11

На улицах города цвели липы. Тонкий медвяный аромат казался настолько густым, что немного кружилась голова. Викентий Павлович очень любил этот запах и это время лета. И всегда восхищался: Харьков такой большой город, столько в нем заводов, фабрик и мастерских, каменные мостовые, каменные дома, трамвай ходит, уже и машин довольно много попадается, а вот поди ж ты – такой зеленый, такой благоухающий! В Университетском саду, на аллеях, можно встретить и крымскую сосну, и рябину, и причудливую японскую софору, и еще много всего. Но самые любимые деревья харьковских улиц все же дубы, березы, каштаны и, конечно, липы.

Викентий Павлович направлялся в здание Дворянского собрания на Николаевскую площадь. Когда несколько дней назад ему офицер штаба передавал приглашение, предложил прислать автомобиль. Но Петрусенко отказался:

– Тут ходьбы-то прогулочным шагом полчаса.

По такой прекрасной погоде, по родным, залитым солнцем улицам отчего же не прогуляться. Тем более что совсем недавно предпочитал, как и вся его семья, не выходить лишний раз на улицу: то режим красного террора, то вообще военные действия… По своей Епархиальной Викентий Павлович вышел на небольшую площадь к Мироносицкой церкви. Усмехнулся: впереди виднелось готическое здание католического костела. Что ж, соседство православных храмов и католического костела отвечало спокойному и доброжелательному характеру города… Петрусенко любил Харьков. Он прекрасно знал его нутро, криминальную глубинку, но, как ни странно, эти знания давали ему ощущения истинной красоты и многогранности родного города.

Короткая улица Гоголя выходила к Театральной площади. Викентий Павлович мысленно по старой привычке называл улицу Кокошкинской. Был такой губернатор в городе в середине минувшего века – Сергей Александрович Кокошкин: красавец лейб-гвардеец, участник Бородинской битвы и, между прочим, коллега, поскольку одно время служил обер-полицмейстером Санкт-Петербурга. В Харькове десять лет губернаторствовал, очень много сделал: осушал вокруг болота, строил дороги и мосты и, да, сажал деревья. Наверняка среди тех, которые сейчас делают улицы такими красивыми и зелеными, есть и его посадки. Сам ежедневно объезжал город, все строительные объекты. Суров был: никому спуску не давал, особенно контролировал полицию. А погиб уже в Петербурге: сенатором был, а все ездил по стройкам, контролировал. Вот на одной, на высоте, и оступился… Жаль, что улицу переименовали: ушло название – постепенно стирается и память о губернаторе. К столетнему юбилею писателя поставили памятник ему на Театральной площади, а улица как раз к памятнику и выходит, вот и переименовали.

Викентий Павлович и вышел к этой площади, пошел по тенистому скверу, протянувшемуся от памятника Пушкину к памятнику Гоголю. В сквере, огороженном красивой кованой решеткой на каменных столбах, было многолюдно. Сидели на лавочках, прогуливались, стояли, разговаривая, группы офицеров, барышень, молодых штатских людей. Столики открытого кафе также были все заняты. Воздух наполнен веселым гомоном, голосами, смехом. И тем же пьянящим липовым ароматом. Прекрасное состояние непрекращающегося праздника! Что ж, это можно понять. Для многих харьковчан добровольцы стали освободителями, это произошло совсем недавно, победа еще будоражила умы. Викентий Павлович и сам радовался, глядя на праздничный город. Но постоянно помнил и о другом: идет война, и фронт ее – совсем недалеко от города.

На выходе из сквера уже открывался вид на Николаевскую площадь и величественное здание Дворянского собрания. Генерал Май-Маевский, командующий Добровольческой армией и главноначальствующий в Харьковской области, радушно поднялся навстречу Петрусенко из-за письменного стола. И пригласил его за другой стол, который адъютант быстро сервировал – коньяк, легкая закуска. Поговорили о том, что скоро прибудет генерал Кутепов, который займется организацией мобилизации в области.

– Нужно существенно пополнить наши ряды, – откровенно рассказывал Май-Маевский. – Призывать будем, конечно, офицеров всех рангов, юнкеров, прапорщиков, вольноопределяющихся. Но придется и штатских обязывать. Уже есть распоряжение насчет учителей, мастеровых, крестьян. Будем брать и пленных красноармейцев, и тех офицеров, которые служили в Красной армии, но не вступали в их партию коммунистов. Пусть искупят свою вину перед Родиной. Надеюсь, многие пойдут к нам по своей воле, станут, так сказать, настоящими добровольцами.

