Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Люблю картины старых мастеров.
Не верю я
в разгадку их секретов.
На нас,
как будто из иных миров,
глубокие глаза
глядят с портретов.
Художник, —
то ликуя, то скорбя, —
неведомо зачем
холсты марает…
А я смотрю, как в самого себя.
А я смотрю, и сердце замирает.
Великих красок чистая игра —
как исповедь,
как солнце над горами.
Идут века,
но эти
мастера
совсем не зря зовутся
мастерами.
И голос их то нежен, то суров.
Он различим
в любой лавине звуков.
Люблю картины старых мастеров —
ровесников детей моих
и внуков.
Горы —
там, где планета
наморщила
лоб…
Упирается в небо
застывший галоп.
Брови
глухо нависли
там,
куда забрели
все бессонные мысли
уставшей
земли.
Здесь увидишь в подробностях
откровение ветра.
Здесь
щербатые пропасти, —
как безумие
века!
Здесь, —
ворча и ворочаясь, —
по тропкам неистовым,
по завалам пророчеств
продираются
истины.
Здесь туманы
колдуют,
здесь мир
нерушим…
Но обвалы
стартуют
от самых вершин.
В траве – тишина,
в камыше – тишина,
в лесу – тишина.
Так тихо,
что стыдно глаза распахнуть
и на землю ступить.
Так тихо,
что страшно.
Так тихо,
что ноет спина.
Так тихо,
что слово любое сказать —
все равно что убить.
Визжащий,
орущий,
разболтанный мир
заболел тишиной.
Лежит он —
спеленут крест-накрест
ее покрывалом тугим.
Так тихо,
как будто все птицы
покинули землю.
Одна за одной.
Как будто все люди
оставили землю.
Один за другим.
Как будто земля превратилась
в беззвучный
музей тишины.
Так тихо,
что музыку надо, как чье-то лицо,
вспоминать.
Так тихо,
что даже тишайшие мысли
далеко
слышны.
Так тихо,
что хочется заново
жизнь
начинать.
Так тихо.
В остывающей золе
искры обнаружились…
Люди спали
на земле,
будто к ней прислушивались.
Говорила им она
что-то очень важное…
В реках
стыла
глубина.
Шли туманы ватные.
В дальней,
сумасшедшей мгле
мир
гроза раскачивала…
Люди спали
на земле,
а земля рассказывала.
Говорила, как могла, —
монотонно,
буднично, —
про куницу,
про орла,
про медведя бурого.
И про то,
как спит марал,
зябко вскинув голову.
И про то,
где есть уран.
И про то,
где – олово.
Про горячие ручьи
аж до Ледовитого!..
Тайны главные свои, —
не стерпела, —
выдала…
Из-за сопок вылез день.
Солнце в море парилось…
Люди встали.
У людей
за ночь
дел
прибавилось!
Дождь не шел
(разве так идут?!), —
так наваливаются,
крича,
всей наукою —
на недуг,
всею правдою —
на палача,
ледокольной мощью —
на льды,
головой хмельной —
на столы…
И слепые столбы воды
были каменны и круглы.
Мир
уменьшился,
опустел.
И казалось:
в мире пустом
ждет хозяйка
прихода гостей
и до полночи моет дом…
Пот —
вода,
и слезы —
вода.
Сквозь песок —
вода,
сквозь сердца…
Так когда же, земля,
когда
ты отмоешься до конца?
Доживает свое
квартал.
Доживает.
Дошептывает.
Тяжело распластав
руки опустошенные.
Все разъято,
распято.
В прихожих —
туман паутин.
На обоях —
квадратные пятна
сбежавших картин…
Доживает квартал.
Деревянная песенка спета.
Есть раздолье
котам, —
их глазищи
пылают
победно!
По гостиным вчерашним,
где пыли махровой полно.
По раскрытым чуланам,
в которых —
как после Махно!
Доживает квартал.
Дремлют лестницы шаткие.
И по лестницам,
как по склада́м,
ковыляет шамканье.
Бормотанье,
покряхтыванье,
чертыхаясь,
ползет из угла:
«Вольнодумцы проклятые…
Ладно!
Ваша
взяла!..»
Нас встречали, будто свадьбу,
ту,
что ждали целый век.
Нам кричали:
«Ай бо!..»
«Ай бо!..»
«Ай бо!..»
«Белый человек!..»
«Ай бо!..» —
крик до одуренья.
«Ай бо!..» —
всколыхнулся день.
И глядела вся деревня
на диковинных людей.
