15
Голицыно

На следующее утро наконец выглянуло солнце; правда, тепла от него уже почти не шло, так что я оделся поплотнее и поехал на Остоженку. Пусть и не хотелось вмешивать в это дело посторонних, однако сам я мог бы и не справиться со слишком большим объемом работы.

В Российской империи тогда уголовным сыском официально занималось МВД. Политический сыск вели Охранные отделения. Но обыватели не очень-то доверяли полиции, и потому в газетах можно было встретить объявления частных детективных агентств. Конечно, до американского агентства Пинкертона им было как от Земли до Луны, но мне и не нужны были их мозги – только ноги. Хотя правительство с большим неудовольствием наблюдало за их деятельностью, сделать оно ничего не могло – агентства проходили по линии обществ взаимопомощи и свою бухгалтерию вели на основе добровольных пожертвований, а вовсе не платы за работу. Обычно они занимались разоблачением неверных супругов, поиском домашних питомцев и наблюдением за прислугой. Однако этим не ограничивались.

Как раз на Остоженке располагалась контора под названием «Ваш Ангел-хранитель» с широким штатом частных филеров, многие из которых по тем или иным причинам ушли из Охранного отделения – кто в силу возраста, а кто и из-за нечистоплотности, несмотря на строгий отбор сотрудников, который тогда был в охранке. Старики, как правило, занимались обучением новичков основам слежки. Бывало, что и молодые «ангелы» переходили работать в охранку, но очень редко – МВД проверяло их с особой строгостью, потому как методы охранки и частных филеров иногда отличались очень резко.

У двери дома, который был мне нужен, висела скромная табличка с одним только названием агентства. Войдя в полутемный коридор, я увидел справа небольшую каморку, дверь которой была снята с петель, чтобы не загораживать обзор. За столом сидел пожилой мужчина в старомодном сюртуке и широком строгом галстуке. Цепким взглядом он прошелся по моей фигуре и вежливо спросил, что мне надобно.

–  Меня зовут Владимир Гиляровский. Хочу поговорить с Петром Петровичем.

– У вас назначена встреча?

–  Нет. Но мы старые знакомцы, и я думаю, он меня примет прямо сейчас.

–  Подождите, пожалуйста, я справлюсь, на месте ли он.

Пожилой филер встал и прошел мимо меня, скрывшись за поворотом коридора. Впрочем, ждать пришлось недолго – он вернулся и проводил меня к нужной двери, в которую я и вошел.

Кабинет хозяина «ангелов» был очень небольшим, я бы даже сказал тесным. Стол с аккуратными стопками бумаги, большое бюро с ящичками, помеченными литерами, – картотека, и окно, забранное снаружи решеткой. Вот и все, если не считать большой карты Москвы, висевшей за спиной человека, сидевшего за столом. Это и был Петр Петрович Арцаков.

История его была занятной и, наверное, заслуживала бы целой книги, которая наверняка понравилась бы читателю. Вот только сам Арцаков старался держаться в тени. Нас не связывала никакая дружба, но мы были знакомы несколько лет, пересекаясь время от времени в цирке, заядлым любителем которого был главный «ангел». Именно там мы и познакомились, выяснив, что оба когда-то работали на этой стезе. Арцаков был в молодости борцом, выступал под именем Махмуд-оглы и представлял собой беглого янычара, выходя на арену для схваток с другими борцами. Боролись они скорее на публику, чем всерьез, ставя целью зрелищность схватки. Тем не менее борцом Арцаков был неплохим, имел широченные плечи и толстые руки. Однажды во время борьбы соперник случайно повредил ему руку – сломал в двух местах при неудачном броске. После этого Арцаков был вынужден оставить борьбу, некоторое время еще работал помощником дрессировщика, а потом ушел и основал артель охранников – телохранителей, которых купцы подряжали при перевозке крупных сумм денег. Из этой артели и выросло его агентство. Говорили, что кроме охраны и сыска «ангелы» Арцакова промышляют выбиванием денег из должников. И якобы это было основным источником дохода. «Ангелы» ходили в черных пальто или костюмах, в одинаковых, почти форменных котелках.

–  Владимир Алексеевич! Здорово! – поприветствовал меня Арцаков. – Сколько лет, сколько зим! Садись!

Он указал на стул перед собой.

–  Ты ведь здесь никогда не бывал? – спросил Петр Петрович. – По нужде или так?