Лицо генерала осветила мягкая улыбка. Он выпил уже третью рюмку коньяка. Викентий Павлович выпил лишь одну, а вторую растягивал, чуть пригубляя. У Май-Маевского раскраснелись полные щеки, он, протирая очки, продолжал говорить с энтузиазмом:

– Мы уже оборудовали пункты записи в армию. Набираем в Дроздовскую дивизию, в Корниловский ударный полк, в Марковские части. И люди идут!

Наконец он заговорил о деле:

– Вас, уважаемый Викентий Павлович, я хочу просить помочь мне в формировании других частей – полицейских. Вряд ли кто-то лучше вас справится! Мы решили, пока не закончатся военные действия, эта служба будет называться «Государственная стража». Два подраздела: военный и гражданский. Военный будет в ведомстве военного и морского управлений. А вот гражданский, в который войдут уголовно-разыскное управление, криминальные и экспертные отделы, – буду очень обязан, если вы, дорогой Викентий Павлович, согласитесь возглавить. Кому, как не вам, ведомы все тонкости разыскного дела! Я могу считать, что получил ваше согласие?

Конечно, Петрусенко согласился. Он шел на эту встречу, представляя, о чем пойдет речь, и не ошибся. Наливая вновь себе коньяку и подливая собеседнику, генерал спросил:

– Я слышал, что ваш близкий родственник, молодой человек, был среди наших подпольщиков? И вел бой в отряде сопротивления, помогая моим бойцам взять город? Это так?

– Да, Владимир Зенонович, верно, – кивнул Петрусенко. – Это мой усыновленный племянник. Был ранен, но не сильно, поправляется.

– Как его имя? – спросил генерал. – Третьего дня у меня будет встреча с этими патриотами. Хотелось бы знать.

– Его зовут Дмитрий Кандауров.

– Я запомню. А вас, Викентий Павлович, приглашаю недели через две на торжественный банкет: прибудет английская миссия наших союзников, будем их чествовать в ресторане «Гранд-отеля». Накануне пришлю вам приглашение.

– Благодарю, – поднялся, прощаясь, Петрусенко. – Непременно и с радостью.

Генерал тоже поднялся, пожимая руку, широко улыбнулся:

– Но это когда еще будет! А сегодня вечером, в девять часов, жду вас с супругой там же, в «Гранд-отеле», на небольшое торжество частного порядка. Пришлю за вами автомобиль.

Вестибюль «Гранд-отеля» был таким же, каким запомнил его Викентий Павлович: кресла в нишах, фикусы, пальмы. А вот лиц знакомых не оказалось: и за стойкой портье, и управляющий, вышедший к ним, и встречавший у входа в ресторан метрдотель – все другие. Казалось бы, не так много, шесть лет прошло, как он вел здесь расследование… Но если в стране нет стабильности, то и людей срывает с привычных мест ветер событий…

Людмила Илларионовна легонько сжала руку мужа, на которую опиралась:

– Это здесь Митя бегал в шапочке посыльного?

– Верно, – улыбнулся он жене, которая знала и помнила все дела, что раскрывал ее муж. И уж конечно, это очень интересное тройное преступление в «Гранд-отеле». – Вот здесь лавировал между медицинскими светилами, которым и в голову не приходило, что служка понимает и по-французски, и по-английски… Только тогда здесь хоть и преступления совершались, но было потише!

В вестибюле было много людей, в основном военные, но и штатские гости тоже. Курили, смеялись, жестикулировали. Атмосфера была совершенно дружеской и неформальной хотя бы потому, что младшие чины не козыряли старшим, просто кивали или пожимали руки. Викентий Павлович увидел кое-кого из давних знакомых, но поговорить не успел – пригласили в банкетный зал.

Через час Людмила Илларионовна спросила мужа:

– Викеша, я так и не поняла, что же мы празднуем?

