В ранний час на Вознесенском проспекте прохожих мало. Да и те спешат по делам. Не обращают внимания на барышень, что неторопливо прогуливаются, выставляя красоту напоказ. Девицам остается надеяться на счастливый случай. И такой как раз подкатил на пролетке.

Спрыгнула дама, вида довольно страшного – глаз под пиратской повязкой, лицо корявое, хуже коряги, – и поманила пальчиком миловидное создание с пухлыми щечками. Девочка выслушала предложение с сомнением: все-таки женщина торговалась. Но ее заверили, что все будет исключительно в рамках приличий, никаких изысков. Тем более цена двойная. Вынув купюры, одноглазая предложила деньги вперед. Сомнения растаяли. Голубоглазая пышка залезла в пролетку.

Ехали недалеко, к меблированным комнатам Лукина на Гороховой улице. Поднялись на третий этаж. Барышня постучала и сама открыла дверь нумера, пропуская гостью вперед. Девица оправила рюшки лифа, приободрилась и вошла. Дверь за ней захлопнулась, как мышеловка.

За столом сидел невысокий господин и только смотрел, не предложил сесть или выпить. Девочка видела размытый абрис лица, потому что давно носила очки. Но с ее профессией стекла на носу – непозволительная роскошь. Клиентов не будет. Вильнув бедрами, смело шагнула вперед и сладким голоском спросила:

– Что грустный, красавчик, повеселимся?

Красавчик помалкивал. Нехорошо как-то молчал. Только дышал тяжело, будто воздуха не хватало или бежал издалека. Барышне это не понравилось, не ведут себя так клиенты, чего доброго, попала на извращенца, какими стращали подружки. Пышка прищурилась, пытаясь разобрать, кто перед ней.

– Папенька? – вскрикнула она. – Вы откуда?

– Здравствуй, Афинушка. Вот приехал узнать, чем доченька занимается.

Фрейлейн фон Рейн, караулившая в коридоре, разобрала отдельные голоса. Спокойной беседы не получилось. Скандал был страшный, с воплями, криками и бросанием стульев. В дверь заколотили кулачки.

– Откройте! – в истерике вопил девичий голосок. – Немедленно откройте! Помогите! Полиция!

На этот клич Ирма не могла не отозваться. Дверь распахнулась с треском. На пороге стояла зареванная Афина, за ней виднелся Москвин. Доктор явно переменился: вместо милого и добродушного выражения – злобная гримаса, губы тряслись, струйкой текла слюна. Мирный старичок оборотился рассвирепевшим пауком.

– Назад, я кому приказал!

Афина кинулась к Ирме, будто ища защиты, но попала в мертвый захват.

– Умоляю! Не отдавайте меня ему! – взмолилась она. – Это страшный человек! Замучил меня своей любовью. Не отец, а зверь. Он не мог видеть со мной ни одного молодого человека. Мы встречались раз, и больше я их не видела. Я боялась, что он их убивает. Сбежала в столицу, перестала писать, но и тут меня нашли… Это кошмар!

– Афина, я приказал вернуться! – заорал славный доктор. – Я прокляну тебя!

– Вы видите! – в ужасе проговорила любимая дочка. – Он и меня убьет. Это проклятье, а не отцовская любовь. Пощадите, отпустите меня…

Москвин приближался. Лицо, искаженное яростью, побагровело, руки тряслись. Любящий отец был страшен. Словно скинул маску.

Ирма ослабила хватку. Афина выпорхнула:

– Благодарю вас. Вы не знаете, что такое любовь одинокого отца. Лучше быть бланкеткой, чем погибать от беспредельной отцовской любви!

– Уходите скорей!

– Афина! – завопил Москвин, но ноги подвели, он еле двигался.

Девочка бежала по лестнице так, словно за ней гнался бешеный бык.

А на пути влюбленного отца встала берлинская полиция. Что поделать, иногда доброе дело приходится исправлять силой. Сделал доброе дело – исправь его.

Доктор Москвин еще долго извергал проклятья, грозил карами и высокопоставленными друзьями, пока не затих.