–  По нужде.

–  Разве тебя обидел кто? Тебя ведь обидишь! – засмеялся Арцаков. – Читал твои книги, читал. «Трущобные люди» – шедевр! Правда, есть у меня к автору несколько замечаний…

–  Какие же?

–  Знаешь, Владимир Алексеевич, не в обиду тебе будь сказано, но сдается мне, перемудрил ты.

–  Чего же перемудрил? – удивился я.

–  Уж больно все у тебя плохо и безысходно.

–  А разве не так?

Арцаков потыкал толстым пальцем с аккуратно отгрызенным ногтем в столешницу, как бы стараясь сформулировать свои мысли помягче.

–  Оно, конечно, тебе видней как писателю. Только вот читал я тебя, и так всё у тебя черным-черно. Как будто и рассвета никогда над миром не встает. Одна грязь да несчастья.

–  А разве не так?

Арцаков вынул из стола чистую пепельницу и початую коробку папирос «Нарзан».

–  Ты, кажется, не курил? – спросил он.

–  Курил раньше.

–  А теперь?

–  А теперь нет.

Он кивнул, щелчком большого пальца выбил папиросу из коробки и прикурил от спички.

–  Спешишь?

–  Спешу, но тебя выслушаю внимательно.

И я не лукавил, мне действительно было очень интересно мнение Арцакова. Во-первых, потому что при его профессии он был не только костоломом, но и человеком находчивым, с головой. А во-вторых, в отличие от многих моих рецензентов, Петр Петрович сам близко знал ту среду, которую я описывал в книжке. Если порой мне приходилось выслушивать мнения умных, но совершенно не сведущих в предмете собеседников, которые обращали в первую голову внимание на литературный стиль, то Арцаков мог подметить совсем другие стороны мной написанного.

–  Видишь. – Арцаков указал папиросой на свою картотеку. – Чем мы тут занимаемся? Все это, дорогой Владимир Алексеевич, подлость и страдания. Подлость и страдания. Каков бы ни был в свете человек – богатый, бедный, умный или дурак, поденщик или академик, все они одинаковы! Всякий снаружи – просто херувим порой. А поскреби его – нет, не татарин – черт! Причем черт-то глупый, мелкий. Чертенок – не черт! И грешит-то – от дурости, от мелочной страсти, от непонимания часто. А тебя почитать, так все господа – подлецы, а всякий нищеброд – чуть не апостол, мученик святой.

–  Ну что же, – ответил я. – Христос не зря апостолов набирал среди людей звания подлого и низкого.

–  Так то Христос! – махнул рукой Арцаков. – За Христа с апостолами говорить не буду. Я про наших. Бывает, что к нам клиентами косяком идут. А бывает, что целыми днями вот так, как сейчас, сидишь – и никого. Делать нечего, вот и почитываю литературу. И вот что я скажу, Владимир Алексеевич, уж больно вы, современные писатели, любите нищебродов. Как будто народ русский только ими и живет.

–  А разве весь наш народ не состоит из людей несчастных, нищих и страдающих? – спросил я.

Арцаков покачал головой:

–  Ну это как посмотреть! По мне, так вы мудрите много. Это верно, что нищеты да несчастья много, однако человек ко всему привыкает и состояние свое считает делом обычным. Страдания в нем не видит. Вы, писатели, видите, а он не видит.

–  Это почему же?

–  А потому как вы, писатели, люди все более сытые, живете в квартирах и домах. И для вас вид всякого бездомного – есть картина невыносимая. Вот вы и придумываете ему страдания. А между тем лежит он себе пьяный под забором – и ему хорошо! И ничего ему другого не нужно! Одень его получше, дай работу, семью, общество – так он и затоскует, потому как для многих это будет похуже тюрьмы. Привык он жить как свинья, да и свиньей себя не считает – думает, что все вокруг так живут, кроме богатых. Да только богатые – это как люди с Луны. На Луну ему никогда не добраться – так нечего и думать про это, надо жить одним днем, брать то, что тебе Господь дает. Дает тебе Господь стакан водки в день – и хорошо, доволен!

Я рассмеялся – впрочем, сознаюсь, не совсем искренне.

–  Вот ты меня, Петр Петрович, с другими писателями ровняешь. А ведь я ничего не выдумываю. Я пишу что вижу. Ну, может, вижу я как-то не так, как ты. Но уж поверь – не вру. Никак не вру – пишу правду.

