14

Писатель Горький, говоря о том, что в жизни всегда есть место подвигу, скорее всего имел в виду конку. Сел, небось, у Арбатских ворот, доехал до Новодевичьего и понял – вот он, подвиг. И стоит недорого, всего пять копеек, а на империале и того дешевле – три. Но проехать на империале – это еще не подвиг, потому что там народу не в пример меньше. Лезть наверх по неудобной, узкой, да вдобавок еще и трясущейся лесенке не каждому охота (руки-ноги, чай, не чужие, чтобы их ломать почем зря), опять же, не во всякую погоду на вольном воздухе ехать приятно, вот и толпятся все внизу. Там – истинный Вавилон, столпотворение столпотворений. Вера на конке почти никогда не ездила, даже в ту пору, когда приходилось жить скромно. Если на извозчика денег нет, то лучше пешком дойти – быстрее будет. Конка то едет, то стоит, но «едет» – это еще слишком сильно сказано, правильнее будет «ползет», особенно там, где на подъеме приходится впрягать «помогаев», дополнительную пару лошадей. Но когда-то, в детстве, давным-давно, поездка на конке с бабушкой (та даже в лучшие времена над каждой копейкой тряслась, но в то же время ходить пешком считала ниже своего достоинства) была для маленькой Верочки праздником. Столько разных людей собралось в одном месте, так интересно их разглядывать и слушать, о чем они говорят. В конке не принято сильно понижать голос (если только разговор не скабрезный), потому что все вокруг посторонние, чего их стесняться? Много интересного можно услышать, пока одну-две версты проедешь.

Электрический трамвай Вере нравился много больше – и ехал он быстрее, и вагоны удобнее. Жаль только, что ходит трамвай не везде и ждать его приходится подолгу, правда не так долго, как конку. Если сначала надо до остановки дойти, дождаться трамвая, а потом еще идти пешком до нужного места, то волей-неволей возьмешь извозчика. Владимир, правда, убеждал, что настанет время, когда трамваи будут ходить по всем улицам и останавливаться едва ли не на каждом углу, но Веру такая перспектива скорее не радовала, а пугала. Всем трамваи хороши, только шума от них много. Если, к примеру, по Пятницкой, и без того не самой тихой московской улице, еще и трамваи пустят, то придется тогда выходящие на улицу окна кирпичом закладывать от шума. Все имеет как хорошие, так и плохие стороны. Взять, к примеру, автомобиль. Едет он быстро и без устатку, но ни одна лошадь не производит такого едкого выхлопного газа и так не шумит. Владимир улыбался, слыша подобные рассуждения, и говорил, что благодаря «двоичности бытия» (так он называл сочетание хорошего и плохого) и кормятся адвокаты. Шутник.

Поддавшись искушению, Вера не стала брать извозчика до Кудринской улицы, а решила проехаться на трамвае, благо он, по полуденному времени, был почти пустым. Села у окна и всю дорогу ни о чем не думала, а просто «наблюдала жизнь», так у нее называлось подобное созерцание. Почти как синематограф, только все настоящее, а не выдуманное. Маленькие сценки выхватываются на ходу и сливаются в одно действие, имя которому Жизнь. Неисчерпаемое обилие персонажей… Мальчишка-газетчик, удивительным образом ухитряющийся видеть из-под огромного, не по размеру, картуза, сползшего чуть ли не до подбородка… Пожилая барыня, как две капли воды похожая на Бабу-ягу с картины художника Билибина, только ступы не хватает… Неожиданно худой, даже тощий и совсем не осанистый городовой – где только такого нашли, никакого почтения к себе не внушает… Удивительно веселый толстяк, вертящий на ходу свою трость не хуже циркового артиста… Две бойкие, отчаянно смелые, девчушки, перебежавшие улицу прямо перед трамваем… Разномастной каймой тянутся вдоль дороги извозчики, которых здесь очень много, ведь места вокруг «хлебные», богатые на седоков. Кто стоит, кто медленно едет, поглядывая по сторонам, кто-то уже торгуется с будущим пассажиром… В такие минуты созерцания непонятно почему и неизвестно откуда приходит мысль о том, как же хорошо жить на свете. Не почему-то там, без каких-либо доводов, польз и выгод, а просто хорошо, и все тут.

Лига находилась на втором этаже, над булочной, и потому здесь вкусно пахло свежей выпечкой, ванилью, корицей, отчего сразу же создавалось впечатление, что ты попал не в контору, не в рабочее место, а в дом. Гостеприимный дом.