Он тоже не понял. Когда ехали сюда, думал, что будет отмечаться какое-то событие. Тосты, однако, произносились не конкретные: за белое дело, за Добровольческую армию, за отвагу ее командиров – называли поименно, за поход на Москву, восстановление монархии…

– Видимо, мы все еще пользуемся любым случаем, чтобы отпраздновать харьковское победное лето, – улыбнулся он жене. – Однако расстояние между тостами сокращается слишком быстро, вот уже эмоции перехлестывают.

И в самом деле не так давно прозвучало: «Большевиков и комиссаров в плен не брать!», а вот сейчас подполковник Марковской дивизии громко требовал выпить за то, «…чтоб весь большевистский Совнарком казнить прилюдно на лобном месте на Красной площади!»

К Людмиле подошли две дамы, с которыми она была знакома, увели ее за боковой столик. Вдоль стен было расставлено несколько таких столиков, где можно было уединиться – поговорить приватно или просто передохнуть. Женщинам принесли кофе и печенье, они завели оживленный разговор. А Викентий Павлович вышел в вестибюль, сел на диванчик в нише, раскурил трубку. И тут же поднялся, потому что к нему подходил хорошо знакомый ему человек.

Петрусенко лично знал многих людей, прославивших его родной город. Николай Николаевич Салтыков был одним из них. Выпускник Харьковского университета, теперь он сам преподавал здесь на кафедре теоретической и практической механики. А до этого, еще студентом, опубликовал в Париже свою первую научную работу, которая была замечена и отмечена. Стажировался в Сорбонне, в Лейпцигском университете, получил профессорское звание. Более десяти лет назад вернулся в Харьков, где преподает и проводит изыскания не только по теоретической механике, но и по изучению аэропланов. Сейчас, когда идет подготовка к выборам в городскую думу, не секрет, что именно Николай Николаевич станет ее головой.

– Давно не виделись мы с вами, Викентий Павлович, – сказал Салтыков, присаживаясь рядом. – С четырнадцатого года… да, с похорон незабвенного Павла Ивановича.

Петрусенко кивнул: да, тогда в Настасьевку, на похороны Павла Ивановича Христоненко, съехались многие известные люди, знавшие, дружившие, любившие этого прекрасного человека. Все-таки, наверное, хорошо, что не увидел Павел Иванович свое детище, Настасьевку, отданную под солдатские казармы, не узнал об исчезновении своей любимой коллекции старинных икон…

Сам он узнал об этом в сентябре 1917 года. Был уже вечер, он вернулся домой и сидел у себя в кабинете, когда двое ряженых шумно ввалились к нему. Следом шагнула Людмила, лишь на какое-то мгновение мелькнуло у нее на лице удивление с оттенком испуга, потом она, покачав головой, произнесла:

– Так… Я пошла готовить вам ванну.

Не раз она видела своего мужа в «маскарадных» нарядах, в иных обличиях – было не привыкать. А теперь вот и сын… Викентий Павлович смотрел на Сашу в поддевке и смушковой шапке, на Ивана Христоненко в длинном пальто и кепке. Спросил спокойно и заинтересованно:

– И что, нашли то, чего хотели? – качнул головой: – Нет, вижу, неудачен был ваш поход.

Он сразу понял, что ребята пробирались в Настасьевку, иначе для чего маскироваться. А там, помнится, революционный гарнизон расположился. У Ивана лицо было такое расстроенное… Саша изо всех сил проявлял сочувствие к товарищу, но в его глазах прыгали веселые искорки. Не выдержав, сообщил:

– Я Шурка, сын пекаря! А что, очень интересная профессия, я видел.

– Пока готовится ванна, сбрасывайте одежду и рассказывайте. С самого начала…

Так он узнал и о тайнике, и о спрятанных иконах, и об их исчезновении. Потом Людмила увела ребят мыться, а когда чистые, в банных халатах они вновь предстали перед ним, Викентий Павлович расспросил Ивана Христоненко обо всем подробно. Кто мог знать о тайнике? Никто, горячо утверждал молодой человек. Даже близкие родственники не знали, только члены семьи. Отца нет, мать за границей, значит, один он. Возможно, кто-то из тех строителей, которые тайник оборудовали, высказал предположение Петрусенко.

– Это было давно, – удивился Иван, – да и все они были приезжие.

– Как же давно? Лет пять, дорогой мой, не больше. А время нынче такое: люди на месте не сидят, и в голову им приходят мысли, которые в спокойное время даже б не зародились. Целую страну грабят у всех на глазах, а это, знаешь, развращает. Начинает казаться, что дозволено все.