«Ай бо!..» —
вздохи-пересуды…
А мальчишки на мосту
так шикарно белозубы,
словно —
лампочки во рту.
«Ай бо!..» —
пискнуть не забыли…
Сквозь тропическую слизь
ай бо,
серые от пыли,
по Нигерии тряслись.
Было душно.
Было банно.
И, предчувствуя предел,
мы сидели
в недрах бара
посреди сплошных Отелл.
«Ай бо!..» —
слышалось вдогонку…
Рынок
жару поддавал!
Пышнотелая торговка
воспевала свой товар.
Нам он был не нужен вовсе.
Но смешила без конца, —
как в Одессе,
на Привозе, —
яростная хрипотца.
И наваливалось лето.
И лежал базар,
сочась.
было очень много света.
Много солнца…
А сейчас
есть официант стерильный.
И на столике – цветок.
Есть размеренный,
старинный,
европейский холодок.
Есть приземистое небо.
И глядящий круто вверх —
белый
от большого снега
ай бо —
белый человек.Лагос
Испуг читаю
в ваших синих взорах.
Слова читаю:
«Боже, пронеси!..»
У нас,
как у испытанных боксеров,
почти у всех —
приплюснуты носы.
И взгляд упрям.
И губы – в изобилье.
На внешность
я не жалуюсь творцу.
Ведь если б вас
так терпеливо били!
Так тщательно
хлестали по лицу!
Так показательно
гноили в трюмах!..
Но в гуле
изменившейся судьбы
для вас —
велеречивых и угрюмых,
мы до сих пор —
как беглые рабы!..
Мы не забыли вашего урока,
цветистых притч
о зле и о добре.
Мы – черные.
Как пашня.
Как дорога.
Мы – черные.
Как чернь
на серебре…
И над планетой —
вечною и бедной —
я возношу
свой обожженный торс.
И свято верю в то,
что дьявол —
белый.
И в то,
что черный —
бог Исус Христос.
Запомните,
глаза привычно пяля
в торжественность
соборной полутьмы:
чернеют не от времени
распятья!
Они
хотят быть черными.
Как мы!..
До гроба буду
белою вороной
я – черный —
в ваших пестрых городах.
И все-таки, —
грозой пророкотав, —
взойдет мой голос
над землей огромной!
Клубок дала волшебница.
– Иди за ним! —
промолвила…
Тайга о чем-то шепчется.
На большаках —
промоины.
Река грозит порогами.
Пугает небо ямами.
Бежит клубочек
тропками,
где змеи
бредят ядами.
Спешит клубочек-искорка
то льдинами,
то сопками.
И вдруг посмотрит искоса:
иду ли я,
способен ли?
По краешку,
над пропастью,
над суетой,
над робостью,
над позднею охотою,
над сытою зевотою.
То по асфальту
бодрому,
по отблеску,
по отзвуку.
То в гору —
будто по́д гору,
то по́ морю —
как посуху.
По тундрам подмороженным,
по осыпям,
по насыпям,
по городам взъерошенным,
по островам неназванным
клубок веселый
катится…
Надо верить в обычное.
Надо рассчитывать
здраво.
У поэтов
с убийцами,
в сущности,
равная слава.
Кто в веках уцелел?
Разберись
в наслоенье мотивов…
Мы не помним
царей.
Помним:
были Дантес и Мартынов.
Бесшабашные,
нервные,
святые «блюстители долга».
Ну, подумаешь,
невидаль:
однажды вспылили —
и только!
За могильной оградою
все обвиненья
напрасны…
Пахнут
их
биографии
лишь
типографскою
краской.
Вот они на портретах
с улыбками благопристойными…
Так что цельтесь
в поэтов —
и вы попадете
в историю!
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Где прилипает к пальцам
хлеб ржаной.
И снег идет.
И улица темна.
И слово «мама» —
реже, чем «война»,
Желания мои скупы.
Строги.
Вся биография —
на две строки.
И в каждой строчке
холод ледяной…
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Вернуться бы,
вернуться б к той черте,
где плачу я в полночной духоте,
где очень близко
губы и глаза,
где обмануть нельзя,
смолчать нельзя.
Измены —
даже мысленно —
страшны.
А звездам в небе
тесно от луны.
Все небо переполнено луной…
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Не возвращаться б
к той черте,
когда
становится всесильной немота.
Ты бьешься об нее.
Кричишь,
хрипя.
Но остается крик внутри тебя.
А ты в поту.
Ты память
ворошишь.