Арцаков кивнул:

–  Я, Владимир Алексеевич, знаю тебя давно. И историю твою знаю, слежу за ней. Поднялся ты высоко, чаи гоняешь со звездами небесными. Вот и показалось мне, что ты больше пишешь так, чтобы другие писатели тебя за своего приняли.

Я обиделся, но не показал этого. Не показал, как мне казалось.

–  Пишу, как могу.

Арцаков сквозь дым прищурился на меня:

–  Так и я говорю, как думаю, не обижайся. Книга твоя мне очень понравилась. И все, что я говорил, – так, мелочи. Мало ли кто-что думает! Я человек простой, в университетах не ученый.

–  Так и я не ученый.

Он кивнул.

–  Ладно. Ты ко мне с делом, а я тут лясы точу. Рассказывай, чем тебе помочь?

Я вынул из кармана газетную вырезку.

–  Вот, взгляни, Петр Петрович, на этого субчика.

Арцаков положил перед собой вырезку, расправил ее своей большой ладонью по столешнице и наклонился поближе – вероятно, у него была близорукость, однако очков он не носил почему-то.

–  Военный?

–  Военный врач.

–  Старая фотография?

–  Времен войны.

–  И что он?

–  Надо бы порасспросить служащих на вокзалах – может, кто его видел? Куда он ездил? При нем могла находиться парализованная старушка в инвалидной коляске либо больной мальчик.

Арцаков погрозил мне пальцем:

–  Эх, Владимир Алексеевич! Сдается, ты в сыщики подался, хлеб у меня отбираешь? Статьи да книжки больше не кормят?

–  Точно! – засмеялся я. – Отнимаю!

–  Нехорошо!

–  Да не волнуйся, – заверил я. – Втянули меня в одно дело. И сам уже не рад, однако надобно довести его до конца. Как-нибудь потом подробно расскажу.

Арцаков позвонил в колокольчик. Тут же появился молодой детина в черном сюртуке.

–  Сережа, – обратился к нему главный «ангел», – снеси это к Шредеру – пусть сделает несколько снимков с этого портрета. Штук пять. И поскорее – дело не терпит.

Молодой сотрудник взял вырезку и исчез.

Мы посидели еще немного с Арцаковым, а потом я раскланялся и уехал домой – ждать результатов.

И результат был уже к вечеру, когда я почти собирался лечь спать. Принес мне его тот самый Сережа.

Утром следующего дня я уже был во флигеле Шаляпина, одетый для поездки за город.

–  Ну что, Федор Иванович, вы сегодня заняты?

Шаляпин посмотрел на меня испытующе из своего кресла. Был он бодр и как-то напряжен.

–  А знаете, Владимир Алексеевич, вы ведь мне сегодня ночью приснились!

–  Да ну!

–  Точно! Будто я опаздываю в театр на спектакль. Бегу – причем вот в этом самом халате почему-то. Прибегаю – а вы вместо меня на сцене Годунова поете!

Я снял папаху и вытер лоб – у Шаляпина было натоплено, а окна он не открывал – берег горло.

–  Вот уж извините! – сказал я. – На это я не способен никак.

–  Слава богу! – усмехнулся Шаляпин. – Что бы это все значило?

–  Пустое. Так вы заняты?

–  Совершенно теперь свободен, – отмахнулся певец, – как увидел вас – такого бодрого, веселого, так и подумал – вот! Сейчас что-то будет! Развязка близка. Близка ведь, Владимир Алексеевич?

–  Ой, близка! – кивнул я энергично. – Теперь я знаю, куда Воробьев увозил мальчиков. Хочу съездить, посмотреть.

–  Я с вами! – воскликнул Шаляпин. – Дайте только одеться.

–  Тогда одевайтесь теплее. Едем за город. И поспешите – поезд ждать не будет.

Шаляпин быстро встал.

–  И вот еще, Федор Иванович… Возьмите с собой револьвер.

Певец вопросительно посмотрел на меня:

–  Опасно?

–  Не знаю. На всякий случай. Уж больно близко мы подобрались к капитану Воробьеву. Судя по тому, что Полковник не вернулся на свою квартиру в Подколокольном, он точно понял, что мы его нашли. И может быть настороже.

