Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Что же такое
«мы»?
Мы —
из лесов безбрежных.
Мы —
из блокадной тьмы.
Мы —
из стихов сгоревших.
Из невысоких изб.
Песенного всесилья.
Мы —
из бессмертья.
Из
плоти твоей,
Россия!
Мы от свинцовых розг
падали в снег с разбега.
Но —
поднимались в рост,
звонкие,
как победа!
Как продолженье дня,
шли
тяжело и мощно…
Можно
убить
меня.
Нас
убить невозможно!..
Что же такое
«мы»?
Веруя в пробужденье,
взяв у земли взаймы
силу
в момент рожденья,
мы ей вернем сполна
все,
что она давала.
Только б
была
она!
Лишь бы
существовала!
Мы проросли из нее,
будто трава степная…
Гибнет в печи смолье,
солнце напоминая…
Глядя в лицо огня,
я говорю тревожно:
можно
убить
меня.
Нас
убить невозможно!
Вырастешь, Ксенька,
строки эти прочти…
Водосточные трубы
уже устали трубить!
Целый час ты живешь на земле.
Прими ее.
И прости,
что земля еще не такая,
какою ей надо
быть…
На земле умирают и плачут.
По земле ручьи бегут нараспев.
Задыхаются пальмы.
Чавкает тундровый мох…
Я хотел ее сделать
самой праздничной!
И не успел.
Я хотел ее сделать
самой улыбчивой!
И не смог.
Я над нею трясся.
Я ее так просил!
Я земле открывался.
Понял ее язык…
Ты прости отца.
У него не хватило сил
накормить голодных,
оживить убитых,
обуть босых,
Мы —
всегда продолженье.
И я
не начал с нуля.
Мы —
всегда продолженье!
Распахнута настежь дверь.
Будет самой счастливой
твоя и моя земля.
В это верит отец!
И ты —
непременно —
верь!
Ты пока что не знаешь,
как пронзителен шар земной.
Что такое «светло» —
не знаешь.
Что такое «темно».
Что такое «весна».
(Хотя родилась ты —
весной.)
Что такое «снег».
(Хотя снега
полным-полно.)
Целый час
ты живешь на планете…
Привыкай дышать.
Продолжай сопеть.
Начинай басить
с номерком на руке…
Даже имя свое
еще не можешь ты удержать
в малюсеньком,
почти невзаправдашнем
кулачке.
«У вас шум в сердце…» —
врач сказал…
Увы,
пора кончать базар…
Шум в сердце?
Надо же!..
Хотя,
наверно, это – шум дождя…
А может —
госпитальный стон…
Бинты —
светлее, чем престол.
Мы шефы.
Нам по десять лет.
Нас ждет бескарточный обед!
Мы – шефы.
Мы даем концерт.
У главврача смешной акцент,
когда он нас благодарит…
Рыдает нянечка.
Навзрыд.
Постель
пустая, как бельмо.
На ней —
невскрытое письмо…
Шум в сердце?..
Странный шум тайги
пылающей.
И крик:
«Беги!..»
Шофер
в дымящемся рванье.
Таймень,
сварившийся в ручье…
И полз по веткам,
и дрожал
хрустящий, оголтелый жар.
Медведица —
седая вся —
визжала,
лапою тряся…
Шум в сердце?..
Шум
метели той.
Пурги,
как флотский борщ, густой.
Бортинженер пропал тогда…
Давила спины корка льда.
Мы —
как в негнущейся броне —
брели по снежной целине.
Брели.
Костры до неба жгли.
Стреляли.
Так и не нашли…
Шум в сердце?..
Отзвуки
твоих
шагов.
Я снова слышу их.
Ты шла по медленному дню.
В надежду.
В новую родню.
Шла в сплетни.
Шла в больные сны.
Шла в губы.
В звание жены.
В пеленки.
В зарево плиты.
В любовь.
Так приходила
ты!..
Шум в сердце?..
Жаркий шум толпы.
Хмельной.
Встающей на дыбы.
За мертвых и живых пьяны, —
солдаты ехали с войны!
Солдаты
победили смерть!..
А где же им еще
шуметь?
Это —
музыка налетела!
Тишина ушла отдохнуть…
Ах, какое хорошее дело:
с тротуара
в колонну шагнуть!
Быть не около —
а со всеми!
Не поблизости,
а – среди.
В неосознанном потрясеньи
солнце чувствовать впереди.
Это детство меня настигло…
Оглядевшись едва-едва,
ах, как помню я
все мотивы!
Ах, как путаю
все слова!
Снова
музыка налетает…
И —
частичкой иных миров —
в белом небе
неслышно тают
леденцы
воздушных шаров.
Сколько секунда значит?..
Если в секунду эту
ты
повернулся к свету —
много
секунда значит.
Сколько секунда длится?..
Если в кромешной буре
надо шагнуть под пули —
долго
секунда длится.
Сколько секунда сто́ит?..
Если живешь,
не тлея,
если с тобой светлее —
много
секунда сто́ит.
Сколько секунда весит?..
Если в секунду эту
ты ощутил победу —
много
секунда весит.
Сколько живет секунда?..
Если в дожде мгновений
в мире
родился гений —
вечно
живет секунда.
Сколько секунда значит?
Это я точно знаю:
больше, чем жизнь иная,
в жизни
секунда
значит!
Провожаний
немое кино.
Я устал от него —
от такого.
Полуобморочно,
бестолково
и безжалостно длится оно.
Без конца продолжается мука.
Кто-то накрепко запер окно.
Вновь с перрона —
ни крика,
ни звука —
лишь движенья.
Немое кино!..
Провожают кого-то студенты
разноцветной ватагой галчат.
В свитера по сезону одеты,
Что-то вечное, видно,
кричат…
Плачет женщина.
Снова и снова
заполняет тоскою вокзал.
Вижу слезы.
Не слышу ни слова.
И поэтому
верю слезам…
Я уже уезжаю с рожденья.
Даже, может, – уехал давно!..
Наказанье мое,
наважденье —
провожаний
немое кино.
Над морем
разлегся упруго
прозрачный
звенящий покой…
Мы вряд ли узнаем друг друга
потом, в толчее городской.
Особенно, если зимою.
(Где виделись?
Вспомни…
Пойми…)
Мы завтра покинем приморье.
Мы станем другими людьми.
Возьмем сапоги почвоведов,
замшелые тексты речей,
плащи-невидимки разведок,
стерильные маски врачей,
литые шахтерские каски,
зазывные платья певиц…
Мы ринемся в штили и качки!
И вспыхнет над каждым
девиз…
Озноб, озаренья, печали,
вокзалы,
пустая тоска,
восторженный крик и молчанье, —
все это потом…
А пока —
ракушки о музыке бредят.
Протяжные сосны прямы.
Песок нескончаемо греет.
Топорщится море…
И мы
пред этим размахом прохладным,
завидуя сами себе,
равны по уму,
по талантам,
по званиям
и по судьбе.
Тот самый луч,
который
твоих коснется
рук,
покинув
мыс Китовый,
опишет полукруг.
И в море не утонет.
Пушист и невесом,
он был в моих ладонях
застенчивым птенцом…
Он замелькает вскоре
над рябью свежих луж.
Сквозь облако тугое
пройдет тончайший луч.
И облако,
как сердце,
пронзенное стрелой,
забыто и рассеянно
повиснет над страной…
На запахи грибные
прольется луч из тьмы.
И за лучом
печные
потянутся дымы.
Он высветит,
с разбега
запутавшись в звонке,
скелет велосипеда
на пыльном чердаке.
Смахнет росу
с тычинки
ленивого цветка.
В больших глазах волчицы
застынет, как тоска.
Упав на лес полого,
пожухлый лист пронзит.
Перечеркнет болото.
По насту заскользит.
На половицы в доме
он хлынет, как обвал…
Я пил его с ладони.
Пил,
словно целовал…
Покинул
мыс Китовый,
как песня
для двоих, —
тот самый луч,
который
коснется
губ твоих.
Я. Голованову
Как будто бы обидевшись на берег,
от берега
отходит океан.
Отлив…
Песок прочнеет и грубеет.
И выплывают,
словно на экран,
в остатках пены —
банки из-под сока,
обрывок сети,
скользкая доска,
стеклянный шар,
раскосая красотка
на потемневшей крышке сундучка.
Монета, —
будто чье-то подаянье.
Пластмассовый индеец на арбе…
Постой!
И это
было
в океане?!
Все это
океан
носил в себе?!
И выкинул?
И вспоминать не хочет?
И задавать вопросы не велит?..
Ага-а-а!
Попался, старый барахольщик!
Великий?
Ты не так уж и велик!
Во мне ведь тоже – всякое.
Любое.
Про что у нас воспитанно молчат.
Теперь сравниться я могу с тобой!
Хоть в слабости.
Хоть в этих мелочах.
Хоть в чем-нибудь.
Хоть в самом окаянном!..
Я вдруг переиначил
жизнь
свою.
