Глава X

Книга: Полное собрание романов в двух томах. Том 1

Не раз, бродя по парку, Элизабет нежданно натыкалась на г-на Дарси. Полагая, что несчастливый случай привел его туда, куда больше не приходит никто, она, дабы предотвратить сие в будущем, в первую же встречу сообщила ему, что сие ее любимое прибежище. Посему сколь странно, что встреча повторилась во второй раз! Однако же она повторилась, и вновь повторилась в третий. Сие мнилось сознательным мщеньем или же добровольной епитимьей, ибо в подобных случаях не просто имели место пара формальных вопросов, неловкая пауза и отбытье, но г-н Дарси полагал необходимым развернуться и прогуляться вместе с Элизабет. Он всегда бывал неразговорчив, а она себя не затрудняла беседами или же выслушиваньем, однако в третье их столкновенье в изумленьи услышала, как он задает странные, бессвязные вопросы — по нраву ли ей в Хансфорде, любит ли она одинокие прогулки, что она думает о счастье четы Коллинз, — и как в разговоре о Розингсе и о том, что она не вполне постигает сей дом, спутник ее словно бы ожидал, что во всякий будущий свой приезд в Кент она станет останавливаться и там. Его слова сие вроде бы подразумевали. О чем он думал — о полковнике Фицуильяме? Очевидно, он намекал на возможные событья по этой части — если вообще на что-то намекал. Сие несколько сконфузило ее, и она немало обрадовалась, очутившись у ворот в палисаде перед пасторским домом.

Как-то раз, гуляя, она увлеклась перечитываньем последнего письма от Джейн и размышленьями над некоторыми пассажами, кои доказывали, что Джейн писала не в лучшем расположеньи духа, и вдруг, подняв голову, обнаружила, что навстречу ей шагает не нежданный г-н Дарси, но полковник Фицуильям. Тут же убрав письмо и выдавив улыбку, она сказала:

— Я и не знала, что вам случается здесь гулять.

— У меня экскурсия по парку, — отвечал он, — кою я предпринимаю всякий год и надеюсь завершить визитом в пасторский дом. Далеко ли направляетесь?

— Нет, я уже иду обратно.

Так она и сделала, и они вместе зашагали к пасторскому дому.

— Вы точно отбываете из Кента в субботу? — спросила она.

— Да, если Дарси вновь не отложит отъезд. Но я в его распоряженьи. Он поступает, как ему заблагорассудится.

— И, даже не будучи в состояньи удовольствоваться поступком, может удовольствоваться хотя бы возможностью выбора. Не знаю человека, более склонного поступать, как ему заблагорассудится, нежели господин Дарси.

— Поступать по-своему он любит, это уж точно, — отвечал полковник Фицуильям. — Как, впрочем, и все мы. Просто у него к сему больше возможностей, ибо он богат, а большинство прочих бедны. Я знаю, о чем говорю. Младшему сыну, изволите ли видеть, надлежит быть приучену к самоотреченью и зависимости.

— По моему разуменью, графский младший сын вряд ли способен обрести вдоволь того либо другого. Но серьезно, что за самоотреченье и зависимость вы познали? Мешала ль вам нехватка средств отправляться, куда пожелаете, или раздобыть то, к чему лежит душа?

— Вопросы по сути — и, пожалуй, не могу сказать, будто пережил много тягот подобного рода. Но я могу пострадать от нехватки денег в делах весомее. Младшие сыновья не могут жениться на той, коя им желанна.

— Если им не желанна дама с состояньем, что, я подозреваю, случается нередко.

— Наши привычки к тратам делают нас чрезмерно зависимыми, и я знаю немногих равных мне, кто может себе позволить жениться, не уделяя вниманья деньгам.

«Это что, — подумала Элизабет, — он нарочно мне сие говорит?» При мысли этой она покраснела, однако, взяв себя в руки, оживленно продолжала:

— И какую же цену назначают обыкновенно младшему графскому сыну? Если старший брат не слишком болен, полагаю, более пятидесяти тысяч фунтов вы не запросите.

Он ответил ей в том же духе, и они оставили тему. Дабы прервать молчанье, кое могло внушить ему, будто вышеизложенный диалог на нее подействовал, Элизабет вскоре промолвила:

— Мне представляется, кузен ваш в основном для того сюда вас и привез, дабы иметь кого-либо в своем распоряженьи. Странно, что он не женится, — он обрел бы неизбывное удобство подобного сорта. Но, наверное, пока ему хватает сестры; опекая ее самолично, он может поступать с нею, как его душе угодно.

— Нет, — отвечал полковник Фицуильям, — сию прерогативу он обязан делить со мною. Мы опекаем юную госпожу Дарси совместно.

— В самом деле? Поведайте же, каковы из вас опекуны? Докучлива ли ваша подопечная? Девицами ее возраста порою затруднительно управлять, а она, если подлинная Дарси, наверняка любит поступать по-своему.

При этих словах она заметила, сколь серьезно он взирает на нее, а его поспешный вопрос, отчего собеседница полагает, будто юная г-жа Дарси причиняет им беспокойство, уверил Элизабет, что она так или иначе подобралась к истине. Отвечала она напрямик:

— Не пугайтесь. Я никогда не слыхала о ней дурного слова; должно быть, в мире не найдется существа податливее. Она большая любимица некоторых моих знакомиц — госпожи Хёрст и юной госпожи Бингли. Кажется, вы говорили, что знаете их.

— Поверхностно. Их брат — приятный, воспитанный человек, большой друг Дарси.

— О да, — сухо отвечала Элизабет. — Господин Дарси необычайно добр к господину Бингли и заботится о нем непомерно.

— Заботится! Да, мне представляется, что Дарси и впрямь заботится о нем, когда сия забота потребна. В дороге он мне сказал нечто такое, из чего я имею резоны заключить, что Бингли перед ним в большом долгу. Но мне следует устыдиться, ибо я не имею оснований полагать, будто речь шла о Бингли. Это лишь догадки.

— Что вы под сим разумеете?

— Эти обстоятельства Дарси, разумеется, предпочел бы не оглашать, поскольку вышло бы некрасиво, если б сие дошло до семейства дамы.

— Можете не сомневаться, я ни словом не проговорюсь.

— И не забывайте, что у меня мало резонов полагать, будто речь о Бингли. Рассказал же он следующее: он весьма доволен собою, ибо недавно спас друга от весьма неподобающего брака, однако имен или же деталей не поминал, и я лишь подозреваю, что сие — Бингли, поскольку человек подобного сорта способен угодить в такую неприятность и поскольку знаю, что все прошлое лето они провели вместе.

— А господин Дарси пояснил, что понудило его вмешаться?

— Насколько я постиг, имелись серьезные возраженья против дамы.

— И что за уловки позволили ему их разлучить?

— Уловки свои он мне не раскрывал, — улыбнулся полковник Фицуильям. — Поведал лишь то, что я пересказал вам.

Элизабет шла молча, и душа ее полнилась негодованьем. Понаблюдав за нею, Фицуильям спустя время осведомился, отчего она столь задумчива.

— Я размышляю о том, что вы мне сообщили, — отвечала она. — Чувства мои восстают против поведенья вашего кузена. Какое право он имел судить?

— Вы склонны полагать его вмешательство назойливым?

— Я не постигаю, отчего господин Дарси вправе решать, подобающа ли склонность его друга, и с какой стати, полагаясь только на свое сужденье, ему назначать и предписывать, каким манером другу его надлежит быть счастливым. Впрочем, — продолжала она, опамятовавшись, — поскольку мы не знаем подробностей, винить его было бы неправедно. Вряд ли в сем деле шла речь о большой любви.

— Вполне естественное допущенье, — отвечал Фицуильям, — однако оно прискорбно умаляет величье торжества моего кузена.

Сие было сказано шутливо, однако помстилось Элизабет столь достоверным портретом г-на Дарси, что она не решилась ответить, а потому, резко сменив тему, до самого пасторского дома говорила о мелочах. Там, запершись в комнате, едва визитер откланялся, она смогла беспрепятственно поразмыслить. Вряд ли полковник Фицуильям разумел не ее знакомцев, но иных людей. Невозможно, чтобы в мире существовали двое, над кем г-н Дарси имел столь безграничную власть. В том, что он приложил руку к разлученью г-на Бингли и Джейн, Элизабет никогда не сомневалась, однако генеральный план и его устройство приписывала юной г-же Бингли. Однако же, если г-на Дарси не обмануло собственное тщеславье, причиною стал он, его гордость и прихоти повинны во всем, от чего страдала и по сей день страдает Джейн. В единый миг он уничтожил всякую надежду на счастье нежнейшей, щедрейшей души на земле, и невозможно предсказать, сколь длительным будут страданья, кои он причинил.

«Имелись серьезные возраженья против дамы», — вот что сказал полковник Фицуильям, и возраженья сии, очевидно, сводились к дяде, кой был провинциальным поверенным, и другому дяде, кой торговал в Лондоне.

«Против самой Джейн, — про себя воскликнула Элизабет, — возраженья совершенно невозможны! Она само очарованье и доброта! Ум ее блестящ, натура утонченна, манеры завораживают. И равно не в чем упрекнуть моего отца, кой, хоть и не лишен чудачеств, одарен, чего сам господин Дарси не может презреть, и почтенен, чего господину Дарси никогда не достичь». Когда Элизабет вспомнила о матери, уверенность ее несколько пошатнулась, но она не могла допустить, что возраженья по этой части могли подействовать на г-на Дарси, чья гордость, несомненно, была бы глубже ранена недостачей знатности у родственников друга, нежели недостачей рассудка; в конце концов она пришла к нерушимому выводу, что г-н Дарси был движим отчасти худшей разновидностью гордыни, а отчасти желаньем приберечь г-на Бингли для своей сестры.

Ажитация и слезы, порожденные сими размышленьями, обернулись головною болью, коя к вечеру так обострилась, что в сочетаньи с нежеланием видеть г-на Дарси заставила Элизабет отказаться от сопровожденья г-на Коллинза с дамами в Розингс, куда те направлялись пить чай. Г-жа Коллинз, видя, что Элизабет взаправду нездоровится, не понуждала ее и как могла удерживала от сего мужа, однако г-н Коллинз не смог скрыть дурных предчувствий касательно неудовольствия леди Кэтрин в связи с неявкой его племянницы.

Глава XI

Когда они удалились, Элизабет, словно желая возможно более разжечь гнев на г-на Дарси, занятьем своим избрала чтенье всех писем, кои с ее отъезда в Кент написала ее сестра. Прямых жалоб не содержали они, а равно и воспоминаний о прошлом или же повествований о нынешних муках. Но в целом почти всякой строке недоставало той жизнерадостности, коя прежде пропитывала стиль Джейн и коя, проистекая из безмятежности покойной души и доброты ко всем и каждому, едва ли омрачалась ранее. Ныне Элизабет отмечала всякое упоминанье беспокойства с пристальностью, какой едва ли упоминанья сии удостоились при первом прочтеньи. Постыдное хвастовство г-на Дарси причиненными им горестями понуждали Элизабет острее сопереживать страданьям Джейн. Отчасти утешало ее, что визит г-на Дарси в Розингс завершится послезавтра, а еще более — что не пройдет и двух недель, как она вновь окажется подле сестры и сможет споспешествовать возрожденью духа ее всеми мето́дами, на какие только способна любовь.

Размышляя об отъезде Дарси, Элизабет поневоле вспоминала, что кузен его отбудет вместе с ним; впрочем, полковник Фицуильям ясно дал понять, что ни малейших намерений не питает, и, хоть он и был приятен, переживать из-за него она не собиралась.

Обдумывая сие, она внезапно была напугана дверным колокольчиком, и душа ее слегка воспарила при мысли о том, что сие полковник Фицуильям, кой однажды уже приходил под вечер и ныне, быть может, нарочно явился справиться о ней. Но сия мысль вскоре была изгнана, а душа Элизабет охвачена совершенно иными чувствами, когда, к бесконечному своему изумленью, узрела она, что в комнату входит г-н Дарси. Он поспешно вопросил о ее здоровье, пояснив свой визит желаньем услышать, что ей лучше. Элизабет отвечала холодно и любезно. Он присел, затем вскочил и забегал по комнате. Элизабет удивлялась, однако помалкивала.

Спустя несколько безмолвных минут он в состояньи крайней ажитации приблизился к ней и заговорил следующим манером:

— Вотще я боролся. Так не годится. Я не имею намеренья подавлять свои чувства. Дозвольте сказать, как пылко я восхищаюсь вами и люблю вас.

Никакими словами не выразить потрясенья Элизабет. Она уставилась на Дарси, покраснела, усомнилась и смолчала. Сие он счел достаточным ободреньем, а посему тотчас приступил к живописанью чувств, кои к ней питает и давно питал. Тирада его была выразительна, однако не только о сердечной склонности намеревался он сообщить, и нежность его удостоилась не большего красноречья, нежели гордость. Его размышленья о низшем ее положеньи — о том, что сие для него паденье, — о родовых препонах, кои сужденье его неизменно противопоставляло склонности, были поведаны с жаром, объяснявшимся, по видимости, величьем, каковому он наносил удар, однако с малой вероятностью способствовавшим успеху его миссии.