Как безъязыкий колокол, дрожишь.
Никто не слышит крика твоего…
Я знаю страх.
Не будем
про него.
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Где все впервые:
светлый дождь грибной,
который по кустарнику бежит.
И жить легко.
И очень надо
жить!
Впервые «помни»,
«вдумайся»,
«забудь».
И нет «когда».
А сплошь —
«когда-нибудь».
И все дается малою ценой.
Вернуться б к той черте,
где я был мной.
Вернуться б к той черте…
А где она?
Какими вьюгами заметена?
Дворовых собак
по-особому холят
за то, что они,
на луну подвывая,
от будки до дома
все ходят и ходят
под гулкою проволокой
как трамваи…
Я их не тревожу.
Я с ними не знаюсь.
За это
они меня вправе облаивать…
Но жарко читать мне
спокойную надпись:
«Собак без ошейников
будут вылавливать…»
За что их?
За внешность?
За клочья репейника?
За пыльную шерсть?
За неясность породы?
За то, что щенками
доплыли до берега?
Доплыли
и стали ошибкой природы?..
Собаки-изгои.
Собаки-отшельники.
Надрывней поминок.
Ребенка добрее.
Они бы надели
любые ошейники,
надели бы!
Если б ошейники грели.
За что их?
У них же —
душа нараспашку.
Они ж
в Человечество верят
отчаянно!..
И детское:
«Мама, купи мне собачку…» —
в собачьих глазах
застывает печалинкой…
И вот, —
разуверившись в добрых волшебниках,
последнюю кость
закопав под кустами, —
собаки,
которые без ошейников,
уходят в леса.
Собираются в стаи…
Ты знаешь,
у них уже —
волчьи заботы!
Ты слышишь:
грохочут
ружейные полымя!..
Сегодня мне снова
приснятся заборы.
И лязги цепные
за теми заборами.
– Доктор!
Любовь умирает…
– Симптомы?..
– Чувствовал вялость.
Спал до обеда.
Не было
необъяснимой истомы.
Не было жара.
Не было бреда.
На семь минут
опоздал на свиданье.
Есть и причина?
Часы подкосили.
Думал зайти в магазин за цветами.
Вспомнил, что переучет
в магазине.
Даже обрадовался…
А после
были в кино.
Прошли мимо парка.
Я говорил о хоккее
и пользе
нового помещенья Госбанка…
Выпили чай с пережаренным тортом.
От разговоров
не было проку.
Дальше…
А что вы там пишете,
доктор?..
– Я вам выписываю
дорогу.
Убегу от зноя южного,
пыльного и злого дня…
Здравствуйте,
товарищ Юрмала!
Как вы жили
без меня?..
Нацепив из пены бантики,
на берег плеснет волна.
Пусть не хмурит брови Балтика, —
знаю,
как добра она…
Я, завидуя художникам,
встану рано поутру.
Нарисую
тучу с дождиком,
а потом ее сотру.
Будет ветер плыть над дюнами,
светом солнечным пронзен…
И пойду я к морю,
думая
ни о чем
и обо всем.
Станет жизнь моя высокою,
к теплым дюнам припаду.
С добрыми большими соснами
разговоры заведу.
Захмелев от ветра юного,
спелая блеснет заря…
Подари на память,
Юрмала,
мне кусочек янтаря.
Г. Багатурия
Живу на белом свете.
Впрочем,
какой он белый?
Он – цветной!
Распотрошен и разворочен.
Подкрашен дымчатой волной.
Он пальмовый.
Он импозантный.
Наивный.
Верящий стихам.
Лихой!
Автобусный!
Базарный!
Смеющийся по пустякам!..
Устав от разноцветной ноши,
повесив в небе
лунный нож,
желает всем
спокойной ночи,
а верит
в бешеную ночь!
Озарена коротким мигом
вся жизнь!
И отступленья нет!..
Вверху —
над морем – и над миром —
и белый снег.
И белый свет…
А я живу на свете пестром!
Я с ним накоротке знаком.
Он пахнет
свежею лепешкой,
сациви,
пляжем,
чесноком.
Захватан
липкими руками…
Но даже тем одним
велик,
что очередь за шашлыками
сама похожа на шашлык.
Алене
Я спокоен.
Я иду своей дорогой.
Не пою, что завтра будет веселей.
Я суровый.
Я суровый.
Я суровый…
Улыбаешься в ответ:
«А я —
сирень…»
Застываю рядом с мраморной колонной.
Удивляюсь:
почему не убежал.