Уже судьей
стою над океаном.
Красиво и рассерженно стою.
Мне хорошо.
Я – в гневе.
Я караю.
Я —
как всесильный бог —
нетерпелив…
Что океану!
Океан —
бескраен.
Он занят.
Начинается
прилив.
Рыбу легче
жарить,
чем искать…
Океан зажал нас,
как в тисках.
Он о рыбьем боге
нас
пытал…
Говорил мне
Боря —
капитан:
«Как меня ломало!
Аж до дна…
Океан мне – мама.
И жена.
Кормит он и поит.
Бьет в корму…
Говорят,
что – подвиг.
Как – кому.
Не тушуйся,
если
жжет с тоски…
Я пошел —
как в песню —
в рыбаки.
Я ее,
родную,
допою!
Хриплую, чудную,
но —
свою…
Надо, чтоб законный
выпал фарт…
С удочкой —
спокойней.
Это факт!
Дело не во вкусах:
кто – чего…
Но у нас под Курском
щуки —
во!
Во какие щуки —
страшный рост!..»
Распахнул он руки,
пальцы —
врозь.
Чтоб любимой темой
нас
пронять.
Или
захотел он
мир обнять…
Клетчатый от чаек
и сетей,
океан качает
пятый день!
Океан ужалить
норовит…
Рыбу легче
жарить,
чем ловить.
Ты пока что напрыгайся,
Зея.
Скалы вымой.
Кедрач остуди.
Через эту протяжную землю
горделиво и крупно
лети.
Птиц
уверенным плеском напутствуй.
Ширься.
Брызги метни в облака.
Ты пока что поцарствуй!
Побуйствуй!..
Только все это, Зея,
пока.
Потому что рассчитана доля
для тебя,
шебутная вода.
Человечество здесь —
молодое.
Человечество здесь —
навсегда.
Человечество строит плотину.
Так,
что шелесты зейских глубин
превращаются —
необратимо! —
в ослепительный шорох
турбин.
Будет яростным он до озноба.
Будет выверен он и воспет…
Все подсолнухи
шара земного
повернутся
на этот свет!
Горбуша
в сентябре
идет метать икру…
Трепещут плавники,
как флаги на ветру.
Идет она, забыв о сне и о еде,
туда,
где родилась.
К единственной
воде.
Угаром,
табуном,
лавиною с горы!
И тяжелеют в ней
дробиночки икры…
Горбуша прет, шурша,
как из мешка – горох.
Заторы сокруша.
И сети распоров.
Шатаясь и бурля,
как брага на пиру,
горбуша
в сентябре
идет метать икру…
Белесый водопад вскипает, будто пунш,
когда в тугой струе —
торпедины горбуш.
И дальше —
по камням.
На брюхе —
через мель!
Зарыть в песок икру.
И смерть принять взамен.
Пришла ее пора,
настал ее черед…
Здесь —
даже не река,
здесь малый ручеек.
В него трудней попасть,
чем ниткою – в иглу…
Горбуша
в сентябре
идет метать икру!
Потом она лежит —
дождинкой на стекле…
Я буду кочевать
по голубой земле.
Валяться на траве,
пить бесноватый квас.
Но в свой последний день,
в непостижимый час,
ноздрями
ощутив
последнюю грозу,
к порогу твоему
приду я,
приползу,
приникну,
припаду,
колени в кровь
сотру…
Горбуша
в сентябре
идет метать икру.
У берега живут мальки.
Их, как в арбузе —
семечек.
Как замшелое бревно,
щука дремлет в темноте…
Все больше средь моих друзей
непьющих
да лысеющих.
Мы еще, наверно,
те.
А, в общем-то,
совсем не те.
Куда-то все торопимся,
чего-то все опаздываем.
То от суеты бежим,
то боимся
тишины.
Мы не стремились в пастухи.
Останемся подпасками.
Чтобы —
нечего терять.
Кроме жизни.
И жены…
А мимо нас плывет река,
пустая и бессонная.
Возле правого плеча
стоит корявая ольха.
Сейчас мы исповедуем
такую философию:
помолчим.
Да подождем,
пока не сварится уха.
Пока в упор не поглядит
плотва зрачками белыми.
Перец в черном котелке
кружит,
сердце веселя…
Считайте нас, пожалуйста,
наивными и бедными.
Ибо нам принадлежат
только
небо и земля!..
И пусть в груди, под паспортом,
немножечко покалывает.
Мы сидим,
оцепенев, у добродушного огня…
Цветная стрелка компаса
по-прежнему показывает
ни на север,
ни на юг.
А на тебя
и на меня.
Тунгусская загадка
разгадана давно!
Протестовать —
забавно.
А в сущности —
смешно.
К чему такие
страхи?
Сенсации —
на миг…
Пришельцы?
Это враки!
Пришельцы —
это миф…
Но я
знаком с пришельцем.
Давно дружу я с ним.
Но я
знаком с пришельцем.
И даже не с одним.
В моем бессонном сердце
шеренги их имен —
товарищи пришельцы
из будущих
времен…
И яростный,
и ясный, —
сквозь дым военных лет, —
в глазах
Космодемьянской
струится звездный свет…
От сахалинских чаек
до самого Кремля
Гагарина
встречает
вздохнувшая Земля…
Блестят ножи,
ощерясь.
В подъезде —
пьяный рык.
А он идет —
пришелец —
один.
На четверых.
Не для смешного жеста
(с дубинкою —
на танк!),
а просто
у пришельца
решает совесть
так…
Пришельцам —
как награда —
доверье к их плечу.
Для них понятье
«надо»
главнее,
чем
«хочу».
Рокочет время трубно.
Колышутся огни…
Пришельцы —
там, где трудно.
Где страшно —
там они…
Позировать не любят.
Планету волокут.
Железно верят людям.
И никогда не лгут.
Я знаю их надежность.
Я видел их дома́.
Я принял
убежденность
безбрежного ума…
Шагают без скафандров
и роботов чудных…
И гибнут
от инфарктов.
Не звездных.
А земных.
Человеку надо мало:
чтоб искал
и находил.
Чтоб имелись для начала
друг —
один
и враг —
один…
Человеку надо мало:
чтоб тропинка вдаль вела.
Чтоб жила на свете
мама.
Сколько нужно ей —
жила…
Человеку надо мало:
после грома —
тишину.
Голубой клочок тумана.
Жизнь —
одну.
И смерть —
одну.
Утром свежую газету —
с Человечеством родство.
И всего одну планету:
Землю!
Только и всего.
И —
межзвездную дорогу
да мечту о скоростях.
Это, в сущности, —
немного.
Это, в общем-то, —
пустяк.
Невеликая награда.
Невысокий пьедестал.
Человеку
мало
надо.
Лишь бы кто-то дома
ждал.
Сотни лет
расходиться широким кругам
по огромной воде
молчаливой реки…
Выше всех Эверестов —
Мамаев курган!
Зря об этом
в учебниках нет
ни строки.
Зря не сказано в них,
что теплеет Земля
и светлеет Земля,
оттого что на ней,
о курганах Мамаевых
помнить веля,
загораются
тысячи Вечных огней…
Мне сюда возвращаться.
К добру и к беде.
Мне сюда приходить.
Приползать.
Прилетать.
И, схватившись за сердце на той высоте,
задыхаясь,
разреженный воздух глотать.
Мне сюда возвращаться.
Из мелких потерь.
Из ухоженных стран.
И горячечных снов.
Натыкаться на долгие стоны людей
и кольчуги
позванивающих орденов…
Зря не сказано в книгах,
Мамаев курган,
что металла в твоем оглушенном нутре
больше,
чем в знаменитой Магнитной горе!
Что хватило его и друзьям
и врагам.
Вместо капель росы,
как слепое жнивье,
проступает железо,
кроваво сочась…
И поэтому
самая главная часть
в притяженье Земли —
притяженье твое!..
Ты цветами пророс.
Ты слезами пророс.
Ты стоишь,
поминальные муки терпя.
Синеватые молнии
медленных гроз,
будто в колокол памяти,
бьются в тебя!
И тогда поднимаются птицы с земли,
и колышется нервно
степная трава.
Оживают
затертые напрочь
слова.
И по плитам
устало
стучат
костыли.
Был он рыжим,
как из рыжиков рагу.
Рыжим,
словно апельсины на снегу.
Мать шутила,
мать веселою была:
«Я от солнышка
сыночка родила…»
А другой был черным-черным у нее.
Черным,
будто обгоревшее смолье.
Хохотала над расспросами она,
говорила:
«Слишком ночь была
черна!..»
В сорок первом,
в сорок памятном году
прокричали репродукторы
беду.
Оба сына,
оба-двое,
соль Земли —
поклонились маме в пояс
и ушли…
Довелось в бою
почуять молодым
рыжий бешеный огонь
и черный дым,
злую зелень
застоявшихся полей,
серый цвет
прифронтовых госпиталей.
Оба сына,
оба-двое,
два крыла
воевали до Победы.
