Двадцать седьмого июня я получил инструкции от сыщика Каффа следить за тремя подозреваемыми в убийстве людьми, судя по описанию – индусами. Их видели на Тауэрской пристани в это утро, отправляющимися на пароход, идущий в Роттердам.

Я выехал из Лондона на пароходе, принадлежащем другой компании, который отплывал утром в четверг, двадцать восьмого.

Прибыв в Роттердам, я отыскал капитана парохода, ушедшего в среду. Он сообщил мне, что индусы действительно были пассажирами на его корабле, но только до Грейвсенда. Доехав до этого места, один из троих спросил, когда они прибудут в Кале. Узнав, что пароход идет в Роттердам, индус выразил величайшее удивление и огорчение; оказывается, он и его друзья сделали ошибку. Они были готовы, говорил он, пожертвовать деньгами, заплаченными за проезд, если капитан парохода согласится высадить их на берег. Войдя в положение иностранцев и не имея причины удерживать их, капитан дал сигнал береговой лодке, и все трое покинули пароход.

Индусы заранее решились на этот поступок, чтобы запутать следы, и я, не теряя времени, вернулся в Англию. Я сошел с парохода в Грейвсенде и узнал, что индусы уехали в Лондон. Там я выяснил, что они уехали в Плимут. Розыски в Плимуте показали, что они отплыли сорок часов назад на индийском корабле Ост-Индской компании «Бьюли Кэстль», направлявшемся прямо в Бомбей.

Получив это известие, сыщик Кафф дал знать бомбейским властям сухопутной почтой, чтобы полиция обыскала корабль немедленно по прибытии его в гавань. После этого шага я уже более не имел отношения к этому делу. И больше я о нем ничего не слышал.

Сыщик Кафф просит меня изложить письменно некоторые обстоятельства, относящиеся к трем лицам (предположительно индусам), которые прошлым летом были пассажирами на корабле «Бьюли Кэстль», направлявшемся в Бомбей под моей командой.

Индусы сели на наш корабль в Плимуте. Доро́гой я не слышал никаких жалоб на их поведение. Они помещались в носовой части корабля. Я мало имел случаев лично наблюдать их.

В конце путешествия, у индийского берега, мы, к несчастью, попали в штиль, продолжавшийся трое суток. У меня нет под рукой корабельного журнала, и я не могу теперь припомнить широту и долготу. Вообще о нашем положении я могу только сказать следующее: течением несло нас к суше, а когда опять поднялся ветер, мы достигли гавани через двадцать четыре часа.

Дисциплина на корабле, как известно всем мореплавателям, ослабевает во время продолжительного штиля. Так было и на моем корабле. Некоторые пассажиры просили спускать лодки и забавлялись греблей и купанием, когда вечерняя прохлада позволяла им это делать. Лодки после этого следовало опять ставить на места. Однако их оставляли на воде возле корабля – из-за жары и досады на погоду ни офицеры, ни матросы не чувствовали охоты исполнять свои обязанности, пока продолжался штиль.

На третью ночь вахтенный на палубе ничего необыкновенного не слышал и не видел. Когда настало утро, хватились самой маленькой лодки; хватились и трех индусов.

Если эти люди украли лодку вскоре после сумерек, – в чем я не сомневаюсь, – то мы были так близко от берега, что напрасно было посылать за ними погоню. Я не сомневаюсь, что они достигли суши в эту тихую погоду (несмотря на усталость и неумение грести) еще до рассвета.

Доехав до нашей гавани, я узнал впервые, какая причина заставила трех моих пассажиров скрыться с корабля. Я дал такие же показания властям, какие сделал здесь. Они сочли меня виновным в допущении ослабления дисциплины на корабле. Я выразил сожаление и им, и моим хозяевам. С того времени, насколько мне известно, о трех индусах ничего не было слышно. К тому, что здесь написано, мне нечего больше прибавить.

Помните ли вы, любезный сэр, полудикаря, с которым вы встретились на обеде в Лондоне осенью сорок восьмого года? Позвольте мне напомнить вам, что этого человека звали Мертуэт и что вы имели с ним продолжительный разговор после обеда. Разговор шел об индийском алмазе, называемом Лунным камнем, и о попытках овладеть этой драгоценностью.

С тех пор я много странствовал по Центральной Азии. Оттуда я вернулся на место своих прежних приключений, в Северо-Западную Индию. Примерно две недели назад я очутился в одном округе, или провинции, мало известной европейцам, называемой Каттивар.

Тут случилось со мной происшествие, которое – как ни невероятно может показаться это – имеет для вас личный интерес.

В диких областях Каттивара (а как дики они, вы поймете, когда я скажу вам, что здесь даже крестьяне пашут землю, вооруженные с ног до головы) население фанатически предано старой индусской религии – древнему поклонению Браме и Вишну.

В пределах Каттивара находятся два самых прославленных места паломничества индусских богомольцев, где разжигается религиозный фанатизм народа. Одно из них – Дварка, место рождения бога Кришны. Другое – священный город Сомнатх, ограбленный и уничтоженный в одиннадцатом столетии магометанским завоевателем Махмудом Газни.