Невзирая на глубочайшую неприязнь, Элизабет не могла не сознавать, сколь лестны нежные чувства подобного человека, и, хотя намеренья ее ни на миг не пошатнулись, поначалу жалела о предстоящей ему боли, пока, разозлившись на дальнейшие его рассужденья, пред натиском гнева не лишилась всякого сочувствия. Впрочем, она постаралась взять себя в руки, дабы, когда он закончит, ответить ему терпеливо. Он завершил свою тираду, описав могущество своей привязанности, кою, невзирая на все попытки, оказался не в силах побороть, и выразив надежду, что таковая привязанность будет вознаграждена приятьем его руки. Когда он произносил сие, Элизабет отчетливо видела, что в благосклонном ответе он не сомневается. Он говорил о дурных предчувствиях и тревоге, однако наружность его воплощала подлинную уверенность.

Это обстоятельство могло лишь распалить ее гнев; когда г-н Дарси умолк, щеки Элизабет вспыхнули, и она молвила:

— В подобных случаях, мнится мне, надлежит выразить признательность за чувства, о коих поведано, сколь бы ни были они невзаимны. Питать сию признательность естественно, и если бы я могла почувствовать благодарность, я бы ныне поблагодарила вас. Но я не могу — я никогда не желала вашего доброго мненья, а вы явно наградили меня им весьма неохотно. Мне жаль причинять боль кому бы то ни было. Сие, однако, сделано непредумышленно, и я надеюсь, что она долго не продлится. Чувства, кои, по вашим словам, долго мешали вам признаться в своей приязни, после сего объясненья преодолеют таковую без труда.

Г-н Дарси, кой стоял, опираясь на каминную полку и устремив неотступный взор на Элизабет, воспринял ее слова в удивленьи пополам с негодованьем. Лицо его побелело от гнева, и в каждой черте читалось смятенье рассудка. Он старался изобразить невозмутимость и не желал открывать рта, пока не сочтет, что невозмутимость достигнута. Пауза сия помстилась Элизабет устрашающей.

В конце концов с напускным спокойствием он произнес:

— И лишь на такой ответ я имею честь рассчитывать! Пожалуй, я бы предпочел быть извещен, отчего мне отказывают, столь мало попытавшись явить тактичность. Но сие вряд ли имеет значенье.

— А я вполне могу спросить, — отвечала она, — отчего, столь откровенно намереваясь задеть и оскорбить меня, вы предпочли сообщить мне, что питали ко мне расположенье вопреки своей воле, вопреки рассудку и даже вопреки натуре своей? Разве сие не извиняет отчасти нетактичности, если я таковую явила? Но у меня есть и другие резоны. Вам прекрасно сие известно. Не восставай против вас мои чувства, будь они безразличны или даже благосклонны, ужель полагаете вы, что какое бы то ни было соображенье понудит меня принять предложенье человека, кой сокрушил — быть может, навсегда, — счастье любимой моей сестры?

При сем заявленьи г-н Дарси покраснел, однако смятенье вскоре покинуло его, и он слушал дальше, не перебивая.

— У меня имеется сколько угодно причин думать о вас дурно. Никакой мотив не извинит неправедной и постыдной вашей роли в этом. Вы не смеете, вы не можете отрицать, что стали главным, если не единственным средством их разлученья, одного подвергнув всеобщему осужденью за капризность и ветреность, другую обрекши на всеобщие насмешки над разбитыми надеждами, и обоих подарив острейшим несчастьем.

Она умолкла и с немалым негодованьем узрела, что он слушает, явно ни капли не раскаиваясь. Он даже глядел на нее, выдавив улыбку притворного недоверья.

— Можете ли вы сие отрицать? — повторила она.

С нарочитой безмятежностью он отвечал:

— Я не желаю отрицать, что сделал все мне подвластное, дабы разлучить моего друга с вашей сестрою, или же — что я рад своему успеху. К нему я был добрее, нежели к себе самому.

Элизабет сочла чрезмерно вежливым показать, что расслышала сие любезное замечанье, однако смысл его постигла, и он вряд ли мог ее умиротворить.

— Но неприязнь моя, — продолжала она, — коренится не только в этом. Мое мненье сложилось задолго до того, как сие имело место. Ваш характер предстал мне в подробном изложеньи, кое я много месяцев назад выслушала от господина Уикэма. А по сему поводу что вы можете сообщить? Какой воображаемой защитой друга прикроетесь? Под какой личиною станете лгать?

— Вы рьяно принимаете участье в сем джентльмене, — молвил Дарси, отчасти порастеряв безмятежность и покраснев гуще.

— Кто, зная о его бедах, не примет в нем участья?

— Его бедах! — презрительно повторил Дарси. — О да, беды его были грандиозны.

— И причинены вами, — с жаром вскричала Элизабет. — Вы повергли его в нынешнюю его бедность — относительную бедность. Вы лишили его преимуществ, кои были ему уготованы, о чем вы знали. Вы отняли у него лучшие годы жизни, ту независимость, коя была его правом и по закону, и по совести. Вы совершили все это и притом поминаете его беды с пренебреженьем и насмешкою.

— Так вот, — вскричал Дарси, стремительно меряя шагами комнату, — что вы думаете обо мне! Вот каково ваше обо мне сужденье! Благодарю за то, что объяснили столь пространно. По вашим подсчетам, вина моя и впрямь огромна! Вероятно, впрочем, — прибавил он, остановившись и обернувшись к ней, — сии преступленья можно было бы отмести, если б я не ранил вашу гордость, честно признавшись в угрызеньях, кои столь долго мешали мне принять серьезное решенье. Сии жестокие обвиненья, возможно, не прозвучали бы, яви я предусмотрительность, сокрой свои муки, польсти вам, уверяя, что мною движут безоговорочная, незамутненная приязнь, и разум, и раздумья, и все на свете. Но всякие личины отвратительны мне. Я не стыжусь чувств, о коих вам поведал. Они были естественны и праведны. Неужто ожидаете вы, что я возрадуюсь вульгарности ваших родственников? Поздравлю себя, рассчитывая обрести родню, чье положенье в жизни столь решительно ниже моего?

С каждым мигом Элизабет злилась все больше, однако изо всех сил тщилась сохранять самообладанье, говоря:

— Вы заблуждаетесь, господин Дарси, если полагаете, будто ваша речь повлияла на меня иначе, нежели избавила от беспокойства, кое я, возможно, испытала бы, отказывая вам, если б вы повели себя благородно.

Она видела, как он вздрогнул при сих словах, однако ничего не ответил, и она продолжала:

— Вы не могли бы предложить мне руку и сердце никаким манером, кой соблазнил бы меня принять ваше предложенье.

И снова он был очевидно потрясен; он взирал на нее со смесью недоверья и досады. Она продолжала:

— С самого начала, можно даже сказать — с первого мгновенья нашего знакомства манеры ваши совершенно убедили меня в вашей заносчивости, вашем самомненьи и вашем себялюбивом презреньи к чувствам прочих; они создали основу неодобренья, на коей дальнейшие событья возвели нерушимую неприязнь; и месяца не прошло, прежде чем я поняла, что вы последний человек в этом мире, к браку с коим меня возможно принудить.

— Вы высказались вполне ясно, сударыня. Я совершенно постигаю ваши чувства и ныне должен лишь устыдиться своих. Прошу простить за то, что отнял у вас столько времени, и примите наилучшие пожеланья здоровья и счастья.

С этими словами он выбежал из комнаты, и Элизабет тотчас услышала, как открылась дверь и г-н Дарси покинул дом.

Рассудок ее пребывал в болезненном смятеньи. Не в силах стоять на ногах, совершенно ослабев, она села и проплакала полчаса. Она рассуждала о том, что произошло, и с каждым воспоминаньем изумленье ее росло. Получить предложенье от г-на Дарси! Г-н Дарси влюблен в нее столько месяцев! До того влюблен, что хочет жениться, невзирая на все возраженья, кои заставили его воспрепятствовать женитьбе его друга на ее сестре и кои в его случае наверняка еще настоятельнее, — сие почти невероятно! Ненароком внушить столь могущественную привязанность весьма лестно. Однако гордость его, его омерзительная гордыня, его бесстыдное признанье в том, что сотворил он с Джейн, его непростительное подтвержденье — в отсутствие любых оправданий — и бесчувственная манера, с коей он говорил о г-не Уикэме, жестокость к каковому он и не подумал отрицать, вскоре преодолели жалость, на миг пробужденную раздумьями о его привязанности.

В немалой ажитации Элизабет размышляла, пока грохот экипажа леди Кэтрин не напомнил ей, сколь мало готова она столкнуться с пристальным взором Шарлотты; засим она поспешила к себе.

Глава XII

Наутро Элизабет проснулась с теми же думами и размышленьями, что накануне в конце концов смежили ее веки. Она еще не оправилась от удивленья; невозможно было помыслить более ни о чем, и, совершенно нерасположенная к любого рода занятью, она вскоре после завтрака решила порадовать себя свежим воздухом и ходьбою. Она направилась прямиком к любимому прибежищу, но тут воспоминанье о появленьях там г-на Дарси остановило ее, и, не войдя в парк, она свернула на тропинку, что вела прочь от дороги. Пообок тянулась парковая изгородь, и вскоре Элизабет миновала калитку.

Два-три раза она прошлась по тропинке, а затем приятность утра соблазнила ее остановиться у калитки и заглянуть в парк. Пять недель, что провела Элизабет в Кенте, сильно переменили графство, и всякий день одаривал ранние деревья новой листвою. Элизабет уже собралась отправиться дальше, но тут в рощице на краю парка заметила некоего джентльмена, каковой направлялся к ней, и, опасаясь, что сие г-н Дарси, тут же отступила. Однако человек приближался и уже мог ее разглядеть; поспешно выступив вперед, он окликнул ее. Она отвернулась, однако, услышав, что ее зовут, хоть голос и принадлежал, как выяснилось, г-ну Дарси, вновь приблизилась к калитке. Он тоже успел подойти и, протянув Элизабет письмо, кое она машинально взяла, с высокомерной невозмутимостью сказал:

— Я некоторое время гулял в роще, надеясь встретить вас. Не окажете ли вы мне честь ознакомиться с этим письмом? — И затем, слегка поклонившись, повернул назад и вскоре исчез.

Не ожидая удовольствия, однако терзаемая любопытством, Элизабет вскрыла письмо и, к растущему своему изумленью, узрела, что конверт содержит два листа, исписанные сплошь и весьма убористо. Конверт был равно густо исписан. Шагая дальше по тропинке, Элизабет приступила. Над письмом значилось, что написано оно в Розингсе, нынче в восемь утра, и содержанье его было таково:

Получив сие письмо, не тревожьтесь, сударыня, предчувствиями, что оно содержит повторное живописанье тех чувств или же возобновленье тех предложений, кои были столь отвратительны Вам вчера вечером. Я пишу, отнюдь не намереваясь причинить Вам боль или же унизить себя, цепляясь за мечты, кои ради взаимного счастья невозможно забыть чрезмерно скоро, и усилия, необходимые для сочиненья, а равно прочтенья сего послания, были бы избегнуты, если б натура моя не требовала, чтобы оно было написано и прочитано. Посему я настаиваю на Вашем вниманьи, и простите мне сию вольность; Ваши чувства, я знаю, даруют мне сие вниманье без охоты, однако я требую его от Вашей справедливости.

