13

С Бутюгиным все получилось очень легко, впору было заподозрить, что первое поручение Цалле – это проверка. Железнодорожный клуб довольно велик – ресторанная зала с буфетом, примыкающие к ней отдельные кабинеты, курительная (куда женщинам заходить неприлично, то мужское святилище), библиотека с удобными креслами… Имелся здесь даже маленький музей – комната, посвященная истории развития железных дорог в империи. С картами, таблицами и маленькими деревянными паровозиками, копиями настоящих. Показывая Вере музей, Луиза Францевна ехидно заметила, кивнув на паровозики, что мужчины нипочем не могут обойтись без игрушек, только с возрастом меняют одни на другие.

В воскресенье, 22 апреля, Вера прямо в вестибюле увидела Виталия Константиновича с Луизой Францевной. Они стояли недалеко от входа и разговаривали с брюнетом, сильно похожим на Милюкова. Точнее, говорил брюнет, а они его слушали и улыбались.

– Все есть в Москве, не хватало нам еще одной лиги. Не хочешь, так не носи ни шляп, ни фуражек, но зачем придавать своему нежеланию политическую окраску? Чтобы звучало? Согласен, лига сторонников гигиены, протестующих против ношения головных уборов в теплое время года, это звучит! Но и настораживает тоже. Начинается все с таких вот совершенно безобидных дел, а заканчивается баталиями на Кудринской площади и Арбате. Если кто-то находит, что недостаток воздуха и излишнее тепло способствуют выпадению волос, то это еще не дает ему право устраивать шествия с криками «Шапки долой, господа! Шапки долой!»…

Увидев подошедшую Веру, Бутюгин оборвал свою речь, Луиза Францевна приветливо заулыбалась, а Виталий Константинович познакомил Веру с Бутюгиным, назвав того «одним из светочей русской инженерной мысли». Судя по раскрасневшемуся лицу и склонности к подобным гиперболам, Жеравов уже был изрядно навеселе. От Бутюгина тоже пахло не то коньяком, не то ликером. Оказалось, что они с Жеравовым уже успели «обуфетиться» (выражение Бутюгина), а в вестибюль вышли, чтобы встретить Луизу Францевну. Вера уже успела подметить, что Жеравов был изрядно ревнив. Луизе Францевне, кажется, это нравилось. По некоторым оброненным ею фразам, можно было сделать вывод о том, что она с великим удовольствием стала бы m-me Жеравовой.

– Я рассказывал о том, что в Москве организована лига сторонников гигиены, протестующих против ношения головных уборов в теплое время года, – пояснил для Веры Бутюгин. – Поразительно, как любой мелочи у нас умеют придать политическую окраску. Лига сторонников гигиены! Ха-ха-ха!

Во взгляде Бутюгина Вера ощутила явные флюиды, признак мужского интереса. Видимо, Луиза Францевна не преувеличивала, характеризуя Бутюгина как сердцееда. Да нет, какое там «видимо»! Точно не преувеличивала, вон как смотрит, искорки в зрачках сверкают.

– Ах, только бы беспорядков не было, – сказала Вера и, подхватив Луизу Францевну под руку, увела ее лакомиться мороженым.

«Укорачивать» знакомство в шумном вестибюле не хотелось. Да и форсировать события не стоило. Пусть плод созреет, хотя бы немного.

– Вы так и не нашли времени заглянуть в мое ателье, – ласково упрекнула Луиза Францевна. – Разве вы совсем не интересуетесь модой? По вам этого не скажешь. Если не секрет, у кого вы шили это платье?

В последние дни потеплело настолько, что надобность в верхней одежде, пусть даже и легкой, совершено отпала и можно было начинать носить платья из разряда «отчаянно мнущихся». Вера явилась в клуб в одном из своих самых любимых платьев, розовом, атласном, отделанном гипюром. Декольте соблазнительно прикрыто розовым кружевным фишю, на голове вместо шляпки модная в этом сезоне сетка, сплетенная из тонкого, витого, золотого шнурка и украшенная зернышками искусственного жемчуга. В том, что жемчуг был ненастоящим, ничего зазорного не было – это же не колье, а головной убор. Чай, не государыня императрица, чтобы настоящие жемчуга на голове носить. Но все равно хорошо, Таисия, как увидела Веру во всем великолепии, так и остолбенела – Царевна Лебедь. А Владимир даже из кабинета не выглянул. Как засел там с утра, обложившись книгами по юриспруденции, так и сидел там.