Пока мы ехали к Тверской заставе, к Брестскому вокзалу, который тогда еще не радовал глаз своей игрушечной архитектурой, я рассказал Шаляпину, что один из кондукторов вокзала опознал по фотографии нашего Воробьева. Тот был с больным мальчиком, который еле передвигал ноги – именно поэтому кондуктор и запомнил пассажира. Было это два месяца назад. А еще через месяц тот же кондуктор снова приметил Воробьева с мальчиком. Только мальчик показался ему другим. Все эти сведения сообщил мне посыльный от «ангела» Арцакова.

–  Что же кондуктор не обратился в полицию?

–  Этого я не знаю. Наверное, потому как полиция могла отмахнуться – мало ли что привиделось простому кондуктору? Но вот что интересно. Во второй раз этот самый кондуктор запомнил, что Воробьев брал билет до Голицына.

Поскольку за билетами я заезжал заранее, нам ничего не оставалось, как просто сесть в купе, где кроме нас был только один пожилой пассажир – он сидел, не снимая пальто с бобровым воротником, и дремал. Когда поезд после третьего звонка колокола тронулся, Шаляпин попросил разрешения закурить и достал портсигар.

–  Вот, полюбуйтесь! – сказал он мне, протягивая эту серебряную коробочку. – Подарили поклонники третьего дня. Все никак не привыкну. Тот-то у меня украли! А каков был портсигар! В этом, кажется, серебро только поверху, а внутри он медный. Дешевка! А украденный-то был целиком из серебра. Как же это я так сплоховал, что дал себя ограбить? Досадно, ей-богу!

–  Ничего, Федор Иванович, – сказал я примирительно, повертев портсигар в руках и возвратив его певцу. – Главное, что жизнь сохранили.

–  Вот уж чего не хватало! – сердито сказал Шаляпин, но потом улыбнулся: – Впрочем, конечно. Жалко портсигара, но жизнь-то подороже будет! Долго нам ехать?

–  Долго. Сорок верст.

–  А как приедем, что делать будем?

–  Там посмотрим. Голицыно – станция маленькая. Там сходящие пассажиры на виду. Поговорим с местными извозчиками – может, кто и запомнил.

Шаляпин закурил и уставился в окно, тихо напевая что-то на плохом итальянском. Пассажир в пальто приоткрыл глаз и буркнул:

–  Мешаете!

И снова заснул. Шаляпин изумленно посмотрел на него.

–  Вот! – сказал он. – А другие деньги платят, чтобы я пел погромче.

Поезд шел ходко, но часто делал остановки на станциях и поэтому до Голицына мы добрались только через полтора часа. Дождя, слава богу, не было, хотя небо было затянуто облаками и дул холодный ветер. Небольшую площадь перед станцией замостили, но дальше начиналась привычная осенняя грязь. У общественного колодца со старой, сколоченной из серых досок поилки для лошадей стояли голицынские возчики – одна пролетка и три телеги, дожидаясь пассажиров. Кучеры стояли отдельно от экипажей – курили и разговаривали, что в Москве вызвало бы недовольство полиции, но тут на эту вольность никто не обращал внимания. Одеты они были плохо, грязно, и все, как один, украсили себя длинными неопрятными бородами.

Я подошел к этой живописной группе.

–  Добрый день, почтенные.

Извозчики поздоровались со мной и спросили, куда мне ехать.

– Приятеля ищем, – начал врать я. – Пригласил нас дом посмотреть, чтобы на лето сдать под дачу на две семьи, а адрес я запамятовал. Знаю только, что где-то здесь.

–  Дача? – недоверчиво переспросил один из возчиков. – Так лето-то уже… Не поздновато?

–  А мы на будущее лето сговорились. Заранее.

–  Это правильно, – кивнул второй, чью бороду серебрила обильная седина, но глаза были еще озороватыми, молодыми. – Тут летом дачи разлетаются… Москвичи наши места любят. Тут Москва-река еще чистая – купаться можно. В самой Москве-то купаться, чай, уже нельзя, говорят?

–  Куда там купаться! – вступил первый. – Там фабрики всю воду травят. Так?

–  Точно так! – кивнул я.

–  Ну и куда ехать?

–  Не помню.

–  Как так? – удивился первый возчик. – Если ты не знаешь – нешто мы знаем?

–  Попили мы немножко, вот и запамятовал.

–  Бывает. – Возчики покивали головами.

–  Но он человек приметный, – кинул я наживку. – Может, вы его помните? Высокий, с небольшими усами. Руки у него трясутся от болезни.