Вчера вечером Вы предъявили мне два обвиненья весьма различной природы и отнюдь не равной значимости. Первое гласило, что, презрев чувства сторон, я разлучил г-на Бингли с Вашей сестрою, второе же — что я, пренебрегши многообразьем притязаний, пренебрегши честью и человечностью, погубил текущее преуспеянье и сокрушил будущее г-на Уикэма. Умышленно и беспричинно изгнать спутника моей юности, признанного любимца моего отца, молодого человека, у коего едва ли наличествовали иные источники дохода, помимо нашего покровительства, и кой был воспитан в ожидании осуществленья такового, — сие безнравственность, с какой не в силах сравниться разлученье двух молодых персон, чья привязанность взросла за какие-то несколько недель. Впрочем, от суровости обвиненья касаемо сих двух обстоятельств, кое вчера было столь щедро излито, я надеюсь оказаться избавлен в дальнейшем, когда Вы прочтете нижеследующее повествованье о моих поступках и их мотивах. Если, изъясняя те, что касаются меня, я окажусь пред необходимостью описывать чувства, кои оскорбительны для Вас, могу лишь сказать, что о сем жалею. Следует повиноваться необходимости — а дальнейшие извиненья абсурдны. Я недолго пробыл в Хартфордшире, прежде чем вместе с прочими понял, что Бингли предпочитает Вашу старшую сестру любой другой женщине в графстве. Но лишь в вечер танцев в Незерфилде заподозрил я, что чувства его являют собою серьезную привязанность. Я и прежде нередко наблюдал его влюбленности. На том балу, когда я имел честь танцовать с Вами, нечаянные сведенья, изложенные сэром Уильямом Лукасом, впервые сообщили мне, что вниманье Бингли к Вашей сестре вызвало всеобщие ожиданья их свадьбы. Сэр Уильям означил сие непререкаемым событьем, в коем нерешенным остается лишь время одно. С того мгновенья я стал пристально наблюдать за поведеньем своего друга и узрел, что его неравнодушие к юной г-же Беннет превышает все, что я когда-либо за ним замечал. Равно наблюдал я и за Вашей сестрою. Вид ее и манеры были по обыкновенью радушны, жизнерадостны и обворожительны, однако лишены малейших примет особого расположенья, и после изученья ее в тот вечер я остался в убежденьи, что она, хоть и принимает его ухаживанья с удовольствием, взаимностью его к таковым не понуждает. Если Вы в сем не ошибаетесь, стало быть, ошибку допустил я. Ваше разуменье сестры превосходит мое, а посему последнее вероятно. Если так, если сия ошибка ввела меня в заблужденье, Ваш гнев не лишен был резонов. Однако я не побоюсь утверждать, что наипроницательнейшего наблюдателя безмятежность ее лица и манер уверили бы в том, что, как бы ни была очаровательна ее натура, сердце ее затронуть вряд ли легко. Безусловно, я желал верить, что она равнодушна, — однако рискну утверждать, что изысканья мои и решенья обыкновенно не подвержены влиянью моих надежд или же опасений. Я верил, что она равнодушна, не поскольку сего желал, — я верил в сие в беспристрастной убежденности столь же искренне, сколь желал сего рассудком. Возраженья мои против брака не исчерпывались теми, для преодоленья коих, как говорил я вчера, в моем случае потребовалось беспредельное могущество страсти; недостаток связей для друга моего вряд ли был бы столь же разрушителен. Но имелись и другие причины моего нерасположенья — причины, кои, хоть и существуют, и существуют притом в равной степени в обоих наших случаях, я сам старался забыть, поскольку они не представлялись мне непосредственно. Сии причины следует изложить, пускай и кратко. Положенье семейства Вашей матери, хоть и вызывает порицанье, — ничто в сравненьи с абсолютным отсутствием приличий, кое столь часто, почти неизменно выказывают она, Ваши три младшие сестры, а порою даже Ваш отец. Простите меня. Мне больно Вас обижать. Но пусть Ваше беспокойство из-за изъянов Ваших близких и Ваше неудовольствие от изображенья оных утешено будет тем, что, поскольку Вы вели себя манером, кой бежал подобных упреков, всеобщие похвалы Вам и Вашей старшей сестре достойны Ваших умов и нравов. Я лишь добавлю, что событья того вечера мненье мое обо всех сторонах подтвердили и обострили все подгонявшие меня прежде резоны охранить моего друга от брака, мне представлявшегося весьма неудачным. Он, как Вы, я уверен, помните, уехал из Незерфилда в Лондон на следующий день, намереваясь вскорости вернуться. Ныне уместно описать мою роль. Беспокойство его сестер не уступало моему; вскоре наше единодушие открылось, и, равно сознавая, что в деле удаленья их брата из Хартфордшира нельзя терять ни минуты, мы вскоре приняли решенье догнать его в Лондоне. Мы отправились — и в Лондоне я охотно взял на себя обязанность указать своему другу определенные недостатки его выбора. Я описывал и втолковывал их с жаром. Впрочем, сколь бы ни пошатнули или ни задержали его решимости сии увещеванья, полагаю, они бы не предотвратили в итоге брака, не поддержи я их увереньями в равнодушии Вашей сестры, кои я изложил не колеблясь. Прежде он полагал, будто она отвечает на его привязанность искренней, хоть и не равной взаимностью. Но Бингли обладает невероятной природной скромностью и больше доверяет моему мненью, нежели своему. Посему убедить его, что он обманывается, не составило особого труда. Едва он в сем убедился, отговорить его от возвращенья в Хартфордшир стало делом едва ли одной минуты. Я не могу винить себя за то, что так поступил. Во всем этом деле однажды лишь поведенье мое не вспоминается мне с удовлетвореньем — я опустился до хитрости, скрыв от него пребыванье Вашей сестры в городе. О сем я знал, поскольку сие стало известно г-же Бингли, однако брат ее по-прежнему пребывает в неведеньи. Вероятно, они могли бы встретиться без тяжких последствий, однако мне представлялось, что его расположенье к ней недостаточно угасло и посему встреча с нею не лишена риска. Пожалуй, сия утайка, сей обман ниже меня. Однако это сделано, и сделано к лучшему. Касательно сего предмета мне более нечего рассказать и не за что извиняться. Если я ранил чувства Вашей сестры, сие свершено было непреднамеренно, и хотя мотивы, управлявшие мною, Вам вполне естественно могут мниться неубедительными, я пока не пришел к порицанью оных. Что касается второго, более весомого обвиненья в том, что я причинил зло г-ну Уикэму, я могу опровергнуть его, лишь изложив Вам всю историю его связи с моей семьею. В чем именно он обвинял меня, я не знаю, однако для подтвержденья того, что я поведаю, я в силах предоставить более одного несомненно правдивого свидетеля. Г-н Уикэм — сын очень уважаемого человека, кой много лет управлял всеми владеньями Пемберли и коего безупречность в распоряженьи доверием моего отца естественно понудила последнего быть ему полезным; соответственно, на Джорджа Уикэма, кой приходился моему отцу крестником, сия доброта распространялась щедро. Мой отец платил за его учебу в школе, а затем в Кембридже — весьма важная поддержка, ибо его собственный отец, будучи беден по причине сумасбродности жены, не в состояньи был бы дать ему образованье, подобающее джентльмену. Мой отец не просто любил общество сего молодого человека, чьи манеры всегда были обворожительны, но питал относительно него высочайшие надежды, рассчитывал, что призваньем станет ему церковь, намеревался сию карьеру поддержать. Что касается меня, много, много лет прошло с тех пор, как я впервые сменил о нем мненье. Порочные склонности — отсутствие принципов, кое он старался охранить от постиженья лучшим своим другом, не могли бежать вниманья молодого человека, почти сверстника, располагавшего возможностями наблюдать его в мгновенья опрометчивости, — возможностями, коих не мог иметь г-н Дарси. Ныне я вновь вынужден причинить Вам боль — насколько глубокую, известно Вам одной. Но какие бы чувства ни вызывал г-н Уикэм, подозренье касательно их природы не помешает мне описать подлинную его натуру. Сие лишь дарует мне лишний резон. Мой достойный отец умер около пяти лет назад, и привязанность его к г-ну Уикэму до последнего дня была столь неколебима, что в завещаньи своем он особо рекомендовал мне способствовать его карьере наилучшим манером, кой допускает его профессия, и пожелал, чтобы, если г-н Уикэм станет священником, один богатый фамильный приход был передан ему, как только освободится. Также г-ну Уикэму причиталось наследство в тысячу фунтов. Его отец ненадолго пережил моего, и каких-то полгода спустя после этих событий г-н Уикэм написал мне, что, передумав становиться священником, он надеется, я не сочту, будто с его стороны неразумно ожидать более насущных денежных средств взамен должности, коя не может принести ему выгоды. Он отчасти намеревается, прибавил он, изучать право, а я наверняка знаю, что наследства в тысячу фунтов для сей цели совершенно недостаточно. Я скорее надеялся, нежели верил, что он искренен, но в любом случае вполне готов был на сие предложенье согласиться. Я знал, что г-ну Уикэму не быть священником. Итак, дело вскоре уладилось. Он отказался от всех притязаний на поддержку по церковной части, даже если возникнут обстоятельства, при коих он мог бы таковую получить, и взамен принял три тысячи фунтов. Казалось, все сообщение меж нами прекратилось. Я слишком дурно думал о нем, чтобы приглашать его в Пемберли или терпеть его общество в городе. В городе, насколько я понимаю, он в основном и жил, хотя изученье права было всего лишь притворством, и ныне, свободный от любых оков, он вел жизнь праздную и беспутную. Года три я почти не имел о нем вестей, однако по кончине священника в приходе, когда-то предназначенном ему, он вновь обратился ко мне с письмом, желая получить бенефиций. Обстоятельства его, заверил он меня — и я без труда в сие верю, — весьма дурны. Он почитает право занятьем до крайности невыгодным и ныне полон решимости обратиться к церкви, если я предоставлю ему сей приход — в чем, он был уверен, особо не приходилось сомневаться, ибо он пребывал убежден, что другого соискателя у меня нет и я не мог забыть намерений боготворимого отца. Вряд ли Вы упрекнете меня за то, что я отказался выполнять его просьбу и устоял пред повторными требованьями. Негодованье его было пропорционально стесненности его обстоятельств, и, не сомневаюсь, он без колебаний яростно винил меня пред посторонними, как без колебаний попрекал меня самого. После этого всякая видимость знакомства испарилась. Я не знаю, как он жил. Однако прошлым летом он вновь и притом весьма болезненным образом завладел моим вниманьем. Далее я вынужден упоминать событья, кои сам предпочел бы забыть и кои никакое менее настоятельное обязательство не заставило бы меня раскрыть ни единому человеку. Сказав сие, я не сомневаюсь в конфиденциальности. Моя сестра, моложе меня десятью с лишним годами, осталась под опекою — моею и племянника моей матери полковника Фицуильяма. Около года назад ее забрали из школы и устроили в Лондоне, а прошлым летом с дамою, коя заправляла домом, сестра уехала в Рамсгит; туда же — несомненно, с умыслом, — отправился г-н Уикэм, ибо выяснилось, что он и прежде был знаком с г-жою Янг, в чьей натуре мы весьма прискорбно ошиблись; при ее попустительстве и вспомоществованьи он до того втерся в доверье к Джорджиане, чье нежное сердце отчетливо помнило его доброту к ней, еще ребенку, что она уверилась, будто влюблена, и согласилась с ним бежать. Ей тогда было каких-то пятнадцать лет, что должно ее оправдывать, и, сообщив о ее опрометчивости, я счастлив прибавить, что сведеньями о сем обязан ей самой. Я внезапно присоединился к ним за день-другой до спланированного побега, и Джорджиана, не в силах вынести и мысли о том, чтоб опечалить и оскорбить брата, коего почитала почти отцом, во всем мне призналась. Можете вообразить, что я пережил и как поступил. Забота о репутации и чувствах моей сестры помешали публичному разоблаченью, однако я написал г-ну Уикэму, кой уехал немедля, а г-жа Янг, разумеется, была уволена. Бесспорно, основной целью г-на Уикэма было наследство моей сестры, кое составляет тридцать тысяч фунтов, однако не могу не предположить, что его надежда отомстить мне также явилась сильным побужденьем. Месть его и впрямь была бы совершенной. Таково, сударыня, честное повествованье обо всех событьях, кои затрагивают нас обоих, и, если Вы не отвергнете их абсолютно как ложь, Вы, я надеюсь, не станете отныне винить меня в жестокости к г-ну Уикэму. Мне неведомо, каким манером, под какой личиною он лгал Вам, но, вероятно, успеху его дивиться не стоит. Прежде Вы не знали всех обстоятельств, и раскрытье лжи было не в Вашей власти, а подозренье — явно не в Вашей природе. Возможно, Вы недоумеваете, отчего все сие не было поведано Вам вчера. Но тогда я владел собою недостаточно и не постигал, что можно или же следует раскрыть. В доказательство правдивости всего изложенного я могу обратиться к свидетельству полковника Фицуильяма, кой по причине родственной связи и неизменной дружбы, а тем более будучи одним из душеприказчиков моего отца, неминуемо знаком со всеми подробностями сего дела. Если отвращенье Ваше ко мне обесценит мои утвержденья, та же причина не может помешать Вам доверять моему кузену, и дабы Ваша беседа с ним была возможна, я постараюсь найти способ нынче утром передать сие письмо Вам в руки. Благослови Вас Господь — вот и все, что мне остается прибавить.

Фицуильям Дарси.