Я холодный.
Я холодный.
Я холодный…
Улыбаешься в ответ:
«А я —
пожар…»
Я считаю перебранку бесполезной.
Все в порядке!
Пусть любовь повременит.
Я железный.
Я железный.
Я железный!..
Улыбаешься в ответ:
«А я —
магнит…»
Рыбы
уходят спать на деревья —
верю.
Зайцы купаются
до одуренья —
верю.
Лошадь
читает по-итальянски —
верю.
Юный петух
уличен в постоянстве —
верю.
Пудрой не пахнет
в дамском салоне —
верю.
Пляж в Антарктиде,
снег – на Цейлоне —
верю.
В льва,
перешедшего с мяса на травку,
верю.
В труса,
готового ринуться в драку,
верю.
В нищего,
с хохотом жгущего деньги,
верю.
И в непорочность
гулящей девки
верю.
В то, что убийца плачет,
раскаясь,
верю…
Ты говоришь мне: «Люблю!..»
Усмехаюсь.
Не верю.
Станут памятью встречи,
привычки,
слова…
А они не вернутся.
Отбушует зима.
Поседеет вдова…
А они не вернутся.
Скорбь утихнет.
Уснет на ладонях Земли…
А они не вернутся.
Снова
к пепельным звездам
уйдут корабли…
А они не вернутся.
В карауле
друзья не устанут стоять…
А они не вернутся.
Будет море шуметь.
Будет солнце сиять…
А они не вернутся.
И погаснут миры.
И возникнут миры…
Но одно лишь известно:
Мы
состаримся.
Мы будем жить
до поры.
А они —
будут вечно.
Смеркается.
Пахнет леском перегретым…
Но я не об этом!
Совсем
не об этом…
Я знаю, как трудно рождается
слово.
Когда оно истинно.
И безусловно.
Прозрачно.
Пока что ни в чем не повинно.
А ты,
надрываясь, грызешь пуповину
и мечешься:
– Люди!
Вы слово
искали.
Берите!
Пока его не затаскали.
Скорее!
Пусть кто-нибудь станет
пророком…
Нависла жара над высоким порогом.
Кукушка старается:
чет или нечет.
У самого уха стрекочет кузнечик.
Шуршит муравейник.
Ворона фальшивит.
И стебель цветка под пчелою
пружинит.
Готовятся к полднику жители ясель.
Зеленою тучею кажется ясень.
Он что-то бормочет надменно
и глухо.
Он так величав,
что становится глупо
рядиться в пророка,
считаться поэтом…
Но я не об этом!
Совсем
не об этом.
В майонезных барахтаясь гущах,
я негаданно
чую порой,
как во мне
просыпается купчик
третьей гильдии
или второй…
Он изволил
потешиться вальсом,
он набрался
до самых основ.
Пахнет он
знаменитою ваксой
и подливой
«а ля Строганофф».
Процветают
родные лабазы!
Прут по рекам
баржи-корабли!..
Волосатые
толстые пальцы
на холодную скатерть легли…
Он сегодня гуляет по праву,
навалясь на фужерную дрожь…
«Не препятствуй
купецкому ндраву!
Нутряного каприза
не трожь!!
Я желаю полаять —
и лаю!
Торжеству моему —
исполать!
А сейчас я обдумать
желаю,
что б такого еще
пожелать…
Может,
к песне потребовать
шкалик?
Может,
кануть в цыганскую грусть?..
Ты изыди,
ученый очкарик!
Я еще до тебя доберусь!..
Наподдай,
музыкантская свора!
Веселись,
если весело мне!..»
А заместо
церковного звона, —
рев ракеты,
ушедшей
к Луне.
Мы на шарике,
на шаре,
как на плавающей мине,
наплодили,
нарожали
моду-мини,
моду-мини.
Появились мини-юбки
(все пошло, конечно, с них).
Закружились мини-вьюги,
мини-спор
завял и сник.
Мини-юбки не опасны,
несмотря на мини-гам.
(Это —
чтоб не нагибаться
любопытным старичкам.)
В новом
мини-измереньи
успевай передохнуть.
Мини-клятвы
в мини-время
(да и правда,
что тянуть?!).
Это может позабавить.
Это —
новый мини-спорт.
Мини-совесть.
Мини-память.
Мини-служба.
Мини-пот.
Мини-литры.
Мини-мили.
Мини-холод
у виска…
И берет от этих
«мини»
максимальная тоска.
Акселерация – ускорение. В данном случае – очень заметное за последние годы ускорение физического роста молодых людей.