Очутившись во второй раз в этих романтических областях, я решился не покидать Каттивара, не взглянув еще раз на великолепные развалины Сомнатха. Место, где я принял это решение, находилось, по моим расчетам, на расстоянии трех дней пешеходного пути от священного города.

Не успел я пуститься в дорогу, как заприметил, что многие, собравшись по двое и по трое, путешествуют в одном направлении со мной.

Тем, кто заговаривал со мной, я выдавал себя за индуса-буддиста из отдаленной провинции, идущего на богомолье. Бесполезно говорить, что одежда моя соответствовала этому. Прибавьте, что я знаю язык так же хорошо, как свой родной, и что я довольно худощав и смугл, и не так-то легко обнаружить мое европейское происхождение, поэтому эти люди, хотя не считали меня земляком, поверили, что я уроженец их страны.

На второй день число индусов, шедших в одном направлении со мной, достигло нескольких сот. На третий день шли уже тысячи. Все медленно направлялись к одному пункту – городу Сомнатху.

Ничтожная услуга, которую мне удалось оказать одному из моих товарищей-пилигримов на третий день пути, доставила мне знакомство с индусами высшей касты. От этих людей я узнал, что толпа стремится на большую религиозную церемонию, которая должна совершиться на холме недалеко от Сомнатха. Церемония эта посвящалась богу Луны и должна была происходить ночью.

Толпа задержала нас, когда мы приблизились к месту празднества. Когда мы дошли до холма, луна уже сияла высоко в небе. Мои друзья-индусы пользовались какими-то особыми преимуществами, открывавшими им доступ к кумиру. Они любезно позволили мне сопровождать их; дойдя до места, мы увидели, что кумир скрыт от наших глаз занавесом, протянутым между двумя великолепными деревьями. Внизу под этими деревьями выдавалась плоская скала, образуя естественный помост. Под этой площадкой и стал я вместе с моими друзьями-индусами.

Внизу под холмом открывалось такое величавое зрелище, какого мне еще не приходилось видеть: человек дополнял собой красоту природы. Нижние склоны холма неприметно переходили в долину, где сливались три реки. С одной стороны расстилались живописные извилины рек, с другой – гладкий океан покоился в тишине ночи. Наполните эту прелестную сцену десятками тысяч людей в белых одеждах, расположившихся по склонам холма, в долине и по берегам извилистых рек. Осветите этих пилигримов буйным пламенем факелов, струящих свой свет на несметные толпы, вообразите на востоке полную луну, озаряющую своим кротким сиянием эту величественную картину, – и вы составите себе отдаленное понятие о зрелище, открывавшемся мне с вершины холма.

Грустная музыка струнных инструментов и флейт вернула мое внимание к закрытому занавесом кумиру.

Я повернулся и увидел на скалистой площадке трех людей. В одном из них я тотчас узнал человека, с которым говорил в Англии, когда индусы появились на террасе дома леди Вериндер. Другие два, бывшие его товарищами тогда, без сомнения, были его товарищами и здесь.

Один из индусов, возле которого я стоял, заметил мое изумление. Шепотом он объяснил мне появление трех фигур на скале.

Это были брамины, говорил он, преступившие законы касты ради служения богу. Бог повелел, чтобы они очистились паломничеством. В эту ночь эти три человека должны были расстаться. В трех разных направлениях пойдут они паломниками в священные места Индии. Никогда более не должны они видеть лица друг друга. Никогда более не должны они отдыхать от своих странствований, с самого дня разлуки и до дня смерти.

Пока он говорил мне это, грустная музыка прекратилась. Три человека распростерлись на скале перед занавесом, скрывавшим кумира. Они встали, они взглянули друг на друга, они обнялись. Потом они поодиночке спустились в толпу. Люди пропускали их в мертвом молчании. Я видел, как толпа в одну и ту же минуту расступилась в трех разных направлениях. Медленно-медленно огромная масса одетых в белое людей опять сомкнулась. След приговоренных к скитанию изгладился. Мы не видели их более.

Новая музыка, громкая и веселая, раздалась из-за занавеса. По толпе пронесся трепет.

Занавес между деревьями был отдернут, и кумир открыт.

Возвышаясь на троне, сидя на неизменной своей антилопе, с четырьмя распростертыми к четырем сторонам света руками, воспарил над нами мрачный и страшный в мистическом небесном свете бог Луны. А во лбу божества сиял желтый алмаз, сияние которого я увидел впервые в Англии на женском платье!

Да! По истечении восьми столетий Лунный камень снова сверкает в стенах священного города, где началась его история. Как он вернулся на свою дикую родину, благодаря каким подвигам или преступлениям индусы опять овладели своей священной драгоценностью, известно скорее вам, чем мне. Вы лишились его в Англии, и, если я хоть сколько-нибудь знаю характер индусского народа, вы лишились его навсегда.

Так годы проходят один за другим; одни и те же события обращаются в кругах Времени. Какими окажутся следующие приключения Лунного камня? Кто может сказать?