Глава XIII

Принимая от г-на Дарси письмо, Элизабет ожидала возобновленья вчерашних предложений — или же вовсе не питала ожиданий относительно содержания посланья. Однако, учитывая сие содержанье, легко предположить, сколь жадно читала она и какой разлад вызвало оно в ее душе. Едва ли найдутся слова, чтобы описать ее чувства. Поначалу она с изумленьем поняла, что он полагает, будто в силах принести извиненья, и неколебимо уверилась, что он не может объяснить ничего такого, чего праведный стыд не пожелает скрыть. С величайшим предубежденьем углубилась она в его повествованье о событьях в Незерфилде. Она читала с жадностью, коя едва ли дозволяла постиженье, и, в нетерпеньи желая узнать, что принесет следующая фраза, не обнаруживала способности вникнуть в смысл той, коя представала взору. Его уверенность в безразличьи ее сестры Элизабет тотчас отмела как ложь, а его описанье подлинных, наихудших возражений против брака слишком разозлило ее, чтобы явить автору справедливость. Он вовсе не сожалел о том, что натворил, и сие устраивало ее; стиль его дышал не раскаяньем, но высокомерьем. Воплощенная гордыня и дерзость.

Но когда засим последовал рассказ о г-не Уикэме, когда Элизабет с отчасти прояснившимся взором стала читать описанье событий, кое, если оно правдиво, начисто ниспровергло бы взлелеянное доброе мненье о сем джентльмене и столь тревожно походило на его собственную историю, боль ее стала еще острее, а чувства сильнее сопротивлялись определенью. Изумленье, опасенье, даже ужас сковали ее. Она желала все сие опровергнуть, то и дело восклицая: «Сие наверняка неправда! Не может такого быть! Это наверняка отвратительнейшая ложь!» — и, дочитав письмо, едва уразумев последние страницу-другую, она торопливо убрала посланье, твердя себе, что не станет ему доверять, что никогда более не взглянет на него.

В сем смятеньи, не в силах ни к чему прикрепиться мыслью, гуляла она дальше; нет, так не пойдет; через полминуты письмо было извлечено вновь, и, изо всех сил постаравшись собраться с духом, Элизабет вновь принялась читать оскорбительное живописанье Уикэма, заставляя себя вникать в суть всякой фразы. Повествованье о связи его с семейством из Пемберли в точности соответствовало тому, что он поведал сам; равно доброта покойного г-на Дарси, хотя прежде Элизабет не знала меры ее, соответствовала словам Уикэма. Покуда рассказы подтверждали друг друга, однако совершенно разошлись, едва дело дошло до завещанья. Все, что Уикэм рассказывал о приходе, свежо было в памяти Элизабет; припоминая его слова, она поневоле уверялась, что та либо иная сторона являет чудовищное двуличье, и несколько минут Элизабет льстила себя мыслью о том, что желанья не обманули ее. Но когда она прочла и с пристальнейшим вниманьем перечитала подробности, относившиеся до событий, кои имели место после отказа Уикэма от притязаний на приход и полученья им взамен столь значительной суммы в три тысячи фунтов, сомненья вновь одолели ее. Она сложила письмо и, понуждая себя к беспристрастности, в уме взвесила всякое обстоятельство — поразмыслила над вероятностью всякого тезиса, — однако тщетно. С обеих сторон — лишь утвержденья одни. Вновь она принялась читать. Но всякая строка яснее доказывала, что дело, кое, предполагала Элизабет, никаким хитроумьем невозможно представить так, чтобы поведенье г-на Дарси не оказалось, по меньшей мере, постыдным, угрожает принять оборот, кой совершенно г-на Дарси обелит.

Сумасбродство и распутность, кои он не усомнился поставить в вину г-ну Уикэму, беспредельно потрясли ее — потрясли тем более, что она не находила доказательства неправедности сих упреков. Она никогда не слыхала о г-не Уикэме прежде, нежели он вступил в ***ширский полк, куда попал под воздействием уговоров молодого человека, кой, по случайности встретив г-на Уикэма в городе, возобновил поверхностное знакомство. О прежней жизни его в Хартфордшире знали только то, что он поведал сам. Что касается истинной его натуры, Элизабет, даже будь она в силах собрать сведенья, никогда не стремилась сего разузнать. Его наружность, голос и манеры тотчас наделили его всеми мыслимыми добродетелями. Она пыталась припомнить некий пример доброты, некое выдающееся свидетельство честности или щедрости, кои спасли бы г-на Уикэма от нападок г-на Дарси или хотя бы преобладаньем добродетели искупили бы случайные промахи, под каковыми она пыталась разуметь то, что г-н Дарси называл праздностью и многолетней порочностью. Но ни одно воспоминанье не примчалось к ней на помощь. Г-н Уикэм мгновенно возникал пред ее взором во всем очарованьи обличья и манер, но ей вовсе не припоминалось особых его достоинств, помимо общего одобренья округи и расположенья, кое светскость заслужила ему в полку. Продолжительно поразмыслив о сем обстоятельстве, она продолжила читать. Но увы — дальнейшая история о его замыслах относительно юной г-жи Дарси отчасти подтверждалась беседою Элизабет с полковником Фицуильямом, имевшей место всего лишь накануне утром, а в конце г-н Дарси предлагал за удостовереньем всякой подробности обратиться к самому полковнику — от коего она уже получила сведенья касаемо тщательнейшего вниманья его ко всем делам кузенов и в характере коего не было резонов сомневаться. В какую-то минуту она почти решилась обратиться к нему, однако порыв сей был сдержан неловкостью подобных расспросов и в конце концов начисто подавлен убежденностью в том, что г-н Дарси ни за что не рискнул бы предложить подобное, если б не был совершенно уверен в поддержке кузена.

Она дословно помнила все, что было сказано ею и Уикэмом в первый вечер у г-жи Филипс. Многие выраженья ее визави по сей день пребывали свежи в памяти. Лишь теперь поразила ее неприличность подобных рассказов постороннему, и Элизабет недоумевала, отчего сие обстоятельство бежало ее прежде. Она сознавала бестактность выпячиванья себя подобным манером; слова г-на Уикэма не сочетались с его поступками. Она вспомнила, как он хвастался, что не боится видеться с г-ном Дарси — что г-н Дарси может покинуть графство, он же сам не уступит, и однако спустя какую-то неделю Уикэм не явился на бал в Незерфилде. Равно вспомнила она, что до отбытья обитателей Незерфилда он поведал сию историю лишь ей одной, однако после их отъезда история сия обсуждалась повсюду; что ни сдержанность, ни угрызенья не помешали ему тогда очернять г-на Дарси, хотя г-н Уикэм уверял, будто уваженье к отцу всегда препятствовало разоблаченью сына.

Сколь иначе представилось ныне все, в чем он был замешан! Его ухаживанье за юной г-жою Кинг виделось результатом соображений исключительно и омерзительно корыстных, а скромность ее состоянья доказывала не умеренные его желанья, но стремленье ухватить хоть что-нибудь. Его поведенье с самою Элизабет лишилось всякого сносного мотива; либо он обманывался относительно ее средств, либо тешил тщеславье, поощряя склонность, кою Элизабет, пожалуй, весьма неосторожно являла. Всякая борьба за него слабела, и, продолжая оправдывать г-на Дарси, Элизабет понуждена была признать, что г-н Бингли, будучи спрошен Джейн, давным-давно заявил о невиновности друга в сем деле, что, пусть манеры г-на Дарси пышут гордынею и в целом отвратительны, за все ее с ним знакомство — знакомство, кое в последнее время нередко сводило их вместе и позволило ей в некотором роде познать его особенности, — Элизабет никогда не замечала и намека на беспринципность и неправедность: ничего, что говорило бы о нехристианских или же безнравственных его склонностях. То, что средь своих знакомцев он был ценим и почитаем — что даже Уикэм признавал его братскую преданность и Элизабет сама не раз слышала, с какой нежностью говорит он о сестре, — доказывало, что г-н Дарси способен на некую человечность. Будь его поступки таковы, какими живописал их Уикэм, сей грех пред лицом праведности трудно было бы сокрыть; а дружба меж персоною, способной на подобное, и таким милым человеком, как г-н Бингли, попросту непостижима.

Элизабет глубоко устыдилась. Всякое воспоминанье о Дарси или же Уикэме понуждало ее сознавать, сколь слепа была она, сколь пристрастна, предвзята, нелепа.

«Сколь презренно я себя вела! — вскричала она. — Я, кто гордилась своей проницательностью! Я, кто ценила свои способности! столь часто презирала щедрую доброжелательность сестры и тешила тщеславье бесполезным или же предосудительным недоверьем. Сколь унизительно сие открытие! И сколь справедливо притом униженье! Даже будь я влюблена — и тогда ослепленье мое не было бы столь жалким. Однако глупость моя — не в любви, но в тщеславьи. Услажденная предпочтеньем одного и оскорбленная пренебреженьем другого с первого мига знакомства, касаемо обоих взрастила я предубежденье и невежество, отмахнулась от разума. До сего мига я не постигала себя».

От себя к Джейн, а от Джейн к Бингли мысли ее прямой дорогой устремились к воспоминанью о том, что поясненья г-на Дарси касательно этого дела помстились ей весьма неубедительными, и она перечла снова. Сие второе прочтенье подействовало совершенно иначе. Как могла она в одном случае отказать ему в доверии, кое вынуждена была испытать в другом? Он заявлял, что совершенно не подозревал о привязанности ее сестры, — и Элизабет поневоле вспомнила, что́ думала на сей счет Шарлотта. Равно не могла она отрицать правдивости его описания Джейн. Она сознавала, что чувства Джейн, хоть и пылкие, проявлялись мало и что неизменную безмятежность ее наружности и манер нечасто связывают с тонкой чувствительностью.

Когда Элизабет подошла к той части письма, где ее семья награждалась столь унизительным, однако заслуженным упреком, стыд обуял ее. Справедливость обвинений была слишком очевидна, чтобы ее отрицать, а событья на балу в Незерфилде, поминавшиеся г-ном Дарси особо и укрепившие его неодобренье, произвели на него не большее впечатленье, нежели на нее саму.

Похвалы себе и сестре не ускользнули от ее вниманья. Они утишили, однако не утешили боль презренья, кое навлекли на себя прочие ее родные, — и раздумывая о том, что разочарованье Джейн есть дело рук ближайшей ее родни, рассуждая о том, сколь сильно подорвана репутация их обеих столь неприличным поведеньем близких, Элизабет погрузилась в унынье, какое никогда не посещало ее прежде.

Пробродив по тропинке два часа, охваченная многообразьем размышлений, пересматривая события, исчисляя вероятности и стараясь как только возможно примирить себя с переменою столь внезапною и столь важною, Элизабет в конце концов утомленьем и воспоминаньем о долгом своем отсутствии понуждена была вернуться домой; она переступила порог, желая выглядеть по обыкновенью жизнерадостной и намереваясь подавить всякие думы, кои не дозволят ей вести беседу.

Ей тотчас сообщили, что в ее отсутствие поочередно заходили двое джентльменов из Розингса; г-н Дарси заглянул лишь на несколько минут, дабы попрощаться, но полковник Фицуильям просидел по меньшей мере час, надеясь на ее возвращенье, и почти собрался отправиться на ее поиски. Элизабет удалось лишь прикинуться, будто сожалеет о его отъезде; в действительности она сему радовалась. Полковник Фицуильям более не занимал ее мыслей. Она была способна думать лишь о письме.

Глава XIV

Двое джентльменов покинули Розингс на следующее утро, и г-н Коллинз, ожидавший подле сторожек, дабы поклониться гостям на прощанье, в состояньи был принести домой радостную весть о том, что оба очевидно пребывали в добром здравии и в сносном расположеньи духа, насколько сие возможно после грустной сцены, только что имевшей место в Розингсе. В Розингс он затем и поспешил, дабы утешить леди Кэтрин и ее дочь, а по возращеньи с величайшим удовольствием передал посланье от ее светлости, в коем сообщалось, что скука отчаянно понуждает ее пригласить их всех отобедать.

При всяком взгляде на леди Кэтрин Элизабет вспоминала, что, будь такова ее воля, ныне она была бы уже представлена ее светлости как будущая племянница, и с невольной улыбкою воображала негодованье хозяйки Розингса. «Что бы она сказала? Как бы себя повела?» — вот какими вопросами развлекала себя Элизабет.

Первым предметом обсужденья стало умаленье числа обитателей дома.

— Уверяю вас, я совершенно удручена, — молвила леди Кэтрин. — Я уверена, никто не переживает разлуку с друзьями острее меня. Но к сим молодым людям я привязана особо и знаю, сколь привязаны они ко мне! Они так сожалели об отъезде! Впрочем, они всегда сожалеют. Милейший полковник пристойно держался почти до последнего, но Дарси, мнится мне, переживал очень сильно — мне представляется, сильнее, чем в прошлом году. Его привязанность к Розингсу определенно возросла.

Г-н Коллинз нашел уместным подбросить комплимент и намек, кои мать и дочь приняли с любезными улыбками.

После обеда леди Кэтрин отметила, что юная г-жа Беннет, похоже, не в духе, и, тотчас самостоятельно объяснив сие тем, что Элизабет не желает скорого возвращенья домой, прибавила:

— Но если дело в этом, вам следует написать матери и попросить дозволенья задержаться. Я уверена, госпожа Коллинз будет очень рада вашему обществу.