Силой мышечной
богаты,
бродят
по проспекту праздному
малолетние гиганты,
рост которых —
не по разуму.
Школа стонет, не поверив,
зычным ревом переполненная:
то ли —
курсы Гулливеров,
то ли —
встреча баскетбольная…
Во дворах играют в прятки,
оккупируют парадные
молодые аксельратки
с молодыми аксельратами.
Дразнят удалью былинной
так,
что ахают наставники.
Рядом с безопасной бритвой —
оловянные солдатики.
Сигареты
рядом с куклой,
прыгалки —
с губной помадою.
Над планетою нескучной,
будто горы —
дети малые.
Виноваты витамины?
Или сполохи магнитные?..
Объясняя,
утомили
эрудиты именитые…
А планета ждет подсказки,
с головой уходит в митинги.
У планеты рост —
гигантский.
На планете гул —
космический.
Хлеб идет
грядущей выпечки.
Стал далеким
близкий локоть…
Каждый раз
встаешь на цыпочки —
сына
по плечу похлопать.
Если вы есть —
будьте первыми!
Первыми —
кем бы вы ни были.
Из песен —
лучшими песнями.
Из книг —
настоящими книгами.
Первыми будьте!
И только.
Песенными,
как моря.
Лучше
второго художника
первый
маляр!
Спросят вас
оробело:
«Что же тогда окажется?
Ежели все
будут первыми,
кто
пойдет
в замыкающие?..»
А вы трусливых
не слушайте!
А вы их сдуйте, как пену.
Если вы есть —
будьте лучшими!
Если вы есть —
будьте первыми!
Если вы есть —
попробуйте
горечь
зеленых побегов.
Примериваясь,
потрогайте
великую ношу
первых.
Как самое неизбежное,
взвалите ее
на плечи…
Если вы есть —
будьте первыми!
Первым – трудней.
И легче.
Снег блестел,
будто ртутью
сыпанули с крыш.
Снег хрустел,
будто кто-то
кочерыжку грыз.
Оглушал
этот смачный и протяжный
хруст.
Снег лежал
на платформах,
будто главный груз.
И машин
не стеснялся он,
не избегал.
Был
большим.
Наряжать деревья
помогал.
Обступал,
как несмазанная дверь,
скрипел.
Прилипал
к шубам и ушанкам,
как репей.
Снег нырял
в хитрые прически
юных
дам.
Проверял
наше отношенье
к холодам.
Мы
его
на своих плечах
в дома несли.
Мы
его
в коридорах,
веселясь,
трясли.
В доме —
смех:
очищенье валенок
идет.
Сеем снег…
Я еще не знаю,
что взойдет.
Бежала,
как по воздуху.
С лицом,
как май, заплаканным.
И пляшущие волосы
казались рыжим пламенем!
И только дыма не было,
но шла волна горячая…
Она бежала —
нежная,
открытая,
парящая!
Звенела,
будто денежка,
сама себя нашедшая…
Не сознавая,
девочка
бежала в званье женщины!
Так убегают узники.
Летят к метро болельщики…
И был бюстгальтер узенький,
как финишная ленточка.
Шла тропинка,
спотыкаясь.
Перед ним – оборвалась…
Я сказал:
«Здорово, кактус!
Как живешь ты,
дикобраз?..»
Не хотел он огрызаться,
но —
переходя на хрип —
буркнул:
«Сам не из красавцев!..
Тоже мне
Жерар Филип…
Как живу?
На общем фоне
это
кажется простым.
По учебнику.
По форме
жителей полупустынь…
Разбери
на этих кручах,
кто – враги,
а кто – друзья.
Без защиты,
без колючек
в нашем климате нельзя…
Как живу?
Да между делом
даже камень
превозмог.
Жить
на солнце оголтелом
я могу!
А ты бы
смог?..
Как живу?
Других не хуже.
До сих пор еще не смолк…
Жить,
потрескавшись от стужи,
я могу!
А ты бы
смог?..
Чтоб в тебя
вонзался ветер,
чтоб взрывался и терзал!..»
«Люди могут…» —
я ответил.
«Люди могут…» —
я сказал…
Он взглянул в глаза мне зыбко
(аж по сердцу —
холодок).
На прощанье,
как слезинку,
взял
и выдавил цветок.
Расстегнувшись безопасно,
соком,
булькая,
набух…
Камни были —
будто пашня.
А колючки —
будто пух.
Все дело в скорости!
Есть высший
прок
в тугой покорности
пустых дорог.
Зари окалина
легла в траву.
Недомогания,
ау!
Ау!..
Опять взрывается
в волне
весло.
Опять сливаются
добро и зло!
Да,
так уж водится:
разверзлась даль.
И только возгласы:
«Наддай!
Наддай!..»
Сомкнулся в линию
поток
секунд.
И слезы длинные
к вискам текут.
И ветер —
посвистом.
И боль в боку…
А кто-то
попросту,
по холодку,
по краю-бережку
идет едва,
мурлычет песенку,
забыв слова.
Нагнувшись,
медленно
из речки пьет…
И, —
тем не менее, —
не отстает.
Летите дни из-под руки
куда-нибудь подальше…
Давай сыграем
в поддавки?
Поддайся мне!
Поддайся!
Поддайся,
злясь и торопя,
чтоб ветры закрутили…
Давай придумаем
себя
в придуманной квартире.
Сыграем в смех,
сыграем в спор,
начнем мириться ласково.
Давай в любовь сыграем
по
системе
Станиславского.
На наши личики
сперва
нацепим по улыбочке.
Сыграем в нежные слова, —
то в «кисоньки»,
то в «рыбочки»…
Дожди, —
туда, где я стою, —
пришли.
Задели краем…
Давай
в счастливую семью
немного поиграем.
Давай придумаем
друзей.
Весьма надежных.
Нескольких.
Потом
знакомый фарисей
чуть-чуть добавит
недругов.
А мы друг другу подмигнем
и, приближаясь к истине,
давай в обиду
сыгранем.
Сыграем в слезы
искренние.
Пусть зрители
спешат в подъезд
актеров забубенных.
Давай сыграем в то,
что есть
у нас с тобой
ребенок…
Идет спектакль
на «ура!»
Идет, не повторяясь…
Сыграем?..
…Кончилась игра.
Сгорела.
Доигрались.
«Года летят» —
банальнейшая фраза.
И все же это факт:
года летят…
Осатанело
и тысячеглазо
все стадионы за тобой следят…
А помнишь,
как застыл судья картинно,
чужое солнце
вздрогнуло во мгле.
И грозно снизошла
улыбка
тигра
на лик
великолепного Пеле.
Был миг,
как потревоженная мина.
И захлебнулся
чей-то баритон.
И был разбег!
И половина мира
в беспамятстве искала валидол!
И —
знаменитейший удар с нажимом!
И мяч мелькнул
свинцовым колобком…
А ты
достал его!
В непостижимом!
В невероятном!
В черт возьми —
каком!..
Хвалебные слова
всегда банальны.
Я славлю
ощущение броска!..
Года летят.
И каждый —
как пенальти.
Который ты возьмешь
наверняка.
А я —
печальный и веселый —
то радуясь,
то возражая,
хочу найти слова —
весомей
отечественного урожая!
Прищурясь,
будто посторонний,
оттачивая свой характер,
хочу найти слова —
огромней,
чем Млечные Пути
галактик!
Откашливаясь и бледнея,
отказываюсь от навороченного.
Хочу найти слова —
нежнее,
чем темечко
у новорожденного!
Мы поспели
к самому базару,
к самому разгару торжества…
Поглядим,
как кружатся по залу,
сталкиваясь в воздухе,
слова…
От первого столика
Я натуру
закалил
дальнею романтикой.
Знаешь остров
Сахалин?
За него!
По маленькой…
Кинь-ка
этот пирожок
вольному гусару…
Где-то плавает
дружок.
Ловит
рыбу-сайру…
От второго столика
Старая песенка:
«Нашим и вашим…»
Нынче
ее исполнителей —
тьма!
Но согласитесь:
бесспорно важен
аналитический
склад ума…
От третьего столика
– Ты все-таки решилась?..
– Да вроде
решено…
– А что на службе
скажешь?
– А им
не все равно?
От второго столика
Становится жизнь круглее —
вестимо!
Я-то ее обогнуть смогу…
Но Петенька мой —
большое светило
в своем, как сказать,
специальном
кругу…
От первого столика
Сильный лирик во хмелю
кореш мой
Володька.
«Человечество люблю» —
выколол у локтя.
Корешок —
хоть и герой —
с рожей
непотребной…
Между
первой и второй
долбанем по третьей?
А?..
От второго столика
Мой Петенька вам объяснит
конкретно…
Он растолкует
с научностью всей:
слова
гениально слепого
грека —
вечный эпиграф
любых одиссей…
От третьего столика
– А что подругам скажешь?
– Придут и в новый
дом…
– А что ты скажешь сыну?
– Скажу:
поймешь потом…
От первого столика
Черту лысому родня —
Нинка
с Шикотана —
заморочила меня
и защекотала!
Я ж ее —
и так и сяк,
а она —
прилипла!..
Жизнь
пошла нараскосяк,
жуть как неприлично!..
От третьего столика
– А что ты скажешь маме?
– Да что-нибудь
скажу…
– А что ты скажешь
мужу?
– Скажу,
что ухожу…
От второго столика
Мой Петя
не ради презренных денег
уже
дис-сер-та-ци-ю
завершил!..
Мой Петя —
а это сказал академик! —
достигнет
невиданнейших вершин!..
От первого столика
Не могу ее забыть! —
Вот и вся
беседа…
Человечество любить —
проще,
чем соседа…
От второго столика
Мой Петька
не то что иные балбесы!
Мой Петька
еще по-норвежски сечет!..
От первого
Мамаша!..
От третьего
Девушка, будьте любезны!..
От первого
Кофе по-быстрому!..
От второго
Водки!..
От третьего
Счет!..
Мы выучили фразу, —
легко за нею
скрыться:
«Нельзя все делать сразу…
Не надо
торопиться…»
Дороги, как запевы,
бегут
по белу свету.
Но я еще успею…
Но я потом
поеду…
Я после
домечтаю…
Потом
увижу море.
Дострою.
Дочитаю.
Додумаю.
Доспорю…
Смогу и не сробею,
не слушая укоры.
Я все еще успею, —
пусть даже
и не скоро…
Живешь и забываешь,
что жизнь
имеет сроки…
Успеть бы нам,
товарищ,
сказать в конце дороги:
«Не так, наверно,
жили
мы с самой колыбели.
Как жаль,
что не спешили!
Как жаль,
что не успели!..»
Да,
сначала было
слово!..
Зоревая позолота
облетела с небосклона.
И звучало слово
так:
«Мы – отсюда.
Мы – карелы.
Мы тонули.
Мы горели.
Мы
до старости
старели.
Нас
не купишь за пятак.
Камни пашем.
Камни сеем.
Сердце тешим
горьким зельем,
рыбою
да хлебом серым, —
так
от века суждено.
Ну, а если в землю канем,
нас укроют
тем же камнем,
тем же самым
серым камнем.
Нас укроют.
Как зерно…»
Час настал.
Зерно упало.
Запахом земли пропахло.
Не сопрело.
Не пропало.
И вздыхая тяжело,
продиралось сквозь каменья,
говорило:
«Я сумею!..»
повторяло:
«Я сумею!..»
И сумело.
И взошло.
Не березкой кособокой,
не цветочком беззаботным,
а взошло оно
собором
возле медленной воды.
Он стоял легко и крупно.
К облакам вздымаясь круто,
купола
светились кругло,
будто спелые плоды.
Был легендой он и благом.
Так стоял,
как будто плавал.
Так звенел,
как будто плакал
(словно плакала душа).
Он стоял,
сравнясь с зарею,
над холодною землею
деревянной чешуею,
будто листьями,
шурша.
Он покачивался плавно,
многостенно,
многоглаво, —
ширь —
налево и направо!
Щуки плещутся в тиши…
Он стоял,
слезу роняя,
мир
собою заполняя,
в землю уходя
корнями…
Так и выросли
Кижи.
Могила И.А. Федосовой до сих пор не найдена. Знают только, что знаменитая народная сказительница похоронена в Заонежье на кладбище села Кузаранда.
Возле озера
сгнила оградка тесова.
На горе́ —
деревянных крестов разнобой…
Спой,
Ирина Андреевна,
свет-Федосо́ва!
Про крестьян Олонецкой губернии
спой.
Спой про них и за них.
За могутных,
за рыжих,
за умельцев,
уставших от долгих трудов,
за больных бурлаков,
за гундосых ярыжек,
за обиженных свекром и боженькой
вдов.
За прозрачных старух,
за детишек в коросте,
за добытчиков леса
на тропах кривых…
Ты, Аринушка,
выскажи их безголосье.
Пособи сиротинам.
Уважь горемык.
Научи их словам,
дай им собственный голос,
тем, которые, —
ежели полночь страшна, —
медяком похваляясь,
в беде хорохорясь,
по-звериному
воют над чаркой вина…
Ты спаси их.
Спаси от извечной напасти.