Мать ждала.
Не гневила,
не кляла она судьбу.
Похоронка обошла ее избу.
Повезло ей,
привалило счастье вдруг.
Повезло одной
на три села вокруг.
Повезло ей,
повезло ей,
повезло!
Оба сына
воротилися в село.
Оба сына,
оба-двое,
плоть и стать.
Золотистых орденов не сосчитать.
Сыновья сидят рядком —
к плечу плечо.
Ноги целы,
руки целы —
что еще?
Пьют зеленое вино,
как повелось…
У обоих изменился
цвет волос.
Стали волосы —
смертельной белизны…
Видно, много
белой краски
у войны.
Неправда, что время уходит.
Это уходим
мы.
По неподвижному времени.
По его протяжным долинам.
Мимо забытых санок
посреди сибирской зимы.
Мимо иртышских плесов
с ветром неповторимым.
Там, за нашими спинами, —
мгла с четырех сторон.
И одинокое дерево,
согнутое нелепо.
Под невесомыми бомбами —
заиндевевший перрон.
Руки,
не дотянувшиеся
до пайкового хлеба.
Там, за нашими спинами, —
снежная глубина.
Там обожженные плечи
деревенеют от боли.
Над затемненным городом
песня:
«Вставай, страна-а!..»
«А-а-а-а…» – отдается гулко,
будто в пустом соборе…
Мы покидаем прошлое.
Хрустит песок на зубах.
Ржавый кустарник
призрачно топорщится у дороги.
И мы на нем оставляем
клочья отцовских рубах
и надеваем синтетику,
вредную для здоровья.
Идем к черте, за которой —
недолгие слезы жен.
Осатанелый полдень.
Грома неслышные гулы.
Больницы,
откуда нас вынесут.
Седенький дирижер.
И тромбонист,
облизывающий
пересохшие губы…
Дорога – в виде спирали.
Дорога – в виде кольца.
Но —
отобедав картошкой
или гречневой кашей —
историю Человечества
до собственного конца
каждый проходит по времени.
Каждый проходит.
Каждый.
И каждому – поочередно —
то солнечно,
то темно.
Мы измеряем дорогу
мерой своих аршинов.
Ибо уже установлено
кем-то давным-давно:
весь человеческий опыт —
есть повторенье ошибок…
И мы идем к горизонту.
Кашляем.
Рано встаем.
Открываем школы и памятники.
Звезды и магазины…
Неправда, что мы стареем!
Просто —
мы устаем.
И тихо отходим в сторону,
когда кончаются силы.
Пословица стучится в дверь.
Впустить ее приходится:
«Счастливым дням
не слишком верь…
Не так живи,
как хочется…»
А я живу,
как хочется.
А я живу,
как дышится.
Судьба —
моя помощница.
Любовь —
моя владычица…
Дожди летят
звенящие!
Дрожит земля от грохота.
Успеть бы мне
понять ее,
хоть чуточку,
хоть крохотку.
Сказать бы,
что не сказано
о мужестве, о верности.
Ведь только шаг
у каждого
с рождения
до вечности…
А я живу,
как хочется.
Иду своей дорогою.
А чем она закончится,
гадать пока
не пробую.
По ней пройду я до конца
распахнуто и праведно.
И правнук мой
пойдет в отца.
А может быть —
и в прадеда…
Над миром вновь встает заря.
И я гляжу на зарево.
И каждый день
совсем не зря
опять живу я
заново.
Судьба —
моя помощница.
Любовь —
моя владычица…
И надо жить,
как хочется.
И надо жить,
как дышится.
Человечество —
в дороге.
Дорогое баловство.
Может, это —
от здоровья.
Может, и не от него…
Суетливо,
бестолково, —
кто?
зачем?
за что?
когда?..
От нашествия такого
сладко стонут
города…
Тугрики,
песеты,
франки,
лиры,
доллары,
фунты.
И урчат, насытясь,
банки,
словно гладкие коты…
Знатоков —
один на сотню.
Заполняют,
как обвал,
модерновую часовню,
древний пыточный подвал.
Кандалы хватают цепко,
ощущая в пальцах зуд.
Вертят,
спрашивают цену,
цепи
пробуют на зуб…
Виллы,
домны,
парки,
пашни.
Долететь!
Дойти!
Доплыть!
Чтоб от Эйфелевой башни
сувенирчик
отпилить…
Едут далеко и долго.
Нервным пламенем горят.
И на все взирают
только
через фотоаппарат.
Разыгрались, будто дети:
через море —
на доске,
через Азию —
в карете,
на байдарке —
по Оке.
Сколько их?
Куда их гонят?
В чем причина этих смут?
Что теряют?
Что находят?
Что —
в конце концов —
поймут?
Я не знаю.
Я не знаю.
Вам ответа я не дам.
Сам сегодня
уезжаю.
Собираю чемодан.
Над Саппоро
кружится снег…
Я летом с постели привстану,
закрою глаза
и представлю:
над Саппоро
кружится снег.
Спадает,
как шуба с плеча.
Наивный,
ребячий,
потешный, —
витая над чьей-то надеждой,
над чьим-то волненьем
звуча.
Сугробы растут во дворе.
У снега —
лицо молодое.
Снежинки горят на ладони
язычниками —
на костре…
Идет середина зимы.
Для снега – ни поздно, ни рано.
И мы улыбаемся странно…
Чему улыбаемся
мы?
Всему понемногу.
Всему.
Конечно, и этому снегу.
И полночи этой.
И небу.
А может,
не только ему.
Дорогам,
пронзающим век.
Домам над застывшей рекою.
Святому мгновенью покоя,
в котором рождается снег…
Пришел этот снег
и уйдет.
Пройдет он,
как юность.
Как поезд…
Не зря ж
одинокий японец
всю ночь мостовую метет.
А.В. Тарасову
Спортсмены возникают,
вырастая
из тренера,
как ветви из ствола…
Час грянул!
Чемпион —
на пьедестале!..
А тренеру —
негромкая хвала.
К нему подходят,
руку жмут до хруста:
«А твой-то, твой!..»
«Спортсменище!..»
«Орел!..»
И тренер
головой кивает грустно.
Как будто потерял —
не приобрел.
Как будто помогал ему Всевышний.
Как будто не исполнилась мечта.
И кажется обыденной,
привычной
невиданная эта
высота…
Его питомец замер,
задыхаясь,
в сиянье золоченого венца…
Вновь тренеру —
терпя и чертыхаясь —
вести по жизни нового мальца.
Вновь чувствовать,
что в молодость вернулся.
Шептать неулыбающимся ртом:
«Ты выиграешь…
Только не волнуйся!..»
И знать,
что под рукою —
валидол.
В. Веденину
Бесконечен этот тягун,
как дорога
в неблизкий свет.
За твоей спиною
сквозь гул
потрясающе
катит швед!..
Ты выигрываешь у него
полсекунды,
пол-ерунды!..
Крут подъемище.
Кто – кого.
Или —
он тебя.
Или —
ты…
Стала нашей
твоя судьба.
Слезы встали у самых глаз.
И у нас к тебе —
не приказ.
И не просьба —
одна мольба:
ты выигрываешь —
прибавь!
Ты выигрываешь —
нажми!
На мгновенье прильнув, припав, —
хочешь, —
наши силы
возьми!..
На!
Зачем нам теперь они?!.
Ты —
пожалуйста —
добеги.
Дотерпи, родной!
Дотяни.
Достони.
Дохрипи.
Смоги.
Через все чужие:
«Ни в жизнь…»
Через все свои:
«Не могу…»
Ну еще!
Еще продержись!!.
…Ох, как жарко
на этом снегу!..
Фигурное катание!
Цветная чехарда.
Зазывное,
фатальное
похрустыванье льда…
К премьере
мир
готовится —
билетов не проси…
И разговор о тодесе
ведет шофер такси.
Оценивает заново
пробежки
и витки…
Вновь
от тройного сальхова
бледнеют
знатоки!
Преображаясь в солнышко,
в метелицу,
в юлу —
опять
танцует Золушка
на сказочном балу.
Вникая в действо оное
четвертый час подряд,
сто миллионов —
охают,
и только двое —
спят…
Фигурное катание!
Стихающий дворец.
Большое ожидание:
когда же,
наконец,
судейские горынычи
покажут в одночасье,
как попугаи рыночные, —
билетики
со счастьем.
С.В. Неверову
Я в японский быт врастаю.
Интересный крест несу.
В иероглифах
плутаю,
как в загадочном лесу.
Иероглифы приветствий,
поворотов головы.
Иероглифы созвездий.
И безмолвья.
И молвы.
И луна —
как иероглиф.
И вдали от городов
иероглифы вороньих
перепутанных следов…
Тучи с неба опустились.
Дождь со снегом пополам.
Иероглифы гостиниц.
Иероглифы реклам…
Я гляжу, вконец продрогнув, —
рано
вынырнув
из сна,
на квадратный иероглиф
запотевшего окна.