— Я весьма обязана вашей светлости за любезное приглашенье, — отвечала Элизабет, — но не в моей власти его принять. В следующую субботу мне надлежит быть в городе.

— Что ж, стало быть, вы пробудете здесь всего лишь полтора месяца. Я ожидала, что вы задержитесь на два. Я говорила о сем госпоже Коллинз пред вашим приездом. Разумеется, для столь скорого отбытья резонов нет. Госпожа Беннет, само собой, отпустит вас еще на две недели.

— Однако отец не отпустит. На прошлой неделе он написал, торопя меня домой.

— Ну, отец и подавно может вас отпустить, если к сему способна мать. Отцу дочь не столь дорога. А если вы останетесь еще на месяц, в моей власти довезти вас до самого Лондона, ибо в начале июня я на неделю отправляюсь туда, и, поскольку Доусон не возражает сидеть в ландо с кучером, одна из вас прекрасно поместится — вообще-то, если погода выдастся не жаркая, я не стану возражать против поездки вас обеих, поскольку обе вы некрупны.

— Вы сама доброта, сударыня, но, боюсь, мы понуждены соблюсти наши планы.

Леди Кэтрин, по видимости, смирилась.

— Госпожа Коллинз, вам надлежит послать с ними слугу. Вы знаете, я всегда говорю, что у меня на душе, и мне невыносимо думать, что две молодые женщины поедут в почтовой карете одни-одинешеньки. Сие совершенно неприлично. Вам следует устроить так, чтобы с ними кто-нибудь отправился. Подобные вещи отвратительны мне более всего на свете. Молодым дамам причитается опека и забота, согласно их положенью. Прошлым летом, когда моя племянница Джорджиана отправилась в Рамсгит, я нарочно послала с нею двух лакеев. Иначе юная госпожа Дарси, дочь господина Дарси из Пемберли и леди Энн, не выглядела бы пристойно. Я крайне внимательна к подобным обстоятельствам. Пошлите с дамами Джона, госпожа Коллинз. Я рада, что сообразила о сем напомнить, ибо сие было бы весьма неприлично для вас, если б они поехали одни.

— Мой дядя пришлет за нами слугу.

— О! Ваш дядя! Так у него имеется лакей? Я весьма рада, что кто-то из ваших родных думает о подобных вещах. Где вы меняете лошадей? Ах да, в Бромли, конечно. Если помянете мое имя в «Колоколе», о вас позаботятся.

Леди Кэтрин желала задать немало вопросов касательно их путешествия, и поскольку не на все отвечала сама, от Элизабет требовалось вниманье, что последняя сочла удачею: иначе, погрузившись в раздумья, она рисковала забыть, где находится. Размышленья следует приберечь для одиночества; всякий раз, оставаясь одна, она отдавалась им с величайшим облегченьем, и ни дня не проходило без одинокой прогулки, в протяженьи коей Элизабет могла насладиться малоприятными думами.

Письмо г-на Дарси угрожало вскоре запечатлеться в ее памяти дословно. Элизабет вникала во всякую фразу, и чувства ее к автору менялись то и дело. Вспоминая, как он держался, Элизабет по-прежнему полнилась негодованьем, однако при мысли о том, сколь неправедно она обвиняла и упрекала его, гнев ее обращался на нее саму, а разочарованье его понуждало ее сострадать. Его привязанность склоняла ее к благодарности, его натура в целом — к уваженью; однако Элизабет не могла одобрять его, ни на миг не раскаивалась в своем отказе и ни капли не желала увидеться с г-ном Дарси вновь. Собственное поведенье ее явилось неизбывным источником злости и сожалений, а прискорбные изъяны ее родных — предметом еще больших огорчений. Исцеленья им не видать. Отец, довольствующийся насмешками, никогда не затруднял себя обузданьем буйного легкомыслия младших дочерей, а мать, чьи манеры далеки от совершенства, решительно не сознавала опасности. Пытаясь укротить невоспитанность Кэтрин и Лидии, Элизабет нередко объединялась с Джейн, но возможно разве улучшенье, пока младшим потворствует мать? Кэтрин, малодушная, раздражительная и совершенно подчинившаяся диктату Лидии, на советы Элизабет всегда обижалась, а Лидия, своенравная и беспечная, едва ли их слышала. Младшие были невежественны, праздны и самодовольны. Пока в Меритоне имеется офицер, они станут с ним флиртовать, а пока до Меритона рукой подать от Лонгборна, они будут бегать туда до скончанья веков.

Тревога за Джейн терзала ее не меньше, и объясненье г-на Дарси, вернув Бингли доброе имя, заставляло острее почувствовать, что́ потеряла сестра. Нежность Бингли оказалась искренней, а поступки бежали всяких упреков — его можно было упрекнуть разве что в чрезмерном доверии к другу. Сколь горестна была мысль о том, что столь желанного во всех отношеньях, столь обильного достоинствами, столь многообещающего брака Джейн лишена глупостью и неблагопристойностью ее собственной семьи!

Поскольку к раздумьям сим прибавилось постиженье Уикэма, жизнерадостность, коя редко бывала подавлена прежде, ныне, как легко поверить, страдала так сурово, что Элизабет с трудом сохраняла пристойно бодрый вид.

В последнюю неделю ее пребыванья в Хансфорде визиты в Розингс имели место не чаще, нежели в первую. Самый последний вечер был проведен там; ее светлость вновь досконально выспрашивала подробности их путешествия, давала указанья относительно наилучшей упаковки багажа и так настаивала на необходимости единственно верным манером складывать платья, что Мария почла своим долгом по возвращеньи распаковать все упакованное утром и сложить вещи заново.

При расставаньи леди Кэтрин с великой снисходительностью пожелала им доброго пути и пригласила навестить Хансфорд в будущем году, а юная г-жа де Бёрг даже понудила себя присесть в реверансе и пожать им обеим руки.

Глава XV

В субботу утром Элизабет и г-н Коллинз встретились за завтраком несколько ранее появленья всех остальных, и хозяин дома воспользовался сим шансом явить прощальные любезности, кои полагал неотложно потребными.

— Мне неведомо, госпожа Элизабет, — изрек он, — выразила ли госпожа Коллинз, как ценит она доброту, явленную вашим приездом, однако я глубоко убежден, что вы не покинете сего дома, не получив благодарности от его хозяйки. Уверяю вас, она высоко ценит ваше общество. Мы понимаем, сколь немногое может соблазнить кого бы то ни было прибыть в наше скромное обиталище. Простое наше бытие, маломерные апартаменты и редкие выходы в свет, вероятно, в глазах юной дамы, подобной вам, осеняют Хансфорд немалою скукой, и однако, надеюсь, вы верите, что мы благодарны за вашу снисходительность и сделали все, что в наших силах, дабы вы не проводили время неприятным манером.

Элизабет с готовностью поблагодарила его и заверила, что совершенно счастлива. Она замечательно провела эти полтора месяца и сама в долгу за удовольствие от общества Шарлотты и вниманья, кое здесь получала.

Г-н Коллинз был доволен; с улыбчивой торжественностью он возгласил:

— Я весьма рад слышать, что ваше времяпрепровожденье не оказалось тягостным. Мы, безусловно, старались как могли и, к великому счастью, оказались в силах ввести вас в высшее общество, а наши связи с Розингсом, возможность нередко разнообразить скромную домашнюю обстановку понуждают меня льстить себя надеждою, что пребыванье ваше в Хансфорде не могло быть вовсе докучливым. Наши обстоятельства относительно семейства леди Кэтрин являются подлинным преимуществом и благословеньем, каким способны похвастаться немногие. Вы видели, на каком мы положении. Вы видели, что мы неизменно приглашаемы туда. Со всею искренностью я должен признать, что, невзирая на все недостатки скромного нашего дома, полагаю, вряд ли кто-либо сочтет его поводом для сочувствия, разделив с нами близость нашу к Розингсу.

Слов не хватало для изъявленья его чувств, и г-н Коллинз вынужден был пройтись по комнате, пока Элизабет пыталась в нескольких кратких фразах перемешать любезность и правду.

— Вы вполне можете доставить в Хартфордшир весьма благоприятные вести, дражайшая моя племянница. Во всяком случае, я льщу себя подобной надеждою. Всякий день вы наблюдали пристальное вниманье леди Кэтрин к госпоже Коллинз, и в общем и целом, полагаю, нельзя сказать, будто подруге вашей достался несчастливый… но по сему поводу мы вполне можем промолчать. Лишь позвольте заверить вас, моя дражайшая госпожа Элизабет, что я от всей души сердечнейшим образом желаю вам равного блаженства в браке. Моя дражайшая Шарлотта и я единодушны и единомысленны. Сходство наших нравов и понятий совершенно замечательно. Мы словно были созданы друг для друга.

Элизабет вполне могла отвечать, что сие — великое счастье, если дело обстоит так, и с равной искренностью прибавить, что совершенно уверена и крайне довольна его домашними утехами. Она, впрочем, не огорчилась, когда перечисленье таковых было прервано появленьем той самой дамы, коя служила их источником. Бедная Шарлотта! — сколь грустно оставлять ее в таком обществе! Впрочем, она выбрала сие, заранее зря последствия, и, хотя явно сожалела об отъезде гостей, на сочувствие вроде бы не напрашивалась. Дом и хозяйство, приход и птица, а равно все заботы, ими порождаемые, еще не исчерпали своего очарованья.

В конце концов прибыла карета, свертки поместили внутри, дорожные сундуки привязали сверху, и было объявлено, что можно отправляться. После нежного прощанья подруг Элизабет сопроводил к карете г-н Коллинз, каковой, пока шагали они через сад, наставлял ее передать горячий привет всему ее семейству, не забыв также о его благодарностях за прием в Лонгборне зимою, а равно его почтенье г-ну и г-же Гарднер, хоть ему и незнакомых. Затем он подсадил Элизабет в карету, за Элизабет последовала Мария, и дверца уже готова была затвориться, когда г-н Коллинз внезапно напомнил им в некотором испуге, что дамы забыли передать посланье для обитателей Розингса.

— Впрочем, — прибавил он, — вы, разумеется, пожелаете, чтобы им было передано ваше нижайшее почтенье, а также неисчислимые благодарности за их доброту, явленную вам в протяженьи вашего пребывания здесь.

Элизабет не стала возражать; дверце позволили захлопнуться, и карета тронулась.

— Боже правый! — вскричала Мария после нескольких минут безмолвия. — Кажется, мы приехали всего день-другой назад! А притом столько всего произошло.

— Да уж, немало, — со вздохом ответствовала ее спутница.

— Мы девять раз обедали в Розингсе, да еще дважды приглашены были на чай! Сколько всего я расскажу дома!

«И сколько всего я сокрою», — прибавила Элизабет про себя.

Путешествие их протекало без особых разговоров и вовсе без тревог; по прошествии четырех часов после отбытья из Хансфорда они добрались до дома г-на Гарднера, где намеревались гостить несколько дней.

Джейн выглядела хорошо, а средь множества развлечений, кои обеспечила им доброта тетушки, Элизабет выпадало мало возможностей изучить душевное состоянье сестры. Однако Джейн собиралась возвращаться домой вместе с нею, а в Лонгборне времени для наблюдений достанет.

Элизабет тем временем не без усилий дожидалась даже Лонгборна, дабы поведать сестре о предложеньи г-на Дарси. Помыслы о том, что она в силах сообщить нечто, грозящее столь невероятно удивить Джейн и притом потешить все остатки собственного тщеславия, кои рассудок еще не изгнал прочь, явилась неодолимым соблазном к откровенности, и подавить его смогли только замешательство относительно того, до какой степени следует раскрывать все обстоятельства, а равно опасенье, что, едва заговорив, Элизабет понуждена будет помянуть Бингли, что лишь больше опечалит сестру.

Глава XVI

Во вторую неделю мая три молодые дамы вместе отбыли с Грейсчёрч-стрит в город ***, что в Хартфордшире, и, приближаясь к оговоренному постоялому двору, где должен был ждать их экипаж г-на Беннета, вскоре узрели, что пунктуальность кучера подтверждена наличьем Китти и Лидии, кои выглядывали из обеденной залы наверху. Две девицы пробыли на постоялом дворе более часа, с наслажденьем посещая модистку, пялясь на часовых и готовя латук с огурцами.

Поприветствовав сестер, они в ликованьи предъявили стол, где стояло холодное мясо, какое обычно содержится в кладовых постоялых дворов, и вскричали:

— Правда же, мило? Правда, приятный сюрприз?

— И мы вас угостим, — прибавила Лидия, — только одолжите нам денег, а то мы все потратили в лавке. — И затем, показав свои покупки: — Глядите, я купила шляпку. По-моему, она не очень красивая, но я подумала, что можно и купить. Дома раздеру ее на части — может, удастся из нее что-нибудь смастерить.

