такие совершенно не интересуют. Вам-то до него какое дело?

– Никакого. А с буфетчиком… – я заглянул в список, – Федором Рыжиковым вы знакомы.

Лиза чиркнула спичкой.

– Бросьте, мы все тут знакомы друг с другом. Знаю я буфетчика, конечно, знаю. Опять-таки не мой тип.

«Ну, конечно, – подумал я, – для тебя они бедноваты…»

– Мадемуазель Макарова, – спросил я строго, – пять лет назад, когда вы в последний раз ассистировали дяде… извините, Беляцкому, – кто наливал воду в его бутылку?

– Вы думаете, я его убила? – спросила она, выпустив тонкую струйку дыма. – Зачем? Он был тихий, пришибленный человек. Собирался бросить цирк и уехать в Минск – там у него остались жена и дочка. Хотел там купить шапито. Но он бы прогорел, точно! Денег он скопил достаточно, но сам по себе был рохлей.

– Откуда вы знаете, что он скопил много денег? – заинтересовался я.

Лиза фыркнула:

– Он сам мне сказал.

– Хорошо. А с дрессировщиком Павлом Кукесом вы были знакомы?

– Нет. Я же только-только поступила в цирк. Тогда я не знала всех. Только Альберта и Беляцкого.

– Так.

– Еще вопросы будут? – спросила Лиза. – А то мне пора переодеваться.

– Совсем немного, – деловито ответил я, – в каких отношениях вы были с Гамбрини?

– В никаких, если вам это интересно.

Лиза старалась мне показать, что мои вопросы ей наскучили, но я, внимательно наблюдая за ее лицом, явно видел, что девушка напряжена. И решил выложить свой последний козырь.

– А вы знаете, куда Саламонский ходит играть в карты?

– Куда? – спросила она и зевнула.

– Есть тут неподалеку притон. Вернее, бордель одной майорши, – небрежно сказал я.

– По… Понятия не имею, – бросила Лиза и встала, давая понять, что разговор окончен.

Я тоже встал.

– Большое спасибо, – сказал я спокойно, – вы мне очень помогли.

Я повернулся, чтобы уйти, но Лиза вдруг позвала меня.

– Владимир Алексеевич!

– Да? – повернулся я.

Она стояла, опершись о стол. В пальцах ее дрожала дымящаяся папироса.

– Владимир Алексеевич, – произнесла она неожиданно тихо и проникновенно, – простите меня! Простите меня, я играла с вами – там, в кафе. Я очень испорченная… Я признаю это. Но не судите меня слишком строго. Вы ведь не знаете моей жизни. Да, вы правы, я знаю, кто такой Дёмка Тихий. Я знаю, что содержательница борделя – не майорша, а полковница. Вы ведь только что подловили меня, да?

– Да, – ответил я честно, – я понял, что вы знакомы и с Полковницей, и с Тихим.

– Еще бы! – горько сказала она и упала на стул. – Сядьте. Я хочу вам рассказать кое-что.

Я сел. Удивительно, но передо мной была та, прежняя, Лиза – та, которую я узнал несколько дней назад. Узнал и, чего уж греха таить, влюбился – пусть скоротечно, не по-настоящему, но все же… Конечно, теперь я был вооружен как своим опытом, так и предупреждениями Анатолия Дурова, но из-под блестящей змеиной кожи, в которую была облечена эта коварная молодая особа, вдруг выглянула обычная девчонка, жестоко битая жизнью. Да, она окаменела сердцем, она приспособилась, она стала, как плющ, обвивать все, на чем можно хоть немного удержаться. Но разве мог я упрекать ее в этом? Я вспомнил десятки таких же несчастных девушек, попавших в круговорот столичной жизни и опустившихся на самое дно – как опускаются утопленницы, – разбухая от пьянства, теряя не только привлекательность, но и сам человеческий вид. Я уже представлял себе ту историю, которую услышу. И не знал, верить ей или нет. Хотя она наверняка мало будет отличаться от сотен других историй, слышанных мной. И все они были правдой.

– Я родилась в Ростове, в хорошей семье – мой отец был земским врачом. Но мама умерла, когда мне было десять. И отец запил. Он был хорошим, но слабым. Он сгорел. Поехал к пациенту в дальнее село, решил там переночевать. Мне рассказывали, что он лег на сеновале – потому что лето, тепло. Но был уже очень пьян. И решил покурить…

Лиза с силой вжала свою папиросу в изящную пепельницу из стекла.

– Покурил… И я осталась одна. А потом пришел домовладелец и сказал, что выгонит меня на улицу – на паперти побираться. Если только я не буду с ним спать. А мне было всего тринадцать… почти четырнадцать. Я собрала вещи, которые остались от мамы, и снесла соседке – как раз хватило на билет до Москвы. Думала, поеду, устроюсь в хороший дом – на кухню, посуду мыть, стирать. А там – обживусь и что-нибудь придумаю. Но ничего такого не получилось. Он меня уже в поезде подцепил…

– Кто? Тихий?

Лиза посмотрела на меня и медленно кивнула.

– Д-да. Тихий. Он. Обещал пристроить…

– А пока суд да дело, – вставил я, – предложил пожить у его знакомой – женщины интеллигентной, полковничьей вдовы. Да еще и все время говорящей по-французски. Да? Так было дело?

– Так, – прошептала Лиза, – откуда вы знаете?

– Не вы первая, – ответил я грустно.

– В первый же вечер они дали мне пива. И я уснула от него. Проснулась – голая. Двигаться не могу – привязана к кровати. И кровь на простыне… Пока я спала, они меня лишили девственности… Простите, Владимир Алексеевич, я зря вам все это рассказываю.

Я стиснул кулаки.

– Нет-нет, – прорычал я, – не зря. Рассказывайте, Лиза. Я все запомню. Придет время – рассчитаюсь с вашими мучителями!

– Потом… сами понимаете – терять мне было уже нечего. Я стала проституткой. Даже без желтого билета.

– В четырнадцать?

– Да.

Я стукнул себя по колену.

– Вот скоты!

– Но однажды на Грачевку пришел Саламонский – играть в карты. И увидел меня. Увидел и пожалел. Он в тот вечер много выигрывал, и когда у Тихого уже не осталось денег, предложил сыграть на меня. И выиграл!

– Вот странно, – заметил я, – у Тихого же есть в компании и шулера. Как же они позволили Саламонскому так легко выигрывать?

– Они его подманивали, – ответила Лиза, – привязывали к себе. Ждали, когда он придет с большими деньгами играть, чтобы сразу взять куш.

– Ага.

– Так вот. Альберт меня забрал у Полковницы и Тихого, снял мне квартирку на Большой Татарке. И навещал меня… А чем я могла отблагодарить Альберта? Только собой. Так мы стали любовниками.

Я кивнул.

– Он же мне дал работу в цирке, учил меня, направлял. Я стала ассистировать. Потом тренировать свой собственный номер. И вот теперь я – здесь. И вы здесь. И вы меня допрашиваете. В чем я виновата, Владимир Алексеевич? В том, что я знаю Дёмку Тихого? Да, я знаю его. И будь проклят тот день, когда я его узнала! А теперь, простите, мне действительно надо переодеться к выступлению. Сегодня будет трудный вечер. У всех – Рождество, а у нас – почти как похороны.

Я встал.

– Простите меня, Лиза, за прежнюю грубость и нечуткость, – сказал я. – Расстанемся друзьями. Доброго вам Рождества.

– И вам, Владимир Алексеевич. Прощайте.

Я вышел в коридор и постоял немного, оглядывая стены, двери и тусклые лампочки. В центральном проходе между основной и репетиционными аренами уже нарастало оживление. Надо было ехать домой, помогать Маше с елкой и подготовкой ужина. Хотя какой ужин – вечером надо было снова ехать в цирк… Да… Все вернулось на круги своя. Точно так же несколько дней назад перед представлением я был здесь, только разговаривал с Гамбрини. С испуганным несчастным Гамбрини, будто предчувствовавшим свою скорую смерть. И что изменилось? Ни-че-го. Мое обещание Саламонскому предотвратить трагедию я, кажется, сдержать не могу. Остается только следить за развитием событий… Или нет?

Я быстро прошел в цирковую контору, попросил у служащего бумаги, набросал записку и попросил передать ее Лине или Альберту Ивановичу, если тот вдруг появится. Потом прошел в гардероб и задал один вопрос тому старику, который рассказал нам с Дуровым про череп на новой афише.

Одевшись, я увидел саму афишу и нарисованный на ней череп – рисунок был сделан в спешке, карандашом. Глазницы являли собой два незавершенных круга. Возле стояли несколько человек, среди которых я узнал репортера Кривоносова, писавшего под псевдонимом «Ищейка» в «Московский листок». Он тоже узнал меня, подмигнул и указал пальцем на череп.

Похоже, удержать эту историю внутри цирка не удастся.