– Нет, Викентий Павлович, – подумав, все-таки отверг догадку Иван. – Тайник строился с предосторожностями. Те люди, которые ладили тайный замок входа, не знали секрет выхода. Его другие делали, которые, в свою очередь, вход не знали. Но даже и они не знали шифра, которым открывался тайник. Его отец наладил уже самолично.

– Расскажите, – наказал Викентий Павлович.

И Иван подробно рассказал о кленовом листочке среди дубовых, о букве Н кодом Морзе, о входной двери, которая наглухо закрывается за посетителем, и о медальоне с крестом, открывающем выход. Викентий Павлович согласился: нет, при таких хитроумных комбинациях случайность их разгадки исключена.

– Кто-то знал, – задумчиво повторял он вновь и вновь, – кто-то знал!

– Я тоже так сказал! – вставил Саша, нетерпеливо ерзающий в кресле.

Но Викентий Павлович погрозил ему пальцем и пристально посмотрел на Христоненко.

– Давайте, Иван Павлович, вспоминать… Что? Подумайте сами. Где-то, когда-то, кому-то вы все же рассказывали… О Настасьевке? О храме? О тайнике? О коллекции икон? Ну же!

Лицо у Ивана стало растерянным, взгляд заметался, губы дрогнули. «Вспомнил», – понял Петрусенко и внутренне напрягся.

– Ну да, – неуверенно протянул Христоненко, – я говорил одному человеку. Но… – Он отвел со лба влажные после купания волосы, несколько раз моргнул. – Это был хороший человек. – И, заметив ироничное движение бровей Викентия Павловича, быстро добавил: – Но главное, я ничего конкретного не сказал. Только то, что спрятал иконы там, в имении.

– Попрошу подробности! – Викентий Павлович подтянул к себе бумагу и отточенный карандаш. – Самые что ни на есть мелкие и незначительные. Начинай…

– Я говорил вам о нем, господин Петрусенко, еще там, в тюрьме. Степан Смирнов. Он был из заключенных, но работал в больнице. Делал всякую работу, но и за больными ухаживал. И больше всего за мной: и лекарства давал, и гулять водил, и сидел около меня подолгу. Очень меня поддерживал. Один заключенный хотел забрать мой крест, так Степан не дал.

– Пользовался авторитетом у других арестантов?

– Что вы имеете в виду? – Иван покачал головой. – Нет, он не был бандитом, которого все слушают и боятся. Интеллигентный, образованный.

– А за что сидел?

– Я не спрашивал его, неудобно было. Но сам думаю, что он был из политических.

Викентий Павлович с сожалением подумал, что зря он тогда сразу, как только услышал от Христоненко имя некоего Степана Смирнова, убежавшего из тюрьмы в том массовом побеге, не поинтересовался подробно этим типом. Отметил только, что имя, скорее всего, выдуманное. Да ведь и не было у него тогда причин интересоваться Смирновым. А теперь появились? Почему?

– Когда же, Иван Павлович, вы говорили этому человеку об иконах? И почему разговор об этом зашел? Кто его начал?

– Да вот тогда, когда он не дал с меня крест сорвать. Спросил, не из нашей ли знаменитой коллекции этот крест, а я…

– Подождите, – оборвал Петрусенко, – значит, о коллекции он знал?

– Сказал: «Кто же не знает?»

– Так… А дальше?

– Слово за слово, я и сказал…

Саша с увлечением слушал их диалог, и Викентий Павлович видел, что хочет и свое слово вставить. Наконец не выдержал:

– Ваня, ты точно вспомни, почему ты вдруг взял и сказал… «Я спрятал иконы в Настасьевке» – ведь не так же!

– Ну да, Степан спросил: «Как же ты вывез все, не попался?» Я и сказал, что не вывозил, там спрятал, в имении. И все! Честное слово, ничего больше не сказал!

Викентий Павлович прошелся по комнате, стал перед Христоненко.

– Что вы знаете об этом человеке? Точно знаете?

Иван задумался, вспоминая. Пожал плечами:

– Получается, совсем немного. Из дворян. Отец был чиновником, умер. Мать вроде бы учительница.

– Это он сам о себе рассказывал?

– Да, с его слов… Говорил еще, что младший брат погиб на фронте. Вот и все… В шахматы хорошо играл.