– Секрет, но вам открою, – улыбнулась Вера. – Платье готовое, куплено в конфекционе Жирмунского на Кузнецком. Там большой ассортимент, причем владелец завозит всего понемногу, и можно быть уверенной в том, что в купленном вами платье не будет ходить половина Москвы.

– Учту на будущее, но вообще-то я привыкла одеваться у себя. А то как-то неловко перед клиентками, да и делу ущерб. Если я начну одеваться на стороне, то все сразу решат, что ателье мое никуда не годится…

Мороженое начинали есть вдвоем, а доедали уже в мужском обществе. Жеравову с Бутюгиным тоже захотелось мороженого. Под коньячок.

– Это так гармонично, заливать горячительным холодное! – говорил Бутюгин, предлагая дамам попробовать.

Дамы всякий раз отказывались, точнее – отшучивались, смеясь.

Вера начала рассказывать о вечерах в «Альпийской розе». Старалась не переборщить с восторгами, чтобы все выглядело естественно, но похвалила общество, гостеприимность хозяйки и ее интересных гостей. Бутюгин сразу же вспомнил Мирского-Белобородько, о смерти которого написали если не все газеты, то, во всяком случае, многие. Вера сказала, что несчастный поэт умер у нее на глазах. Собеседники, в особенности Луиза Францевна (кто бы мог подумать?), заинтересовались и потребовали подробностей. Вера рассказала подробности, а закончила тем, что даже столь трагические происшествия не способны разрушить очарование раутов госпожи Цалле. Если уж говорить начистоту, то в Железнодорожном клубе было гораздо веселее и как-то приятнее, душевнее. Впрочем, так, наверное, и должно было быть, ведь здесь собирался довольно узкий круг лиц, объединенных работой, совместной учебой, общностью интересов. Недаром Виталий Константинович пошутил, что все железнодорожники – одна большая семья, а Бутюгин сразу же подхватил эту мысль и принялся ее развивать:

– Если, не приведи Господь, вдруг доведется оказаться в чужом городе без средств (допустим, бумажник украли), то можно смело отправляться на вокзал и обращаться с просьбой о помощи к коллегам. Накормят, напоят, пригреют, деньгами ссудят и отправят домой первым классом…

Рано или поздно, желаемое происходит, надо только уметь ждать не суетясь. Луизу Францевну, троекратно извинившись, «похитила» какая-то пышная блондинка, насколько поняла Вера – из числа постоянных клиенток. Не иначе как захотела обсудить новые модели или очередной заказ. Жеравова тоже кто-то окликнул, и Вера с Бутюгиным остались наедине. Бутюгин сразу же (и надо отдать ему должное – крайне деликатно) поинтересовался, почему Вера ходит в клуб без мужа. Неужели преуспевающий адвокат настолько занят, что его очаровательная жена вынуждена развлекаться в одиночестве… etc.

«Хват!» – одобрительно подумала Вера, поощрительно и благосклонно улыбаясь Бутюгину.

Вообще-то она не жаловала наглецов и разного рода хамов, но сейчас ей было выгоднее, чтобы Бутюгин оказался хватом, а не мямлей. Посетовав на то, что работа занимает в жизни мужа столько места, что для всего прочего его почти совсем не остается (про автомобили упоминать не стала, ни к чему), Вера вздохнула (томно-претомно и глубоко, так, что фишю слегка раздвинулось), трагически взмахнула ресницами и сказала, что уже свыклась со своей «одинокой неприкаянностью». «Одинокая неприкаянность» было к месту вспомнившимся выражением гимназической поры, обозначавшим крайнюю, предельную степень одиночества. И сразу же добавила, что, к счастью, есть в Москве места, которые женщине не зазорно посещать и одной, например, та же «Альпийская роза». Понимающий разумеет.

Бутюгин уразумел все сразу и настолько, что пожелал составить Вере компанию прямо в четверг, несмотря на то что она честно упомянула про некоторую скучность четвергов в сравнении с субботами. Но что с того? Раньше оно ведь не позже. Главное, выполнить поручение. Снова шевельнулось подозрение относительно того, что это первое поручение подстроено, ибо больно уж легко все получилось, но Вера предпочла не заострять на этом внимания. Какая разница? Пусть даже и так. Но требовалось обезопасить себя от подозрений со стороны Владимира (мало ли что ему Жеравов по-соседски наговорит), поэтому Вера, словно спохватившись, поправила окончательно сползшую назад накидку и попросила:

– Только пусть это останется между нами. Уговор?

– Уговор, – ответил Бутюгин, и искорки-флюиды в его глазах засветились ярче фар Владимировой «Лорелеи».

Договорились встретиться в четверг, в восемь часов вечера у входа в «Альпийскую розу».

Спустя полчаса Вера пожаловалась на внезапный приступ мигрени. Решительно отказавшись от флакончика с нюхательной солью, предложенного ей Луизой Францевной («Ах, благодарю вас, милая, но солями я не пользуюсь, соли мне совершенно не помогают, только глаза от них краснеют…»), Вера уехала домой писать очередной отчет для Немысского…

В четверг она намеренно опоздала на десять минут, чтобы не пришлось ждать у входа самой. Бутюгин, одетый в ту же черную тройку, в которой он был в клубе, уже топтался на тротуаре. Увидев Веру, он оживился и сразу же начал осыпать ее комплиментами. Даже если первое поручение было проверкой, то интерес Бутюгина к Вере выглядел совершенно искренним. Создавалась проблема – вот сейчас Вера представит Бутюгина Вильгельмине Александровне, а что с ним делать потом? Он же будет мешать ей общаться с другими гостями, и вообще он ей совершенно неинтересен. Ни как мужчина, ни как собеседник. Может, это потому, что она не успела узнать его лучше, но, честно говоря, узнавать Бутюгина совсем не хотелось. И так уже видно, что это совершеннейший Тартарен.

«Только бы поскорее от него отделаться, – подумала Вера, косясь на своего спутника. – И желательно, чтобы насовсем».

Она и предположить не могла, что ее желание будет исполнено очень скоро, причем самым категорическим образом.

Вильгельмина Александровна встретила Бутюгина так, словно он был ее родным братом, вернувшимся из долгого путешествия. Поблагодарив Веру за то, что она привела «столь интересного» гостя (Бутюгин или умело притворялся, или в самом деле принял эту лесть за чистую монету), Вильгельмина Александровна повела Бутюгина по залу и стала знакомить его с гостями. Обрадованная, Вера первым делом высмотрела в зале Вшивикова и «по секрету» рассказала ему о том, что услышала от Шершнева, не выдавая источника.

– Если бы можно было печатать сплетни, не боясь исков, я давно стал бы миллионщиком, – сказал Вшивиков. – Но – увы. А пакость эту я уже слышал от Якова Гавриловича. Он, должно быть, сам ее и выдумал…

– Но зачем ему это понадобилось? – удивилась Вера.

– Значит, и вы от него слышали, – констатировал Вшивиков. – Яков Гаврилович, несмотря на его деловую сущность, человек веселый. Обожает розыгрыши и всяческие провокации…

– Но… – Вера хотела сказать, что провокация провокации рознь, однако Вшивиков не дал ей договорить.

– Чувство юмора у него своеобразное. Весьма. В прошлом году на Нижегородской ярмарке конкуренту, готовящемуся перехватить у него не то очередной завод, не то очередной контракт, Яков Гаврилович устроил телеграмму. Якобы из Киева, из дома, от имени супруги. «Срочно приезжай, маменька при смерти». Тот стремглав на поезд – и домой. Приезжает и видит свою родительницу в добром здравии. Или не в очень добром, но, во всяком случае, не при смерти. И жена, разумеется, никакой телеграммы не отправляла. Он возвращается в Нижний, устраивает на почтамте грандиозный скандал и выясняет, что это господин Шершнев подбил телеграфиста поучаствовать в розыгрыше за «катеньку». Что ему «катенька» в сравнении с выгодами от перехваченного контракта? Пока конкурент ездил в Киев да обратно, дело уже было сделано…

«Ничего себе, шуточки», – подумала Вера, с неприязнью глядя на Шершнева, к которому как раз в этот момент Вильгельмина Александровна подвела Бутюгина.

С Бутюгиным получилось удачно. Вначале он долго ходил по зале в обществе Цалле. К тому времени, как он освободился, на сцене появился молодой длинноволосый юноша во фраке, и Вера притворилась заинтересованной. Смотрела на сцену и ждала, что начнет читать сегодняшний поэт (то был явный поэт, с раскрытой, слегка измятой тетрадкой в левой руке). Бутюгин деликатно отошел куда-то. Рядом с Верой встал господин Краузе, тот самый, с которым ее познакомил Шершнев. Вера не смогла вспомнить, чем он владеет – магазином дамского рукоделия или декатировочным заведением, но ей это знание и не понадобилось – Краузе всего лишь поздоровался, не претендуя на дальнейшее общение.

Поэт и впрямь был интересным. Вместо положенной «бабочки» на шее его красовался огромный черный бант. Юноша был хил и выглядел изможденным (щеки впалые, черные круги под глазами закрывают половину бледного лица – ужасающий контраст), но его неожиданно низкий голос поражал своей мощью.

– Тургеневу было жаль самого себя, других, всех людей, зверей, птиц, всего живущего, – начал он без приветствий и предисловий, – счастливых ему было жаль более, чем несчастных. Жалость мешала ему жить. Жалость и скука. «О скука, скука, вся растворенная жалостью! – писал он. – Ниже спуститься человеку нельзя. Уж лучше бы я завидовал, право! Да я и завидую – камням». Памяти великого писателя и его великой жалости посвящается…

Выдержав академическую паузу, достойную сцены Малого театра (половина залы при этом как шумела, так и продолжала шуметь), юноша набрал в цыплячью грудь побольше воздуху и начал не столько декламировать, сколько выкрикивать в пространство, делая между выкриками небольшие паузы:

– Завидовать камням!.. Вот смысл бытия!.. Завидовать горам, земле, соринке тленной!.. Завидовать всему, что было до меня!.. Завидовать морям! Завидовать Вселенной!..

– Ритм есть, смысла нет, талантом здесь, к сожалению, даже и не пахнет…

Обернувшись на показавшийся знакомым женский голос, Вера увидела Эрнеста Карловича Нирензее с Эмилией Хагельстрем. Они стояли прямо за ней. Эрнест Карлович поздоровался с Верой, познакомил ее с Эмилией и, как показалось Вере, с большим облегчением оставил их одних, сославшись на то, что ему необходимо немного подышать свежим воздухом. В зале и впрямь было душновато, несмотря на открытые окна. Много народу, да и вечер сам по себе выдался душным, безветренным.

Ничего, без него даже лучше. Вера премило проболтала с Эмилией около часа. Разговаривать с ней было не только интересно, но и полезно. Во-первых, хотелось побольше узнать о Лиге равноправия женщин (лиги, лиги, кругом одни лиги!). У Веры были некоторые подозрения, связанные с тем, что Мейснера убила женщина. Подозрения были надуманными («притянутыми за уши», как сказал бы Владимир), и тем более, если верить метрдотелю Леонтию Лукьяновичу, женщина на самом деле оказалась мужчиной, но возникшее любопытство требует удовлетворения, так же как и любые подозрения – проверки. Вдобавок Лига равноправия женщин – это так ново, интересно, необычно, в конце концов. Во-вторых, Бутюгин, дважды появлявшийся поблизости, не осмеливался вмешиваться в тихую, сосредоточенную беседу двух женщин. Потом уже, когда вернулся изрядно надышавшийся воздухом Эрнест Карлович (судя по свекольному цвету лица и исходящему от него амбре, он не столько дышал воздухом, сколько пил коньяк у буфетной стойки на втором этаже), Вера видела, как Бутюгин уходил вместе с князем Чишавадзе. Увидела и ничуть этому не удивилась, ведь Чишавадзе бывал в Железнодорожном клубе, там, небось, еще и познакомился с Бутюгиным.

Эмилия оказалась весьма милой дамой, и притом горячей патриоткой России.

– Я, как шведка, крайне признательна русским за разгром шведской армии под Полтавой, – сказала она. – Невозможно представить, куда могли завести шведов их амбиции, не получи они вовремя по носу от Петра. И за то, что Россия первой из великих держав признала независимость Норвегии, я тоже признательна. Рано или поздно между Швецией и Норвегией разгорелась бы война, а кому от нее был бы прок?

Разговорившись, Эмилия призналась в своей нелюбви к немцам. Оказалось, что она ненавидит их по личным соображениям. Компаньон-немец разорил ее прадеда, и тот был вынужден в поисках заработка переехать в Россию еще во времена Николая Первого. Вере было о чем задуматься. Ей захотелось поближе познакомиться с Лигой женского равноправия. Эмилия с видимым удовольствием пригласила ее на Кудринскую улицу, где в доме, принадлежавшем купцу первой гильдии Аборину-Сычевскому, снимала помещение Лига.

– Если желаете, то можете приезжать прямо завтра, к часу дня, – сказала она. – Ожидается очень интересный доклад. Во всяком случае, более интересный, чем эта… м-м-м… зависть камням… Подумать только! Скоро здесь любой рифмоплет сможет читать свои вирши!

Худосочного поэта к тому времени уже не было на сцене. Вильгельмина Александровна водила его по залу – угощала гостей очередной «знаменитостью».