Одеяла не помогут —
натяни хоть до бровей.
За окном
покорно мокнут
иероглифы ветвей…
И, наверное, для драки
ждет у старого моста
иероглиф
злой собаки
иероглифа —
кота.
В. Овчинникову
Не доставая до поручня,
протопотала японочка.
Эхом,
намеком,
смирением.
Вздохом.
Иным измерением.
Самым началом движения.
Фразою
без продолжения.
Будто из отзвуков собрана.
Не рождена —
нарисована.
Даже —
едва обозначена.
Легкою кисточкой.
Начерно.
Скрылась,
пропала,
растаяла…
Тень ощущенья
оставила.
Город прославился так:
вышел военный чудак,
старец
с лицом молодым.
«Парни, —
сказал он, —
летим!
Мальчики,
время пришло.
Дьявольски нам повезло!..»
В семь сорок девять утра
все было так, как вчера.
«Точка… —
вздохнул офицер, —
чистенько
вышли на цель…»
В восемь двенадцать утра
сказано было:
«Пора!..»
В восемь пятнадцать,
над миром взлетев,
взвыл торжествующе
дымный клубок!
Солнце зажмурилось,
похолодев.
Вздрогнули оба:
и «боинг»,
и бог!..
Штурман воскликнул:
«Ой, как красиво!..»
В эту секунду
в расплавленной мгле
рухнули
все представленья о зле.
Люди узнали,
что на Земле
есть Хиросима.
И нет Хиросимы.
Зима по-сингапурьи.
Уже четыре дня
дождинки,
словно пули,
летят.
И все —
в меня.
Дожди висят над миром,
струятся с потолка.
И даже пахнет
мылом
хозяйственным.
Слегка.
Еще бы малость
пара
да банщик побойчей!
Сойдет за веник
пальма
(туды ее в качель!..).
Когда земля потеет,
когда вокруг вода,
не все
бумага
терпит.
Не все.
И не всегда…
Пойду я к морю с горя:
«Прохлада,
выручай!..»
Но жаль:
похоже море —
по теплоте —
на чай.
И я на пирсе мокром
рассерженный стою:
неужто мне
лимоном
болтаться
в том чаю?!
Но и на суше —
ливень,
занудливый весьма.
Горячий и сонливый,
как местная зима.
Теплей,
чем наше лето.
Сухумское.
Само…
Прости меня
за это
намокшее
письмо.
В откровении церемонном
солнце выплыло
желтым лимоном…
И его дымящийся
терпкий сок
на песке бурлил,
на асфальте сох,
пеленой пахучей
тек по стволу,
из шершавой коры
выжимал смолу,
на скамейке забытую книгу прочел,
золотыми пулями
сделал пчел,
прожурчал по пляжу,
чаек дразня.
Был
приправою дня!
Был
основою дня!..
А потом над рощею,
над холмом
неподвижно
жара
повисла…
Люди жмурились,
глядя на вечный лимон.
Людям было светло.
И кисло.
Ка Сана море утомило.
Но он —
серьезный человек.
И —
проникая в тайны мира,
он просит:
– Расскажи про снег!
Я рисовал,
да не выходит.
Никак его я не пойму…
Он —
как мороженое?
– Вроде…
– Не может быть!
– Ну почему?
Представь,
поверь такому чуду:
зимой у нас,
в моей Москве,
лежит мороженое всюду —
на улицах
и на траве,
и на деревьях,
и на крышах.
В любых дворах.
У всех дверей.
Для всех девчонок
и мальчишек.
А в зоопарке —
для зверей.
У нас оно зовется
«снегом».
Его
все государство ждет…
Идет
мороженое с неба.
Просторно,
сказочно идет.
Оно похрустывает слабо,
к прохожим
просится в друзья…
– А это сладко?
– Очень сладко!
Так сладко,
что сказать нельзя…
Мой собеседник затихает.
Глядит
неведомо куда…
– А вы счастливые… —
вздыхает.
Я соглашаюсь:
– Иногда.
Здесь хорошо.
Здесь даже в январе
вода —
приятная до удивленья…
А остров называется Горе́.
Горе́.
(Прошу не путать ударенья.)
Когда-то, —
если книга не лгала, —
у жителей Горе́
(Горе́.
Не горе)
из всех профессий
главною была
одна профессия:
работорговля.
На финише растерянной земли —
в цепях и плачах,
голоде и вони —
живой товар
грузили в корабли.
А ослабевших
сталкивали в волны…
И начинался
звездный час
акул!
Обеденный.
Невозмутимый.
Адский.
Их пиршество.
Их время.
Их разгул —
воистину —
бездонно-океанский!
Был праведен охотничий азарт,
когда ему эпоха потакала!..
Все это было двести лет назад.
У острова Горе́.
Вблизи Дакара…
Давно работорговли
в мире
нет.
У океана —
вид уютной шкуры…
Но вдумайтесь:
и через двести лет, —
тревожа память
целых двести лет,
не умирая
эти двести лет,
сюда —
из всех морей! —
плывут
акулы!
Как будто в самом деле —
поклялись!
Штурмуют островок стада акульи.
Глаза акул
сквозь голубую слизь
мерцают,
словно в темноте —
окурки.
И никакой ученый не постиг,
зачем акулам
вечная поверка…
Вы скажете:
«Наверное, инстинкт…»
А вдруг —
надеются
на человека?
А если,
приходя сюда опять,
они упрямо и угрюмо верят,
что время
может повернуться вспять
и снова
человечинкой
повеет!..
Акулы приплывают на заре.
Скользя вблизи.
Маячат в отдаленье…
А остров называется Горе́.
Горе́.
(Не надо путать
ударенья.)
Речка Тахо,
речка Тахо под Толедо…
Над зеленою водой
бормочет птаха.
Желтоватая долина —
как тарелка.
Трещинкой на дне долины —
речка Тахо.
А Толедо – как нахмуренное чудо.
Как далекий отзвук
рыцарского гимна.
Тусклым золотом
блестит его кольчуга…
Я не слушаю начитанного гида.
Голос гида для меня звучит нелепо.
Почему-то мне глядеть на город
больно.
Слишком долго я шагал к тебе,
Толедо!
Исполняются желанья
слишком поздно…
Память снова подымается из праха.
Вновь клянутся пацаны
у школьной карты.
Крепок
долгий сон
бойцов интербригады…
Ты —
как трещинка на сердце —
речка Тахо.
А одна струна —
тетива,
зазвеневшая из темноты.
Вместо стрел в колчане —
слова,
А когда захочу —
цветы.
А вторая струна —
река.
Я дотрагиваюсь до нее.
Я дотрагиваюсь слегка.
И смеется
детство мое.
Есть и третья струна —
змея.
Не отдергивайте руки:
это просто придумал я —
пусть
боятся мои враги.
А четвертая
в небе живет.
А четвертая
схожа с зарей.
Это – радуга,
что плывет
над моею бедной землей.
Вместе пятой струны —
лоза.
Поскорее друзей зови!
Начинать без вина нельзя
ни мелодии,
ни любви.
А была и еще одна,
очень трепетная струна.
Но ее —
такие дела —
злая пуля
оборвала.
Словно вынырнул,
вышел из чрева Земли.
Или падал в пропасть.
И не разбился.
Настроение —
словно тебя спасли.
Состояние —
будто впервые влюбился.
Все чуть-чуть расплывчато.
Чуть смещено.
Самолет по бетону катится долго.
А тебе невесомо.
Тебе смешно.
Ты твердишь оглушенно:
«Вот мы и дома!..
Вот и все…»
Самолет замедляет бег.
«Вот и все…»
А сердце
прожгло рубашку…
Настоящий лес.
Настоящий снег.
И автобусик
с дверцами нараспашку.
А еще воробьи.
А еще закат.
И морозец.
И не было расставаний…
Стюардесса
воркует на трех языках.
Стюардесса просит,
чтоб мы не вставали.
Мы смеемся.
Светло гудит голова.
Даже лужи
блестят водою живою…
И зачем-то
написано слово
«Москва».
Будто это
может быть
не Москвою.
Улетая, накажу:
«Ужин приготовь…»
Но, как чайник,
на газу
ты не грей
любовь.
Памяти не прогневи,
сидя у окна.
Восемнадцать лет любви
нашей.
И она —
не костер в разгуле мглы
посреди ветров
(сколько на Земле
золы
от таких костров!).
Не обвал и не пурга.
Не мельканье шпал.
А надежная рука,
чтобы —
не упал.
И привычка.
И тепло.
И пьянящий сок.
Не сгорело.
Не прошло.
Не ушло в песок.
Пусть она глядит, лучась.
Уплывает вверх…
Улетаю в этот час.
В этот зыбкий век.
Буду письмам очень рад.
Позвоню, что цел…
Возвращусь,
как бумеранг,
не попавший в цель.
Земля еще и потому щедра,
что в мире существуют
повара!..
Благословенны их простые судьбы.
А руки —
будто помыслы —
чисты.
Профессия у них
добра по сути.