…Это происшествие и этот разговор вспомнил Викентий Павлович почти через два года, в гостинице «Гранд-отель», в беседе с профессором Салтыковым. А тогда, в сентябре семнадцатого, он сразу же наведался в тюрьму в надежде разузнать хоть что-то о Смирнове. Но за полтора месяца, прошедших после массового побега, не нашел уже там ни прапорщика Павлова, ни начальника больницы – их обоих в наказание отправили в войска. Другие надзиратели Смирнова помнили слабо, был он спокойным, незаметным заключенным. Так же о нем отозвались и некоторые арестанты, с которыми Петрусенко пообщался: «Да баклан или фраер. Не фартовый, не наш». В документах числилось, что Степан Иванов Смирнов арестован в трактире за участие в драке. Сам он это участие отрицал, случайно, мол, оказался там. Студент Юрьевского ветеринарного института, в Харькове проездом – из Эстляндии в Крым. Документы у него были в порядке, но все же Смирнова задержали – на всякий случай: означенный трактир находился рядом с известным бандитским притоном, а его завсегдатаи подозревались в нескольких налетах с убийствами. И все же Смирнова, наверное, отпустили бы, да только кое-кто из арестованных показал, что и раньше видел этого «ветеринара» в трактире и поблизости. По-настоящему проверить сведения о Смирнове возможности не представлялось – как раз в это время ломалась вся система и власти, и полицейской службы, и почтового ведомства. Его оставили в тюрьме «до выяснения»…

Викентий Павлович тогда подумал: «Потому, видимо, и определили его в больницу, что образование похожее…» Он не был до конца уверен: верно ли обратил внимание на личность Смирнова. Человек этот мог быть совершенно не причастен к исчезновению коллекции. И все же две зацепочки заставляли не забывать о Смирнове. Первая: все-таки именно ему Иван Христоненко сказал, что коллекция осталась в Настасьевке. И вторая… Иван обмолвился, что Смирнов, бывало, и по ночам сидел у его койки, когда поднималась высокая температура, и было так плохо, что впадал в забытье, бредил. Бредил… В бреду больной много чего может сказать и сам помнить не будет… Но Смирнов исчез бесследно, а в октябре семнадцатого вместе с семьей Аркадия Игнатьевича Куликовского Иван Христоненко уехал за рубеж, история с исчезновением икон осталась загадкой. Хотелось бы, чтоб со временем она прояснилась. Но Петрусенко в этом уверен не был.

Из ресторанного зала донеслась музыка: военный оркестр играл вальс. Салтыков легко поднялся, сказал весело:

– А что, Викентий Павлович, не ждут ли нас там? Вы ведь с супругой, как и я? Хотя, конечно, кавалеров там хватает, да еще каких – в портупеях и погонах. А все же пойдемте.

Людмила танцевала с высоким штабс-капитаном, склонила с улыбкой голову, заметив мужа. Ее партнер тоже посмотрел в сторону Петрусенко, просительно покачал головой: мол, не забирайте у меня даму.

Викентий Павлович тоже присел к боковому столику, поднял руку, подзывая официанта:

– Чай на одного, пожалуйста.

– На двоих, – поправил его грубовато-свойский голос.

Викентий Павлович поднял взгляд и не смог удержать удивление:

– Виктор Васильевич, это вы? Вот так явление!

– Действие второе, явление первое, – подхватил крупный мужчина с бакенбардами и усами, усаживаясь напротив.

Это был господин Жаткин, хорошо известный человек не только Петрусенко, но и всему Харькову. Правда, расцвет его славы пришелся на… – Викентий Павлович прикинул – да, лет десять назад. Тогда театральная жизнь Харькова поражала и заезжих иностранцев, и жителей обеих столиц. А расцвела она во многом благодаря этому человеку. Вообще-то Виктор Васильевич Жаткин был купцом первой гильдии, владельцем первой в городе станции электрического освещения и вообще – хватким и удачливым дельцом. Но при этом у него была одна искренняя страсть – он обожал театр. Еще в конце минувшего века построил в Саржином Яру концертный зал «Мавритания» – с рестораном, цыганскими и русскими хорами. Но были там и развлечения не рекламируемые – комнаты для приватных свиданий, азартных игр. Как-то раз именно по поводу происшествия в «Мавритании» Викентию Павловичу пришлось особенно близко познакомиться и пообщаться с Жаткиным. Тогда купец твердо пообещал, что в его заведениях криминальных ситуаций больше не будет. И слово свое держал жестко.

И все-таки «Мавритания» была больше местом развлечения. А вот «Театр-Буфф» в саду Тиволи, открытый Жаткиным через несколько лет после «Мавритании», – это уже только оперетта. Но года через два-три Жаткину и этого стало мало: в 1909 году он купил в саду «Бавария» малый театр – малопосещаемое, убыточное заведение, – вложил в его переоборудование огромные деньги – пятьдесят тысяч рублей. И сделал-таки отличный театр: большой вестибюль с зимним садом, кафешантан с рестораном, большим зрительным залом и прекрасной сценой, для актеров – отдельные уборные-гримерные, каких не было даже в самых известных театрах. В саду построили закрытую летнюю сцену и аттракционы, а чтобы публике удобно было добираться, Жаткин проложил новую улицу, осветил ее электрическими фонарями и пустил по ней одноколейную трамвайную линию! «Вилла Жаткина» – такая надпись появилась на красивой арке в начале улицы, и так стали называть сам театр. В нем уже не ставили, как прежде, гривуазные сценки – теперь это были веселые спектакли с хорошей музыкой, увлекательным сюжетом, сочиняли их известные авторы. Правда, все знали, что, когда в саду «Бавария» закрываются аттракционы, а двери театра выпускают своих последних зрителей, в кафешантане можно было кутить всю ночь, смотреть «фарс» и «кабаре»…

Да, вновь подумал Викентий Павлович, именно в годах десятом-двенадцатом все театрально-ресторанные заведения Жаткина особенно процветали и давали большие доходы. А потом, потом наступают трудные времена, купец разорился, городские власти театр закрыли. Жаткин отстроил рядом с «Баварией» два доходных дома, надеясь пережить кризис, но тут – война… Описан ресторан, продается имущество, опустел сад и аттракционы. Из последних сбережений Жаткин выкупил свой любимый малый театр, начал ставить в нем оперетты. Он ведь сам был хорошим антрепренером, а теперь всего себя посвятил театру. Но нет, ничего его уже не спасло: времена изменились, публика в театр не идет. Жаткин продал свои доходные дома, но изо всех сил пытался сохранить свой театр. И все же где-то в году шестнадцатом имя Виктора Васильевича Жаткина исчезло из списков городских жителей. Бывало, вспоминая его по какому-нибудь поводу, Викентий Павлович думал: какой колоритный человек был, какой мощный и удачливый делец, а вот любил театр как ребенок, все отдал… Пропал театр, и он сгинул. Может, и правда нет в живых?.. А он – вот он: сидит за столиком напротив, веселый, полный энергии. Да, похудел, постарел, но глаза живые, блестящие. Наверняка вновь театр какой-нибудь налаживает, а иначе с чего бы! Спросил, как о чем-то само собой разумеющемся:

– Чем, Виктор Васильевич, развлекать собираетесь наших доблестных освободителей? Опереткой? Кабаре? Варьете?

– Набираю труппу варьете, – кивнул Жаткин и громко засмеялся: – Все-то вы, господин Петрусенко, знаете, обо всем догадываетесь! Приглашаю вас на первое представление, через неделю. В Городском саду арендую закрытый летний павильон, заканчиваю ремонтные работы, труппа уже набрана. Приходите вместе с супругой.

И он встал, кланяясь подошедшей Людмиле Илларионовне. Викентий Павлович представил ей собеседника, и Людмила всплеснула руками:

– Сколько раз слышала о вас, Виктор Васильевич! Я ведь большая поклонница вашего малого театра.

– Может быть, я выкуплю его и сад вновь обустрою… – У Жаткина влажно заблестели глаза, он покачал головой. – Кто знает, как все обернется… Позволите ли, Викентий Павлович, танец с вашей супругой?

Музыка уже играла, и Жаткин, подхватив партнершу, виртуозно повел ее по кругу. «Отлично танцует, – думал Викентий Павлович, глядя на них. – Всю жизнь среди танцующих актеров… Мечтает возродить малый театр. Ну-ну…»

А следующий танец Викентий и Людмила кружились вместе – легко, слаженно. Они оба любили вальс.