Легкая рябь моря переливалась по упругой, движущейся поверхности. Разлетевшиеся по небу кусками ваты облака отражались в воде темными пятнами. Стаи чаек то лениво колыхались на пружинах волн, то с криком разлетались в стороны, выхватывая из моря добычу. Черным колесом из пучины выпрыгнул один дельфин, за ним другой. Мол вдавался в бухту тремя зигзагами. Недалеко от берега на якоре стояли два корабля — бывшие парусники, превращенные теперь в безмачтовые баржи. Ничего не осталось от былой красоты фрегата и корвета — ни крепких парусов, ни гордой осанки. Их будто подвергли гражданской казни и, точно идущих по владимирскому тракту каторжан, принудили таскаться на буксире за пароходами. И было совсем непонятно, как удалось этим ископаемым созданиям пережить своих сверстников, давно нашедших покой на морском дне. Выходит, не только у людей есть отведенный для жизни срок. Короток век и у кораблей. Пройдет несколько десятков лет, проржавеют и уйдут на переплавку сверкающие новизной «Святой Николай», «Королева Ольга» и «Потемкин-Таврический» — именно такие невеселые мысли и посетили Ардашева, который в одиночестве брел по набережной. Его неизменный спутник доктор Нижегородцев умудрился простыть и теперь лежал в номере, ожидая, пока Ардашев принесет из аптеки Левентона нужные микстуры и порошки.

С каждым днем в Ялте становилось теплее и, число отдыхающих заметно возросло. С тех пор как Клим Пантелеевич занялся сочинительством, он как-то незаметно увлекся одной довольно простой забавой: наблюдая за незнакомыми людьми, он пытался угадывать их мысли, чаяния и даже прошлое. Эти небольшие устные зарисовки «отпечатывались» в голове, а вечером ложились на бумагу, пополнив коллекцию персонажей, которые затем — рано или поздно — оживали на страницах его рассказов.

Вот, например, навстречу шествовала типичная русская семья, вероятно, из какой-то российской глубинки: глава — немолодой, располневший господин с густыми черными усами, который, казалось, не шел, а, точно сказочный Колобок, катился. Мужчина указывал на корабли, стоящие на рейде, и что-то увлеченно рассказывал жене и сыну — курносому веснушчатому юноше с оттопыренными ушами и озорными глазами, искоса посматривающему на барышню, которая гуляла по боковой аллее. Супруга же Колобка — еще не лишенная прелести дама — выглядела тускло, словно выгоревшее на солнце платье. Ее унылый вид говорил о том, что, пробыв в Крыму по крайней мере неделю, она так по-настоящему и не отдохнула. «А может, ей скучно без наперсницы, с которой можно было бы посудачить, лорнируя публику», — мысленно предположил присяжный поверенный, вспомнив свою благоверную, которую на этот раз он оставил дома, будучи вполне уверен, что в Ялте пробудет совсем недолго.

— Здравствуйте!

Ардашев обернулся. Перед ним стояла все та же «дама с собачкой», и собачка была тут же, на поводке.

— Здравствуйте, — с улыбкой ответил Клим Пантелеевич. — И как ваш питомец? Больше не убегает?

— А он теперь всегда рядом. Но возникла новая проблема — не дает проходу его «возлюбленная». Стоит нам появиться на Виноградой, как она несется навстречу. Мы поменяли маршрут и стали гулять в городском саду. Но и там она нас подкараулила. Знаете, эта дворняжка так обиженно лает на Вилли, что мне кажется, будто она его в чем-то упрекает, — брюнетка наивно захлопала глазками.

— Имеет право! — улыбнулся Ардашев. — Поматросил и бросил…

— Не скажите! — рассмеялась она. — Вилли нисколечко не виноват. Это же я его не отпускаю. Вилли хоро-оший! — она села на корточки, погладила питомца, потом взяла его и, заглянув собачке в глаза, нежно поцеловала в черную пуговку носа. От аромата французских духов пес чихнул и просительно завилял хвостом, умоляя, чтобы его отпустили. — Ну, иди, иди, гуляй! — дама отстегнула ошейник. Сзади послышался писклявый лай — под пальмой возникла уже знакомая Ардашеву небольшая, размером с кошку, белая дворняжка с коричневым пятном на правом боку. Недолго думая, Вилли бросился к ней.

— И правильно! Пусть погуляют.

Но «парочка» тотчас исчезла в ближайшем кустарнике.

— Ой! Неужели он опять убежит? — она в растерянности опустила руки.

— Не переживайте, отыщется.

Они пошли по набережной. Первым нарушил молчание Ардашев:

— Я вижу вас уже третий раз, но так и не знаю вашего имени. А меня зовут Клим… Клим Пантелеевич Ардашев.