Гостеприимства здесь было хоть отбавляй. Вера приготовилась отвечать на вопросы – кто такая да к кому пришла, но у самых дверей была встречена полной девушкой в простом сером платье.

– Заходите, сестра, – пригласила девушка, тряхнув длинной, до пояса, косой, в которую была вплетена красная лента. – Вы доклад послушать пришли или помощь какая нужна?

– Доклад послушать, – ответила Вера, – ну и вообще, познакомиться. Меня Эмилия Густавовна давеча пригласила. А что за помощь вы предлагаете? Мне сейчас не нужно, но на всякий случай…

– Помощь у нас разная, – охотно пустилась в объяснения девушка. – Можем к докторам направить, у нас есть свои доктора, которые принимают нуждающихся по нашим запискам бесплатно. Есть и адвокат, Преображенский Михаил Иванович, его контора недалеко отсюда, на углу Малой Никитской и Георгиевского. Нуждающимся, по решению правления, может быть оказано материальное вспомоществование. Если жить негде, то можем и с жильем помочь… У нас правило такое – мы не только за равные права, но и вообще за женщин.

– Это как? – не поняла Вера.

– А так, что мы всегда на вашей стороне, сестра! – гордо и с достоинством ответила девушка. – Что бы ни случилось!

Чему Вера научилась у мужа, так это умению задавать каверзные вопросы. Впрочем, не только этому.

– Что бы ни случилось? – переспросила Вера. – А если я совершу преступление? Или уже совершила?

– Преступницей женщину делает мужское равнодушие! – снова тряхнула косой девушка. – И что такое преступление вообще? Общество, в котором женщине отводится второстепенная роль, не вправе требовать от нас соблюдения своих неправедных законов! Мужчины их придумали, так пусть сами и соблюдают, а мы станем жить по своим законам! Законам совести и любви!

«Однако, – подумала Вера, глядя на свою собеседницу. – Сколько одухотворения, и глаза так и горят, так и сияют. Свои законы? Законы совести и любви? Ох, не завидую я тому, кто дерзнет их нарушить! Такая ведь заколет посреди бела дня хоть на Чистых прудах, хоть где, и глазом не моргнет!»

Чувствовалось в девушке нечто-то такое, самоотверженно-целеустремленное, восторженное и одновременно решительное. Орлеанская дева с рязанским лицом…

До начала доклада оставалось около четверти часа. За это время Вера успела обойти в сопровождении девушки, которую звали Ольгой, все помещение, занимаемое Лигой (всего-то пять комнат, правда, одна большая, человек сорок рассадить можно, если стулья тесно поставить), поздороваться с Эмилией, вступить в Лигу с уплатой годового членского взноса в три рубля, сделать пожертвование на нужды газеты «Союз женщин» (еще пять рублей) и узнать тему сегодняшнего доклада. Тема звучала длинновато и немного нескладно, но в то же время интригующе – «Исторические предпосылки ярма социального рабства женщин и путь к избавлению от него». Вера озаботилась тем, чтобы занять место в первом ряду, но, собственно, только первый из шести рядов стульев и был занят, если не считать двух дам, сидевших во втором ряду. Веру весьма удивило отсутствие Эмилии. Сама ведь говорила, что доклад ожидается очень интересный. Впрочем, ее могли отвлечь какие-нибудь дела, рассудила Вера. Занятой ведь человек.

Половина из сидевших в зале разложили на коленях тетрадки, а в руках держали карандаши – приготовились конспектировать. Вера подумала о том, что хорошо бы завести привычку носить при себе блокнот и карандаш. Не для конспектирования докладов, а потому что это удобно. Пришла в голову умная мысль – записывай ее сразу в блокнот, чтобы не забыть.

За время доклада, который растянулся на добрых полтора часа, Вера поняла про Лигу все. Досконально. Заодно чуть не умерла от скуки, потому что как доклад, так и получасовое его обсуждение были совершенно неинтересными. Докладчица, сухопарая дылда с тугим узлом на затылке (ну просто классический «синий чулок», ни отнять, ни прибавить), громоздила настолько длинные фразы, что, пока дойдешь до конца, забудешь, с чего начиналось. Вдобавок она обожала употреблять разные заумные слова. В итоге Вера, бывшая далеко не самой глупой ученицей в гимназии (и это еще очень скромно сказано), напряженно вслушиваясь, понимала далеко не все, а только малую часть. А если перестать вслушиваться, так создавалось впечатление, что доклад читается на каком-то совершенно незнакомом языке, каком-нибудь арамейском или халдейском. Вопросы (а их хотя бы по одному) задали докладчице все, кроме Веры, мудреной заумностью не уступали докладу. Чувствовалось, что слушательницы не столько хотят спросить или уточнить, сколько блеснуть своим умом, показать всем, что они тоже не лыком шиты и не лаптем щи хлебают.

– Вы считаете, что женское движение, обостряющее в нас инстинкты солидарности и сознание общности человеческих интересов, учит нас не только отстаивать свои права, но и уважать чужие. Но как быть с правами мужчин? Разве они достойны уважения?

– Они достойны уважения только в той мере, каковая не входит в противоречие с нашими собственными правами, поскольку столкновение интересов избавляет нас от необходимости идти на какие-либо уступки, продиктованные принципами демократии, и вообще позволяет нам не соблюдать эти принципы, поскольку они не соблюдаются в отношении нас…

Ну-ну. Это называется «огород городить». Верино мнение о сторонницах женского равноправия изменилось, но на основании одного лишь доклада делать выводы было бы преждевременно, поэтому она с удовольствием приняла приглашение Эмилии выпить с ней чаю. Судя по всему, подобных приглашений удостаивались лишь избранные, потому что чай они пили вдвоем, в кабинете Эмилии, розово-золотом, увешанном картинами и фотографиями. Розовыми были обои, позолотой блистали рамы, на столе Эмилии в высокой фарфоровой вазе тосковала одинокая черная роза, Вера так и не поняла, искусственная или настоящая. Чай пили по-английски, без самовара, из чайников. Сервиз был украшен сценами псовой охоты и оттого смотрелся здесь как-то неуместно. Подавала чай Ольга. Как догадалась Вера, она была здесь за прислугу.

– Сестры дежурят по очереди, – пояснила Эмилия, перехватив взгляд Веры. – У нас равноправие, я тоже хотела дежурить, но они решили, что у меня много других дел. Дел действительно много, невпроворот…

Чай тем не менее она пила медленно, с чувством, толком, расстановкой, нисколько не торопясь. Варенье брала из розетки понемногу, смаковала. Варенье было подано трех сортов – малиновое, грушевое и сливовое. Сливовое, которое Вера попробовала первым, оказалось настолько приторным, что остального и пробовать не захотелось.

– Как я вам завидую! – Для того чтобы показать, насколько велика ее зависть, Вера закатила глаза и покачала головой: – Так хочется заняться делом! Настоящим делом!

На слове «настоящим» она сделала ударение.

– Только настоящим! – кивнула Эмилия. – Довольно уже нам заниматься никчемными делами, быть рабынями домашних очагов и статистками на второстепенных ролях!

Насколько Вере было известно, статисты в театрах играют не второстепенные роли, а роли самого низшего разряда, чаще всего без слов, а если и со словами, то с такими, как: «Кушать подано» или «Приехали их светлость». Впрочем, видно, что Эмилия оседлала любимого конька, вон как глаза сразу же загорелись, а в таком состоянии можно и не то сказать. Вера даже попеняла себе за занудство. Что за манера, в самом деле, цепляться к разным мелочам, обращать внимание на каждую оговорку? Слово «дотошность» недаром созвучно со словом «тошнота». В прямом смысле становится тошно от такого занудства! С другой стороны, если не обращать внимания на мелочи, то никогда не поймешь, что тебя обманывают. Истина проявляется в мелочах. Вот, например, по выражению «статистки на второстепенных ролях» видно, что Эмилия далека от театра. Если она вдруг начнет рассказывать, что когда-то играла на сцене, то вряд ли стоит этому верить.

Про сцену Эмилия больше не упоминала. Минут десять, не меньше, она, не жалея красок, рисовала картину всеобщего блаженства, которое настанет сразу же после того, как женщины обретут равные права с мужчинами. Несколько раз назвала Лигу равноправия «лигой женской мечты» или просто «лигой мечты». Закончив, пристально-вдумчиво посмотрела на Веру, словно решая, какую пользу может она принести, и предложила:

– Вы, как интеллигентная женщина с острым живым умом, могли бы заняться просветительской работой. Выступать с докладами, проводить дискуссии. Не сразу, конечно, вначале надо освоиться, но со временем у вас получилось бы, я уверена. Нам не хватает популярности в фабричных кругах. Это же такое поле для деятельности! Взять хотя бы фабрику товарищества Эйнем или Прохоровскую мануфактуру. Там работают сотни женщин, и всем им платят меньше, чем мужчинам, выполняющим ту же работу. Вот где поле непаханое, луга некошеные! Если нам удастся заронить в их умы понятие о равноправии с мужчинами…