Сестры попрекнули шляпку уродством, на что Лидия с совершеннейшим равнодушьем прибавила:

— Да ладно, в лавке были две-три еще уродливее; куплю симпатичненького атласа на отделку, и выйдет вполне сносно. Кроме того, особо не важно, что носить нынешним летом, раз ***ширский полк отбудет из Меритона, а они уезжают через две недели.

— Правда? — с немалым удовольствием вскричала Элизабет.

— Они будут квартировать возле Брайтона; я так хочу, чтобы папа́ вывез нас всех летом туда. Вот было бы прелестно, и к тому же стоило бы сущие гроши. Даже мама́ желает поехать. Вы только представьте, сколь унылое будет лето.

«Да уж, — подумала Элизабет, — в самом деле прелестно, для нас просто самое оно. Господи! Брайтон, целый лагерь, набитый солдатами, — и мы, коих будоражат жалкий полк и ежемесячные балы в Меритоне».

— А еще у меня для вас новости, — сказала Лидия, едва все уселись за стол. — Что скажете? Отличные новости, великолепные новости, и к тому же про того, кто всем нам нравится.

Джейн и Элизабет переглянулись; половому сообщили, что в его услугах не нуждаются. Лидия засмеялась:

— Узнаю сестер — сплошь формальность да благоразумье. Половому нечего подслушивать — можно подумать, ему есть дело! Я так думаю, он часто слышит вещи и похуже. Однако уродлив он — жуть! Я рада, что он ушел. В жизни не видала таких длинных подбородков. Ну так вот, новости: новости насчет дорогуши Уикэма — чересчур хорошо для полового, а? Можно не бояться, что Уикэм женится на Мэри Кинг. Ну, каково? Она уехала к дяде в Ливерпуль; насовсем уехала. Уикэм спасен.

— И Мэри Кинг спасена! — прибавила Элизабет. — Спасена от неблагоразумного брака.

— Дура она, что поехала, коли он ей нравился.

— Надеюсь, они не были сильно привязаны друг к другу, — заметила Джейн.

— Уж он-то явно не был. Чем угодно поклянусь, он ее и в грош не ставил. Кто способен полюбить это веснушчатое чучело?

Элизабет потрясенно сообразила, что, хоть сама она и не способна на подобную грубость выражений, грубость чувства едва ли уступала тому, что когда-то таилось в ее груди и полагалось великодушным!

Как только все поели, а старшие заплатили, велено было закладывать экипаж, и после некоторых хитроумных уловок общество уселось со всеми коробками, сумками для рукоделья и свертками, а также непрошеным довеском покупок Лидии и Китти.

— Как мы тут чудесно умостились! — вскричала Лидия. — Я рада, что купила шляпку — у меня зато есть хотя бы новая картонка! Ну-с, а теперь устроимтесь поудобней и до самого дома будем болтать и смеяться. Для начала расскажите-ка, что с вами со всеми было после отъезда. Встречали приятных мужчин? Пофлиртовали? Я так надеялась, что хоть одна из вас до возвращенья раздобудет себе мужа. Джейн скоро старой девою станет, я вам точно говорю. Ей почти двадцать три. Как тетушка Филипс хочет, чтоб вы раздобыли мужей, — вы вообразить не можете. Она говорит, лучше бы Лиззи вышла за господина Коллинза, а коли меня спросите, ничего тут нет веселого. Господи! как бы я хотела выйти замуж раньше всех, я бы тогда присматривала за вами на балах. Боже правый, мы так повеселились на днях у полковника Форстера. Мы с Китти провели там целый день, и госпожа Форстер обещала, что вечером потанцуем (мы, кстати, с госпожой Форстер так подружились!), и она позвала обеих Харрингтон, только Хэрриет заболела, так что Пен пришлось идти одной, и что мы сделали, вот угадайте? Мы переодели Чемберлейна в женское платье, чтоб за даму сошел, — жуть как весело! Ни одна душа не знала, только полковник и госпожа Форстер, и еще мы с Китти, ну и тетушка, потому как нам пришлось платье одалживать у нее; вы бы видели, какой он получился душка! Денни, Уикэм и Прэтт, и еще двое или трое как пришли — вовсе его не узнали. Ой, как я смеялась! И госпожа Форстер тоже. Я думала, помру со смеху. И вот поэтому мужчины что-то заподозрили и раскумекали вскоре, в чем же дело-то.

Подобными историями о приемах и шутках Лидия, поддерживаемая намеками и дополненьями Китти, пыталась развлекать спутниц всю дорогу до Лонгборна. Элизабет старалась все пропускать мимо ушей, однако не могла не слышать частых упоминаний Уикэма.

Дома их приняли весьма радушно. Г-жа Беннет возликовала, узрев, что красота Джейн ни капли не умалена, а за обедом г-н Беннет не раз по доброй воле сообщал Элизабет:

— Я рад, что ты вернулась, Лиззи.

Собранье в столовой было велико, ибо встретить Марию и послушать новости явились почти все Лукасы, и великое множество предметов занимало их умы: леди Лукас через стол расспрашивала Марию о благоденствии и птичьем дворе старшей дочери, г-жа Беннет была вдвойне занята, с одной стороны, выпытывая у Джейн, сидевшей чуть поодаль, каковы нынешние моды, а с другой — пересказывая ее отчет младшим сестрам Лукас, а Лидия голосом, зычностью превосходившим все прочие, живописала разнообразные утренние увеселенья всякому, кто готов был слушать.

— Ой, Мэри, — говорила она. — Жалко, что ты с нами не поехала, мы так повеселились! когда ехали туда, мы с Китти опустили шторы и прикинулись, будто в экипаже никого нету, и я бы всю дорогу так ехала, только вот Китти затошнило, а когда мы добрались до «Джорджа», мы, по-моему, очень прекрасно себя вели, угостили всех чу́дным холодным ланчем, а кабы ты поехала, мы бы угостили и тебя. А потом мы уехали, и было так весело! Я думала, мы никогда в экипаж не влезем. Чуть со смеху не померла. А потом мы так веселились всю дорогу! болтали и смеялись так громко, что за десять миль было слышно!

На сие Мэри весьма серьезно отвечала:

— Я отнюдь не желаю, дражайшая моя сестра, принизить подобные удовольствия. Они, несомненно, согласуются с большинством женских натур. Но должна признать, что я сама в них очарованья не нахожу. Я бесконечно более предпочитаю книгу.

Из сего ответа Лидия не расслышала ни слова. Она редко слушала кого бы то ни было долее полуминуты, а на Мэри и вовсе не обращала вниманья.

Днем Лидия настойчиво уговаривала остальных отправиться в Меритон и поглядеть, как там идут дела, однако Элизабет упорно отказывалась. Нельзя, чтобы в городе заговорили, будто сестры Беннет и полдня дома не провели, а уж ринулись на поиски офицеров. К тому ж иной резон заставлял ее сопротивляться. Она с ужасом ожидала встречи с Уикэмом и намеревалась избегать таковой возможно дольше. Ей грядущее отбытье полка принесло невыразимое облегченье. Через две недели они уедут, и Элизабет надеялась, что засим ни малейшее упоминанье об Уикэме ей более не досадит.

Не прошло и нескольких часов после прибытья, как Элизабет обнаружила, что Брайтон, кой Лидия поминала на постоялом дворе, беспрестанно обсуждается меж родителями. Элизабет тотчас узрела, что отец не имеет ни малейшей наклонности сдаваться, однако, невзирая на это, ответы его были столь смутны и двусмысленны, что мать, пускай временами обескураженная, не оставляла надежды в итоге превозмочь сопротивленье.

Глава XVII

Элизабет так не терпелось поделиться с Джейн новостями, что желанье сие наконец стало неодолимо, и в конце концов решив опустить все подробности, касающиеся сестры, и предупредив последнюю, что ей предстоит удивиться, наутро поведала она суть беседы, имевшей место между нею и г-ном Дарси.

Потрясенье юной г-жи Беннет вскоре сглажено было глубочайшей пристрастностью, коя любое восхищенье сестрою представляла совершенно естественным, а всякое удивленье поспешно уступило место иным чувствам. Джейн сожалела, что г-н Дарси поведал о своей привязанности манером, кой мог вызвать столь мало сочувствия к оной, но еще более горевала о несчастии, каковым наградил его отказ Элизабет.

— Напрасно он был столь уверен в успехе, — сказала она, — и совершенно напрасно сие выказал, но подумай, сколь возросло от этого его разочарованье.

— И в самом деле, — отвечала Элизабет. — Я всем сердцем ему сочувствую, однако он питает и другие чувства, кои, надо полагать, вскоре избавят его от расположенья ко мне. Ты ведь не коришь меня за то, что я ему отказала?

— Корю тебя! Ну конечно, нет.

— Но ты коришь меня за то, что я столь тепло говорила о Уикэме.

— Нет — я не уверена, что ты была неправа.

— Сейчас ты уверишься — я расскажу тебе, что случилось назавтра.

И Элизабет поведала о письме, процитировав ту его часть, что касалась Джорджа Уикэма. Какой удар для бедной Джейн! — Джейн, коя охотно прожила бы жизнь, не веря, что все человечество таит столько пороков, сколько ныне сгустилось в одном человеке. Даже оправданье Дарси, хоть и сказалось на ней благотворно, не помогло ей оправиться от подобного открытья. Она с жаром пыталась доказать, что возможна ошибка, и обелить одного, не задев другого.

— Так дело не пойдет, — сказала Элизабет. — Тебе никак не изобразить невинными обоих. Выбирай сама, однако изволь ограничиться одним. У них двоих достоинств ровно столько, чтобы хватило на одного приличного человека, и в последнее время имел место некоторый передел достоинств. Лично я склонна верить, что ими всеми располагает господин Дарси, но ты поступай как знаешь.

Понадобилось, впрочем, некоторое время, чтобы выжать из Джейн улыбку.

— Прямо не знаю — какое потрясение! — сказала Джейн. — Сколь ужасен Уикэм! Это почти немыслимо. Бедный господин Дарси! Лиззи, милая, ты только представь, как он страдал. Какое разочарованье! Да еще знать, что ты думаешь о нем дурно! Да еще пришлось такое рассказывать о сестре! Не могу описать, как меня сие огорчает. И тебя наверняка тоже.

— Нет уж, мои сожаленья и состраданье улетучились, едва я увидела, как они переполняют тебя. Я знаю, что ты воздашь ему сторицей, и посему всякую минуту я беззаботнее и равнодушнее. Твоя расточительность понуждает меня экономить, и если ты подольше над ним погорюешь, сердце мое станет легким, как перышко.

— Бедный Уикэм, в наружности его читается такая добродетельность! Такая открытость, такая мягкость!

— В воспитаньи сих двух молодых людей бесспорно допущен промах. Один получил всю добродетельность, а другой — всю видимость таковой.

— Мне, в отличие от тебя, и раньше не казалось, будто господин Дарси вовсе лишен ее видимости.

— И однако же я полагала, будто необычайно умна, без малейшего резона столь решительно его невзлюбив. Подобная неприязнь так пришпоривает разум, так побуждает к остроумью. Можно сыпать оскорбленьями, не говоря ни единого праведного слова, но нельзя ведь беспрестанно смеяться над человеком, то и дело не натыкаясь на удачную остроту.

— Лиззи, впервые прочтя письмо, ты ведь не могла к сему относиться так же, как сейчас.

— Конечно, не могла. Мне было довольно неловко. Ужасно неловко; я была, можно сказать, несчастна. И не с кем поговорить, нет Джейн, коя утешила бы меня и сказала, что я не столь слаба, тщеславна и пустоголова, какова я совершенно точно была! О, как мне тебя не хватало!

— Как жаль, что ты столь сурово говорила с господином Дарси об Уикэме, ибо теперь сие и впрямь кажется совершенно незаслуженным.

— Да уж. Но несчастье высказываться резко — вполне естественный итог предубежденья, кое я питала. Мне нужен твой совет. Скажи, следует или не следует мне разоблачить Уикэма пред нашими знакомыми?

Джейн ненадолго задумалась, потом ответила:

— Мне представляется, нет повода столь устрашающе его изобличать. А ты что думаешь?

— И пробовать не до́лжно. Господин Дарси не давал мне дозволенья огласить его письмо. Напротив, всякую подробность, касающуюся его сестры, мне следует возможно тщательнее хранить в тайне, а если я попытаюсь раскрыть людям глаза на все прочее, кто мне поверит? Общее предубежденье против господина Дарси столь глубоко, что изобразить того в приятном свете возможно лишь через трупы половины добрых обитателей Меритона. Я к этому не готова. Уикэм вскоре уедет, и всем будет безразлично, каков он на самом деле. Рано или поздно все выплывет — тогда мы посмеемся, что все прочие и не знали. Ныне же я ни словом не обмолвлюсь.

— Ты совершенно права. Огласить его промахи — значит погубить его навсегда. Быть может, он теперь жалеет о содеянном и хочет возродиться. Нельзя лишать его надежды.

Смятенье Элизабет сей беседою унялось. Она избавилась от двух тайн, что давили на нее две недели, и в Джейн находила чуткого слушателя, когда бы ни пожелала заговорить о них снова. Но во мраке таилось иное, о чем благоразумье велело умалчивать. Элизабет не смела пересказать вторую часть письма г-на Дарси или же поведать, как искренне ценил Джейн его друг. Сие знанье некому было с Элизабет разделить, и она понимала, что, если вознамерится сбросить сие последнее бремя тайны, оправдаться сможет только абсолютным взаимопониманьем меж теми, о ком идет речь. «А тогда, — говорила она себе, — если сие невероятное событие произойдет, я смогу лишь поведать то, что Бингли в силах рассказать гораздо более приятным манером. Я вправе поведать о сем, лишь когда оно потеряет всякую ценность!»

Ныне, оказавшись дома, она могла на досуге наблюдать подлинное состоянье сестриного духа. Джейн не была счастлива. Она по-прежнему питала глубочайшую нежность к Бингли. Никогда раньше Джейн даже не казалось, будто она влюблена, и ныне расположенье ее обладало всем жаром первой привязанности, а возраст и натура придавали сему чувству неколебимость, какой первые привязанности обыкновенно похвастаться не могут; столь пылко лелеяла она воспоминанье о нем и предпочитала его прочим мужчинам, что потребны были вся здравость ее рассудка и все вниманье к друзьям, дабы обуздать сожаленья, кои грозили погубить ее здоровье и смутить их покой.

— Ну-с, Лиззи, — как-то раз молвила г-жа Беннет, — а теперь ты что думаешь об этой грустной истории с Джейн? Лично я более ни с кем разговаривать о сем не намерена. Я на днях сестрице Филипс так и сказала. Но я так и не разузнала, видалась Джейн с ним в Лондоне или нет. Что ж, он весьма бестолковый юнец — теперь-то, пожалуй, она его ни за какие коврижки не получит. Насчет его приезда в Незерфилд летом ни словечка не слышно, а я всех спрашивала, кто мог бы знать.

— Я думаю, он вовсе не вернется в Незерфилд.

— Что ж, ну и скатертью дорога. Никому он тут и не нужен. Хотя я завсегда скажу, что он с дочкой моей обошелся жуть как дурно, и я б на ее месте не потерпела. Только тем и утешаюсь, что Джейн помрет от разбитого сердца — вот тогда он пожалеет.

Элизабет не отвечала, поскольку сим ожиданьем утешиться не могла.

— Ну-с, Лиззи, — вскоре продолжала ее мать, — так Коллинзы неплохо живут, а? Ну-ну, будем надеяться, так оно и пойдет. А стол у них какой? Шарлотта — отличная хозяйка, точно говорю. Экономит немало, коли хоть вполовину умна, как ее мать. У них-то в хозяйстве, наверное, никакого сумасбродства?

— Совершенно никакого.

— Вот что значит хозяйничать с толком. Да-да. Уж они-то постараются не тратить чересчур. У них-то от денег никогда не будет огорчений. Что ж, и пусть им. Я так думаю, они часто говорят о том, как получат Лонгборн, когда твой отец умрет. Я так думаю, поместье им вроде как уже свое, когда б он ни умер.

— Сей предмет они не могли поминать при мне.

— Это точно. Вот было бы странно. Но уж я-то не сомневаюсь, промеж собой они только об этом и болтают. Что ж, раз им не стыдно унаследовать поместье, которое им не принадлежит, оно и к лучшему. Мне б зазорно было заполучить поместье всего только по майорату.

Глава XVIII

Первая неделя по возвращеньи сестер вскоре миновала. Началась вторая. То была последняя неделя квартированья полка в Меритоне, и молодые дамы округи проворно увядали. Унынье охватило почти всех. Только старшие сестры Беннет сохранили способность есть, пить, спать и занимать себя делами. То и дело они бывали попрекаемы за бесчувственность Китти и Лидией, страданья коих были остры и кои не постигали сего бессердечия в близких.

— Господи боже! Что с нами будет! Что нам делать! — раз за разом восклицали они из бездны своей скорби. — Как ты можешь так улыбаться, Лиззи?

Нежная мать делила с ними горе — она помнила, что́ пережила сама по сходному поводу тому уж двадцать пять лет.

— Честное слово, — говорила она, — когда ушел полк полковника Миллара, я проплакала два дня кряду. Я думала, у меня сердце разобьется.

— Мое уж точно разобьется, — отвечала Лидия.

— Кабы только можно было съездить в Брайтон! — отметила г-жа Беннет.

— О да — кабы можно было съездить в Брайтон! Но папа́ такой скучный.

— Купанье в море меня бы вылечило от всего.

— А моя тетушка Филипс говорит, что оно было бы весьма полезно мне, — прибавила Китти.

И такие ламентации раздавались в Лонгборне беспрестанно. Элизабет старалась ими развлекаться, но всякое удовольствие тонуло в стыде. Она заново ощущала справедливость упреков г-на Дарси и никогда прежде не была столь склонна простить ему вмешательство в дела его друга.

Впрочем, мрачная будущность вскоре прояснилась, ибо Лидия получила приглашенье от жены полковника г-жи Форстер сопроводить оную в Брайтон. Сия бесценная подруга была очень молода и вышла замуж совсем недавно. Сходство жизнелюбия и жизнерадостности свело их с Лидией, и из трех месяцев знакомства они были близкими подругами два.

Восторг Лидии, ее благоговенье пред г-жою Форстер, радость г-жи Беннет и удрученность Китти едва ли стоит описывать. Совершенно пренебрегая сестриными чувствами, Лидия в неустанном исступленьи носилась по дому, от всех требуя поздравлений, хохоча и болтая пуще прежнего, а бессчастная Китти сидела в гостиной, ропща на судьбу сварливым тоном и неразумным манером.

— Не понимаю, почему госпожа Форстер не пригласила и меня, — говорила она, — хотя я, конечно, не ее близкая подруга. Я имею не меньше прав на приглашенье, даже больше, потому что я на два года старше.

Напрасно Элизабет пыталась ее урезонить, а Джейн — вынудить к покорству. Что до Элизабет, приглашенье сие пробудило в ней чувства крайне далекие от переживаний матери и Лидии; Элизабет полагала его смертным приговором всем надеждам на вразумленье последней и, сознавая, что огласка сего шага породила бы ненависть к ней самой, тем не менее отправилась к отцу, дабы втайне отсоветовать ему Лидию отпускать. Она описала г-ну Беннету всю неприличность поведенья Лидии, малые преимущества, кои та могла обрести в дружбе с женщиной, подобной г-же Форстер, и вероятность еще больших бесстыдств с такой спутницею в Брайтоне, где соблазны, вероятно, неодолимее, чем дома. Отец внимательно выслушал ее и сказал:

— Лидия ни за что не угомонится, пока так или иначе не выставит себя на публичное обозренье, а в текущих обстоятельствах она в силах осуществить сие наиболее дешевым и удобным для семьи манером, чего иначе нам не приходится ожидать.

— Если б вы сознавали, — сказала Элизабет, — величайший урон, кой будет нам всем нанесен публичной ее опрометчивостью и бесстыдством — нет, урон, кой нанесен уже, — я уверена, вы бы приняли иное решенье.

— Уже нанесен! — повторил г-н Беннет. — Ужель она отпугнула твоих воздыхателей? Бедняжка моя Лиззи! Впрочем, не отчаивайся. Щепетильные юнцы, кои не в силах стерпеть каплю нелепицы, не стоят сожалений. Ну же, предъяви мне список жалких человеков, устрашенных глупостью Лидии.

— Вы ошибаетесь. Подобных обид мне не наносили. Ныне я сетую не на определенную беду, но на зло общего сорта. Наше положенье, наша респектабельность страдают от сумасбродной ветрености, нахальства и пренебреженья, кои взращены в характере Лидии. Простите, но я вынуждена говорить напрямик. Если вы, милый мой отец, не озаботитесь обузданьем ее буйного нрава и внушеньем ей, что нынешние устремленья не должны стать целью ее жизни, вскоре она окажется недоступна воспитанью. Натура ее закоснеет, и в шестнадцать лет она станет самой неисправимой вертихвосткою, какие только позорили себя и свои семьи. Вертихвосткою худшей и унизительнейшей разновидности, лишенной всякой привлекательности, кроме юности и сносного облика, и по причине невежества и пустоголовости решительно неспособной хоть отчасти отвратить от себя то всеобщее презренье, кое навлечет ее исступленная беготня за поклонниками. Сие же касается и Китти. Она последует за Лидией куда угодно. Тщеславные, невежественные, праздные и совершенно неуправляемые! О, милый мой отец, ужель вы полагаете, будто их не станут осуждать и презирать все, кто их знает, и что позор сей не раз и не два затронет их сестер?

Г-н Беннет видел, что она говорит с немалым пылом, и, нежно взяв ее за руку, в ответ промолвил:

— Не тревожься, милая моя. Где бы ни знали тебя и Джейн, вы уважаемы, ценимы и не покажетесь менее достойными из-за того, что располагаете двумя — или, скажем, тремя — крайне глупыми сестрами. Если Лидия не уедет в Брайтон, в Лонгборне покоя не будет. Ну так пускай отправляется. Полковник Форстер — человек разумный, он не допустит, чтоб она попала в серьезную беду, и, к счастью, она слишком бедна, чтобы стать жертвою чьей-то охоты. В Брайтоне она, даже будучи обычной вертихвосткой, как здесь, окажется не столь заметна. Офицеры найдут себе женщин, более достойных вниманья. Так что понадеемся, что сие путешествие внушит ей, сколь она незначительна. Так или иначе, вряд ли она в силах стать многим хуже, не заставив нас притом на весь остаток жизни посадить ее под замок.

Сим ответом Элизабет и вынуждена была удовольствоваться, однако ее мненье не переменилось, и она ушла разочарованная и опечаленная. Впрочем, не в ее характере было усугублять досады раздумьями о таковых. Она уверилась, что выполнила свой долг, а мучиться из-за неизбежного зла или же усугублять его тревогою ей не дозволяла натура.

Узнай Лидия и ее мать о беседе Элизабет с отцом, негодованье их едва ли оказалось бы подвластно совокупной их говорливости. В воображеньи Лидии поездка в Брайтон представляла собою воплощенье всевозможного земного счастья. Творческий взор ее фантазии различал улицы пестрого приморского городка, забитые офицерами. Себя она видела предметом ухаживанья десятков, множеств, чьи личности покуда пребывали невыясненными. Ей виделись все роскошества лагеря; шатры, что образуют прелестное однообразье линий, набитые молодыми, веселыми, ослепительно-алыми; и в завершенье картины виделось ей, как сидит она в шатре, нежно флиртуя по меньшей мере с шестерыми офицерами разом.

Узнай она, что сестра пыталась лишить ее подобной будущности и реальности, какие чувства охватили бы Лидию? Чувства сии постигала только ее мать, коя переживала примерно то же. Лишь поездка Лидии в Брайтон унимала ее меланхолию, ибо г-жа Беннет убедилась, что супруг ее не собирается туда вовсе.

Однако они обе ничего не знали, и восторги их длились почти беспрерывно до самого отъезда Лидии.

Элизабет предстояло в последний раз свидеться с г-ном Уикэмом. По возвращеньи она часто бывала в его обществе, и переживанья поугасли, а переживанья давней склонности — и подавно. Ныне Элизабет даже различала в его мягкости, коя поначалу столь восхищала ее, жеманство и однообразье, вызывавшие неприязнь и скуку. Более того, в нынешнем его поведении она обнаружила новый источник неудовольствия, ибо его вскоре явленная склонность возобновить ухаживанья, коими отмечено было начало их знакомства, после всего произошедшего только бесила Элизабет. Будучи избранной предметом столь праздной и легкомысленной галантности, она вовсе лишилась интереса к Уикэму; и, как ни старалась отмахнуться, поневоле различала упрек себе в его уверенности, что, как бы долго и по какой бы причине вниманье его ни отсутствовало, ее тщеславье возрадуется, а привязанность упрочится, едва сие вниманье будет ей возвращено.

В последний день пребыванья полка в Меритоне он и прочие офицеры обедали в Лонгборне, и столь мало расположена была Элизабет расстаться с Уикэмом по-доброму, что, отвечая на вопросы его о том, как она проводила время в Хансфорде, помянула полковника Фицуильяма и г-на Дарси, кои три недели провели в Розингсе, и спросила, знаком ли Уикэм с полковником.

Он удивился, расстроился, встревожился, однако, во мгновенье ока опамятовавшись и вновь натянув на лицо улыбку, отвечал, что когда-то виделся с ним часто, а затем, отметив, что полковник — воплощенный джентльмен, спросил, понравился ли тот Элизабет. Она отвечала тепло. С напускным равнодушьем он вскоре прибавил:

— Сколько, вы сказали, они пробыли в Розингсе?

— Почти три недели.

— И часто вы с ним виделись?

— Да, почти каждый день.

— Его манеры немало отличаются от манер его кузена.

— Да, весьма. Но, мне кажется, при ближайшем знакомстве господин Дарси становится лучше.

— В самом деле! — вскричал Уикэм с гримасою, коя не ускользнула от вниманья Элизабет. — И позволите ли осведомиться?.. — Но, сдержавшись, произнес беззаботнее: — Что же в нем улучшилось — обхожденье? Неужто он соблаговолил разбавить свою манеру каплей любезности? Не смею и надеяться, — продолжал он тише и серьезнее, — что он стал лучше по сути.

— О нет, — отвечала Элизабет. — По сути он, пожалуй, остался почти прежним.

Пока она сие произносила, в лице Уикэма читалось, что он не знает, радоваться сим словам или заподозрить неладное. В наружности собеседницы сквозило нечто такое, что заставляло его слушать с опаскою и тревогой; Элизабет продолжала:

— Когда я говорю, что при ближайшем знакомстве он лучше, я не разумею, что улучшились его манеры или же душа, но что, если получше его узнать, характер его становится понятнее.

Ныне тревога Уикэма явила себя краскою в лице и волненьем во взоре; несколько минут он молчал, но наконец, стряхнув смущенье, вновь повернулся к Элизабет и кротчайшим манером молвил:

— Вы, кому так досконально известны чувства мои к господину Дарси, тотчас поймете, сколь искренне я рад, что ему хватает мудрости прибегнуть хотя бы к видимости добродетели. Гордыня его может сослужить хорошую службу — если не ему, то прочим, ибо она, вероятно, не дозволяет ему обходиться с ними столь же омерзительно, сколь он обошелся со мной. Я лишь опасаюсь, что предусмотрительность сия, о коей вы ведете речь, посещает его лишь в протяженьи визитов к тетке, пред чьим добрым мненьем и суждением он немало трепещет. Я знаю, что, оказываясь подле нее, он всегда бывал управляем страхом, — сие во многом следует приписать его желанью ускорить союз с юной госпожою де Бёрг, к коему, я убежден, он самозабвенно стремится.

Элизабет не смогла подавить улыбку, однако отвечала только легким наклоном головы. Она видела, что Уикэм желает втянуть ее в старый разговор о своих горестях, и была не в настроении ему потакать. Остаток вечера Уикэм напускал на себя видимость обычной жизнерадостности, однако более не пытался выделять Элизабет из толпы гостей, и наконец они расстались со взаимной любезностью и, вероятно, взаимным желаньем никогда более не встречаться.

Когда прием завершился, Лидия вместе с г-жою Форстер отправилась в Меритон, откуда они отбывали назавтра спозаранку. Расставанье ее с семьею было скорее шумным, нежели трогательным. Проливала слезы одна Китти, но и та — из злости и зависти. Г-жа Беннет явила многословность, желая дочери всяческих блаженств, и выразительность, наказывая ей веселиться как можно больше, — имелись все основанья полагать, что сему совету дочь последует; средь крикливых восторгов самой Лидии тихие прощальные приветы ее сестер были высказаны, однако не услышаны.

Глава XIX

Если бы представленья Элизабет целиком коренились в ее собственном семействе, ее понятье о супружеском счастье или же домашнем уюте приятностью бы не отличалось. Отец ее, завороженный юностью и красотою, а равно той видимостью благодушья, коей обычно юность и красота окружены, женился на женщине, чьи вялый ум и ограниченная натура на заре сего брака положили конец всякой подлинной привязанности. Уваженье, почитанье и доверье — все испарилось без следа, и все надежды г-на Беннета на домашнее счастье потерпели крах. Однако г-н Беннет природой не расположен был искать облегченья разочарованиям, виною коим его собственное неблагоразумье, в утехах, что столь нередко примиряют горемык с их глупостью либо пороком. Он любил провинцию и книги, и в этих склонностях пустили корни важнейшие его радости. К супруге он питал признательность лишь в той степени, в коей его развлекали невежество ее и глупость. Сие счастье не того сорта, коим муж пожелает быть обязанным жене; впрочем, когда другие забавы отсутствуют, истинный философ удовольствуется теми, что найдутся под рукой.

Элизабет, однако, никогда не закрывала глаз на неприличие отцовского поведенья с г-жою Беннет. Сие дочь их наблюдала с неизменной болью, однако, почитая его таланты и будучи благодарной за нежную любовь к себе, старалась позабыть то, чего не могла не замечать, начисто изгнать из помыслов сие беспрестанное нарушенье супружеского долга и этикета, кое подвергало жену презренью собственных ее детей, а посему было крайне предосудительно. Но никогда прежде не ощущала Элизабет столь остро весь ущерб, причиняемый детям, кои рождены в столь неподобающем браке, и не постигала столь полно все зло, возникающее из подобного неразумного развития талантов — талантов, кои, будучи надлежаще использованы, могли хотя бы защитить репутацию дочерей, если уж не могут развить ум супруги.

Радуясь отъезду Уикэма, Элизабет находила мало иных причин для ликованья из-за отбытия полка. Встречи в гостях стали однообразней, а дома сестра и мать без устали роптали на беспросветную скуку, поистине омрачая семейный круг, и хотя к Китти, быть может, со временем вернется природная доля разума, ибо удалились смутьяны, баламутившие ее рассудок, другая ее сестра, чей нрав грозил бо́льшими бедами, под двойной угрозою, кою представляют воды и военный лагерь, вероятнее всего, окончательно закоснеет в глупости и самонадеянности. Итак, в целом Элизабет открыла то, что порою бывало открываемо и прежде, а именно: событье, коего она ждала, томясь нетерпеливой жаждою, случившись, не принесло удовлетворенья, кое она себе наобещала. Стало быть, потребно было определить новую протяженность времени, после коего наступит истинное блаженство, назначить другое событье, на коем сосредоточатся желанья и надежды, и вновь наслаждаться предвкушеньем, покуда утешая себя и готовясь к новому разочарованью. Ныне предметом счастливейших ее помыслов стала поездка в Озерный край; она утешала Элизабет долгими неуютными часами, неизбежными в облаке недовольства матери ее и Китти, и если б Элизабет могла взять с собою Джейн, прожект стал бы со всех сторон совершенен.

«Но мне повезло, — размышляла она, — что чего-то не хватает. Будь поездка совершенной, я бы непременно разочаровалась. Однако вот так, беспрерывно жалея об отсутствии Джейн, я имею резоны надеяться, что осуществятся все мои приятные ожиданья. План, в коем всякая малость обещает восторги, не может быть успешен, а от общего разочарованья нас защищают крошечные и случайные досады».

Уезжая, Лидия обещала писать матери и Китти очень часто и подробно, однако писем ее ждали подолгу, и они оказывались очень коротки. Письма к матери были малосодержательны — разве что они едва вернулись из библиотеки, где за ними ухаживали такие-то офицеры и где Лидия видела столь прекрасные украшенья, что чуть с ума не сошла, у нее новое платье или новый парасоль, она описала бы подробнее, только надо жутко спешить, потому что г-жа Форстер зовет и они направляются в лагерь, — а из писем сестре выяснялось еще менее того, ибо всякое письмо Лидии к Китти, хоть и было существенно длиннее, слишком полнилось подчеркиваньями, чтобы обнародовать его содержанье.

После первых двух или же трех недель отсутствия Лидии здоровье, благодушие и живость стали возвращаться в Лонгборн. Все теперь виделось жизнерадостнее. Вернулись семьи, на зиму отбывавшие в город, появились летние наряды, начались летние приемы. Г-жу Беннет вновь охватила обычная ворчливая безмятежность, а Китти к середине июня до того оправилась, что уже могла вступать в Меритон без слез: событье весьма многообещающее, и Элизабет надеялась, что к Рождеству Китти достаточно поумнеет и станет упоминать офицера не более раза в день — если, конечно, некий безжалостный и злонамеренный план Военного министерства не расквартирует в Меритоне другой полк.

День отъезда на север приближался стремительно, и оставалось перетерпеть всего две недели, когда пришло письмо от г-жи Гарднер, сие путешествие разом отложившее и сократившее. Дела не дозволяют г-ну Гарднеру отправиться ранее чем в июле, двумя неделями позже, и ему следует вернуться в Лондон в течение месяца; поскольку времени остается слишком мало и потому не удастся поехать далеко и увидеть все, что планировалось, или, во всяком случае, увидеть неспешно и с удобствами, на кои они рассчитывали, чета Гарднер принуждена отказаться от Озер и составить маршрут покороче; ныне решено, что они поедут к северу не далее Дербишира. В этом графстве хватит достопримечательностей почти на три недели экскурсий, а г-жа Гарднер питает к нему особую привязанность. Городок, где она когда-то проводила годы жизни и где теперь они проживут несколько дней, представлялся ей не менее любопытным, нежели все прославленные красоты Мэтлока, Чэтсуорта, Давдейла или Скалистого края.

Элизабет ужасно огорчилась — она уже настроилась на Озера и по-прежнему думала, что времени хватит. Однако ей надлежало быть довольной — и явно свойственно быть счастливой, — а потому вскоре все наладилось вновь.

При упоминаньи Дербишира в голове роилось многообразье мыслей. Элизабет невозможно было узреть сие слово и не вспомнить о Пемберли и его владельце. «Впрочем, — говорила она себе, — я, конечно, смогу безнаказанно вторгнуться в его графство и стащить пару кусков флюорита, а он и не заметит».

Время ожиданья удвоилось. До приезда дядюшки с тетушкой ныне должны были миновать четыре недели. Однако сии четыре недели миновали, и Гарднеры с четырьмя детьми в конце концов объявились в Лонгборне. Дети, две девочки шести и восьми лет и двое их младших братьев, были препоручены особой заботе их кузины Джейн, всеобщей любимицы, чей крепкий рассудок и обаянье позволяли ей идеально заботиться о них — учить их, развлекать и любить.

Лишь одну ночь Гарднеры провели в Лонгборне, а наутро вместе с Элизабет отправились в погоню за новизною и забавами. В одной радости не приходилось сомневаться — в удачности спутников, удачности, кою составляли здоровье и темперамент, дозволяющие терпеть неудобства, жизнерадостность, обострявшая всякое наслажденье, а равно любовь и ум, кои побуждают делиться удовольствиями в случае разочарований в дороге.

Данная книга не тщится описать Дербишир и все те достопримечательности, кои путешественники миновали по пути, — Оксфорд, Бленхейм, Уорик, Кенилуорт, Бирмингем и т. д. неплохо известны и без того. Ныне в Дербишире их занимал лишь крошечный городок. В Лэмбтон, прежнее место проживанья г-жи Гарднер, где, по ее недавним сведеньям, еще оставались знакомцы, устремились они, узрев все величайшие чудеса графства, а от тетушки Элизабет узнала, что в пяти милях от Лэмбтона расположен Пемберли. Им было не совсем по пути — крюк в каких-то пару миль. Накануне вечером обсуждая маршрут, г-жа Гарднер пожелала увидеть Пемберли вновь. Г-н Гарднер провозгласил, что хочет того же, и супруги обратились к Элизабет за одобреньем.

— Милая, ты разве не хочешь увидеть дом, о котором столько слыхала? — спросила тетушка. — К тому же с ним связаны многие твои знакомые. Уикэм, между прочим, провел там юность.

Элизабет занервничала. Она считала, что в Пемберли ей делать нечего, и понуждена была сделать вид, будто не хочет его посмотреть. Признаться, она утомилась от громадных домов — уже столько их видела, что не обнаруживает радости в изысканных коврах или атласных шторах.

Г-жа Гарднер попрекнула ее подобной нелюбознательностью.

— Если бы речь шла просто о красивом доме с богатой обстановкою, — сказала она, — я бы и сама на него не взглянула; однако поместье восхитительно. У них одни из лучших лесов в графстве.

Элизабет ничего более не сказала, но разум ее не уступал. То и дело думала она о том, что во время осмотра возможно встретить г-на Дарси. Какой ужас! При одной мысли об этом щеки ее вспыхивали, и Элизабет решила, что лучше поговорить с тетушкой напрямик, нежели так рисковать. Против сего, однако, имелись возраженья, и в конце концов Элизабет решила, что таково будет ее последнее прибежище, если она не получит благоприятных ответов на кулуарные расспросы.

Стало быть, отправляясь в постель, она осведомилась у горничной, красив ли Пемберли, как зовут его хозяина и — немало тревожась — прибыло ли семейство в поместье на лето. В ответ на последний вопрос она услышала весьма желанное «нет» и, поскольку тревоги ее унялись, могла на досуге отдаться любопытству; когда наутро тема опять возникла и Элизабет была спрошена вновь, она с готовностью и подобающим равнодушьем отвечала, что к подобному маршруту неприязни не питает.

И засим они направились в Пемберли.

Назад: Том второй

Дальше: Том третий