Злой человек
не встанет у плиты.
Я знаю,
что древнее всяких библий
крутые глыбы кулинарных книг…
Зазывный запах —
терпкий и обильный —
на улице,
как музыка, возник…
Пыхтят в духовке
блюда-недотроги.
И флотский борщ
волнуется впотьмах.
И расцветает блин
на сковородке.
И смачно пузырится
бешбармак.
Зеленый перец
затевает с мясом
общение
в серебряном дыму.
Наука сочетается с шаманством
и торжествует
вопреки всему!..
Свершается!
Сейчас бы грянуть
маршам…
А повар —
белоснежная гора —
среди больших кастрюль
стоит, как маршал,
и говорит решительно:
«Пора!..»
Он все сказал вам.
Он не ждет награды.
Во взгляде —
вопрошающий озноб…
И странный отблеск
театральной рампы
вдруг заполняет кухню до основ.
Пускай твердят про вечность
летописцы,
пусть трагик воспевает
пыль эпох.
А я —
о прозе.
О еде.
О пище.
Ведь если где-то существует бог,
его я вижу
у плиты великой, —
распаренного,
с черпаком в руке.
С загадочною,
доброю улыбкой.
И – непременно —
в белом колпаке.
Безобманный
гул
кулис.
Пот и пудра —
пополам!
Кто б ты ни был,
покорись
жарящим юпитерам…
Знаменитый акробат,
демонстрирующий мощь,
от угластых мышц горбат,
после номера,
как морж, —
мокрый!
В кресле у стола.
Никого не узнает…
Может,
дождь на сцене льет?
Может,
крыша протекла?..
В коридорчике пустом
пышнотелый баритон
бродит
с видом короля.
Монотонно тянет:
«Ля-а-а-а…»
Упивается.
Распевается…
Вот сопрано из Читы
входит,
тиская цветы.
А за нею —
плеск ладош.
Дождь на сцене.
Дождь.
Дождь…
А в буфете за стеной
от народа —
как в парной!
Чтоб не слишком горевать,
сели
около рыбца
три заслуженных певца
и один лауреат…
Хора фрачная толпа —
разученейшая…
Вполноги
сверяют
па
два чечеточника.
Спит кудесник малых форм.
В платье
скользком, как змея,
чтица
дышит в телефон:
«Мама,
это снова я…
За Маринкой проследи,
чтобы легла
до десяти.
Или в десять.
Точь-в-точь…»
А на сцене
хлещет дождь!
Хлещет ливень вихревой.
Разодетой жертвы ждет…
Очень скоро он пойдет
над моею головой…
Танцевальный Аполлон
репетирует поклон.
Поклонился он стене,
стулу,
пепельнице,
мне…
Огорчается.
Не получается…
Пианист угрюм и тощ.
А на сцене
хлещет дождь!..
Балерина из угла
встрепенулась:
«Я пошла!..
Мне пора,
пора,
пора…
Все!..»
– Ни пуха, ни пера!..
– К черту!
И довелось испытать ему огонь, воду и медные трубы.Из старой книги
Жил богатырь на свете.
Претендовал на корону.
Не было у гражданина
ни слабостей,
ни гордынь.
Съедал на обед барана.
На ужин съедал корову.
Был богатырь
что надо!
Сказочный был
богатырь…
Он – либо сражался,
либо
думал: с кем бы сразиться?!
И никакая сила
не могла его удержать…
Князю приходится княжить.
Прачке – с бельем возиться.
Богатырю
приходится
подвиги совершать…
Однажды он въехал в море.
На добром коне.
С разгона.
И там пропадал, —
рассказывают, —
почти до восьми утра.
А утром князю в подарок
привез он Царя Морского.
Люди кричали:
«Браво-о-о!..»
Люди кричали:
«Ура-а-а-а!..»
А богатырь отправился
в Царство Зловонной Гари, —
жажду геройства
новым подвигом утолил.
Огненного Страшилу
голыми взял руками!
(Только усы да брови
чуточку опалил.)
Княжеские глашатаи
на площадях
хрипели.
Был потрясающий праздник!
(Я знаю, что говорю.)
Звонкие трубы пели,
чистые трубы пели,
медные трубы пели
славу
богатырю!
Слушал он эти трубы
в очень достойной позе.
Слушал он их,
внимая
каждой отдельной трубе.
Слушал их днем и ночью.
Вдумчиво слушал.
А после —
разволновался.
И помер.
От уваженья к себе… —
Жил богатырь на свете.
Явно – не самый слабый.
Был богатырь,
и – нету.
Жалко богатыря.
Страшное испытанье:
медные трубы славы!
Соображали предки.
Слов не бросали зря.
Олегу Рудневу
Джинн был добрым.
Из бутылки вылез,
а бутылку
подарил мальцу…
Стражники царевы подивились:
мимо них
шагнула тень
к дворцу.
Царь,
румяный, как шашлык по-царски,
глянул на волшебника хитро:
– Ты откуда взялся?
– Я?
Из сказки.
– А сюда зачем?
– Творить
добро.
– Значит, будешь требовать в награду
золотишко,
бархату аршин?
Может, дочку царскую?
– Не надо.
Ничего не надо.
Я же —
джинн.
Царь перекрестился на икону,
скипетром покачивая в такт,
и сказал сурово:
– Нет закону,
чтоб добро творили
просто так!..
Засмеялся джинн.
Подался в город.
И —
покрытый копотью лучин —
он сначала
уничтожил голод,
грамоте мальчишек научил,
лес дремучий вырубил без страха,
запросто остановил чуму…
Люди относились к джинну
странно
и не очень верили ему.
Их одно лишь интересовало:
– Все-таки скажи,
открой секрет…
Сам-то ты
неужто без навара?
– Я же джинн!
– Ну-у, это не ответ!
Не бывает так…
Добро приносишь.
Бедным помогаешь задарма.
Ничего себе взамен
не просишь…
Понимаешь? —
Дураков нема.
Джинн
засеял рожью поле брани.
(Люди ночью
эту рожь
сожгли.)
Рассыпал он истины.
(Не брали.)
Планетарий выстроил.
(Не шли.)
Джинна избегали.
Джинна гнали.
(Дважды
чудом спасся от толпы!)
Дружным хором
джинна проклинали
пасторы,
раввины
и попы.
Хаяли в костелах и в мечетях,
тысячами
шли на одного!..
Джинн бы умер
в тягостных мученьях,
если б
не бессмертие его.
И, устав от мыслей раздраженных,
плюнул джинн
на непонятный мир…
И решил он
разводить крыжовник:
ягоду,
в которой – витамин.
Для себя!..
Над хутором заброшенным,
над последней страстью чудака
плыли —
не плохие, не хорошие —
средние
века.
Страна была до того малюсенькой,
что, когда проводился военный парад,
армия
маршировала на месте
от начала парада
и до конца.
Ибо, если подать другую команду, —
не «на месте шагом…»,
а «шагом вперед…», —
очень просто могла бы начаться война.
Первый шаг
был бы шагом через границу.
Страна была до того малюсенькой,
что, когда чихал знаменитый булочник
(знаменитый тем,
что он был единственным
булочником
в этой стране), —
так вот, когда он чихал троекратно,
булочники из соседних стран
говорили вежливо:
«Будьте здоровы!..»
И ладонью
стирали брызги со щек.
Страна была до того малюсенькой,
что весь ее общественный транспорт
состоял из автобуса без мотора.
Этот самый автобус —
денно и нощно,
сверкая никелем, лаком и хромом,
опершись на прочный гранитный фундамент
перегораживал
Главную улицу.
И тот,
кто хотел проехать в автобусе,
входил, как положено,
с задней площадки,
брал билеты,
садился в удобное кресло
и, —
посидев в нем минут пятнадцать, —
вставал
и вместе с толпой пассажиров
выходил с передней площадки —
довольный —
уже на другом конце государства.
Страна была до того малюсенькой,
что, когда проводились соревнования
по легкой атлетике,
все спортсмены
соревновались
(как сговорившись!)
в одном лишь виде:
прыжках в высоту.
Другие виды не развивались.
Ибо даже дистанция стометровки
пересекалась почти посредине
чертой
Государственнейшей границы.
На этой черте
с обеих сторон
стояли будочки полицейских.
И спортсмен,
добежав до знакомой черты,
останавливался,
предъявлял свой паспорт.
Брал визу на выезд.
Визу на въезд.
А потом он мучительно препирался
с полицейским соседнего государства,
который требовал прежде всего
список
участников соревнований —
(вдруг ты – хиппи, а не спортсмен!).
Потом этот список переводили
на звучный язык соседней страны,
снимали у всех отпечатки пальцев
и —
предлагали следовать дальше.
Так и заканчивалась стометровка.
Иногда —
представьте! —
с новым рекордом.
Страна была до того малюсенькой,
что жители этой скромной державы
разводили только домашнюю птицу
и не очень крупный рогатый скот
(так возвышенно
я называю
баранов).