«Не доверяет? – подумала Вера. – Или в этом-то и заключается вся деятельность Лиги – доклады, дискуссии?» Эмилия говорила убежденно, смотрела в глаза прямо, во всяком случае, на первый взгляд (и на второй тоже) впечатления неискренности не оставляла. Но Вере хотелось большей ясности и полной уверенности. Поэтому, как только Эмилия сделала паузу, для того чтобы перевести дух, она сказала, понизив голос и, словно невзначай, оглянувшись на дверь:

– То, о чем вы говорите, очень важно. Но я не чувствую себя пригодной для такой деятельности. Мне хотелось бы какого-то… настоящего дела.

– Настоящего? – Эмилия удивленно вскинула брови. – Объяснитесь, пожалуйста, я вас не поняла. Что может быть важней умножения наших рядов и пропаганды наших идей?

Вера снова оглянулась на дверь.

– У нас не подслушивают, – с оттенком гордости за свою Лигу сказала Эмилия. – Можете говорить смело.

– Говоря о настоящем деле, я имела в виду то, что связано с риском. – Вера старалась говорить как можно естественнее, убедительнее. – По складу своего характера я очень люблю риск. Риск меня… приятно возбуждает. Кроме того, в юности я мечтала стать актрисой и с тех времен овладела умением менять свою внешность до неузнаваемости…

Была не была. «Кто больше врет, тому больше верят» – есть у адвокатов такая поговорка, шуточная, но в каждой шутке есть доля правды. Если понадобится, то можно будет взять урок по гримированию у тети Лены, она-то уж великий мастер перевоплощения.

– Кроме того, я умею хранить тайны и располагаю кое-какими возможностями…

– Какими?

– Я не стеснена в средствах, у нас с мужем большая квартира, мужа целыми днями не бывает дома, прислуги всего два человека, их можно отослать, если они станут мешать…

– Чему может помешать прислуга? – снова перебила Эмилия.

– Какому-нибудь тайному совещанию или еще чему-то в этом роде. Не обо всем же удобно говорить здесь…

Самым трудным для изображения из всех проявлений чувств является смех. Тетя Лена (а уж кому знать, как не ей?) утверждала, что эту emotion достоверно сыграть невозможно. Какая-то частица фальши все равно промелькнет, даже у величайшего из актеров. Сколько перед выходом ни настраивайся, как ни репетируй, а все равно хоть немного, да сфальшивишь. Смех – это не гнев и не слезы, которые при наличии задатков таланта и кое-какого опыта, разумеется, можно изображать предельно убедительно. Говорят, что Михаил Семенович Щепкин, корифей и основоположник русского актерства, порой просил щекотать его за кулисами, чтобы по выходе на сцену смеяться как можно непринужденнее. Если бы Эмилия возмутилась или же изобразила испуг, то Вера непременно заподозрила бы ее в неискренности. Но Эмилия всплеснула руками так, что едва не смахнула на пол чайничек с заваркой, запрокинула голову и басовито, как и положено обладательнице низкого голоса, рассмеялась.

– Какая вы милая… – вырывалось между приступами смеха. – Простите меня, но… Вы просто чудо, Вера!.. Тайные совещания… Вы еще подпольную типографию предложили бы устроить…

– А хотя бы и типографию! – с вызовом ответила Вера, подливая тем самым масла в огонь.

– Вы прелесть! Прелесть! – продолжала смеяться Эмилия.

Приоткрылась и тотчас же закрылась дверь. «Не подслушивают, как же!» – иронически подумала Вера.

Она внимательно наблюдала за Эмилией, чутко улавливая малейшие движения, мельчайшие нюансы, напряженно вслушивалась в угасавший понемногу смех, но ни капли фальши уловить так и не смогла, хоть и очень старалась. Смеялась Эмилия искренне, из чего можно было сделать вывод о том, что к разного рода тайным делам она действительно непричастна.

Пора было выправлять ситуацию, причем так, чтобы (боже упаси!) не поссориться ненароком с госпожой Хагельстрем, хорошим человеком, делающим очень нужное дело. Вдобавок Эмилия, судя по всему, близка с Эрнестом Карловичем, тот был давним клиентом Владимира и оттого сдавал ему квартиру в своем доме на Пятницкой (одном из своих многочисленных домов) на льготных, донельзя благоприятных условиях. «Дешевле только даром», – шутил Владимир. С какой стороны ни посмотри, а заканчивать разговор следовало миром, к обоюдному удовольствию. К подобному повороту событий Вера была совершенно не готова. Она готовилась убеждать, доказывать свою решимость, свою полезность, но не предполагала, что над ней станут смеяться.