Мужики переглянулись:

–  Это от какой болезни? От питейной, что ли?

–  Я не спрашивал. Говорит – сдаст дачу не задорого. Места тут и впрямь – на всю Москву известные. Я и подумал – повезло, надо брать… У него еще сынишка. Такой – вялый, болезненный, все время спит.

–  Ну и семейка! – удивился седой возчик. – У отца руки дрожат, сынок спит все время.

–  А постой! – вдруг сказал молчавший до того худющий мужик со шрамом на правой брови. – Это не тот ли, который с палкой? Тот дурной?

–  Точно, – обрадовался я. – Есть у него трость. Ручка в виде шара.

–  Он! Возил я его несколько раз. Я возил и Никита. Только Никита теперь в Звенигород подался, там теперь на хозяина батрачит.

–  Так где у него дом?

–  У Никиты?

–  Нет, у того, с палкой!

–  В Ястребках, – ответил худой. – Только наврал он вам, барин. Дом там для дачи не очень-то…

–  Свезешь?

–  Коли заплатишь, так и свезу. Что мне тут торчать? Поезд ушел, пассажиры на своих разошлись. Садитесь. Вон моя карета.

«Карета» оказалась той самой единственной пролеткой. Когда мы в нее сели, она заскрипела, грозя развалиться на первом же ухабе.

–  Вон вы какие здоровые, – отозвался кучер, устраиваясь на козлах и разбирая вожжи. – Но ниче – домчим.

–  А долго ли ехать? – впервые за долгое время подал голос Шаляпин.

–  До Ястребков-то? Не, по нашим меркам близко. Верст пятнадцать. Сначала по Смоленскому тракту, потом свернем у Часцов, проедем Брехово, потом Покровское, а там и до Ястребков доберемся.

Пока мы ехали по Смоленской дороге, той самой, которой Наполеон шел на Москву, а потом отступал к Березине, наш экипаж шел относительно ровно. Мимо проплывали леса, редкие уже деревни. Облака разошлись, и солнце начало пригревать – пусть не в летнюю полную силу, но ощутимо. Деревья, уже потерявшие почти всю листву, готовились к зиме, птиц в них осталось немного.

–  О чем думаете, Федор Иванович? – спросил я певца.

Он повернулся ко мне:

–  Воздухом дышу. Чувствуете, какой тут воздух? В городе мы от такого отвыкли. Там воздух совсем другой – дым, пыль, вонь человеческая. А тут – все живое. И воздух живой.

Я кивнул. Воздух за городом действительно сильно отличался от московского, где фабрики и мастерские коптили небо чуть не в центре Первопрестольной.

–  Дышу я этим воздухом и думаю, – продолжил Шаляпин, – может, прав Войнаровский? На природе человек должен быстрее излечиваться от всех болезней. Пусть у нас тут не Швейцария, не Баден-Баден, но вот ведь – живой этот воздух. Для русского человека он, пожалуй, и целебней будет, чем за границей. Вот мы гоняемся за этим Воробьевым, считаем его человеком злым, убийцей… Он и есть убийца, злой человек! Но вдруг он убил по необходимости, чтобы не раскрыться? Но мы сейчас приедем в эти самые Ястребки, а там – Утопия – бродят по зеленой лужайке выздоравливающие мальчики, пьют парное молоко, едят простую пищу и чистыми голосами славят профессора Войнаровского. Верите вы в это?

–  Нет.

–  Отчего?

–  Оттого что такие люди, как Воробьев, никакой Утопии сделать не могут, – ответил я зло. – У них задача одна – сделать хорошо только себе. Жить только для себя. Забота о других для них в тягость. А если такой человек еще и слаб, а я уверен, что Воробьев слаб, пусть не физически, но духовно, то всякую тягость они воспринимают как угрозу себе, как оскорбление. И потому никакой Утопии я не жду.

Шаляпин помолчал и плотнее закутался в свое пальто.

–  И все же, Владимир Алексеевич, пусть Войнаровский с Воробьевым – вивисекторы. И все, что они делают, – это ужасно для обывателя. Но разве так не бывало всегда, что человечество платит жизнями за каждый прорыв? Ни одну войну нельзя выиграть без жертв.

Я резко повернулся к Шаляпину:

–  Вы ведь, Федор Иванович, на войне не бывали?

–  Нет.

–  И слава богу. А я бывал. И знаете, что скажу… Вот война. Победа. Жертвы. По мне, так лучше вообще без войны и без победы. Вы только никому про это не рассказывайте! Ну, что я вам это говорил – не поймут. Освободили мы братьев-болгар – братушек. Наших братьев по православной вере от турецкого владычества. Да вот только какой ценой! Сколько народу полегло там – вы себе даже не представляете! Сколько солдат замучили – часто ни за что. Не от пули они умерли, не от сабельного удара – от глупости и лености начальства. От жестокости. От воровства. Взять того же капитана Воробьева – мол, он над ранеными опыты ставил. Да тут над целой армией иногда опыты ставили – и ничего. А потом ушли мы из Болгарии – да, провожали нас цветами и поцелуями. Вот только…

Я махнул рукой.

–  Что?

–  Вчера мы были братушками, освободителями. А как начнем свои условия ставить – так и покажемся болгарам хуже турок. Народ это дикий. Природный. Природный человек от добра ко злу переходит легко, без заминки. Сегодня они нам братушки. А завтра придут англичане или немцы с австрияками, купят их за фунт изюму, и пойдет такой братушка воевать против нас. Это же Балканы!

–  Да что вы такое говорите, Владимир Алексеевич! – возмутился Шаляпин. – Откуда вам знать?

–  Интуиция. Впрочем, простите. Это у меня больное. Как вспомню поля, а на них ряды наших солдат лежат… Длинные ряды, во все поле… И батюшки бродят между рядами – отпевают. А на покойниках уже вороны пируют, и поп их паникадилом отгоняет… Попы поют, уже осипли, вороны каркают…

–  А! – резко сказал Шаляпин. – Это вы мне картину Верещагина пересказываете! Я видел…

–  Вы картину видели. А я это собственными глазами наблюдал. Ну, да не будем больше об этом. Тяжелые воспоминания. Вернемся лучше к вашей Утопии. Думаю, никакой Утопии мы не найдем.

–  А где же они?

–  Думаю, либо живут в страшной нужде, запертые в каком-нибудь грязном сарае, либо батрачат на крестьян ради пропитания, что скорее всего. Либо просто разбежались.

–  Но ни один из них, кроме погибшего, на Хитровку так и не вернулся, – заметил Шаляпин.

–  Вернулся и поплатился за это. Другие если и бежали, то на Хитровку уже не вернулись – они же помнят, где их схватил Воробьев!

–  Точно, – кивнул Шаляпин.

Тут кучер полуобернулся к нам:

–  Прощения просим, господа, может, вам в другую деревню надо, а не в Ястребки?

–  Почему ты так решил? – спросил я.

–  Так вы все про утопию какую-то толкуете. А Ястребки – они же далеко от реки. Их, конечно, весной подтопляет, да не так уж чтобы.

–  Не-е-ет, друг дорогой! – рассмеялся Шаляпин. – Утопия – это совсем другое.

–  А что?

–  Это место, где все люди живут в гармонии друг с другом. Где каждый работает для блага общества, без принуждения и платы. И все стремятся к добру и покою.

Кучер помолчал немного.

–  Нет такой деревни в наших краях, – сказал он наконец. – Да и во всей России, я чаю. Дураки они, что ли, бесплатно работать-то?

–  Нету, друг мой, нету, – легко согласился певец. – Это сказочная страна.

–  А! – только и сказал возница. – Тады ладно…

Мы проехали богатую деревню и свернули со Смоленского тракта на проселочную дорогу.

–  Теперь немного осталось, – крикнул кучер, не оборачиваясь. – Сейчас проедем Брехово, потом Покровское, а там и Ястребки!

–  А что оно так называется? – спросил я. – Ястребов много?

–  Ага! Ястребиное место.

Полчаса спустя мы сами в этом убедились – ястреб парил в небе над дорогой, когда мы въезжали в небольшую деревеньку. Наш возница уверенно проехал ее насквозь и повернул на лесную дорожку, густо поросшую травой, – по ней, видимо, давно никто не ездил.

–  Щас, тут недалече ваша утопия. Хутор этот ваш. А то, плюньте вы – я вам такую дачу покажу тут неподалеку – сами уезжать не захочете. А эта… дрянь, а не дом, если честно.

Я промолчал.

Кучер оказался прав. В том месте, куда он нас привез, никакой Утопией и не пахло.