Что касается более крупных зверей,
то единственная в государстве корова
перед тем, как подохнуть,
успела сожрать
всю траву
на единственной здешней лужайке,
всю листву
на обоих деревьях страны,
все цветы без остатка
(подумать страшно!)
на единственной клумбе
у дома Премьера.
Это было еще в позапрошлом году.
До сих пор весь народ говорит с содроганьем
о мычании
этой голодной коровы.
Страна была до того малюсенькой,
что, когда семья садилась за стол,
и суп
оказывался недосоленным,
глава семьи звонил в Министерство
Иностранных Дел и Внешней Торговли.
Ибо угол стола,
где стояла солонка,
был уже совершенно чужой территорией
со своей конституцией и сводом законов
(достаточно строгих, кстати сказать).
И об этом все в государстве знали.
Потому что однажды хозяин семьи
(не этой,
а той, что живет по соседству),
руку свою протянул за солонкой,
и рука была
арестована
тут же!
Ее посадили на хлеб и воду,
а после организовали процесс —
шумный,
торжественный,
принципиальный —
с продажей дешевых входных билетов,
с присутствием очень влиятельных лиц.
Правую руку главы семьи
приговорили,
во-первых – к штрафу,
во-вторых
(условно) —
к году тюрьмы…
В результате
несчастный глава семейства
оказался в двусмысленном положенье:
целый год он после —
одною левой —
отрабатывал штраф
и кормил семью.
Страна была до того малюсенькой,
что ее музыканты
с далеких пор
играли только на флейтах и скрипках,
лишь на самых маленьких скрипках и флейтах!
Больше они ни на чем не играли.
А рояль они видели только в кино
да еще —
в иллюстрированных журналах,
Потому что загадочный айсберг рояля,
несмотря на значительные старанья,
не влезал
в территорию
этой страны.
Нет, вернее, сам-то рояль помещался,
но тогда
исполнителю
не было места.
(А играть на рояле из-за границы —
согласитесь —
не очень-то патриотично!)
Страна была невероятно крохотной.
Соседи
эту страну уважали.
Никто не хотел на нее нападать.
И все же
один отставной генерал
(уроженец страны
и большой патриот)
несколько раз выступал в Сенате,
несколько раз давал интервью
корреспондентам центральных газет,
посылал посланья Главе государства,
в которых
решительно и однозначно
ругал
профсоюзы и коммунистов,
просил увеличить военный бюджет,
восхвалял свою армию.
И для армии
требовал
атомного
оружия!
В катакомбах музея
пылится пастушья свирель,
бивень мамонта,
зуб кашалота
и прочие цацки…
Человек!
Ты послушай Царя
терпеливых зверей.
И прости, что слова мои
будут звучать не по-царски.
Я —
последний из львов.
Но пускай за меня говорят —
лань
в объятьях капкана,
ползучего смога
громадность.
И дельфинья семья,
за которой неделю подряд
с вертолета охотился ты.
Чтоб развеяться малость.
Пусть тебе повстречается голубь,
хлебнувший отрав,
муравейник сожженный,
разрытые норы барсучьи,
оглушенная семга,
дрожащий от страха жираф,
и подстреленный лебедь,
и чайки —
по горло в мазуте.
Пусть они голосят,
вопрошая карающий век.
Пусть они стороною обходят
любую машину…
Ты —
бесспорно – вершина природы,
мой брат, человек.
Только
где и когда ты встречал
без подножья
вершину?
Ты командуешь миром.
Пророчишь.
Стоишь у руля.
Ты – хозяин.
Мы спорить с тобой
не хотим и не можем.
Но без нас, —
ты представь! —
разве будет землею
земля?
Но без нас, —
ты пойми! —
разве море
останется морем?
Будут жить на бетонном безмолвьи
одни слизняки.
Океан разольется
огромной протухшею лужей!
Я тебя не пугаю.
Но очень уж сети
крепки.
И растет скорострельность
твоих замечательных
ружей.
Все твое на планете!
А нашего —
нет ничего.
Так устроена жизнь.
Мы уже лишь на чучела
сгожи.
Зоопарки твои превосходны. —
Да жаль одного:
мы в твоих зоопарках
давно на себя
не похожи…
Так устроена жизнь.
Мы поладить с тобой не смогли.
Нашу поступь неслышную
тихие сумраки спрячут.
Мы уходим в историю
этой печальной земли.
Человечьи детеныши
вспомнят о нас.
И заплачут…
Мы —
пушистые глыбы тепла.
Мы —
живое зверье.
Может, правда, что день ото дня
мир становится злее!..
Вот глядит на тебя
поредевшее царство мое.
Не мигая, глядит.
И почти ни о чем не жалея.
И совсем ничего не прося.
Ни за что ни коря.
Видно, в хоботы, ласты и когти
судьба не дается…
Я
с седеющей гривы
срываю корону Царя!
И реву от бессилья…
А что мне еще остается?
Прошу простить,
хирург,
коль я не так спросил:
но Вам
хватает рук,
но Вам
хватает сил?
Наверно,
Вы должны, —
крутясь в эфирной мгле, —
поверить,
что больны
все дети на земле.
И этот странный круг
очерчивал не я…
Вы знаете, хирург,
законы бытия:
смертельная болезнь
у каждого из нас.
Нам тоже в землю
лечь
придется в некий час.
Не даст воды живой
знакомый чародей.
Предел у сердца —
свой…
Но Вам
несут детей!
Звенящих, как стекло.
Изведавших пока
лишь доброе тепло
грудного молока.
Беспомощных несут.
Прозрачных, будто зной…
Вы —
их последний суд.
И божий.
И земной…
Спасите их,
хирург!
Верните их,
мастак!
Проверьте все:
«А вдруг!..»
«А вот!..»
«А если так!..»
Закон беды жесток.
У спящего мальца
и кожа —
как пыльца.
И сердце —
с ноготок.
Понятно Вам давно:
парнишка – не жилец.
Но в сотый раз
дано
себя
не пожалеть!..
Легко сказать:
«Начнем…»
И медлить.
И тянуть.
Так глупо,
словно днем
у берега тонуть.
Под гул колоколов.
Под ветром ледяным…
А Вам
хватает слов
все объяснять
родным?
Глядеть на них в тоске.
Симптомы называть.
Предсердье рисовать
на маленьком листке.
Распутывать клубок.
Бессмысленно курить.
И глухо говорить:
«Пока что…
Я не бог…»
И вновь —
себе во вред —
себя
переступать!..
…Вам
хватит сигарет,
чтоб до утра
не спать?
Дни,
похожие на пряники —
расписное торжество.
Что ни день —
сплошные праздники
в честь того и в честь сего.
Праздник физиков и лириков.
Праздник неба и воды.
Появленье
первых листиков.
День
последней борозды…
В клубе тесно от затейников,
сцена
стерта в порошок!..
Поздравляет зоотехников
теледиктор Балашов.
Поздравленье долгожданное —
позолоченный орех.
Нынче
дата календарная, —
значит, и шумнуть —
не грех!..
Говорю не для напраслины:
водка
вытеснила чай.
Появилось
столько праздников —
хоть будни
отмечай!
Табло чемпионата
над залом взметено…
А нам-то что?
А нам-то,
сидящим, как в кино?
А нам чего —
нежилистым,
курящим,
нережимящим,
ухоженным,
балованным,
не битым
и не ломаным?
Орущим в этом зале,
как посреди двора?..
Но вот уже
мы сами
решаем, что —
пора!..
И в трансе невесомом
(следи,
чемпионат!)
мы
следом за боксером
ныряем под канат.
Как из реки —
на берег.
И оседает мгла.
И движется
соперник
из красного угла.
Нахрапистый по сути.
Задирист и рукаст…
Что ж,
дорогие судьи,
тогда
начнем рассказ.
Начнем его не резво,
дотерпим до конца.
(А левая —
как рельса
у этого юнца!..)
Танцует,
как пушинка,
и не устанет, черт…
(А в ближнем он —
не шибко…
Не любит…
Не сечет…)
Пусть хлещет по предплечьям,
расходует запал…
Шаг в сторону.
И – встречным
по корпусу…
Попал!!
Кумир соревнований
ладонью лоб утер…
А мы
идем к трамваям.
К автобусам идем.
Расправив плечи жестко.
Себя
переборов…
И чувствуем,
как жжется
рассеченная бровь.
«Игры»?!
Разве это —
игры?..
Сердцу бешеному в такт,
здесь выходят:
«или – или…»
Или – или!
Только так…
«Игры»?!
Кто назвал игрою
эти дни наперечет?
Болью,
нервами
и кровью
завоеванный почет…
«Игры»?!
Разве так «играют»?
Ослепленные мечтой,
так живут!
А умирают
лишь за финишной чертой…
«Игры»?!
Разве это —
игры?
Если —
крупно и всерьез —
после всех надежд наивных,
после всех обид и слез,
после испытанья боем,
после стольких передряг
вновь
восходит над тобою
твой
непобежденный
флаг!