— Очень приятно, — она поправила рукой упавшую на щеку прядь волос, — а я Лика… просто Лика. Я не люблю, когда женщин называют по отчеству. По-моему, это первый признак солидности, а солидность для дамы — признание уже немолодого возраста. Вы не находите? — слегка склонив голову набок, она заглянула Ардашеву в глаза, и на мгновение он почувствовал, как их взгляды встретились.

— Вы правы, — тихо ответил он и ощутил, как в груди пойманной птицей забилось сердце. «Надо же! — подумал Клим Пантелеевич. — Попался, как муха между стеклами».

Несмотря на ранний час, в городском саду играл духовой оркестр Ялтинской мужской гимназии. Безбожно фальшивил тромбон, и с такта сбивалась труба. Береговой бриз, спускаясь с гор над сосновыми лесами, доносил до города едва уловимый запах хвои. На клумбах цвели гиацинты и нарциссы.

Они еще долго беззаботно гуляли и говорили обо всем: о море, о том, как хорошо и спокойно весной на южном побережье и какая огромная разница лежит между настроениями здешних отдыхающих и вечно спешащих по делам жителей больших городов. Лика оказалась замужем. Ее муж служил в Департаменте полиции и не сумел получить даже краткосрочный отпуск. Фамилия у нее была смешная — Авоськина, а жила она в «Ялте». Лика ничуть не удивилась, узнав, что Ардашев адвокат. Зато ее всерьез заинтересовали литературные начинания Клима Пантелеевича, и она призналась, что уже дважды посылала рассказы в литературные газеты, но неудачно. Ей либо вежливо отказывали, объясняя, что в этом году рукописи больше не рассматриваются, либо даже не удосуживались ответить. Оказывается, она так же, как и Клим Пантелеевич, восхищалась Чеховым и почти наизусть воспроизводила те места из его переписки, где писатель давал советы начинающим авторам. В такие минуты ее глаза вспыхивали, точно огни далеких кораблей, и она, по-детски возбужденная, сыпала целыми строками из писем самого известного жителя Ялты:

— «Пишите роман целый год, потом полгода сокращайте его, а потом печатайте… писательница же должна не писать, а вышивать на бумаге, чтобы труд был кропотливым, медлительным». Или вот: «…Стройте фразу, делайте ее сочней, жирней, а то она у Вас похожа на ту палку, которая просунута сквозь закопченного сига. Надо рассказ писать 5–6 дней и думать о нем все время, пока пишешь, иначе фразы никогда себе не выработаете. Надо, чтобы каждая фраза, прежде чем лечь на бумагу, пролежала в мозгу два дня и обмаслилась».

— Да-да, — улыбнулся Ардашев, — это письмо предназначалось Лике Мизиновой — вашей тезке. А что же касается литературных приемов, то мне особенно нравится другой момент. Помните, в четвертом действии «Чайки» Треплев, завидуя Борису Тригорину, говорит: «Тригорин выработал себе приемы, ему легко… У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса — вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе… Это мучительно».

Послышался радостный лай — к хозяйке птицей летел пудель.

— Прибежал, мой жених! Нагулялся! — Лика защелкнула карабин на его ошейнике.

— Вижу, теперь моя помощь по отысканию Вилли не понадобится. — Ардашев снял котелок, склонив голову в вежливом поклоне. — Рад… был очень рад знакомству, Лика. Позвольте откланяться. Дело в том, что моего приятеля сразила инфлюэнца. Я, собственно, возвращался из угловой аптеки, чтобы доставить ему разные снадобья, — Клим Пантелеевич хлопнул себя по несколько оттопыренному боковому карману пиджака. — Надеюсь, он еще дышит…

— Так что же вы стоите? Идите скорее! — обеспокоенно воскликнула Лика и смущенно добавила: — А мы гуляем здесь каждый день примерно в это время. До свидания.

Клим Пантелеевич развернулся и, выбрасывая вперед трость, привычной походкой зашагал в обратном направлении. «Ну и что дальше? — подумал он. — А может, не следует строить из себя Гурова?»

Не доходя саженей тридцати до гостиницы, присяжный поверенный замедлил шаг и покачнулся. Схватившись за сердце, адвокат сделал два неуверенных шага и тяжело рухнул на скамью. Не ожидавший такого поворота событий незнакомец в серой пиджачной паре, следовавший за Ардашевым на расстоянии десяти саженей, растерялся и начал оглядываться по сторонам, пытаясь отыскать вторую лавочку. Не найдя таковой, он достал из кармашка часы и, будто вспомнив что-то, пошел обратно.

«Ну вот, мои худшие предположения подтвердились, — мысленно заключил присяжный поверенный. — Этот бородатый тип шляется за мной уже битый час. Интересно, зачем я ему понадобился?»