Эмилия помогла «выправить» ситуацию – вдруг осеклась, испуганно посмотрела на Веру и спросила:

– Вы на меня не обиделись, дорогая моя? Я иногда бываю невыносимо несдержанной. Я не хотела вас обидеть и нисколько…

– Все хорошо, – спокойным, доброжелательным и немного печальным тоном сказала Вера. – Это я была невыносимо глупой. С детства зачитывалась авантюрными романами, мечтала жить в средневековой Франции или Англии… Вот до сих пор все никак не повзрослею! Простите…

– Нет, это вы меня простите…

В знак примирения выпили еще по чашке чая вдобавок к двум первым. Вере чая совсем не хотелось (того и гляди – из ушей польется), но и отказаться было неловко. Откажешься – дашь понять, что затаила обиду.

Эмилия, довольная, что Вера не сердится, тараторила без умолку. Рассказала про свои грандиозные планы. «Спустя год все работницы в Москве будут нашими, а там мы и до гимназисток доберемся!» Также рассказала про Эрнеста Карловича, который, желая поправить свои пошатнувшиеся дела, купил на заемные средства акции Ленских золотых приисков, и теперь его дела настолько пришли в упадок, что приходится продавать сразу три дома, чтобы рассчитаться с кредиторами. Вера поинтересовалась, не входит ли в число продаваемых их дом, но Эмилия успокоила ее, сказав, что pauvre Эрнест продает три самых больших своих дома, в число которых дом на Пятницкой не входит.

– Мало Эрнесту было печали, так у него еще лучший дом, что в Курбатовском переулке, пострадал от недавнего наводнения. По стенам пошли трещины, жильцов пришлось выселять, квартиры опечатывать. Слава богу, что фундамент не пострадал и после ремонта дом может быть снова заселен. Но убытки колоссальные! Эрнест вчинил иск городу об убытках, потому что разлив речки, проходившей в трубе возле дома, стал возможным из-за небрежной постройки самой трубы, но я боюсь, что он ничего не получит. Спишут все на чрезвычайные обстоятельства, буйство стихии…

Вера сразу же увязала в уме пошатнувшиеся дела с посещением раутов госпожи Цалле и спросила, давно ли Эмилия с Эрнестом Карловичем там бывают. Оказалось, что довольно давно и довольно часто, но привела туда Нирензее Эмилия.

– У нас с Вильгельминой Александровной схожие взгляды на роль женщины в обществе, – сказала Эмилия. – Она – классический пример свободной деятельной европейской женщины. Живет одна, нисколько не стесняясь своего одиночества, даже напротив – отчасти гордится тем, что свободна и никто ей не указ. Управляет крупной первоклассной гостиницей, причем управляет так, что любо-дорого посмотреть. Время от времени делает весьма значительные пожертвования на нужды Лиги. Весьма достойная женщина. Это я вам говорю при всей своей нелюбви к немцам! Причем в некотором смысле ее взгляды совпадают с вашими.

– Неужели? – удивилась Вера. – В чем же?

– В том что она, подобно вам, сторонница различных… э-э… решительных мер, – улыбнулась Эмилия. – Тоже, небось, любит авантюрные романы. Убеждает меня в том, что выступлениями и диспутами мы многого не добьемся, нужна встряска, сотрясение основ. Она не была в Москве в девятьсот пятом году и не видела, чем может обернуться это сотрясение, вот и заблуждается…

«Не заблуждается, – подумала Вера. – Нисколько не заблуждается, а готовит почву для грядущих беспорядков. На случай войны. Почему бы не устроить смуту среди женщин в тылу?»

Расстались с Эмилией если не подругами, то хорошими знакомыми. Под самый конец Эмилия вспомнила о том, что иногда Лига устраивает благотворительные театральные представления, сбор от которых идет в пользу нуждающихся женщин, и пообещала «иметь в виду» Веру. Это обещание Веру совершенно не обрадовало, поскольку выглядело насмешкой над ее мечтами. Мечтать о большой, настоящей сцене для того, чтобы участвовать в благотворительных постановках, которые тетя Лена язвительно (и совершенно справедливо!) называет «вариациями на тему Лебедя, Рака и Щуки», намекая на то, что их участники играют вразнобой. Еще чего! Про такое говорят «разменять мечту на медные копейки». Но пришлось улыбаться и делать вид, что млеешь от такой перспективы.

«Что наша жизнь? Игра!»