Можно теперь победителя
славить стихами.
Я же воспринял его и запомнил,
когда
он добежал на последнем,
нездешнем дыханье.
На нулевом!
За которым уже —
темнота…
Как его —
полуживого —
у бровки шатало!
То прорывался он к свету,
то падал во тьму.
Все мы пьянели от воздуха!
И не хватало
этого воздуха в мире
ему одному…
Будто бежал он большим, свежевспаханным полем.
Полем таким, что шагни —
и не вытащишь ног.
Он стадиона не видел,
не слышал,
не помнил!..
Всех превозмог он.
Но прежде —
себя превозмог…
Он финишировал первым.
Что было – то было.
Как вспоминал он потом:
«Ни на чем добежал…»
А проигравших
(как водится)
солнце слепило.
А проигравшим
(естественно)
ветер мешал.
«Битва гимнастических гигантов!..»
«В бой вступают
главные герои!!»
А у гиганта с ростом —
небогато.
Хмурится гигант.
Гигант расстроен.
Две косички вздрагивают жалостно.
«Надо же!
Так начинала чисто…
Вроде все прошла.
И вот —
пожалуйста:
простенький соскок
не получился…»
Есть слова про долг
и про уверенность.
Ей от этих слов
не станет легче.
Крупная,
державная ответственность
рухнула
на маленькие плечи!
Глупо ждать волшебника из сказки.
Чтоб помог.
Чтоб за тебя не струсил…
Всхлипнула гигант
не по-гигантски.
И шагнула —
будто в омут —
к брусьям!..
Вновь она
на судей смотрит с вызовом.
Вновь мелькают два победных банта!..
В городе Москве
у телевизора
плачет мама
этого
гиганта.
Стартовали, хорохорясь.
Никого
никто
не ждал…
Марафонец, марафонец,
ты куда —
в такую даль?
Ну, зачем —
при всем народе,
в неприличной наготе —
так вот
шлепать по дороге
с номерком на животе?
Для чего ты,
в самом деле,
на дистанции возник?
У тебя —
жена и дети.
Что ж ты бегаешь от них?
У тебя ж,
помимо спорта,
кроме тяжестей его,
есть
приличная работа.
И зарплата ничего…
А дорога
сверх размеров.
Ты бежишь по ней, по всей.
Ты уже
на триста метров
оторвался от друзей!
Коллектив не уважаешь?
Ошалел от беготни?
Ну куда,
куда ты жаришь,
марафонец?
Отдохни!..
Только он меня не слышит.
На дороге мельтешит.
Шумно дышит,
дышит,
дышит.
И – бежит,
бежит,
бежит…
Кавалькада марафона
прокатилась, как река.
Мастера кино и фото
расстарались на века.
Марафон отобразили
с головы
до самых пят.
Трех призеров
допросили.
И теперь
спокойно спят.
Спят болельщики и судьи…
И у всех —
как ни ершись —
марафонская по сути,
по́том
политая жизнь.
Будто кто-то ослабил
невидимый винтик
и огромный завод —
как проколотый! —
вытек.
Из ворот,
нависающих словно плотина,
прет поток,
выливаясь на площадь картинно.
Говорит о футболе,
пивко попивая.
Заполняет автобусы.
Лезет в трамваи…
– Даме тесно?
Берите такси,
если тесно.
18 часов
Потекли управленья.
Текут министерства.
И метро
распахнуло прохладные трюмы…
Возникает задачка про вечные трубы:
«Из одной выливается…
В другую вливается…»
18 часов 30 минут
А Москва
перезванивается.
Договаривается.
В это время левкои
нужней, чем дыханье…
Надеваются мини.
Запахло духами.
Бледный свет телевизоров спорит с закатом.
Шебуршат воробьи в переулке покатом.
18 часов 50 минут
Открывая дежурным
планетные тайны,
в ТАССе
невозмутимо стучат телетайпы.
«Ураган над Карачи…»
«События в Чили…»
Десять строк из Норильска:
«Как нам сообщили,
раньше срока
здесь выдана первая тонна…»
19 часов 05 минут
– Одевайся!
Нас ждут.
– Я почти что готова.
19 часов 30 минут
На афише смеется эстрадная панночка.
У афиши застыла влюбленная парочка…
– Вася?
– Да.
– Рискнем?
– Айда!..
20 часов 15 минут
В ресторане —
день рожденья!..
Стол,
поставленный отдельно.
Стол роскошный.
Стол такой:
самого стола не видно! —
яблоки,
салаты,
вина…
Машет
тоненькой рукой
сын известного артиста —
несравненный тамада!
(Непонятно —
кто родился,
где родился
и когда.)
Танцевальный и песенный тонус народа
повышается!..
20 часов 35 минут
В клинике – настежь ворота.
Привезли старика
(прободение язвы).
Что с ним будет,
еще абсолютно не ясно.
Плеск воды.
Моет руки хирург монотонно.
20 часов 50 минут
– Одевайся!
Нас ждут.
– Я почти что готова.
21 час 10 минут
Уезжает человек
в экспедицию.
Провожанья он отверг
(по традиции).
Лучше
собственной тоски
не касаться бы…
Он сейчас возьмет такси
до Казанского.
А потом —
тайга,
мошка,
стылый ветер…
Будет странно,
что Москва
есть на свете.
А в тайге ему плутать
долго ль, коротко…
Жаль:
никто не будет ждать.
Кроме города.
21 час 25 минут
Повинуясь велению пса,
а не долга,
отставник
на прогулку выводит
бульдога.
И бульдог —
непреклонный, как высшая мера, —
на нетрезвых прохожих
взирает
надменно.
Уголки его губ
до асфальта отвисли.
21 час 40 минут
– Ты готова?
Нас ждут.
– Позвони, что мы вышли!
22 часа
Мама
вуз заканчивает.
Папа
дочь укачивает.
«Раз-два-три-четыре-пять —
наша дочка хочет спать.
Уходите все от нас.
Мы хотим не видеть вас».
22 часа 45 минут
По вечерним проспектам —
пустым и огромным —
мчат
газетные матрицы к аэродромам.
На предельной —
от встречного ветра
зверея —
к самолету!
Скорее!
Скорее!!
Скорее!!!
Лишь витрины проносятся слева и справа.
На машине написано коротко:
«Правда».
23 часа 10 минут
Под абажуром —
четверо.
Накурено.
Расчерчено.
– Восемь пик!
– Угу.
– Вистанешь?
– Могу.
…Постовой у театра
похож на шамана.
– Ты заметил,
что Клава одета кошмарно?..
Не заметил.
(Час ночи.)
Не заметил.
Напомнишь…
Простонала и сгинула «скорая помощь».
Темнота.
Затихающий отзвук судьбы.
Не забыть бы на завтра…
Не забыть бы на завтра…
Не забыть бы на завтра…
Не забы…
Обращайтесь в Стол находок!..
На краю Москвы
ждет хозяина,
нахохлясь,
чучело совы.
Чемоданы ждут владельцев
(будто вор —
порук).
Есть коляски – без младенцев.
Пиджаки – без брюк.
Много-мало,
худо-бедно:
в масле и в пыли
сорок три велосипеда
выгнули рули…
А на полках —
что угодно! —
целый магазин.
Вот —
на что уж не иголка —
холодильник «ЗиЛ».
Глобус,
панцирная сетка,
пачка конфетти…
А еще —
четыре сердца
(новые почти).
Чертежи в чехле картонном.
Кованый сундук.
И мужчина,
под которым
надпись:
«Верный друг».
Замысел стихотворенья.
Дым от папирос.
И —
потерянное время —
ремешки вразброс.
Ждет оно,
остановившись,
часа своего…
Чья-то найдена невинность
в ЦПКиО.
Найден радужный осколок
чьих-то пылких
чувств…
Обращусь я в Стол находок!
Срочно обращусь!..
– Люди!
У меня потеря
вышла на пути.
Молодость свою
нигде я
не могу найти.
Снег увозят машины.
Увозят раннею ранью.
Тяжко машинам большим
от горбов темно-синих.
Снег машины увозят…
и где-нибудь в Ленкорани
на килограммы
снег продают
в магазинах.
Снег увозят машины
в далекое жаркое лето.
Пальмам – на страх.
Детским садам —
на забаву…
Снег увозят машины.
А может быть, кто-то
где-то
задумал построить
огромную
снежную бабу.
М. Магомаеву
Бывает, песни не поются
ни наяву и ни во сне.
Отец хотел с войны вернуться,
да задержался
на войне.
Прошло и двадцать лет, и больше…
Устав над памятью грустить,
однажды сын приехал в Польшу —
отца родного
навестить.
Он отыскал его.
А дальше —
склонил он голову свою.
Уже он был
чуть-чуть постарше
отца,
убитого в бою…
А на могиле,
на могиле
лежали белые цветы.
Они сейчас похожи были
на госпитальные бинты.
И тяжело плескались флаги.
Был дождь
крутым и навесным…
И к сыну подошли поляки.