Ты их выпрями,
выправь,
людьми назови.
Ведь не зря по России —
все Спасы да Спасы.
На Терпении Спас.
На Слезах.
На Крови…
Ты начни причитанье тихонько.
Особо.
Неторопко.
Нежданно, как дождь в январе.
Спой,
Ирина Андреевна,
свет-Федосо́ва!
Спой, как в детстве,
на Юсовой скорбной горе…
Впереди у тебя —
одинокая старость,
и могила,
ушедшая в небытие…
Лишь бы песня
осталась.
Лишь бы правда
осталась.
Лишь бы дело
осталось.
Твое и мое.
Северное название
для перекрестков
ро́сстани.
Росстани —
расставания,
сизых туманов роздыми.
Сонных озер свечение,
жажды моей утоление.
Росстани —
разлучения.
Росстани —
отдаление…
Росстани!
Полночь морозная
охнула
и пропала!
Вымахнувшие розвальни,
лошади
в клубах пара!
Черные,
как супостаты, —
вдаль
по белому полю…
(Где это было, кстати?
Жалко,
что я не помню…)
Десять шагов
до росстани.
Столько же —
до расставания…
Звезд
голубые россыпи
вздрагивали, позванивая.
Слушая ветры добрые,
гладя березы нежно,
я проходил
сквозь долгие
росстани
Заонежья.
Зная, что в ливнях
росных, —
то электронно,
то ветхо, —
все мы живем
на росстанях,
на сквозняковых росстанях,
на бесконечных росстанях
невозмутимого
века.
Прямо над Онегою —
десять
бань…
Таз эмалированный —
будто барабан!
Десять потрясений,
десять заварух,
десять раз:
«Ох, ты-ы!..»
десять раз:
«У-у-ух!..»
Десять раз – холодно,
десять – горячо,
десять раз
веником —
через плечо!
Простуда не в простуду,
беда не в беду!
Десять поминаний
черта в аду!..
Десять долгих выдохов:
«Кончено…
Предел…»
Десять обновленных,
распаренных тел…
А через дорогу —
десять
домов.
Над печными трубами —
десять дымов.
Десять хозяюшек
угодить хотят,
булки-налетушки
в масле бухтят…
Десять аккуратных
стираных рубах.
Десять папиросок
мерцают в зубах.
Десять откровений:
«Жар неплохой…»
Десять ложек
тянутся
за ухой.
Десять перепутанных
прядей волос.
Десять капель белого:
«Чтоб спалось!..»
А уха навариста,
уха – янтарь.
От нее не запах —
сплошной нектар!..
Десять лбов наморщенных.
Десять умов.
Сто стаканов чая
на десять домов!..
Ночь.
Отдохновение.
Тишина.
Десять ультиматумов:
«Спать, жена!..»
…И такое озеро
за окном —
десять океанов
поместится
в нем!
И такой дурманище
от земли, —
даже в бане
веники
расцвели.
Мы стоим перед Кижским собором
одни.
Мы стоим,
пересчитывая купола.
И не верим еще,
что прекрасны они
тою силой,
что их воедино свела.
Богатырское племя.
Дружина.
Семья.
Им —
земля тесновата.
И небо —
мало…
Мне везло
на дороги.
Но больше
везло
на друзей настоящих,
И ежели я
проиграю
с какой-нибудь пулею
спор,
упаду
на ладонь потемневшей травы,
встанут
други мои.
Будто Кижский собор.
Над могилой склонив
двадцать две головы.
Подробности ищу,
подробности.
Ищу,
не сознавая риска.
В неповторимости,
в негромкости
того, что снова повторится.
Мне эта жизнь по нраву.
По́ сердцу.
Лес
белизною разрисован.
И в нем подробности
топорщатся
ладошками
небритых сосен…
Синицы спорят не по-зимнему.
И опрокидывает в лето
летящая
вкось по осиннику
подробность
беличьего следа…
И влагой —
пряною и душною —
вдруг отзовется мгла лесная…
О том, что было,
я не думаю.
Того, что будет,
я не знаю.
Я только ощущаю запахи
весны
и завтрашних ромашек…
Зрачки ворон
блестят, как запонки.
Дверями
магазины машут…
Пусть изгибается
и стелется,
и гладит сизый лед
поземка, —
на март
дорога не надеется,
бежит из города позорно.
Без сожаления,
без адреса,
без остановок —
через,
через…
А в колеях —
воды на четверть.
И солнца —
на четыре августа.
Войти с помощью соц. сетей: