Как томительная неизвестность, на которую я был осужден, подействовала бы на другого на моем месте, сказать не берусь. Двухчасовая пытка ожидания отразилась на мне следующим образом: я чувствовал себя физически неспособным оставаться на одном месте и нравственно неспособным говорить с кем бы то ни было, пока не узнаю все, что хотел мне сказать Эзра Дженнингс.

В подобном настроении духа я не только раздумал навещать миссис Эблуайт, но не захотел встречаться даже с Габриэлем Беттереджем.

Возвратившись во Фризинголл, я оставил ему записку, в которой сообщал, что неожиданно отозван, но вернусь непременно к трем часам пополудни. Я просил его потребовать себе обед в обычный свой час и чем-нибудь занять до тех пор свое время. В городе у него была пропасть приятелей, – я это знал, – стало быть, ему будет нетрудно чем-нибудь заполнить немногие часы до моего возвращения в отель.

Сделав это, я опять вышел из города и стал блуждать по вересковым равнинам, окружающим Фризинголл, пока часы не сказали мне, что пришло наконец время вернуться в дом мистера Канди.

Эзра Дженнингс уже ожидал меня. Он сидел один в маленькой комнатке, стеклянная дверь из которой вела в аптеку. На стенах, выкрашенных желтой краской, висели цветные диаграммы, изображающие отвратительные опустошения, какие производят различные страшные болезни. Книжный шкаф, наполненный медицинскими сочинениями в потемневших переплетах, на котором вместо обычного бюста красовался череп; большой сосновый стол, весь в чернильных пятнах; деревянные стулья, какие встречаются в кухнях и коттеджах; истертый шерстяной коврик посредине пола; кран для воды с раковиной и водосточной трубой, грубо вделанной в стену, невольно возбуждающий мысль о страшных хирургических операциях, – вот из чего состояла меблировка комнаты. Пчелы жужжали между горшками цветов, выставленными за окно, птицы пели в саду, из соседнего дома иногда долетало слабое бренчание расстроенного фортепьяно.

Во всяком другом месте эти обыденные звуки приятно сообщали бы про обыденный мир за стенами; но сюда они вторгались как нарушители тишины, которую ничто, кроме человеческого страдания, не имело права нарушить. Я взглянул на ящик красного дерева с хирургическими инструментами и громадный сверток корпии, которые занимали особые места на полке книжного шкафа, и содрогнулся при мысли о звуках, обычных для комнаты Эзры Дженнингса.

– Я не прошу у вас извинения, мистер Блэк, что принимаю вас в этой комнате, – сказал он. – Она единственная во всем доме, где в это время дня мы можем быть уверены, что нас не потревожат. Вот лежат мои бумаги, приготовленные для вас; а тут две книги, к которым мы будем иметь случай обратиться, прежде чем кончим наш разговор. Придвиньтесь к столу, и давайте посмотрим все это вместе.

Я придвинул к нему свой стул, и он подал мне записки. Это были два больших листа бумаги. На первом были написаны слова с большими промежутками. Второй был весь исписан сверху донизу черными и красными чернилами. В том тревожном состоянии любопытства, в каком я в эту минуту находился, я с отчаянием отложил в сторону второй лист.

– Сжальтесь надо мной! – вскричал я. – Скажите, чего мне ждать, прежде чем я примусь за чтение?

– Охотно, мистер Блэк! Позволите ли вы мне задать вам два-три вопроса?

– Спрашивайте о чем хотите.

Он взглянул на меня с грустной улыбкой на лице и с теплым участием в своих кротких карих глазах.

– Вы мне уже говорили, – начал он, – что, насколько это вам известно, никогда не брали в рот опиума.

– Насколько это мне известно? – спросил я.

– Вы тотчас поймете, почему я сделал эту оговорку. Пойдем дальше. Вы не помните, чтобы когда-либо принимали опиум. Как раз в это время в прошлом году вы страдали нервным расстройством и дурно спали по ночам. В ночь после дня рождения мисс Вериндер, однако, вы, против обыкновения, спали крепко. Верно ли все то, что я говорю? Можете ли вы указать мне причину вашего нервного расстройства и бессонницы?

– Решительно не могу. Насколько я помню, старик Беттередж утверждает, что знает причину. Но едва ли об этом стоит упоминать.

– Извините меня. Нет вещи, о которой не стоило бы упоминать в деле, подобном этому. Беттередж, говорите вы, чем-то объяснял вашу бессонницу. Чем же именно?

– Тем, что я бросил курить.

– А вы имели эту привычку?

– Имел.

– И вы сразу бросили курить?

– Да, сразу.

– Беттередж был совершенно прав, мистер Блэк. Когда курение входит в привычку, только очень здоровый человек не почувствует некоторого расстройства нервной системы, внезапно бросив курить. По-моему, ваша бессонница этим и объясняется. Мой следующий вопрос относится к мистеру Канди. Не имели ли вы с ним в день рождения или в другое время чего-нибудь вроде спора по поводу его профессии?

Вопрос этот тотчас пробудил во мне смутное воспоминание, связанное со званым обедом в день рождения. Мой нелепый спор с мистером Канди описан гораздо подробнее, чем он того заслуживает, в десятой главе рассказа Беттереджа. Подробности этого спора совершенно изгладились из моей памяти – настолько мало думал я о нем впоследствии. Припомнить и сообщить моему собеседнику я смог лишь то, что за обедом нападал на медицину до того резко и настойчиво, что вывел из терпения даже мистера Канди. Я вспомнил также, что леди Вериндер вмешалась, чтобы положить конец нашему спору, а мы с маленьким доктором помирились, как говорят дети, и были опять друзьями, когда пожимали друг другу руки на прощание.

– Есть еще одна вещь, которую мне было бы очень важно узнать, – сказал Эзра Дженнингс. – Не имели ли вы повода беспокоиться насчет Лунного камня в это время в прошлом году?

– Сильнейший повод. Я знал, что его хотят похитить любой ценой, и меня предупредили, чтобы я принял меры к охране мисс Вериндер, которой он принадлежал.

– Перед тем как вы отправились в этот вечер спать, не говорили ли вы с кем-нибудь о том, как лучше уберечь алмаз?

– Леди Вериндер говорила об этом со своей дочерью…

– В вашем присутствии?

– В моем присутствии.

Эзра Дженнингс взял со стола свои записки и подал их мне.

– Мистер Блэк, – сказал он, – если вы прочитаете сейчас мои записки в свете заданных мной вопросов и ваших ответов, вы сделаете два удивительных открытия, касающихся вас. Вы узнаете, во-первых, что вошли в гостиную мисс Вериндер и взяли алмаз в состоянии бессознательном, произведенном опиумом; во-вторых, что опиум дан был вам мистером Канди – без вашего ведома, – для того, чтобы на опыте опровергнуть мысль, выраженную вами за званым обедом в день рождения мисс Рэчел.

Я сидел с листами в руках в совершенном остолбенении.

– Простите бедному мистеру Канди, – кротко сказал Дженнингс. – Он причинил страшный вред, я этого не отрицаю, но сделал он это без умысла. Просмотрите мои записки, и вы увидите, что, не помешай ему болезнь, он приехал бы к леди Вериндер на следующее утро и сознался бы в сыгранной с вами шутке. Мисс Вериндер, конечно, услышала бы об этом; она его расспросила бы, и таким образом истина, скрытая целый год, была бы обнаружена в один день.

– Я не могу сердиться на мистера Канди в его теперешнем состоянии! – сказал я сердито. – Но шутка, которую он со мной сыграл, тем не менее – поступок вероломный. Я могу ее простить, но забыть – никогда!

– Нет врача, мистер Блэк, который в течение своей медицинской практики не совершил бы подобного вероломства. Невежественное недоверие к опиуму в Англии распространено не только среди низших и малообразованных классов. Каждый врач со сколько-нибудь широкой практикой бывает вынужден время от времени обманывать своих пациентов, как мистер Канди обманул вас. Я не оправдываю злой шутки, сыгранной с вами. Я только излагаю вам более точный снисходительный взгляд на побудительные причины.

– Но как это было выполнено? – спросил я. – Кто дал мне опиум без моего ведома?

– Не знаю. Об этом мистер Канди за всю свою болезнь не намекнул ни единым словом. Может быть, ваша собственная память подскажет вам, кого надо подозревать?

– Нет.

– В таком случае бесполезно ломать над этим голову. Опиум вам дали украдкой тем или другим способом. А теперь оставим это и поговорим об обстоятельствах, более значительных в настоящем случае. Прочтите мои записки, если можете. Освойтесь с мыслью о том, что случилось в прошлом. Я намерен предложить вам нечто крайне смелое и неожиданное в отношении будущего.

Последние его слова пробудили во мне энергию. Я просмотрел листы в том порядке, в каком Эзра Дженнингс дал мне их в руки. Лист, менее исписанный, лежал сверху. На него были занесены бессвязные слова и отрывки фраз, сорвавшиеся с губ мистера Канди во время бреда:

«…Мистер Фрэнклин Блэк… и приятен… поубавить спеси… медицине… сознается… бессонницей… ему говорю… расстроены… лечиться… мне говорит… ощупью идти впотьмах… одно и то же… в присутствии всех за обеденным столом… говорю… ищете сна ощупью впотьмах… говорит… слепец водит слепца… знает, что это значит… Остроумно… проспать одну ночь наперекор острому его языку… аптечка леди Вериндер… двадцать пять гран – без его ведома… следующее утро… Ну что, мистер Блэк… принять лекарства сегодня… никогда не избавитесь. Ошибаетесь, мистер Канди… отлично… без вашего… поразить… истины… спали отлично… приема лауданума, сэр… перед тем… легли… что… теперь… медицине».

Вот все, что было написано на первом листе. Я его вернул Эзре Дженнингсу.

– Это то, что вы слышали у кровати больного? – сказал я.

– Слово в слово то, что я слышал, – ответил он, – только я выпустил повторение одних и тех же слов, когда переписывал мои стенографические отметки. Некоторые фразы и слова он повторял десятки раз, иногда раз до пятидесяти, смотря по тому, какое значение приписывал мысли, ими выражаемой. Повторения в этом смысле служили мне некоторым пособием для восстановления связи между обрывками фраз. Я, конечно, не утверждаю, – прибавил он, указывая на второй лист, – что сумел воспроизвести те самые выражения, которые употребил бы сам мистер Канди, будь он в состоянии говорить связно. Я только утверждаю, что проник сквозь преграду бессвязного изложения к постоянной и последовательной основной мысли. Судите сами.

Я обратился ко второму листу, который оказался ключом к первому. Бред мистера Канди был тут записан черными чернилами, а восстановленное его помощником – красными чернилами.

Я переписываю то и другое подряд, поскольку и бред, и его пояснение находятся на этих страницах довольно близко один от другого – так, чтобы их легко можно было сличить и проверить.

«…Мистер Фрэнклин Блэк умен и приятен, но ему бы следовало поубавить спеси, когда он рассуждает о медицине. Он сознается, что страдает бессонницей. Я ему говорю, что его нервы расстроены и что ему надо лечиться. Он мне говорит, что лечиться и ощупью идти впотьмах – одно и то же. И это он сказал в присутствии всех за обеденным столом. Я ему говорю: вы ищете сна ощупью впотьмах, и ничто, кроме лекарства, не сможет вам помочь найти его. На это он мне говорит, что слышал, как слепец водит слепца, а теперь знает, что это значит. Остроумно, но я могу заставить его проспать одну ночь наперекор острому его языку. Он действительно нуждается в сне, и аптечка леди Вериндер в моем распоряжении. Дать ему двадцать пять гран лауданума к ночи, без его ведома, и приехать на следующее утро. «Ну что, мистер Блэк, не согласитесь ли вы принять лекарство сегодня? Без него вы никогда не избавитесь от бессонницы». – «Ошибаетесь, мистер Канди, я спал отлично эту ночь без вашего лекарства». Тогда поразить его объявлением истины: «Вы спали отлично эту ночь благодаря приему лауданума, сэр, данного вам перед тем, как вы легли. Что вы теперь скажете о медицине?»

Восхищение перед находчивостью, с которой Эзра Дженнингс сумел из страшной путаницы восстановить гладкую и связную речь, было, естественно, первым моим впечатлением, когда я возвратил ему листок. Со свойственной ему скромностью он прервал меня вопросом, согласен ли я с выводом, сделанным из его записок.

– Полагаете ли вы, как полагаю и я, – сказал он, – что вы действовали под влиянием лауданума, делая все, что сделали в доме леди Вериндер в ночь после дня рождения ее дочери?

– Я имею слишком мало понятия о действии лауданума, чтобы составить себе собственное мнение, – ответил я. – Могу только положиться на ваше мнение, чувствуя внутренним убеждением, что вы правы.

– Очень хорошо. Теперь возникает следующий вопрос: вы убеждены, и я убежден, но как нам передать это убеждение другим?

Я указал на листы, лежавшие на столе перед нами.

Эзра Дженнингс покачал головой:

– Они бесполезны, мистер Блэк, совершенно бесполезны, по трем неопровержимым основаниям. Во-первых, эти записки составлены при обстоятельствах, совсем новых для большей части людей. Одно уже это говорит против них. Во-вторых, в этих записках изложена новая в медицине и еще не проверенная теория. И это тоже говорит против них! В-третьих, эти записки – мои; кроме моего уверения, нет никакого доказательства, что они не подделка. Припомните, что я вам говорил на лужайке, и спросите себя: какой вес могут иметь мои слова? Нет, с точки зрения света, записки мои не имеют никакой цены, но они указывают способ, каким может быть доказана ваша невиновность, а она должна быть доказана! Мы обязаны обосновать наше убеждение фактами, и я считаю вас способным это выполнить.

– Каким образом? – спросил я.

Он наклонился ко мне через стол:

– Решитесь ли вы на смелый опыт?

– Я готов на все, чтобы снять лежащее на мне подозрение!

– Согласитесь ли вы подвергнуться некоторому временному неудобству?

– Какому бы то ни было, мне все равно!

– Будете ли вы безусловно следовать моим советам? Это может повести к насмешкам над вами глупцов, к увещаниям друзей, мнение которых вы обязаны уважать.

– Говорите, что надо делать, – перебил я его нетерпеливо, – и, будь что будет, я это выполню.

– Вот что вы должны сделать, мистер Блэк, – ответил он. – Вы должны украсть Лунный камень бессознательно во второй раз, в присутствии людей, свидетельство которых не может быть подвергнуто сомнению.

Я вскочил. Я пытался заговорить… Я мог только смотреть на него.

– Думаю, что это можно сделать, – продолжал он, – и это будет сделано, если только вы захотите мне помочь. Постарайтесь успокоиться. Сядьте и выслушайте, что я вам скажу. Вы опять начали курить, я сам это видел. Давно ли это случилось?

– Около года назад.

– Вы курите сейчас больше или меньше прежнего?

– Больше.

– Бросите ли вы опять эту привычку? Внезапно, заметьте, как вы бросили тогда?

Я смутно начал понимать его цель.

– Брошу с этой же минуты, – ответил я.

– Если последствия будут такие же, как в июне прошлого года, – сказал Эзра Дженнингс, – если вы опять будете страдать от бессонницы, мы сделаем первый шаг. Мы опять доведем вас до того нервного состояния, в каком вы находились в ночь после дня рождения. Если мы сможем восстановить хотя бы приблизительно обстановку, окружавшую вас тогда, если мы сможем опять занять ваши мысли различными вопросами, связанными с алмазом, которые прежде волновали вас, мы поставим вас физически и морально так близко, как только возможно, в то самое положение, в каком вы приняли опиум в прошлом году. И в этом случае мы можем надеяться, что повторение приема опиума поведет в большей или меньшей степени к повторению результата первого приема. Вот, коротко говоря, мое предложение. А теперь я объясню вам, почему считаю такой опыт возможным.

Он повернулся к книге, лежавшей возле него, и раскрыл ее на месте, которое было заложено бумажкой.

– Не думайте, что я намерен докучать вам лекцией о физиологии, – сказал он. – Я считаю своим долгом доказать, что прошу вас рискнуть на этот опыт не для того, чтобы оправдать какую-то мою теорию. Узаконенные принципы и признанные авторитеты подтверждают мою точку зрения. Удостойте меня своим вниманием минут на пять, и я берусь доказать вам, что предложение, каким бы странным оно ни казалось, основано на научных данных. Вот, во-первых, физиологический принцип, на который я рассчитываю, изложенный знаменитым доктором Карпентером. Прочтите сами.

Он подал мне бумажку, лежавшую как закладка в книге. На ней были написаны следующие строки:

«Есть много оснований думать, что каждое чувственное впечатление, однажды воспринятое сознанием, регистрируется, так сказать, в нашем мозгу и может быть воспроизведено впоследствии, хотя бы мы не сознавали его за весь данный период».

– Пока все ясно, не так ли? – спросил Эзра Дженнингс.

– Совершенно ясно.

Он придвинул ко мне через стол открытую книгу и указал на место, отмеченное карандашом.

– Прочтите это описание, – сказал он, – имеющее, как мне кажется, прямое отношение к вашему положению и к тому опыту, на который я уговариваю вас решиться. Заметьте, мистер Блэк, прежде чем начнете читать, что я ссылаюсь на одного из величайших английских физиологов. Книга в ваших руках – это «Физиология человека» доктора Эллиотсона, а случай, на который ссылается доктор, сообщен известным авторитетом мистером Комба.

Абзац, на который он указывал, заключал в себе следующее:

«Доктор Эйба сообщил мне, – говорит мистер Комба, – об одном ирландском носильщике, который в трезвом виде забывал, что он делал, когда бывал пьян, но, напившись, вспоминал о поступках, сделанных прежде в пьяном виде. Однажды, будучи пьян, он потерял довольно ценный сверток и в трезвые минуты не мог дать никаких объяснений об этом. В следующий раз, когда он напился, он вспомнил, что оставил сверток в одном доме, и так как на нем не было адреса, то он и оставался там в целости, и носильщик получил его, когда сходил за ним».

– Снова все ясно? – спросил Эзра Дженнингс.

– Как нельзя более ясно.

Он положил бумажку на прежнее место и закрыл книгу.

– Удостоверились вы теперь, что я говорил, опираясь на авторитеты? – спросил он. – Если нет, мне стоит только обратиться к этим полкам, а вам прочесть места, на которые я вам укажу, и вы окончательно убедитесь.

– Я вполне удовлетворен, не читая больше ни слова.

– В таком случае мы можем вернуться к вашим личным интересам в этом деле. Я обязан сказать вам, что против этого опыта можно кое-что возразить. Если бы мы могли в этом году воспроизвести точь-в-точь такие условия, какие существовали в прошлом, то, несомненно, мы достигли бы точно такого же результата. Но это просто невозможно. Мы можем лишь надеяться приблизиться к этим условиям, и, если мы не сумеем вернуть вас как можно ближе к прошлому, опыт наш не удастся. Если сумеем, – а я надеюсь на успех, – мы сможем по крайней мере увидеть повторение всего сделанного вами в ночь после дня рождения мисс Рэчел, – и это должно будет убедить всякого здравомыслящего человека в том, что вы невиновны в сознательном похищении алмаза. Я полагаю, мистер Блэк, что осветил теперь обе стороны с полной беспристрастностью. Если для вас что-нибудь неясно, скажите мне, и я постараюсь вам это разъяснить.

– Все, что вы объяснили мне, – сказал я, – я понял прекрасно. Но, признаюсь, кое-что приводит меня в недоумение.

– Что именно?

– Я не понимаю действия опиума на меня. Я не понимаю, как я шел с лестницы и по коридорам, отворял и затворял ящики в шкафу и опять вернулся в свою комнату. Все это поступки активные. Я думал, что опиум приводит сначала в отупение, а потом нагоняет сон!

– Всеобщее заблуждение относительно опиума, мистер Блэк! В эту минуту я изощряю свой ум под влиянием приема лауданума, который в десять раз сильнее дозы, данной вам мистером Канди. Но не полагайтесь на мой авторитет даже тогда, когда я говорю на основании личного опыта. Я предвидел возражение, сделанное вами, и опять заручился свидетельством, которое будет иметь вес и в ваших глазах, и в глазах ваших друзей.

Он подал мне вторую из двух книг, лежавших возле него на столе.

– Вот, – сказал он, – знаменитые «Признания англичанина, принимавшего опиум». Возьмите с собой эту книгу и прочтите ее. В отрывке, отмеченном мной, говорится, что, когда де Кушки принимал огромную дозу опиума, он или отправлялся в оперу наслаждаться музыкой, или бродил по лондонским рынкам в субботу вечером и с интересом наблюдал старания бедняков добыть себе воскресный обед. Таким образом, человек, находящийся под влиянием опиума, может совершать активные поступки и переходить с места на место.

– Вы мне ответили, – сказал я, – но не совсем: вы еще не разъяснили мне действия, произведенного опиумом на меня.

– Я постараюсь ответить вам в нескольких словах, – сказал Эзра Дженнингс. – Действие опиума бывает в большинстве случаев двояким: сначала возбуждающим, потом успокаивающим. При возбуждающем действии самые последние и наиболее яркие впечатления, оставленные в вашем сознании, – а именно впечатления, относившиеся к алмазу, – наверное, при болезненно-чувствительном нервном состоянии вашем подчинили себе ваш рассудок и вашу волю подобно тому, как подчиняет себе ваш рассудок и вашу волю обыкновенный сон. Мало-помалу под этим влиянием все опасения за целость алмаза, которые вы могли испытывать днем, должны были перейти из состояния сомнения в состояние уверенности, должны были побудить вас к практическому намерению уберечь алмаз, направить ваши шаги с этой целью в ту комнату, в которую вы вошли, и руководить вашей рукой до тех пор, пока вы не нашли в шкафчике тот ящик, в котором лежал камень. Вы сделали все, опьяненный опиумом. Позднее, когда успокаивающее действие начало преобладать над действием возбуждающим, вы постепенно становились все более вялым и наконец впали в оцепенение. За этим последовал глубокий сон. Когда настало утро и действие опиума окончилось, вы проснулись в таком совершенном неведении относительно того, что делали ночью, как будто свалились с луны. Ясно ли вам все это?

– До такой степени ясно, – ответил я, – что я желаю, чтобы вы шли далее. Вы показали мне, как я вошел в комнату и как взял алмаз. Но мисс Вериндер видела, как я снова вышел из комнаты с алмазом в руке. Можете вы проследить за моими поступками с этой минуты? Можете вы угадать, что я сделал потом?

– Я перехожу именно к этому пункту, – ответил он. – Я надеюсь, что опыт, предлагаемый мной, не только докажет вашу невиновность, но также поможет найти пропавший алмаз. Когда вы вышли из гостиной мисс Вериндер с алмазом в руке, вы, по всей вероятности, вернулись в вашу комнату…

– Да! И что же тогда?

– Возможно, мистер Блэк, – не берусь утверждать наверное, – что ваша мысль уберечь алмаз привела естественным образом к намерению спрятать алмаз и что вы спрятали его где-нибудь в своей спальне. В таком случае с вами может произойти то же, что и с ирландским носильщиком. После второго приема опиума вы, может быть, вспомните то место, куда вы спрятали алмаз под влиянием первой дозы.

Тут пришла моя очередь сообщить Эзре Дженнингсу кое-что новое. Я остановил его, прежде чем он успел продолжить свою речь:

– Последнее невозможно: алмаз находится в эту минуту в Лондоне.

Он посмотрел на меня с большим удивлением.

– В Лондоне? – повторил он. – Как он попал в Лондон из дома леди Вериндер?

– Этого не знает никто.

– Вы его вынесли своими собственными руками из комнаты мисс Вериндер. Как он был взят от вас?

– Не имею ни малейшего понятия об этом.

– Вы видели его, когда проснулись утром?

– Нет.

– Был он опять возвращен мисс Вериндер?

– Нет.

– Мистер Блэк! Тут есть кое-что, требующее разъяснения. Могу я спросить, каким образом вам известно, что алмаз находится в эту минуту в Лондоне?

Я задал тот же вопрос мистеру Бреффу, когда расспрашивал его о Лунном камне по возвращении в Лондон. Отвечая Эзре Дженнингсу, я повторил то, что сам слышал от стряпчего и что уже известно читателям этих страниц. Он ясно показал, что мой ответ его не удовлетворяет.

– При всем уважении к вам и вашему стряпчему, – сказал он, – я держусь моего первого мнения. Мне хорошо известно, что основывается оно только на предположении. Но простите, если я напомню вам, что и ваше мнение основано лишь на предположении.

Его точка зрения была совершенно нова для меня. Я ждал с беспокойством, как он будет защищать его.

– Я предполагаю, – продолжал Эзра Дженнингс, – что под влиянием опиума вы взяли алмаз, чтобы спрятать его в безопасном месте; под этим же влиянием вы могли спрятать его где-нибудь в вашей комнате. Вы предполагаете, что индусы не могли ошибиться. Они отправились в дом Люкера за алмазом – следовательно, алмаз должен находиться у мистера Люкера. Имеете вы какие-нибудь доказательства, что Лунный камень был отвезен в Лондон? Вы ведь не в силах даже угадать, как и кто увез его из дома леди Вериндер. Имеете вы улики, что алмаз был заложен Люкеру? Он уверяет, что никогда не слыхал о Лунном камне, а в расписке его банкира упоминается только о драгоценности. Индусы предполагают, что мистер Люкер лжет, – и вы опять-таки предполагаете, что индусы правы. Могу сказать в защиту своего мнения только то, что оно возможно. Что же вы, мистер Блэк, рассуждая логически или юридически, можете сказать в защиту вашего?

Сказано было резко, но нельзя было отрицать, что сказано было справедливо.

– Признаюсь, вы поколебали меня, – отвечал я. – Вы разрешаете мне написать мистеру Бреффу о том, что я услышал от вас?

– Наоборот, я буду рад, если вы напишете мистеру Бреффу. Посоветовавшись со столь опытным человеком, мы, может быть, увидим это дело в новом свете. Пока же вернемся к нашему опыту с опиумом. Решено, что вы бросаете курить тотчас же?

– Тотчас же.

– Это первый шаг. Следующий шаг должен состоять в том, чтобы воспроизвести, насколько возможно точно, обстановку, окружавшую вас в прошлом году.

Как это можно было сделать? Леди Вериндер умерла. Рэчел и я, пока на мне лежало подозрение в воровстве, были разлучены безвозвратно. Годфри Эблуайт путешествовал по континенту. Просто невозможно было собрать людей, находившихся в доме, когда я ночевал в нем последний раз.

Эти возражения не смутили Эзру Дженнингса. Он сказал, что приписывает весьма мало значения тому, чтобы собрать тех же самых людей, так как было бы напрасно ожидать, чтобы они заняли то же положение относительно меня, какое занимали тогда.

С другой стороны, он считал необходимым для успеха опыта, чтобы я видел те же самые предметы около себя, которые окружали меня, когда я последний раз был в доме.

– А важнее всего, – прибавил он, – чтобы вы спали в той же комнате, в которой спали в ночь после дня рождения, и меблирована она должна быть точно таким же образом. Лестницы, коридоры и гостиная мисс Вериндер также должны быть восстановлены в том виде, в каком вы видели их последний раз. Решительно необходимо, мистер Блэк, поставить мебель на те же места в этой части дома, откуда, может быть, теперь ее вынесли. Вам незачем будет жертвовать вашими сигарами, если мы не получим позволения мисс Вериндер произвести соответствующую перестановку в ее доме.

– Кто обратится к ней за этим позволением? – спросил я.

– Нельзя обратиться вам?

– Об этом не может быть и речи. После того, что произошло между нами из-за пропажи алмаза, я не могу ни видеться с нею, ни писать ей.

Эзра Дженнингс умолк и на минуту задумался.

– Могу я задать вам деликатный вопрос? – спросил он. (Я кивнул.) – Правильно ли я заключил по двум-трем вырвавшимся у вас фразам, что в прежнее время вы испытывали к мисс Вериндер не совсем обычный интерес?

– Совершенно правильно.

– Платили вам взаимностью?

– Платили.

– Как вы думаете, заинтересуется ли мисс Вериндер опытом, могущим доказать вашу невиновность?

– Я в этом уверен.

– В таком случае я сам напишу мисс Вериндер, если вы дадите мне позволение.

– И расскажете ей о предложении, которое сделали мне?

– Расскажу ей все, что произошло между нами сегодня.

Излишне говорить, что я с жаром принял услугу, которую он мне предлагал.

– Я еще успею написать с сегодняшней почтой, – сказал он, взглянув на часы. – Не забудьте запереть ваши сигары, когда вернетесь в гостиницу! Я зайду завтра утром узнать, как вы провели ночь.

Я встал, чтобы проститься с ним; я старался выразить свою глубокую признательность за доброту его. Он тихо пожал мне руку.

– Помните, что я сказал вам на вересковой равнине, – ответил он. – Если я смогу оказать вам эту маленькую услугу, мистер Блэк, мне покажется это последним проблеском солнечного света, падающим на вечер длинного и сумрачного дня.

Мы расстались. Это было пятнадцатого июня. События последующих десяти дней (каждое из них более или менее относится к опыту, в котором я был пассивным участником) записаны, слово в слово, как они случились, в дневнике помощника мистера Канди. На его страницах ничто не утаено и ничего не забыто. Пусть Эзра Дженнингс расскажет, как был сделан опыт с опиумом и чем он кончился.

1849, июня 15. Хотя меня прерывали мои больные, моя боль, я кончил письмо мисс Вериндер и успел отослать его с сегодняшней почтой. Мне не удалось написать так коротко, как я того желал бы. Но мне кажется, я написал ясно. Письмо предоставляет ей совершенную свободу решить так, как пожелает она сама. Если она согласится содействовать опыту, она согласится добровольно, а не из милости к мистеру Фрэнклину Блэку или ко мне.

Июня 16. Встал поздно после ужасной ночи: после вчерашнего приема опиума меня мучили кошмары. То я кружился в пустом пространстве, окруженный призраками друзей и врагов, то любимое лицо, которое я никогда не увижу, вставало над моей постелью, фосфоресцируя в черноте ночи, гримасничая и усмехаясь мне. Легкий приступ обычной боли в обычное время, рано утром, был даже приятен мне, как перемена. Боль разогнала видения и была вполне терпима.

После дурно проведенной ночи я поздно встал и поэтому опоздал к мистеру Фрэнклину Блэку. Я нашел его лежащим на диване; он пил коньяк с водой и грыз сухарики.

– Я начинаю так хорошо, как только можно пожелать, – сказал он. – Тяжелая, беспокойная ночь; полное отсутствие аппетита сегодня утром. Точь-в-точь так, как случилось в прошлом году, когда я бросил курить. Чем скорее я буду готов для второго приема опиума, тем будет мне приятнее.

– Вы получите его так скоро, как только возможно, – сказал я. – А пока мы должны всеми силами беречь ваше здоровье. Если ваши силы будут подорваны, из опыта ничего не выйдет. Попробуйте нагулять себе аппетит: покатайтесь верхом перед завтраком или просто погуляйте на свежем воздухе.

Я расстался с мистером Блэком – мне пора было совершать обход своих больных, но и после этого краткого свидания с ним я почувствовал себя лучше и счастливее.

В чем тайна привлекательности этого человека? Или это только значит, что я чувствую разницу между чистосердечной любезностью, с какой он позволил мне завязать с ним знакомство, и безжалостным отвращением и недоверием, с каким относятся ко мне другие люди? Или есть в нем действительно что-то отвечающее стремлению моему к человеческому сочувствию – стремлению, пережившему одиночество и гонение многих лет и делающемуся все сильнее и сильнее, по мере того как приближается время, когда я перестану и чувствовать и терпеть? Как бесполезны эти вопросы! Мистер Блэк пробудил во мне новый интерес к жизни. Пусть будет довольно этого; к чему стараться понять, в чем состоит этот новый интерес?

Июня 17. Сегодня утром перед завтраком мистер Канди сообщил мне, что уезжает на две недели погостить у своего друга на юге Англии. Он дал мне много специальных наставлений, бедняга, по поводу больных, как будто имел еще большую практику, бывшую у него до болезни.

После отъезда мистера Канди почта принесла мне ответ мисс Вериндер.

Очаровательное письмо! Оно внушило мне самое высокое мнение о ней. Она не старается скрыть интереса, который чувствует к нашему опыту, она говорит самым милым образом, что мое письмо убедило ее в невиновности мистера Блэка без малейшей надобности еще и доказывать это. Она даже упрекает себя – весьма неосновательно, бедняжка! – в том, что в свое время не разгадала тайны. Причина всех этих уверений кроется, очевидно, не только в великодушном желании поскорее загладить несправедливость, которую она невольно нанесла другому человеку. Ясно, что она не переставала его любить и за все время их отчуждения. Во многих местах письма ее радость, что он заслуживает быть любимым, прорывается самым невинным образом сквозь принятые условности, вопреки сдержанности, какая требуется в письме к постороннему лицу. Возможно ли (спрашиваю я себя, читая это восхитительное письмо), что из всех людей на свете именно я предназначен послужить средством к тому, чтобы опять соединить этих молодых людей? Мое счастье было растоптано, любовь моя была похищена. Неужели я доживу до того, чтобы видеть счастье других людей, устроенное моими руками, их возрожденную любовь?

В письме заключались две просьбы. Первая из них – не показывать это письмо мистеру Фрэнклину Блэку. Я имею право сказать ему только, что мисс Вериндер охотно отдает свой дом в полное наше распоряжение; но не более этого.

Эту просьбу исполнить легко. Однако вторая ее просьба причиняет мне серьезные затруднения.

Мисс Вериндер, не довольствуясь указанием, данным мистеру Беттереджу о том, чтобы он исполнял все мои распоряжения, просит дозволения помочь мне личным своим наблюдением над тем, как будет приведена в прежний свой вид ее гостиная. Она ждет только ответа от меня, чтобы отправиться в Йоркшир и присутствовать в качестве одного из свидетелей в ночь, когда эксперимент с опиумом будет проделан во второй раз.

Здесь опять кроется какая-то причина, и мне кажется – я могу ее угадать.

То, что она запретила мне говорить мистеру Фрэнклину Блэку, она, – так я объясняю себе это, – с нетерпением желает сказать ему сама, прежде чем будет сделан опыт, который должен восстановить его репутацию в глазах других людей. Я понимаю и восхищаюсь великодушным желанием поскорее оправдать его, не ожидая, будет ли или не будет доказана его невиновность. Она хочет, бедняжка, загладить нанесенную ему обиду. Но этого сделать нельзя. У меня нет ни тени сомнения, что обоюдное волнение, возбужденное встречей, старые чувства, которые она пробудит, новые надежды, которые возродит, в своем действии на мозг мистера Блэка будут гибельны для успеха нашего опыта. Уже и сейчас довольно трудно воспроизвести в нем те же настроения, какие владели им в прошлом году. Если же новые интересы и новые ощущения взволнуют его, попытка будет просто бесплодна.

А между тем, хотя я и знаю это, у меня недостает духа причинить ей разочарование. Я должен постараться придумать какой-нибудь выход, который позволил бы мне сказать «да» мисс Вериндер, не лишая себя возможности оказать услугу мистеру Фрэнклину Блэку.

Два часа. Только что вернулся с обхода больных, разумеется побывав прежде в гостинице.

Эту ночь мистер Блэк, по его словам, провел так же, как и предыдущую. Он то и дело просыпался, однако чувствует себя сегодня лучше, потому что спал вчера после обеда. Этот послеобеденный сон, без сомнения, был результатом прогулки верхом, которую я ему посоветовал. Боюсь, что должен прекратить этот живительный моцион на свежем воздухе. Ему не следует быть вполне здоровым, как не следует быть и совсем больным.

Он еще не получил известий от мистера Бреффа. Он с нетерпением хотел узнать, не получил ли я ответа от мисс Вериндер.

Я рассказал ему только то, что мне было разрешено, и не более. Совершенно бесполезно придумывать предлоги, чтобы не показать ему это письмо. Он сказал мне с горечью – бедняжка! – что понимает деликатность, мешающую мне показать письмо.

– Она соглашается, разумеется, из вежливости и чувства справедливости, – сказал он. – Но она остается при своем мнении обо мне и ждет результата.

Мне очень хотелось намекнуть ему, что он сейчас так же несправедлив к ней, как она была несправедлива к нему. Но, поразмыслив, я не захотел лишить ее двойного наслаждения – удивить и простить его.

Посещение мое было очень коротким. После вчерашней ночи я вынужден был отказаться от приема опиума. И, конечно, опять начались мучительные боли. Я почувствовал приближение припадка и поспешно ушел, чтобы не испугать и не огорчить мистера Блэка. Припадок продолжался на этот раз только четверть часа и оставил во мне довольно сил, чтобы продолжать мою работу.

Пять часов. Я написал ответ мисс Вериндер.

План, предложенный мной, если только она согласится на него, учитывает интересы обеих сторон. Сперва я привел все доводы против встречи ее с мистером Блэком до опыта, а потом посоветовал ей приехать тайно в тот вечер, когда мы будем производить самый опыт. Выехав из Лондона с послеобеденным поездом, она может приурочить свой приезд к девяти часам вечера. Я решил к этому времени проводить мистера Блэка в его спальню и таким образом дать возможность мисс Вериндер пройти в свои комнаты до того, как будет принят опиум. После того как это будет сделано, она сможет наблюдать за результатом вместе со всеми нами. На следующее утро она покажет мистеру Блэку (если захочет) свою переписку со мной и убедит его таким образом, что в ее глазах он был оправдан, прежде чем была фактически доказана его невиновность.

В этом смысле я написал ей. Вот все, что я мог сделать сегодня. Завтра увижусь с мистером Беттереджем и дам указания, как устроить дом.

Июня 18. Опять опоздал зайти к мистеру Фрэнклину Блэку. Ужасная боль рано утром и вслед за нею страшная слабость. Я предвижу, что, несмотря на кошмары, вызываемые опиумом, мне придется вернуться к нему в сотый раз. Если бы я должен был думать только о самом себе, я предпочел бы острую боль страшным снам. Но физическое страдание истощает меня. Если я допущу себя до полного изнеможения, кончится тем, что я окажусь бессильным помочь мистеру Блэку в такое время, когда больше всего буду ему нужен.

Было уже около часа, когда я наконец пришел сегодня в гостиницу. Это посещение, даже при моем болезненном состоянии, оказалось весьма забавным благодаря присутствию Габриэля Беттереджа.

Он был уже в комнате, когда я вошел. Отойдя к окну, он стал смотреть на него, пока я задавал обычные вопросы своему пациенту. Мистер Блэк опять дурно спал и чувствовал себя сегодня утром гораздо более измученным, чем раньше. Я спросил его, не получал ли он известий от мистера Бреффа.

Он получил письмо утром. Мистер Брефф высказывал сильное неодобрение плану, на который решился его друг и клиент по моему совету. План был плох, потому что возбуждал надежды, которые могли не осуществиться. Кроме того, он был совершенно непонятен и казался шарлатанством, вроде месмеризма, ясновидения и тому подобного. Это перевернет вверх дном дом мисс Вериндер и кончится тем, что расстроит самое мисс Вериндер.

Он рассказал об этом (не называя имен) одному знаменитому врачу, и знаменитый врач улыбнулся, покачал головой и не сказал ничего. Основываясь на всех этих причинах, мистер Брефф протестовал против нашего плана.

Мой следующий вопрос относился к алмазу. Представил ли стряпчий какое-нибудь доказательство того, что алмаз в Лондоне?

Нет, стряпчий просто отказался обсуждать этот вопрос. Он был уверен, что Лунный камень заложен мистеру Люкеру. Его знаменитый отсутствующий друг мистер Мертуэт (никто не мог отрицать того, что он великолепно знал характер индусов) был также уверен в этом. При данных обстоятельствах и будучи крайне занят, он должен отказаться вступать в какие бы то ни было споры относительно доказательств. Время само покажет, и мистер Брефф охотно подождет.

Было совершенно ясно, если бы даже мистер Блэк не сделал этого еще яснее, заменив чтение письма простым пересказом его содержания, что под всем этим таилось недоверие лично ко мне. Подготовленный к этому, я не был ни раздосадован, ни удивлен. Я спросил мистера Блэка, какое действие произвел на него протест его друга. Он с жаром ответил, что ни малейшего. После этого я получил право выкинуть из головы мистера Бреффа – и выкинул его.

Наступила пауза, и Габриэль Беттередж отошел от окна.

– Можете ли вы удостоить меня вашим вниманием, сэр? – обратился он ко мне.

– Я весь к вашим услугам, – ответил я.

Беттередж взял стул и сел у стола. Он вынул огромную старинную записную книжку с карандашом соответствующего размера. Надев очки, он раскрыл записную книжку на пустой странице и опять обратился ко мне.

– Я прожил, – сказал Беттередж, сурово глядя на меня, – почти пятьдесят лет на службе у покойной миледи. До тех пор я был пажем на службе у старого лорда ее отца. Мне теперь около восьмидесяти лет – все равно, сколько именно. Считают, что я имею знание и опытность не хуже многих. Чем же это кончается? Кончается, мистер Эзра Дженнингс, фокусами над мистером Фрэнклином Блэком, которые будет производить помощник доктора посредством склянки с лауданумом, а меня, в моих преклонных летах, заставляют быть помощником фокусника!

Мистер Блэк захохотал. Я хотел заговорить. Беттередж поднял руку в знак того, что еще не кончил.

– Ни слова, мистер Дженнингс! – сказал он. – Я не желаю слышать от вас, сэр, ни единого слова. У меня есть свои правила, слава богу! Если я получу приказание сродни приказанию из Бедлама, это ничего не значит. Пока я получаю его от моего господина или госпожи, я повинуюсь. Но я могу иметь свое собственное мнение, которое, потрудитесь вспомнить, совпадает также и с мнением мистера Бреффа, знаменитого мистера Бреффа! – сказал Беттередж, возвышая голос, торжественно качая головой и глядя на меня. – Все равно, я все-таки беру назад свое мнение. Моя барышня говорит: «Сделайте это», – и я говорю: «Мисс, будет сделано». Вот я здесь, с книжкой и с карандашом – он очинен не так хорошо, как я мог бы пожелать, но, если христиане лишаются рассудка, кто может ожидать, чтобы карандаши оставались остры? Давайте мне ваши приказания, мистер Дженнингс. Я запишу их, сэр. Я решился не отступать от них ни на волос. Я слепой исполнитель – вот я кто! Слепой исполнитель! – повторил Беттередж, находя необыкновенное наслаждение в этом определении самого себя.

– Мне очень жаль, – начал я, – что мы с вами не соглашаемся…

– Не вмешивайте меня в это дело! – перебил Беттередж. – Речь идет не о согласии, а о повиновении. Давайте ваши распоряжения, сэр, давайте распоряжения!

– Я хочу, чтобы некоторые комнаты были снова открыты, – начал я, – и меблированы точь-в-точь так, как в прошлом году.

Беттередж лизнул языком тупо очиненный карандаш.

– Назовите эти комнаты, мистер Дженнингс, – сказал он надменно.

– Во-первых, нижний зал.

– «Во-первых, зал», – написал Беттередж. – Невозможно меблировать его, сэр, как он был меблирован в прошлом году…

– Почему?

– Потому что в прошлом году, мистер Дженнингс, там стояло чучело сарыча. Когда господа уехали, чучело унесли вместе с другими вещами. Когда чучело уносили, оно развалилось.

– Если так, исключим чучело.

Беттередж записал исключение.

– «Нижний зал должен быть меблирован, как в прошлом году. Только исключить развалившегося сарыча». Пожалуйста, продолжайте, мистер Дженнингс.

– Разостлать ковер на лестницах, как прежде.

– «Разостлать ковер на лестницах, как прежде». Очень жалею, что опять должен обмануть ваши ожидания, сэр. Но и этого сделать нельзя.

– Почему же?

– Потому что человек, расстилавший ковры, умер, мистер Дженнингс, а подобного ему в искусстве расстилать ковры, обойди хоть всю Англию, не найдешь!

– Очень хорошо. Мы должны постараться найти лучшего человека во всей Англии после него.

Беттередж записал, а я продолжал делать распоряжения.

– Гостиная мисс Вериндер должна быть восстановлена совершенно в таком виде, в каком она была в прошлом году. Также и коридор, ведущий из гостиной на первую площадку. Также и второй коридор, ведущий со второй площадки в спальни хозяев. Также спальня, занимаемая в июне прошлого года мистером Фрэнклином Блэком.

Тупой карандаш Беттереджа следовал добросовестно за каждым моим словом.

– Продолжайте, сэр, – сказал старик с сардонической важностью. – Мой карандаш еще не совсем затупился.

Я ответил ему, что у меня больше нет никаких распоряжений.

– Сэр, – сказал Беттередж, – в таком случае, разрешите – я сам от себя прибавлю пункт или два.

Он раскрыл записную книжку на новой странице и еще раз лизнул неистощимый карандаш.

– Я желаю знать, – начал он, – могу я или нет умыть руки…

– Конечно, можете, – сказал мистер Блэк. – Я позвоню слуге.

– …сложить с себя ответственность, – продолжал Беттередж, с прежней невозмутимостью продолжая не замечать в комнате никого, кроме меня. – Начнем с гостиной мисс Вериндер. Когда мы снимали ковер в прошлом году, мистер Дженнингс, мы нашли огромное количество булавок. Должен я снова положить булавки?

– Конечно, нет.

Беттередж тут же записал эту уступку.

– Теперь о первом коридоре, – продолжал он. – Когда мы снимали украшения в этой части дома, мы унесли статую толстого ребенка нагишом, богохульственно обозначенного в каталоге дома Купидоном, богом любви. В прошлом году у него было два крыла в мясистой части плеч. Я недоглядел, и он потерял одно крыло. Должен я отвечать за крыло купидона?

Я опять сделал ему уступку, а Беттередж опять записал.

– Перейдем ко второму коридору, – продолжал он. – В прошлом году в нем не было ничего, кроме дверей, и я сознаюсь, что душа у меня спокойна только относительно этой части дома. Что касается спальни мистера Фрэнклина, то, если ей надо придать ее прежний вид, желал бы я знать, кто должен взять на себя ответственность за то, чтобы поддерживать в ней постоянный беспорядок, как бы часто ни восстанавливался порядок, – здесь панталоны, тут полотенце, французские романы там и тут, – я говорю, кто должен держать в неопрятности комнату мистера Фрэнклина: он или я?

Мистер Блэк объявил, что он с величайшим удовольствием возьмет на себя ответственность за это. Беттередж упорно отказывался слушать разрешение затруднения с этой стороны, прежде чем он получил мое согласие и одобрение. Я принял предложение мистера Блэка, и Беттередж сделал последнюю запись в своей книжке.

– Заходите к нам, когда хотите, мистер Дженнингс, начиная с завтрашнего дня, – сказал он вставая. – Вы найдете меня за работой с нужными помощниками. Я почтительно благодарю вас, сэр, за то, что вы оставили без внимания чучело сарыча и купидоново крыло, также и за то, что вы позволили мне умыть руки и снять с себя всякую ответственность за булавки на ковре и беспорядок в комнате мистера Фрэнклина. Как слуга я глубоко обязан вам. Как человек я считаю это прихотью с вашей стороны и восстаю против вашего опыта, который считаю обманом чувств и западней. Не бойтесь, чтобы мои чувства как человека помешали моему долгу как слуги. Ваши распоряжения будут исполнены, сэр, будут исполнены! Если это кончится пожаром в доме, я не пошлю за пожарными, пока вы не позвоните в колокольчик и не прикажете послать за ними!

С этим прощальным уверением он поклонился и вышел из комнаты.

– Как вы думаете, можем мы положиться на него? – спросил я.

– Безусловно, – ответил мистер Блэк. – Когда мы войдем в дом, мы увидим, что он ничего не позабыл и ничем не пренебрег.

Июня 19. Еще протест против нашего плана. На этот раз от дамы.

С утренней почтой пришло два письма на мое имя. Одно от мисс Вериндер, самым любезным образом соглашавшейся на предложенный мною план. Другое от дамы, в доме которой она живет, – миссис Мерридью.

Миссис Мерридью кланяется и не претендует понять предмет, о котором я переписываюсь с мисс Вериндер в его научном значении. С общепринятой точки зрения, однако, она чувствует себя вправе выразить свое мнение. Мне, считает мисс Мерридью, вероятно, неизвестно, что мисс Вериндер всего лишь девятнадцать лет. Позволить молодой девушке в такие годы присутствовать без компаньонки в доме, полном мужчин, которые будут производить медицинский опыт, есть нарушение приличия, которого миссис Мерридью взять на себя не может. Она чувствует, что ее долг пожертвовать своими личными удобствами и поехать с мисс Вериндер в Йоркшир. Она просит, чтобы я подумал об этом, так как мисс Вериндер не хочет руководствоваться ничьим мнением, кроме моего. Может быть, ее присутствие не так необходимо, и одно мое слово освободило бы миссис Мерридью и меня от весьма неприятной ответственности.

В переводе на простой английский язык эти вежливые условности означают, как я понимаю, что миссис Мерридью смертельно боится мнения света. К несчастью, она обратилась со своей просьбой к такому человеку, который меньше всех на земле уважает это мнение. Я не обману ожиданий мисс Вериндер, я не стану откладывать встречу и примирение молодых людей, которые любят друг друга и слишком долго были разлучены. Если перевести эти простые английские выражения на язык вежливых условностей, то смысл будет такой: мистер Дженнингс имеет честь кланяться миссис Мерридью и сожалеет, что не может ничего более сделать в этом деле.

Мистер Блэк чувствует себя сегодня утром по-прежнему. Мы решили не мешать Беттереджу и сегодня еще не ездить в поместье. Успеем сделать осмотр и завтра.

Июня 20. Бессонница начинает сказываться на здоровье мистера Блэка. Чем скорее комнаты будут приведены в прежний вид, тем лучше.

Сегодня утром, когда мы с ним ехали в поместье, он посоветовался со мной с некоторой нерешительностью и с нервным нетерпением по поводу письма (пересланного ему из Лондона), которое он получил от сыщика Каффа. Сыщик пишет из Ирландии. Он сообщает, что получил (от своей экономки) визитную карточку с запиской, которую мистер Блэк оставил в его доме близ Доркинга, и уведомляет, что, по всей вероятности, вернется в Англию через неделю и даже раньше. А пока он просит, чтобы мистер Блэк объяснил ему, по какому поводу он желает говорить с ним о Лунном камне. Если мистер Блэк может убедить его, что он сделал серьезную ошибку в прошлогоднем следствии, он будет считать своим долгом (после щедрого вознаграждения, полученного от покойной леди Вериндер) отдать себя в распоряжение этого джентльмена. Если нет, он просит позволения остаться в своем уединении, в своем мирном цветнике.

Прочтя это письмо, я без малейшего колебания посоветовал мистеру Блэку сообщить сыщику Каффу обо всем, что произошло после прекращения следствия в прошлом году, и предоставить ему самому составить заключение на основании этих фактов.

Подумав немного, я также посоветовал пригласить сыщика Каффа присутствовать при опыте, если он успеет вернуться в Англию к этому времени. Он, во всяком случае, был бы драгоценным свидетелем и, если бы мое мнение, что алмаз спрятан в комнате мистера Блэка, оказалось неверным, совет сыщика мог бы быть очень важным для дальнейших действий, в которых я уже не мог участвовать. Это последнее соображение, по-видимому, заставило мистера Блэка решиться. Он обещал последовать моему совету.

Когда мы подъехали к крыльцу, стук молотка известил нас, что дело кипит.

Беттередж, надевший по этому случаю красный рыбацкий колпак и зеленый передник из бязи, встретил нас в передней. Увидев меня, он вынул записную книжку и карандаш и потом упрямо записывал все, что я ему говорил. Куда бы мы ни смотрели, мы находили, как и предсказывал мистер Блэк, что работа подвигается так быстро и так разумно, как только можно было пожелать. Но в нижнем зале и в комнате мисс Вериндер многое еще нужно было сделать; казалось сомнительным, будет ли дом готов к концу недели.

Поздравив Беттереджа с достигнутыми успехами (он упорно хватался за карандаш каждый раз, как только я раскрывал рот, отказываясь в то же время обратить хотя бы малейшее внимание на слова мистера Блэка) и обещав приехать опять дня через два, мы уже собирались выйти из дома черным ходом. Но прежде чем мы вышли из нижнего коридора, Беттередж остановил меня, когда я проходил мимо двери его комнаты.

– Могу ли я сказать вам слова два наедине? – спросил он таинственным шепотом.

Я, разумеется, согласился. Мистер Блэк вышел подождать меня в саду, а я прошел с Беттереджем в его комнату. Я ожидал просьбы о каких-нибудь новых уступках вслед за чучелом сарыча и купидоновым крылом. Но, к моему величайшему удивлению, Беттередж положил руку на стол и задал мне странный вопрос:

– Мистер Дженнингс, знакомы ли вы с «Робинзоном Крузо»?

Я ответил, что читал «Робинзона Крузо» в детстве.

– И с того времени не читали? – спросил Беттередж.

– С того времени не читал.

Он отступил на несколько шагов и посмотрел на меня с выражением сострадательного любопытства и суеверного страха.

– Он не читал «Робинзона Крузо» с детства, – сказал Беттередж, говоря сам с собой. – Посмотрим, какое впечатление произведет на него «Робинзон Крузо» теперь!

Он открыл шкаф, стоявший в углу, и вынул грязную, истрепанную книгу, от которой сильно запахло табаком, когда он стал перелистывать страницы. Найдя нужное место, он попросил меня подойти к нему, бормоча про себя все тем же таинственным голосом.

– Что касается этого вашего фокус-покуса с лауданумом и мистером Фрэнклином Блэком, – начал он, – пока рабочие в доме, обязанности слуги берут в моей душе верх над чувствами человека. Когда рабочие уходят, чувства человека берут верх над долгом слуги. Очень хорошо. Прошлой ночью, мистер Дженнингс, в голове у меня крепко засело, что это ваше новое медицинское предприятие кончится дурно. Если бы я поддался тайному внушению, я своими руками снова унес бы мебель из комнат и на следующее утро разогнал бы рабочих.

– С удовольствием узнаю из того, что я видел наверху, – сказал я, – что вы устояли против тайного внушения.

– «Устоял» – не то выражение, – ответил Беттередж. – Я боролся, сэр, с безмолвными побуждениями души моей, толкавшими меня в одну сторону, и писаными приказаниями в моей записной книжке, толкавшими в другую, пока, с позволения сказать, меня не бросило в холодный пот. В этом страшном душевном расстройстве и телесном расслаблении к какому средству я обратился? К средству, сэр, которое ни разу еще мне не изменило за последние тридцать лет и даже больше, – к Этой Книге!

Он ударил по книге ладонью, и при этом по комнате распространился еще более сильный запах табака.

– Что я нашел здесь, – продолжал Беттередж, – на первой же открытой мной странице? Страшное место, сэр, на странице сто семьдесят восьмой: «С этими и многими тому подобными Размышлениями я впоследствии поставил себе за правило, что, когда бы ни нашел я эти тайные Намеки или Указания в Душе моей, внушающие мне делать или не делать какое-либо предстоящее мне Дело, идти или не идти предстоящим мне путем, я никогда не премину повиноваться тайному внушению». Не сойти мне с места, мистер Дженнингс, это были первые слова, бросившиеся мне в глаза именно в то самое время, когда я шел наперекор тайному внушению! Вы не видите в этом ничего необыкновенного, сэр?

– Я вижу случайное стечение обстоятельств – и более ничего.

– Вы не чувствуете ни малейшего колебания, мистер Дженнингс, относительно этого вашего предприятия?

– Ни малейшего.

Беттередж пристально и молча посмотрел на меня. Он захлопнул книгу, запер ее опять в шкаф чрезвычайно старательно, повернулся и опять пристально посмотрел на меня. Потом заговорил.

– Сэр, – сказал он серьезно, – многое можно извинить человеку, который с детства не читал «Робинзона Крузо». Желаю вам доброго утра!

Он отворил дверь с низким поклоном и оставил меня одного искать дорогу в сад. Я встретил мистера Блэка, возвращавшегося в дом.

– Можете не рассказывать мне, что с вами случилось, – сказал он. – Беттередж пустил в ход свой последний козырь: он сделал новое пророческое открытие в «Робинзоне Крузо». Уважили вы его любимую фантазию?.. Нет? Вы показали ему, что не верите в «Робинзона Крузо»? Мистер Дженнингс, вы упали во мнении Беттереджа настолько низко, насколько это возможно. Можете теперь говорить и делать что вам угодно – вы увидите, что он не захочет терять с вами слов.

Июня 21. Сегодня в моем дневнике достаточно будет короткой записи.

Мистер Блэк никогда еще не проводил такой плохой ночи. Я был вынужден против своей воли прописать ему лекарство. На людей с такой чувствительной организацией, как у него, лекарства действуют, к счастью, очень быстро. Иначе я боялся бы, что он окажется совершенно без сил, когда наступит время для опыта.

Что до меня самого, то после небольшого перерыва в болях за последние два дня у меня снова сделался сегодня утром припадок, о котором не скажу ничего, кроме того, что он заставил меня вернуться к опиуму. Закрываю эту тетрадь и отмериваю себе полный прием – пятьсот капель.

Июня 22. Наши надежды сегодня возросли. Нервное напряжение мистера Блэка заметно уменьшилось. Он немного поспал прошлую ночь. Моя ночь по милости опиума была ночью человека оглушенного. Не могу сказать, что я проснулся нынешним утром; более подходящее выражение будет, что я пришел в себя.

Мы подъехали к дому посмотреть, все ли приведено в прежний вид. Завтра, в субботу, все будет закончено. Как предсказал мистер Блэк, Беттередж не выставил больше никаких новых препятствий. С начала до конца он сохранял зловещую вежливость и молчаливость.

Мое медицинское предприятие (как его называет Беттередж) должно теперь неизбежно быть отложено до понедельника. Завтра вечером работники задержатся в доме до ночи. На следующий день установленная тирания воскресного дня, одно из учреждений этой свободной страны, так распределила поезда, что невозможно пригласить кого-нибудь приехать к нам из Лондона. До понедельника остается только внимательно наблюдать за мистером Блэком и держать его, если возможно, в точно таком состоянии, в каком я нашел его сегодня.

Я уговорил его написать мистеру Бреффу и настоять, чтобы тот присутствовал в качестве свидетеля. Я нарочно выбрал стряпчего, потому что он сильно предубежден против нас. Если нам удастся убедить его, мы сделаем нашу победу неоспоримой.

Мистер Блэк написал также сыщику Каффу, а я послал несколько строк мисс Вериндер. С ними и со старым Беттереджем, который представляет собой очень важное лицо в семействе, у нас будет достаточно свидетелей, и мы обойдемся без миссис Мерридью, если миссис Мерридью настоит на том, чтобы принести себя в жертву мнению света.

Июня 23. Прошлую ночь мне опять пришлось расплачиваться за прием опиума. Нужды нет, я должен терпеть это, пока понедельник не наступит и не пройдет.

Мистер Блэк опять не совсем здоров сегодня. Он признался мне, что в два часа утра открыл ящик, в который спрятал сигары. Ему стоило больших усилий запереть его снова. После этого он выбросил ключ из окна. Сторож принес его сегодня утром, найдя на дне пустой цистерны. Я взял этот ключ себе до будущего вторника.

Июня 24. Мистер Блэк и я сделали продолжительную прогулку в открытой коляске. Мы оба почувствовали благотворное влияние мягкого летнего воздуха. Я обедал с ним в гостинице. К великому моему облегчению, он, расстроенный и взволнованный сегодня утром, крепко проспал два часа на диване после обеда. Теперь, если он и проведет плохо еще одну ночь, я уже не боюсь последствий.

Июня 25, понедельник. День опыта! Пять часов пополудни. Мы только что приехали в дом.

Главный и самый важный вопрос – это здоровье мистера Блэка.

Насколько я могу судить, он обещает (в физическом отношении) быть так же восприимчивым к действию опиума сегодня, как был год назад. Он находится сейчас в состоянии нервной чувствительности, граничащей с нервным расстройством. Цвет лица его меняется беспрестанно; руки у него дрожат. Он вздрагивает при внезапном шуме и при чьем-нибудь неожиданном появлении.

Все это последствия бессонницы, которая, в свою очередь, происходит от нервного состояния, вызванного тем, что он внезапно бросил курить – привычку, доведенную до крайних пределов. Действуют те же причины, что и в прошлом году, и последствия, по-видимому, будут те же. Продлится ли так до окончания опыта? События ночи должны решить этот вопрос.

Пока я пишу эти строки, мистер Блэк забавляется в нижнем зале, упражняется на бильярде в разного рода ударах, как делывал нередко, гостя здесь в июне прошлого года. Я взял с собой свой дневник отчасти с целью заполнить чем-либо незанятые ночные часы, отчасти в надежде, что может случиться что-нибудь, достойное быть отмеченным.

Обо всем ли я упомянул до сих пор? Взглянув на вчерашние заметки, вижу, что забыл написать об утренней почте. Восполню этот пробел, прежде чем пойду к мистеру Блэку.

Итак, я получил несколько строк от мисс Вериндер. Она собирается приехать с вечерним поездом, согласно моему совету. Миссис Мерридью настояла на том, чтобы ее сопровождать. В письме есть легкий намек на некоторую досаду почтенной дамы, обычно находящейся в отличном настроении, почему она и нуждается во всяческом снисхождении, как того требуют ее годы и привычки. Я постараюсь в обращении с миссис Мерридью подражать выдержке Беттереджа в его обращении со мной. Он встретил нас сегодня торжественно, облаченный в свой лучший черный сюртук, в накрахмаленном белом галстуке. Когда он взглядывает в мою сторону, он тотчас вспоминает, что я не перечитывал «Робинзона Крузо» с самого детства, и его лицо выражает почтительную жалость.

Мистер Блэк тоже получил вчера ответ от своего стряпчего. Мистер Брефф принимает приглашение, однако с оговоркой. Он видит настоятельную необходимость в том, чтобы при мисс Вериндер во время, как он выразился, предполагаемого спектакля находился человек с известной долей здравого смысла. Этим человеком, за неимением никого другого, согласен быть мистер Брефф. Итак, бедная мисс Вериндер будет находиться под двойным надзором. Отрадно думать, что мнение света уж наверное удовлетворится этим вполне.

О сыщике Каффе не слышно ничего. Он, без сомнения, еще в Ирландии. Мы не можем рассчитывать на него сегодня.

Сейчас пришел Беттередж звать меня к мистеру Блэку. Я должен на время отложить перо.

Семь часов. Мы опять обошли все вновь отделанные комнаты и лестницы. Мы сделали также приятную прогулку в кустарнике, который был любимым местом мистера Блэка, когда он гостил здесь в прошлом году. Таким образом я надеюсь оживить в его уме прежние впечатления от местности и обстановки, насколько это возможно.

Сейчас садимся обедать именно в тот час, когда обедали в день рождения мисс Вериндер. Цель моя тут, разумеется, чисто медицинская: лауданум должен быть принят при тех же обстоятельствах, как и в прошлом году.

Спустя некоторое время после обеда я собираюсь самым естественным тоном завести разговор об алмазе и о замыслах индусов украсть его. Когда же я наведу мысли мистера Блэка на этот предмет, с моей стороны будет сделано все, что от меня зависит, до того момента, когда надо будет дать ему опиум.

Половина девятого. Только сейчас я нашел свободную минуту для одной из важнейших обязанностей, а именно – обязанности отыскать в домашней аптечке лауданум, которым воспользовался мистер Канди.

Минут десять назад я улучил время, когда Беттередж ничем не был занят, и сообщил ему об этом желании. Не возражая ни единого слова, даже без малейшего поползновения достать из кармана записную книжку, он повел меня, уступая мне дорогу на каждом шагу, в кладовую, где хранится домашняя аптечка.

Я нашел склянку, тщательно закупоренную пробкой, которая была, сверх того, еще завязана кусочком кожи. В склянке, почти полной, оказался, как я и предполагал, обыкновенный лауданум. Я решил предпочесть его тем двум препаратам опиума, которыми позаботился запастись на всякий случай.

Вопрос о дозе представлял некоторое затруднение. Я обдумал его и решил увеличить дозу.

Записки мои говорят, что мистер Канди дал всего двадцать пять гран. Эта доза слишком мала для последствий, какие она повлекла за собой, даже при восприимчивости мистера Блэка. Зная, как мистер Канди любит хорошо пообедать, и принимая в соображение, что лауданум он отмерял после званого обеда, я считаю весьма вероятным, что он дал больше, чем намеревался. Как бы то ни было, я рискну усилить прием до сорока гран. Мистер Блэк предупрежден сейчас, что примет лауданум, а это значит, что он бессознательно попытается бороться с действием наркотика. Следовательно, необходима большая доза, чтобы повторить последствия, вызванные в прошлом году меньшей дозой.

Десять часов. Свидетели или гости – не знаю, как их лучше назвать, – приехали час назад.

В исходе девятого часа я уговорил мистера Блэка пойти со мной в его спальню, под тем предлогом, что я хотел бы, чтоб он осмотрел ее в последний раз и лично проверил, не забыто ли что-нибудь из прежней обстановки. Я заранее условился с Беттереджем о том, чтобы спальню мистеру Бреффу отвели рядом с комнатой мистера Блэка и чтобы о прибытии стряпчего я был уведомлен легким стуком в дверь. Через пять минут после того, как на часах в передней пробило девять, я услышал этот стук, тотчас вышел в коридор и встретил мистера Бреффа.

Наружность моя, как всегда, произвела невыгодное впечатление. Во взгляде мистера Бреффа явно выразилось недоверие. Я знал, какое впечатление произвожу на людей незнакомых, и без колебаний сказал ему то, что находил нужным сказать, прежде чем он вошел к мистеру Блэку.

– Вы прибыли сюда, я полагаю, в обществе миссис Мерридью и мисс Вериндер? – спросил я.

– Да, – ответил мистер Брефф чрезвычайно сухо.

– Мисс Вериндер, вероятно, сообщила вам о моем желании, чтобы ее присутствие в доме – и присутствие миссис Мерридью, разумеется, также – осталось тайной для мистера Блэка, пока опыт над ним не будет произведен?

– Я знаю, что должен придержать свой язык, сэр! – вскричал мистер Брефф с нетерпением. – Имея привычку молчать о безумстве человеческого рода вообще, я тем более расположен не раскрывать рта в настоящем случае. Удовлетворяет вас это?

Я поклонился и предоставил Беттереджу провести его в назначенную ему комнату. Уходя, Беттередж бросил на меня взгляд, говоривший яснее слов: «Вот, поймали бобра, мистер Дженнингс, и имя этому бобру – Брефф!»

Теперь мне предстояла встреча с дамами. Я сошел с лестницы, не скрою, несколько взволнованный и направился к гостиной мисс Вериндер.

Жена садовника (ей поручено было позаботиться об удобствах дам) попалась мне навстречу в коридоре первого этажа. Эта добрая женщина оказывает мне чрезмерную учтивость, которая, очевидно, имеет прямым своим источником непреодолимый ужас. Она таращит на меня глаза, дрожит и приседает, как только я с нею заговариваю. На мой вопрос, где мисс Вериндер, она вытаращила на меня глаза, задрожала и, без сомнения, присела бы, если бы сама мисс Вериндер не прервала этой церемонии, внезапно отворив дверь своей гостиной.

– Вы мистер Дженнингс? – спросила она. Не дав мне времени ответить, она поспешно вышла в коридор. Мы встретились у стоявшей консоли лампы, свет которой падал на нас. При первом взгляде на меня мисс Вериндер остановилась в нерешимости. Однако она тотчас опять овладела собой, покраснела слегка и с пленительной прямотой протянула мне руку.

– Я не могу отнестись к вам, как к постороннему, мистер Дженнингс, – сказала она. – Если б вы только знали, какую радость доставили мне ваши письма!

Она взглянула на мое некрасивое морщинистое лицо с искренней благодарностью, настолько новой для меня, что я не нашелся, что ей ответить. Я совсем не был приготовлен к ее доброте и прелести. Страдания многих лет, благодарение богу, не ожесточили моего сердца. Я был с нею неловок и робок, как пятнадцатилетний мальчик.

– Где он сейчас? – спросила она, не скрывая, что ее мысли заняты мистером Блэком. – Что он делает? Говорил ли обо мне? В хорошем ли он настроении? Как действует на него вид этого дома после того, что случилось в прошлом году? Когда вы ему дадите лауданум? Нельзя ли мне поглядеть, как вы его нальете? Я так заинтересована всем этим, я так взволнована… Мне нужно сказать вам десять тысяч вещей, и все они разом толпятся у меня в голове, так что я не знаю, с чего начать. Вы не удивляетесь моему интересу к вашему опыту?

– Нисколько, – ответил я. – Мне кажется, я его вполне понимаю.

Она была далека от игры в смущение. И ответила мне так, как могла бы ответить брату или отцу:

– Вы меня избавили от невыразимого страдания, вы дали мне новую жизнь! Как могу я быть неблагодарной и скрывать что-либо от вас? Я люблю его, – сказала она просто, – любила его от начала и до конца, даже тогда, когда была к нему несправедлива в своих мыслях, даже тогда, когда говорила ему слова самые жестокие, самые суровые. Может ли это послужить мне извинением? Надеюсь, что да, – боюсь, что только это одно и является извинением для меня. Когда он завтра узнает, что я в доме, как вы думаете…

Она не договорила и очень серьезно взглянула мне в лицо.

– Завтра вам остается только повторить ему то, что вы сказали сейчас мне, – ответил я.

Лицо ее просияло; она подошла ко мне на шаг ближе и с очевидным волнением стала перебирать лепестки цветка, который я сорвал в саду и вдел в петлицу своего сюртука.

– Вы часто с ним виделись в последнее время, – спросила она, – и вы правда увидели в нем это?

– Правда, – ответил я. – Для меня нет ни малейшего сомнения в том, что произойдет завтра. Хотел бы я иметь такую же уверенность в событиях этой ночи.

На этом месте разговор наш был прерван появлением Беттереджа с чайным прибором.

Мы вошли в гостиную вслед за дворецким. Маленькая старая леди, со вкусом одетая, сидела в уголке, целиком поглощенная какой-то изящной вышивкой. Увидя мой цыганский цвет лица и пегие волосы, она выронила работу из рук и слегка вскрикнула.

– Миссис Мерридью, это мистер Дженнингс, – сказала мисс Вериндер.

– Прошу прощения у мистера Дженнингса, – сказала почтенная дама, глядя, однако, на мисс Вериндер. – Поездка по железной дороге всегда расстраивает мои нервы. Я стараюсь привести их в порядок, занимаясь своей обычной работой. Не знаю, насколько эта работа уместна в настоящем, совершенно выходящем из ряда случае. Если она мешает вашим медицинским целям, то я, конечно, с удовольствием отложу ее в сторону.

Я поспешил дать разрешение на вышивание, точь-в-точь как дал его на отсутствие развалившегося чучела и сломанного крыла купидона. Миссис Мерридью сделала над собою усилие и из благодарности взглянула было на меня. Но нет! Она не смогла задержать на мне свой взгляд и снова обратила его на мисс Вериндер.

– С позволения мистера Дженнингса, – продолжала эта почтенная дама, – я попросила бы об одном одолжении. Мистер Дженнингс намерен произвести свой ученый опыт сегодня ночью. Когда я еще училась в пансионе, я присутствовала при подобных опытах. Они всегда кончались взрывом. Не будет ли мистер Дженнингс настолько обязателен, чтобы предупредить меня заблаговременно, когда следует ожидать взрыва в настоящем случае? Я хотела бы, если возможно, чтобы это было сделано до того, как я пойду спать.

Я попытался было уверить миссис Мерридью, что при настоящем опыте взрыва по программе не полагалось.

– Нет? – повторила почтенная дама. – Я очень благодарна мистеру Дженнингсу, – я вполне понимаю, что он обманывает меня для моего же успокоения. Но я предпочитаю откровенность. Я вполне примирилась с мыслью о взрыве, но очень желала бы перенести его, если возможно, до того, как лягу в постель.

Тут отворилась дверь, и миссис Мерридью опять слегка вскрикнула. Не начинается ли взрыв? Нет, это просто вошел Беттередж.

– Прошу извинения, мистер Дженнингс, – сказал Беттередж тоном самой изысканной учтивости, – мистер Франклин желает знать, где вы. Скрывая от него по вашему приказанию присутствие в доме барышни, я сказал ему, что не знаю, где вы. Это, если вам угодно будет заметить, просто-напросто ложь. Так как я стою одной ногой в гробу, то чем менее вы будете требовать от меня подобной лжи, тем более я буду вам обязан, когда пробьет мой час и я почувствую укоры совести.

Нельзя было терять ни минуты на размышления по поводу совести Беттереджа. Каждую секунду в комнату мог войти, отыскивая меня, мистер Блэк; поэтому я тотчас отправился к нему. Мисс Вериндер вышла со мной в коридор.

– Они, кажется, сговорились вас мучить, – сказала она мне. – Что это значит?

– Только протест со стороны общества, мисс Вериндер, хотя и в маленьком масштабе, против всего нового.

– Что же нам делать с миссис Мерридью?

– Скажите ей, что взрыв будет завтра в девять часов утра.

– Чтобы отправить ее спать?

– Да, чтобы отправить ее спать.

Мисс Вериндер вернулась в гостиную, а я поднялся наверх к мистеру Блэку.

К моему изумлению, я застал его одного. Он ходил в волнении из угла в угол, видимо раздраженный тем, что остался один.

– Где же мистер Брефф? – спросил я.

Он указал на затворенную дверь в смежную комнату, занимаемую стряпчим. Мистер Брефф входил к нему на минуту, пытался опять возражать против наших намерений и опять потерпел полную неудачу; он ничего не добился от мистера Блэка. После чего стряпчий занялся черной кожаной сумкой, до отказа набитой деловыми бумагами.

«Серьезные дела, – заключил он, – совершенно неуместны в настоящем случае; но тем не менее они должны идти своим чередом». Мистер Блэк, быть может, простит человеку деловому его старомодные привычки. Время – деньги, а мистер Дженнингс может рассчитывать на его присутствие, как только оно ему понадобится.

С этими словами стряпчий вернулся в свою комнату и упорно углубился в свою черную сумку.

Я вспомнил миссис Мерридью с ее вышивкой и Беттереджа с его совестью. Удивительное тождество лежит в основе английского характера, подобно тому как оно сказывается и в выражении лица англичанина.

– Когда вы дадите мне лауданум? – нетерпеливо спросил мистер Блэк.

– Вам надо немного подождать, – сказал я. – Я побуду до тех пор с вами.

Еще не было и десяти часов. После расспросов Беттереджа и мистера Блэка я пришел к заключению, что лауданум, данный мистером Канди, был принят не раньше одиннадцати. Поэтому я решил и на этот раз дать мистеру Блэку опиум в тот же час.

Мы поговорили немного, но мысли наши были заняты предстоящим опытом. Разговор не клеился и скоро прекратился совсем. Мистер Блэк небрежно перелистывал книги, лежавшие на столе. Я предусмотрительно проглядел их все, когда мы вошли в комнату. «Опекун», «Сплетник», «Памела» Ричардсона; «Чувствительный человек» Мэкензи; «Лоренцо Медичи» Роско и «Карл Пятый» Робертсона – все вещи классические; все вещи, разумеется, неизмеримо превосходящие что бы то ни было, написанное в более поздние времена; и все вещи, с теперешней моей точки зрения, обладающие одним великим достоинством: не приковывать ничьего внимания и не волновать ничьего ума. Я предоставил мистера Блэка успокоительному влиянию классической словесности и занялся этими записями в своем дневнике.

Часы говорят мне, что скоро одиннадцать. Я опять должен закрыть свою тетрадь.

Два часа пополуночи. Опыт проделан. О результате даю сейчас подробный отчет.

В одиннадцать я позвонил Беттереджу и сказал мистеру Блэку, что ему пора наконец ложиться.

Я выглянул из окна. Ночь была теплая и дождливая, похожая на ночь двадцать первого июня прошлого года. Не веря приметам, я, однако, обрадовался отсутствию в атмосфере всякого прямого влияния на нервную систему, всякого чрезмерного накопления электричества или признаков приближающейся грозы. Беттередж подошел ко мне и таинственно сунул мне в руку бумажку. На ней было написано следующее:

«Миссис Мерридью отправилась спать после твердого моего уверения, что взрыв произойдет завтра в девять часов утра и что я не выйду из этой части дома, пока она сама не придет и не возвратит мне свободу. Она не подозревает, что главное место действия – моя собственная гостиная, иначе бы она осталась тут на всю ночь. Я одна и очень встревожена. Пожалуйста, дайте мне возможность видеть, как вы будете отмерять лауданум; мне непременно хочется как-то участвовать в этом, хотя бы в скромной роли зрительницы. Р. В.».