И помолчали вместе с ним.
Потом один сказал:
«Простите…
Солдата
помнит шар земной.
Но вы, должно быть, захотите,
чтоб он лежал
в земле родной?»
Шуршал листвою мокрый ветер.
Дрожали капли на стекле…
И сын вполголоса ответил:
«Отец и так в родной земле».
Бе́рзини,
Спро́гисы,
Кля́вини…
Годы людей переплавили.
Перемололи.
Прославили.
Перетряхнули.
Расслабили.
И разделили их надвое
не по богам,
не по нациям,
не по семейным симпатиям,
а по фронтам.
И по партиям.
Кровью и вьюгою кашляя,
время
спросило у каждого:
«Ты
за кого?..»
Ле́нцманы,
Ле́пини,
Кра́стыни
шли, будто в молодость, —
в красные!
И застывали –
помолвленно —
то —
в караулах у Смольного,
то —
на простреленном бруствере…
Сжав кулаки заскорузлые,
шли батраки и окопники
в краснознаменные конники.
Не за церковными гимнами,
не потому, что прикинули:
где посытней…
Пе́терсы,
Ка́лныни,
За́рини…
В душном,
взлохмаченном зареве
под почерневшими листьями
снились им улочки рижские,
звали их дюны прохладные…
Только дорога до Латвии
долгой была,
как отчаянье.
Шла
сквозь шрапнель Волочаевки.
Лезла,
темнея от голода,
сквозь Перекопы,
сквозь Вологды
и Ангару.
Янсоны,
Ла́цисы,
Кри́шьяны…
Над островерхими крышами,
над Даугавой неслышною,
над мостовою булыжною,
над голосящими рынками,
над просветленною Ригою
сквозь переплеты оконные,
на сочинения школьные,
на палисадники бурые,
на электричку до Булдури
падает снег…
И из него,
как из марева,
люди выходят
громадные, —
вовсе не тени,
не призраки.
Смотрят
спокойно и пристально.
Смотрят сквозь ветер напористый…
Ждут не восторгов,
не почестей,
не славословий за подвиги…
Просят о малости:
помните!
До́зиты,
Лу́теры,
Лу́цисы
отдали все
Революции.
Все, что могли.
Это в памяти остается.
Повторяется,
как молва:
сердце бьется,
армия бьется —
одинаковые
слова!
Одинаковые глаголы —
неслучайные наверняка.
Одинаковые законы
и у сердца,
и у полка…
Говорится,
словно поется
с интонацией вихревой:
бьется армия,
сердце бьется,
бьется знамя
над головой!
Так полыхнуло —
сплеча,
сполна —
над ледяным прудом!..
(Два человека —
он и она —
были виновны в том…)
В доме напротив полночный лифт
взвился до чердака.
Свет был таким,
что мельчайший шрифт
читался наверняка…
Так полыхнуло,
так занялось —
весной ли,
огнем —
не понять.
И о потомстве подумал лось,
а заяц решил
линять.
Землю пробили усики трав
и просверлили лучи.
Тотчас,
об этом чуде узнав,
заспешили с юга
грачи.
На лентах сейсмографов
стала видна
нервная полоса…
(Два человека —
он и она —
глядели
друг другу в глаза…)
Реки набухли.
Народ бежал
и жмурился от тепла.
Кто-то кричал:
«Пожар!..
Пожар!..»
А это
любовь была.
У сердца
есть радар.
Когда-то,
в ту весну
тебя я угадал.
Из тысячи.
Одну.
У сердца
есть радар.
Поверил я в него…
Тебя я увидал
задолго до того,
как повстречались мы.
Задолго до теперь.
До длинной
кутерьмы
находок и потерь…
Прожгло остаток сна,
почудилось:
«Гляди!
Ты видишь? —
Вот она».
И екнуло в груди.
Радар обозначал
твой смех.
Движенья рук.
И странную печаль.
И вкрадчивых подруг,
Я знал твоих гостей.
Застолья до утра.
Твой дом.
Твою постель.
Дрожь
твоего бедра.
Я знал,
чем ты живешь.
Что ешь.
Куда идешь.
Я знал,
чьи письма рвешь.
И от кого их ждешь.
Я знал,
в чем ты права.
О чем мечтаешь ты.
Знал все твои слова.
И платья.
И цветы.
И абажур в окне.
И скверик на пути,
где предстояло мне
«люблю» —
произнести…
Все знал я до того,
как встретился с тобой…
Но до сих пор —
слепой!
Не знаю
ничего.
Трем-четырем аккордам научусь.
И в некий знаменательный момент
для выражения сердечных чувств
куплю себе
щипковый инструмент.
Подарит мне басовая струна
неясную надежду на успех.
Чтоб я к ней прикасался,
а она,
она чтоб —
отвечала нараспев…
Я буду к самому себе жесток
в разгаре ночи
и в разгуле дня.
Пока не станет
струнный холодок
звенящею частицею меня…
Нависну над гитарой, как беда.
Подумаю,
что жизнь уразумел…
Но, может,
все же выскажу тогда
то,
что сказать словами
не сумел.
А ты полюбишь,
ты полюбишь.
А ты прольешься,
как заря.
И сердце – надвое – разрубишь…
А он тебе не скажет:
зря!..
А ты поверишь,
ты поверишь.
Начнешь
выклянчивать слова.
Ты никогда не овдовеешь…
И все же будешь –
как вдова.
А ты устанешь,
ты устанешь
смотреть
в густеющую тьму.
В квартире мебель переставишь…
А он не спросит:
почему?..
А ты привыкнешь,
ты привыкнешь.
И будет ночь
белым-бела.
И ты одна из дома выйдешь…
А он не спросит:
где была?..
А ты обманешь,
ты обманешь.
На пальце
перстень заблестит.
Глаза обманом затуманишь…
А он в глаза
не поглядит.
А ты заплачешь,
ты заплачешь.
В окне застынешь,
как во льду.
А ты беду свою запрячешь.
Свою беду.
Его беду.
У разоренного стола
сидишь —
немая, как скала.
Ты – около.
И ты ушла…
О чем
ты думаешь?
Судьбою соединены
мы —
две планеты.
Две страны.
Два грохота.
Две тишины…
О чем
ты думаешь?
Так близко,
что в глазах рябит.
Так цепко,
что нельзя забыть.
Так долго,
что не может быть!..
О чем
ты думаешь?
Крадется сумрак по стене.
А я ворочаюсь во сне.
Хочу,
чтобы приснилось мне,
о чем
ты думаешь.
Но —
опрокинутся года.
Подернутся хрустинкой льда.
Я не узнаю никогда,
о чем
ты думаешь.
Как детство,
ночь обнажена.
Земля становится просторнее…
Моя щека обожжена
пронзительным:
«Скажи мне что-нибудь!..»
«Скажи мне что-нибудь!..
Скажи!
Скорей!
Пусть будут волны —
до́ неба.
Заполони.
Опустоши.
И все-таки
скажи мне что-нибудь!..
Плати за то,
что целовал,
словами —
вечными, как прошлое…
Зачем
учился ты словам?
Скажи мне
что-нибудь хорошее…
За то, что ты не опроверг
все мужество мое нарочное.
За бабий век.
Недлинный век. —
Скажи мне
что-нибудь хорошее…»
Святая и неосторожная,
чего ты просишь?
Правды?
Лжи?
Но шепчет женщина:
«Скажи!
Скажи мне
что-нибудь хорошее…»
Все равно что за снегом идти
в Африку,
а за новою книжкой стихов —
в мебельный
и уныло просить
со слезой в голосе
адрес господа бога
в бюро справочном,
все равно что ругать океан
с берега
за его невниманье
к твоей личности,
все равно что подснежник искать
осенью
и, вздыхая, поминки справлять
загодя,
все равно что костер разводить
в комнате,
а гнедого коня
в гараже требовать,
и упорно пытаться обнять
облако,
и картошку варить
в ледяной проруби,
все равно что на суше
учить плаванью,
а увесистый камень
считать яблоком,
все равно что от курицы
ждать лебедя —
так однажды
решить,
будто ты
полностью
разбираешься
в женском
характере!
Сяду за воспоминания.
Будто речка,
потеку.
Биографию банальную
разукрашу, как смогу.
В многословье умилительном
все припомню.
А затем
намекну,
что был мыслителем.
И коснусь глобальных тем.
Про эпоху,
про бессмертие,
про огни иных морей
(чтоб читатели
заметили
широту
души моей)…
Выйдет книга многотомная,
будет радость в ней и злость.
Расскажу про тех,
с которыми
мне встречаться довелось.
С кем обедать,
с кем беседовать,
с кем хлебнуть вина глоток…
И никто не будет сетовать,
если и привру чуток.
Распахну свои познания.
Призову на суд
года…
Сяду
за воспоминания
только в грустный час,
когда
время грянет
беззаботное.
и у сонного огня
станет
лирика любовная
мемуарной для меня.
Войти с помощью соц. сетей: