Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Луна,
сквозь тучи прорастая,
глаза зеленые скосила…
Родился я
в селе Косиха.
Дождливым летом.
На Алтае.
А за селом
синело поле
и пахло
ливнем переспелым…
Нет!
Я родился
много позже.
Потом.
В июне.
В сорок первом.
И жесткий голос
Левитана
был колыбельною моею.
Меня
война в себя впитала.
Я – сын ее.
Я полон ею…
Кричали о победе
трубы.
Над площадью
салют светился…
Мне повезло.
Я встретил
друга.
И с ним как будто вновь
родился…
Жил —
не богатый и не бедный.
Острил.
Под простачка
рядился.
Наедине с бумагой, —
белой,
как изморозь, —
я вновь
родился!..
Дрожал от странного озноба.
Протестовал.
Себя стыдился.
Сказал: «Люблю», —
родился снова.
Услышал: «Нет!» —
и вновь
родился.
Шел век —
ожесточенно-труден, —
для сладких песен
не годился.
Я только на секунду
струсил.
И превозмог.
И вновь
родился.
О, дни рождений!
Дни рождений!
Дни грусти
и освобождений.
Дни праздников,
пора зачатья, —
без вас я —
будто дом
без счастья.
Пока мои глаза открыты,
я дни рождения
встречаю.
И торжествую
в первом крике!
И все идет опять
сначала.
А. Бабаджаняну
Вот звезды падают.
Добротные,
мясистые.
Шипя, уходят
в темноту морей.
Стучат по берегу,
по крышам сыплются…
Загадывай желание скорей!
Легко-то как!
Поймай паденье звездное.
Не дай звезде
уйти в небытие.
И сразу же
из ничего,
из воздуха
исполнится
желание твое!..
Послушайте!
Не суетитесь нервно.
А что же все-таки произойдет,
когда
однажды ночью
облысеет небо?
Однажды выпадет
последняя звезда?
Кому тогда нести
свои желанья?
На чьем плече
выплакивать беду?
Где?
Над какою
Новою Зеландией
искать
еще не падшую
звезду?
А как существовать
в беззвездной бездне?
С тоской по Солнцу.
С мыслями врасхлест…
Вновь
звезды
падают.
Но что поделать,
если
одних моих
желаний
больше звезд?
Встанет море,
звеня.
Океаны —
за ним.
Зашатает
меня
вместе с шаром земным!
А уснуть захочу,
после долгих погонь
я к тебе
прилечу —
мотыльком
на огонь.
Пусть идут,
как всегда,
посреди мельтешни
очень быстро —
года.
Очень медленно —
дни.
Уже проснулся
дом,
потягиваясь тайно.
В нем, —
как в лесу густом,
движенье,
бормотанье.
Как тысяча
рапир,
зазвякала посуда.
К зарядке
приступил
сосед —
работник ЦУМа.
Звучат его шаги,
как вечное возмездье.
Сейчас пойдут
прыжки,
потом —
ходьба на месте.
Дверь хлопнула вдали.
Окно —
в дождинках крупных.
Вовсю гудят шмели
в водопроводных трубах.
Лифт
ссорится с людьми
от перенапряженья…
Уже проснулся
мир.
Уже пришел в движенье.
Под камни
в темноту
переползают крабы.
В задымленном порту
зашевелились
краны.
Будя себя самих,
топорщатся пороги.
Тяжелый грузовик
ревет на повороте.
Метро
вошло в азарт.
Открылись магазины.
Заговорил базар.
Гудки заголосили.
Букашкой со стола
срывается
курносо
гремящая стрела
с груди
авианосца!..
Ворочаюсь впотьмах
от
радиофальцета.
Ведь слышимость
в домах
и в мире —
равноценна.
Может быть, порыв —
банальный.
(Все равно что дом проветрить…)
Свой мешок воспоминаний
я вчера
решил проверить.
К датам и событьям
нежно
и неслышно
прикасаясь,
стал испытывать я нечто.
То ли радость.
То ли зависть
к самому себе.
Другому.
Обнимающему землю.
К ошалелому разгону.
К беспричинному веселью.
Я гладел на все —
притихший,
приобщался к странной тайне:
были вместе, —
а поди ж ты!
Жили рядом, —
а куда мне!
Я старался быть спокойным.
А они —
воспоминанья —
были будто крик:
«По коням!» —
грохотали, подминая!
Оглушали.
Тормошили,
врезавшись в благополучье…
(Вот – мои,
а вот – чужие.
Барахло!
Мои – получше!
Позанятней.
Подороже.
Это —
вынем.
Это —
спрячем…)
Мы шагаем по дороге.
У костра от дыма плачем.
Ссоримся.
Мудрим над картой.
Зреем
от случайных знаний.
И несет покорно
каждый
свой
мешок
воспоминаний.
С ним непросто
встать со стула.
Тесно —
даже в реактивном…
Мы от этого
сутулы,
будто бы
кариатиды.
А. Киреевой
Я, как блиндаж партизанский,
травою пророс.
Но, оглянувшись,
очень отчетливо вижу:
падают мальчики,
запнувшись за мину,
как за порог,
наткнувшись на очередь,
будто на ленточку финиша.
Падают мальчики,
руки раскинув просторно,
на чернозем,
от безделья и крови
жирный.
Падают мальчики,
на мягких ладонях которых —
такие прекрасные,
такие длинные
линии
жизни.
Кайсыну Кулиеву
Метелью ошарашен город.
Дома́ —
в сугробах,
будто в мыле…
Я голодаю.
Это —
голод
на то,
что происходит в мире.
Мир
кажется большим и ушлым.
А мне его сенсаций
мало!
И для меня
газета утром —
как героин
для наркомана.
Я голодаю,
голодаю,
барахтаюсь в журнальной снеди.
Спешу.
Внимаю клокотанью
событий
на моей планете.
От войн
до сбора земляники,
от спорта
до проблем жилищных.
Дурманный запах
новой книги
мне слаще
запаха шашлычных.
Не понимаю.
Понимаю.
Приветствую.
И осуждаю.
Смиряюсь.
Голову ломаю.
И голодаю,
голодаю.
То важным занят,
то – мурою.
Дышу.
Найти себя
пытаюсь.
И голодаю.
И порою
пустыми слухами питаюсь.
Вот возмутился,
поперхнулся…
Но если даже в снах
витаю,
мне снится, будто я проснулся
и голодаю,
голодаю.
На боках особняков
дымные подпалины.
Сладко катится листва
вдоль Невы-реки.
Патрулем
идет матрос,
а к рукам припаяны
невозможной тяжести
гири-кулаки…
Ах, какая тьма ветров,
по эпохе веющих!
Ах, какая мешанина
лозунгов и лет!
Патрулем
идет матрос,
осеняя верующих
распрекраснейшим крестом
пулеметных
лент.
И если кто-нибудь
повелевает сном, —
взбираясь по нагроможденьям слов,
прошу его я
только об одном:
не надо присылать мне
вещих снов!
Пускай они приходят
не ко мне, —
я сновиденьям
верить не хочу…
Но жаль,
что перестал летать
во сне.
Ты небо мне пришли.
А вдруг взлечу!
А вдруг не побоюсь!
А вдруг смогу!..
Еще пришли,
зовя в небытие,
простую,
очень главную строку.
Да так, чтоб я не позабыл ее…
Дожди идут.
На степь наводят лоск.
Бормочет море,
что закат
тяжел…
Не посылай мне снов,
в которых —
ложь.
Есть явь.
Есть жизнь.
Где мы – бывает —
лжем…
Не посылай мне снов,
в которых —
страх.
Есть явь.
Есть озабоченность
штабов.
И есть Земля,
оглохшая от драк,
давно потрескавшаяся от бомб…
Я не хочу
во сне пускаться в путь, —
ведь я и так в пути —
пока живу…
Не надо,
чтобы я
кого-нибудь
спасал во сне.
Пусть лучше – наяву!..
Спят реки.
Под корягой дремлет сом.
Растут грибы в молчании лесном…
И если кто-нибудь
повелевает сном, —
пусть просто сон пришлет.
Спокойный сон.
Ярославу Смелякову
Говорите по-советски, —
ах, какой язык!
Вам с рождения известны
языка
азы.
Говорите на просторном,
как движенье
крыл, —
на просторном,
на котором
Ленин
говорил!
И не хвастайтесь усердьем,
жизнь перетерпя.
Вы в язык поверьте сердцем,
как в самих себя!..
Для иного он —
парадный,
не живой
ничей.
Все равно что иностранный,
лампа
в пять свечей.
Приказали —
задолдонил
(прорастает пень!).
Кое-что для жизни
добыл.
Держится теперь.
И хотя он мечет брызги
с жаром на лице,
откровенно карьеристский
слышу я
акцент!..
Но
из-за такой канальи
и пустых бравад
вы язык не проклинайте, —
он
не виноват!
Говорите,
потому что
без него
нельзя.
Говорите,
зло и мудро
дураков разя!
На размашистом рассвете
и в дождях
косых
говорите по-советски —
правильный язык!
Нас было семеро,
считая жен и переводчицу.
С селом Багдади, —
все до единого, —
знакомы косвенно,
мы не доверились
уговариванью паровозному.
Мы просто взяли две машины и —
к Маяковскому!..
У ног в кувшинах вино плескалось.
Мы хлеб делили.
А нам навстречу летели горы —
и мощь,
и немощь…
В конце дороги
в невероятно земной долине
произрастало село Багдади,
на солнце нежась.
Произрастали дома
спокойно и неустанно,
и абрикосы,
произрастая,
плоды роняли.
Взрослели стены.
И даже речка произрастала,
в песок зернистый,
как будто в вечность,
уйдя корнями.
Мы вырастали за нею следом
из дрязг и туфель,
из пиджаков и вчерашних ритмов,
вчерашних споров.
Все рифмовалось,
звучало,
пелось,
и был доступен
хозяин дома, —
как сон
спокойный,
сухой, как порох.
Был дом наполнен
его шагами,
баском недавним.
Бас повторялся,
немые вещи тонули в отзвуках.
И улыбался легко-легко
австралиец Даттон.
И Евтушенко
пыхтел, наморщась,
над книгой отзывов.
…Потом обратно зашелестела,
крутясь,
дорога.
И солнце
то убегало в горы,
то вновь показывалось.
А мы молчали.
А мы смотрели, как осторожно
шагает туча,
на хилых ножках дождя
покачиваясь.
Деревья,
упадите ниц!
Гром непослушный,
поперхнись!..
Родился человек.
Он —
нищ.
Подайте нищему.
Подайте нищему пока
вкус маминого молока
и комнату без сквозняка
подайте нищему.
Вот он глядит из-под ресниц.
На мир глядит из-под ресниц.
Заплакал человек.
Он —
нищ.
Подайте нищему.
Подайте
самый первый шаг.
И колыбельную в ушах.
Про тех забавных медвежат
прочтите нищему.
Пусть он узнает
свет и тьму.
Привыкнет к бегу своему.
Подайте
азбуку ему.
Подайте нищему.
Пусть он
поверит в доброту.
Проверит,
как встречать беду.
Неимоверному труду
учите нищего.
Взрослеет человек.
Он —
нищ.
А вы
от полюсов
до Ницц,
всю эту землю
без границ
подайте нищему…
Но пусть он сам найдет
любовь.
Не надо
подавать любовь.
Лишь нищим
подают любовь.
А он —
не нищий!
Александру Аронову
Давно перейдя рубеж
ньютоновского:
«Нашел!..»,
колышется
зыбкий перш, —
как здравый смысл,
обнажен.
Мелькает в прожекторах
девчоночка —
слабый пол.
Улыбка скрывает
страх.
А блестки скрывают
пот.
Работа на высоте.
Искусство без дураков.
В торжественной суете.
В неровной дрожи хлопков…
Ворона шьет по канве.
А люди едят огонь.
И ходят на голове.
И пишут
левой ногой.
А лошадь танцует вальс.
Садится слон на диван.
А клоун
глупее вас.
И это приятно
вам.
Лисицу пасет петух.
И —
перекрывая гул, —
как бубен,
звенит батут.
Как мячик,
летит прыгун…
Усталые мудрецы,
простите
наивный век.
Почаще
ходите в цирк.
Покруче
глядите вверх.
Счастья хотите?
Желаете помолодеть?
Блюдо манежа начищено —
больно глядеть.
Будто сегодня ревизию ждали с утра…
Что приготовили?
Чем удивят повара?
Чувствуя важность момента, —
суров и сварлив, —
лорд дирижер
замахнулся на братьев своих.
И в вышине
над крутым поворотом голов
затрепетал,
засверкал,
раскатился галоп.
Мимо пронесся,
веселым дождем окропил…
Сядьте удобнее:
так
начинается пир!..
Пусть остается в душе,
вспоминается пусть
пряничный привкус восторга,
счастливая грусть…
Лампы погасли.
Надел гардеробщик пальто.
Мягкими крыльями
тихо взмахнул шапито.
И улетает.
И просит его не забыть…
Цирк не любить —
все равно что детей не любить.
Среди ракет яростных
гора с горой
сходится.
А конь
в таких яблоках,
что их
куснуть хочется!
Дворец глядит
прянично,
идет война
жаркая.
А вот разгар
праздника.
А вот хоккей
с шайбою.
Ушла в закат рощица,
на ветках птиц —
батюшки!
Во весь лист —
рожица.
торчком стоят бантики.
Река бежит прыткая,
от солнца —
вся —
желтая.
В речушку я прыгаю
и поперек —
саженками!
Парень волнуется:
– Это безумье!
Ты поступаешь
бесстыдно и нагло!
Если бы это была инкунабула,
я бы, конечно, не спорил о сумме…
Все это
издано-переиздано.
Переработано.
Перетасовано…
Что же
в твоем переплете
особого?
Вечные прописи…
Старые истины.
А букинист
очки поправляет.
И, —
покачав головою седою, —
вечную истину
гладит ладонью.
Цену
с улыбкой
набавляет.
Осень выдалась
шикарная.
Захмелевший от ходьбы,
в незнакомый лес шагаю я
по стихи,
как по грибы.
Я дышу настырным воздухом.
Две строки уже нашел.
И собака
машет хвостиком,
как заправский дирижер.
В криках:
«Осанна!» —
в разливах венчального звона
тоже
идет пересадка
сердца живого…
Высятся гордо
зазывные глыбы салата.
Возгласы:
«Горько!..»
А может,
и вправду не сладко.
Смех
испаряется!
Бездарно
такое соседство,
если в семье
не появится
общее сердце…
Ветры вибрируют.
Лес накренился упруго…
Жизнь
оперирует
лучше
любого хирурга.
Это —
болезненно.
Буднично.
Неотвратимо.
Тонкое лезвие
власть над людьми захватило!..
Сон
отступает.
Руки твои опустились…
Горечью пахнет.
Разлукою пахнет.
Несовместимость.
Несовместимость.
Взглянув исподлобья
на рану,
суд,
ощетинясь,
разводы дает,
как в награду…
Несовместимость!
Тебя проклинают,
боятся!
Ты
превратилась
в судьбу,
в приговор,
в постоянство.
Несовместимость
асфальтовой рани
с тьмой непролазной.
Несовместимость
шалашного рая
с детской коляской.
Несовместимость
пастушьей свирели
с бешеным веком.
Несовместимость
ветки сирени
с атомным ветром…
Мучает,
подстерегает преступно,
грозно,
угарно
несовместимость
гнома-поступка
и слова-гиганта…
…Похолодели.
Прошли стороною.
Взглядом простились.
Несовместимость виною.
Несовместимость.
А. Аграновскому
Над камином стучат
ходики…
Где упали
друзья —
холмики.
Навсегда заросли
травами.
До сих пор их дома
в трауре…
А другие
пошли в физики.
Мне о них разузнать —
фигушки!
Мне у них про дела
выпытать —
все равно
что секрет
выболтать…
А иные нашли
жилочку,
может,
даже и впрямь —
жирную.
Полюбили столы
крупные.
Полюбили слова
круглые…
Им
грешно до меня снизиться.
И застыл телефон
в книжице.
Как рыбешка
в углу невода.
Номер есть,
а звонить —
некуда…
Похудела моя
книжечка.
Там,
где раньше канат, —
ниточка.
Там, где раньше
моря, —
озеро.
А заместо весны —
осени.
«Звуки делятся на…»
Вереница
согласных и гласных…
Какова им цена?
Что подвластно им?
Что не подвластно?
Что понять им дано
в человеческих
предназначеньях?..
Будто в бурю окно,
сам собою
раскрылся учебник…
Мы – гласные.
Мы – гласные.
Стоглазые и властные.
Мы —
в вашем первом крике.
На фронте.
И на рынке.
В «Ура!»
И в «Помогите!..»
На сцене.
На могиле.
В страдании.
И в злобе…
Мы —
как фундамент в слове.
Приходим, будоража…
Кричите,
если страшно.
Кричите,
если больно…
Мы —
в лихости футбольной.
Когда – удар!
И – мимо.
Когда орут:
«На мы-ы-ы-ыло-о!»
Мы рвемся
из гортани.
И вы нас не глотайте.
Мы не хотим – обратно…
Мы – гласные.
Мы —
правда.
А мы – согласные.
А мы
из века энного.
Не так круглы,
не так прямы, —
но что из этого?!
В застолье
говорит ханжа
слова прекрасные.
На землю кровь течет
с ножа,
а мы —
согласные.
В тупые уши
клевета
ползет, —
заглазная.
А нам-то что?
А ни черта!
Ведь мы —
согласные…
Не суйся переубеждать,
на дружбу сваливая.
Нам просто
надо оправдать
свое название.
Живем, – покорны, как ковер.
Витые.
Разные…
Что?
Нам подписан приговор?!
Пусть.
Мы —
согласные…
Дайте слово
звонким!
Пузырись,
елей!
Звонким,
будто сводки
с ледяных полей!
Звонким
по призванью.
Звонким,
словно медь.
Звонким,
если свадьба.
Звонким,
если смерть.
Звонким,
будто струны.
Звонким,
как мулла…
Дело звонких —
трубы.
И колокола!
Говорите громче.
Мы —
глухие.
Вы на инвалидов
глаз не пяльте.
Глухи мы,
как старые графини,
Глухи мы,
как новые распятья.
Вы спокойно
нас произносите.
В сущности,
мы не совсем плохие…
Помощи и денег
не просите.
Мы вас не услышим.
Мы —
глухие.
Шипящие.
Шипящие.
Сопящие.
Знобящие…
То – в шоке,
то – в шаманстве.
В ожоге.
И жеманстве.
В жаре.
И мешанине.
В желе.
И мещанине.
В земном
округлом
шаре.
В слепом
змеином
жале.
То – в шепоте.
То – в шелесте.
То – в желуде.
То – в жесте.
То – в жалости
отчасти…
И
(почему-то) —
в счастье.
По причинам,
без причин,
для прекрасного,
для злого
мы —
и мысленно —
звучим!
И тогда
приходит слово!
Погибаем,
изменясь,
в гулкой звуковой пучине…
Люди!
Изучите нас.
Так,
как мы вас изучили.
Ромашки
глядят напыщенно,
в росистой пыли обочина…
Природа —
она обидчива.
Природа —
она отходчива.
Дорога ныряет в заросли,
сейчас она мне —
как милостыня…
Найди меня здесь,
пожалуйста.
Поссоримся.
И помиримся.
Помиримся
по обычаю,
когда нам двоим захочется…
Природа,
как ты, —
обидчива.
Природа,
как ты, —
отходчива…
Помиримся.
И поссоримся.
И снова ты не уснешь.
Мы сложим
наши бессонницы
в сплошную белую ночь…
Стою над речушкой-дурочкой,
кружащей,
как во хмелю.
И, вытянув губы дудочкой,
тебе говорю:
люблю!
Знаю, что пример —
ветх
с головы и до
пят.
Знаю, что не тот
век, —
рыцари
в земле спят.
Спят,
не увидав благ,
спят,
не усмирив боль.
А у мельниц —
гос —
план.
(Некогда
вступать в бой.)
Сдан в утиль
ржавье-меч,
треснуло копье
вдоль.
Росинант
узнал смерть…
Дон-Кихот!
Дон-дон!..
Шелест
заводских шин
мифы заглушил вмиг.
Надобно
менять жизнь!
Надобно
понять мир!
Солнце
нас не зря жгло,
но опять рассвет
сер.
Если на земле
зло,
рыцари
нужны всем!
Колокол
набрал ход,
медно зазвенел
дом:
Дон-Кихот!
Дон-Кихот!
Дон!
Дон!
Дон!
Дон!
Плюньте на изящный ореол,
даденный певцу во время оно.
Жалко мне поэта,
если он
занят
подновленьем ореола…
Пусть он лучше в доме
сор метет.
Спорит о классических газеллах.
В булочную ходит.
Снега ждет.
Застывает
у витрин газетных.
Пусть он режет хлеб.
Кричит во сне.
Морщится
от строчки неудачной.
Мчится по делам.
Звонит жене.
С дочерью колдует над задачкой.
Покупает яблоки ранет.
Разминает в пальцах сигарету…
Ничего таинственного
нет
в жизни
настоящего поэта…
Вот он на огонь глядит в упор.
Вот он разговаривает с кем-то.
Вот с друзьями едет на футбол…
И не носит
нимба.
Носит кепку.
М. Луконину
«Поэтам – что?
Они —
в хрустальных башнях.
Они на мир взирают свысока.
Они нигде не числятся
в «опасных».
Им только вечность звездная близка».
И человек,
наслушавшись про это,
все сравнивая
с собственной судьбой,
встречает неожиданно поэта
и говорит:
«Давай, приятель, пой!..
Чего молчишь?
Приятно и спокойно
по клавишам души
пройдись едва.
И выдумай
про что-нибудь такое
красивые-красивые слова…
Начни, дружок!..»
А солнце
в море тонет.
Тревожны и темны
глаза земли.
И колятся слова.
И на ладонях
от этих слов
вспухают волдыри.
Тугой закат
на горизонте медлит.
С тяжелым звоном
колосится хлеб.
И люди над газетами немеют,
раздумья
кулаками подперев.
Рокочет эхо отдаленных гулов.
Слепые ливни по асфальту бьют.
И вырастают мальчики из курток.
И трудные вопросы
задают.
Но если б только это!
Если б только!..
«Начни, дружок…
Давай, приятель!
Пой!..»
И все ж таки
за этот мир жестокий
нам отвечать!
Нам говорить
с тобой!..
И страшно жить на свете.
И не страшно…
Звезда зажглась
в немыслимой дали…
Поэтам – что!
Поэты
жили раньше.
Мы не поэты.
Мы —
поводыри.
Дышит посреди июля
суховей темно и зло…
Города живут,
как люди:
повезло —
не повезло.
Либо всем известны,
либо —
за кюветом,
в стороне…
Город
мелкого калибра
повстречался как-то мне.
В нем приезжий —
будто голый,
вызывает интерес…
Городок малооконный,
как в такую глушь залез?
Чтоб он был с эпохой вровень,
чтоб искусство постигал,
здесь два раза
на гастролях
побывал
ансамбль цыган.
Городишко невеликий
жил,
за временем тащась…
Фотография на рынке
называлась честно:
«Щщас»…
Но отсюда,
между делом,
с деревянного крыльца
вышли
знаменитый тенор,
генерал
и три пловца.
Здесь невесты – на учете,
на учете – женихи…
Город
думает о чем-то
и не просится
в стихи.
Б. Окуджаве
По предсказанью радио —
шел град
калибра
крупного!
Стуча,
катились градины
с горы
на площадь Трубную.
С невероятным грохотом —
упруги
и легки —
рассыпанным горохом
неслись
вперегонки.
То прямо прыгая,
то вкось, —
под тучами
нависшими, —
неслись —
размером с абрикос!
(Не с абрикос,
так с вишню!)
И сразу
день похолодал…
Об осени
сигналя,
сейчас идет по городам
не град,
а посевная…
Из этих градин скоро
взойдут
наверняка
печально и роскошно
белые
снега.
На Земле —
веселенькая музыка:
«Мужа бы мне!
Мужа бы!
Мужа бы!..»
Нет числа вам,
рыжие челочки, —
Афродиты,
Ольги,
Марины.
Вздрагивают плечи
девчоночьи
от угара
жаркой молитвы.
Хочется
чего-нибудь особенного!
Взять
и совершенно независимо
выйти замуж
сразу за Аксенова.
Или
(на худой конец) —
за Фирсова.
Тоненько
поигрывают
мускулы:
«Мужа бы мне!
Мужа бы!
Мужа бы!..»
Озираюсь:
прямо от порога
буднично
и все же незнакомо
распоясавшаяся
природа
подтверждает
вечные законы!
Мужа бы! —
топорщатся былинки.
Мужа бы! —
галдят скворцы
загадочно.
Стынет ночь.
И в ней,
по-исполински
шеи изогнув,
трубят
сохатые!
Отозвались горы.
Лес разбужен…
Чуя плавниками
зов
семьи,
вверх по речке
ломится
горбуша
в клочьях
темноватой чешуи!
По проселкам
зашагало солнце.
Зубры,
захрапев,
толкнулись лбами!
В петушином крике
день зашелся!..
И сама Земля
вопит по-бабьи:
«Мужа бы мне!
Мужа бы мне!
Мужа бы!..»
Крик ее
возвышен и тяжел…
На Земле —
веселенькая музыка.
И весьма способный
дирижер.
В районном тире —
типы.
Тип на типе…
Окно звенит от баса, —
приходит
рыжий Боря:
– А ну-ка, дай,
папаша,
центрального боя!
– Пожалуйста!
Пожалста!..
Стреляйте
на здоровьице.
Интеллигент ушастый
как на трамвай
торопится.
Он поливает,
шельма,
навскидочку,
с руки.
Рыдают сквозь мишени
личные враги.
– Получи сполна.
Вот тебе!
На!!
Серьезная красавица
загадывает сдуру,
прицеливаясь
в зайца,
попасть в аспирантуру…
Улыбка на губах…
Бах!
Бах!!
Детина
с видом мученика
объясняет кротко:
– Пальну —
сыграет музыка.
Пальну —
не станет кролика. —
А вокруг
неистово:
– Ишь ты!
Ишь ты!!
Над шуточками пыльными,
над непонятной злостью
качнулись —
вверх копытами —
жестяные лоси.
Дрожит медведь на ветке
возле попугая…
Мишени
безответны.
Их должность
такая.
В дорогу хочет
бабушка.
Все узелочки собраны.
Обрывки
тюля-бархата
по уголкам рассованы.
Живет не здесь,
а в тереме
с крыльцом,
с железной крышею.
На братьев злится:
где они? —
да ищет кошку рыжую.
Ждет кума
из Саратова,
не любит
песни шумные.
Кагора просит сладкого
и кофточку ажурную.
Не верит —
«скорой помощи»,
чай кипятит в половнике.
И у нее
до полночи —
поклонники,
поклонники…
Нелепа,
несговорчива,
глаза слезятся матово…
«Наймите мне извозчика,
уеду
к папе с мамою…»
Л. Я.
Было весело.
Было пьяно.
Было душно,
как в парнике…
Шестьдесят свечей
засияло
на торжественном пироге.
Длилось время.
Звучали тосты
и приканчивалась
икра…
Багровея,
бухгалтер толстый
постоянно кричал:
«Ура!..»
Постаревшая примадонна,
плотно севшая на кровать,
повторяла
хозяйке дома:
«Дура!
Годы надо
скрывать!..»
Лысый дядя
хвалил жаркое
и, задрав подбородок вверх,
лепетал
чего-то такое
про коротенький
бабий век…
А хозяйка,
вникая в речи,
не сердилась,
не горевала.
Наклонившись,
тушила свечи,
будто каждую
целовала.
Чего бы это
значило? —
В пронзительных годах
живу все время
начерно.
И, видимо, не так.
Замахи
и дерзания.
В огонь
и из огня.
Урок чистописания —
увы! —
не для меня…
Что кончено,
что начато —
растаяло в ночи.
Все начерно,
все начерно, —
хоть «Караул!» кричи.
Зря
огород городится!
Гордиться не с руки:
вновь на огне
корежатся
года-черновики.
То лучшие,
то худшие,
протяжные,
как стон.
И дерево плакучее
склонилось над листом.
Сгорает,
осыпается,
трепещет на ветру.
Ехидно улыбается…
А если я умру,
оркестрик
перво-наперво
задребезжит взамен…
Мне так хотелось —
набело!
Не вышло.
Не сумел.
«Никшни,
эстрада!
Будь проклята,
эстрада!
Изыди!
Провались в тартарары!..»
Тебя поносят
широко и страстно,
тебя опять выводят из игры.
Но им назло,
почти не удивляясь,
плывет по залам
«стихотворный чад».
«Дешевая»
клокочет
популярность,
«дешевые»
овации звучат.
Витийствует —
просите не просите —
«эстрадно-поэтическая моль»…
– Но кто же в залах?
– Там?
Наверно, психи…
– Какая туча психов!
Бог ты мой!.. —
…Товарищ «псих»!
Огромное спасибо
за эту вдумчивую тишину.
В поэзию кидается
Россия.
Как ливень —
в лето!
Как апрель —
в весну!
И наплевать
на чей-то визг нелепый
и нудное дрожанье шепотка:
«Вы пишете
все время на потребу…
а надо поскромней…
и —
на века…».
Века
веками.
Поживем —
обсудим…
Но продолжайся,
ежедневный бунт!
Партийная,
по самой высшей сути,
поэзия,
не покидай
трибун!
Не покидай!
Твой океан безбрежен.
Есть где гудеть
разбуженным басам!
Пусть в сотый раз
арбузом перезревшим
раскалывается
потрясенный
зал!
По праву сердца
будь за все в ответе,
о самом главном на земле крича.
Чтоб ветер Революции
и ветви
ее знамен
касалися
плеча.
Закрутился на работе —
мне с подарком не успеть!..
Я себя
пошлю по почте
на Кутузовский проспект.
Нарисую адрес
тушью,
вид солидный
сохраню.
Размечтавшуюся душу
ненамного оценю.
На меня
наклеят марки, —
кончится авторитет.
В целлофановой бумаге
буду я всю ночь
хрустеть.
Грузовик вздохнет, умаясь…
Торопясь, как на пожар,
почтальон проверит адрес,
крикнет:
«Сидорыч,
сгружай!..»
И начнет меня ворочать,
над посылкой колдовать.
Проведет ногтем по строчке:
«Человек. Не кантовать…»
Почта
к сроку запоздала,
но пришла наверняка.
«Распишитесь…
Вам
подарок…
Так что с праздничком…
Пока…»
Ты в такое
не поверишь.
Соберется вся родня…
Почтальон
звонит у двери:
возвращает мне
меня.
Этот поезд
огромный и странный, —
закатал меня.
Закатал.
Он проходит
по землям и странам,
по минутам,
часам
и годам.
Он идет сквозь жару и прохладу.
В нем —
пижоны,
пижамы,
халаты,
молоко
и бутылки вина…
Ночь за окнами,
будто стена…
А в купейном —
от хохота тесно!
Молодится
строительный туз.
И смеется вовсю
поэтесса —
инженю
человеческих душ.
Так смеется она,
будто платит
за вино,
за веселье свое.
Будто сразу за смехом
заплачет,
и никто не утешит ее.
…Проводник
на Габена походит.
Пассажиры на станциях сходят.
Попросив для отчета
билет, —
сходят так,
будто сходят
на нет.
Убили парня
за здорово живешь.
За просто так.
Спокойно.
Как в игре…
И было это
не за тыщу верст
от города.
А рядом.
Во дворе.
Еще пылали окна…
Между тем
он так кричал,
прижав ладонь к груди,
как будто накричаться захотел
за долгое молчанье впереди…
Крик
жил отдельно!
Вырастал стеной.
Карабкался,
обрушивался с крыш.
Растерзанный,
отчаянный,
больной,
нечеловечески огромный
крик!
Он тек по трубам,
полз по этажам,
подвалы заполнял и чердаки.
Он ошалело тыкался в звонки!
Ломился в двери
и в замках визжал!..
И воздух был почти воспламенен.
И сигаретки
прыгали у рта:
«Вот если бы не вечером,
а днем…»
«Вот если бы на фронте, —
я б тогда…»
И все.
И только молний пересверк.
И все.
И не остановился
век…
Какое это чудо —
человек!
Какая
это
мерзость —
человек!
Притворись
большим и щедрым,
полыхающим в ночи.
Будто ливень по ущельям,
по журналам грохочи.
Притворись родным,
родимым,
долгожданным,
как капель.
Притворись необходимым!
Притворился?..
А теперь
открывай окно пошире.
Отряхнись от шелухи.
Надо
собственною жизнью
доказать
свои стихи.
Солнцу молюсь,
солнцу молюсь,
солнцу!
Свету его,
силе его,
зо́ву,
звону луча,
яблока алому боку,
солнцу молюсь —
непобедимому богу!
Солнце в стебле
и в желтизне слитков…
Много богов было у нас —
инков.
Смертных страша
грозным своим видом,
в каждом углу
мрачно стоял идол…
Восемь недель
засуха жгла Куско.
Даже луна
стала светить тускло…
Жрец подошел,
был, как судьба, грозен:
– Дочку твою
боги к себе
просят… —
Взял он ее.
Крикнул:
– Молись,
ибо
слезы смешны,
если ты дочь инка! —
Трижды умыл,
трижды провел
лесом.
После
ножом
левый сосок срезал.
Сердце достал
и показал людям…
Я задрожал,
я застонал
лунем!
Слышал одно,
зная ее
муки, —
как над жрецом
жирно жужжат
мухи.
Чудилось мне:
просят еще
крови
боги дождя,
света,
зерна,
крова…
И, находясь
на берегу смерти,
я повелел
всех их собрать
вместе…
Солнце с утра
в бубен земли било.
Страшно глядеть
мне на богов было.
На истуканов
темных, как мгла,
хмурых,
каменных,
злых,
сытых,
больших,
мудрых.
Только терпеть
не было сил больше…
Я им сказал:
– Слушайте, вы,
боги!
Восемь недель
нету дождей в Куско.
Склады пусты.
И на полях пусто.
В Пуно давно дождь не идет.
В Ике…
Разве не все
отдали вам инки?!
Послано вам двести рабов.
Самых!
Вышла за вас
дочка моя
замуж.
Где же дожди?
Где же громов
гулы?..
Кровью живой
мазали вам
губы.
Можете есть.
Можете пить
знатно…
Как же узнать,
что вам еще надо?
Сына отдам,
славу отдам —
нате!..
Только одно,
боги мои,
знайте:
если с небес
не упадут
капли,
я вас тогда
приговорю
к казни!..
Так говорил им я.
Человек.
Инка.
А по богам
будто неслась
искра.
Боги огня,
боги дождя,
грома,
боги воды,
света,
зерна,
крова,
боги добра,
боги болот —
жабы,
рты распахнув,
прямо в лицо
ржали!..
Вынул я меч.
И показал
рубку!
Я их рубил так,
что сорвал руку!
Я их рубил —
темных, как мгла,
хмурых!
Я их рубил —
каменных,
злых,
мудрых!
Я затупил девять мечей.
Девять!
Это я знал.
Это умел делать.
Мне широко,
весело мне
было!..
Солнце
в тугой бубен земли било.
Я закричал:
– Дай твоего
сока!..
Нету
богов!
Есть только ты, —
солнце!
Я неспроста
бога в тебе
чую…
Видели все:
произошло чудо.
Без облаков,
с долгой жарой
споря,
дождь танцевал
в пыльном, как смерть,
поле!
Царствовал дождь!
Перебирал листья!
Бился,
гудел,
перебивал,
лился!
Спину мою
пронзали его иглы…
Солнцу с тех пор
молимся мы —
инки.
Пыль звездную
рассвет клюет по зернышку…
Не прячь лицо!
Его земле
яви!
Взойди на пышный трон
и здравствуй,
солнышко!
Своих детей
на жизнь благослови.
Расплавься,
растворись
в медовом воздухе.
Заставь сверкать
разболтанный ручей.
И всюду разбросай
густые ворохи
соломенных,
пронзительных лучей…
Молюсь и верю
ласковому пламени.
Стою над мокрой
жертвенной плитой.
Хочу,
чтоб мы в тебе,
как рыбы,
плавали,
чтоб стала вдруг прозрачною
ладонь.
Хочу,
чтоб ты вошло в сады напевные,
чтоб ты смолой застыло на коре,
чтоб ты толкалось —
доброе и спелое —
в оранжевой
шершавой кожуре…
Сияй,
светило!
На колени падаю,
кладу на камень серебро монист.
Пусть осенью
над сизой Урубамбою,
затвердевая,
шелестит маис.
Пусть
псы сторожевые перетявкиваются
и нюхают густую синеву.
Пускай мурлычет пума
и потягивается.
И рвет когтями
мятую траву…
Пусть я найду
все,
что в ночи потеряно,
внимая тихим голосам судьбы…
Пускай в лесных чащобах,
в пряной темени
стоят крутые
светлые столбы.
Пускай они сияют,
снизошедшие.
Пускай их стороной обходит зверь.
Пускай к ним прикоснутся
наши женщины
и нам к весне
подарят сыновей…
Грянь,
солнце,
грянь!
К тебе вершины ластятся.
Сейчас туманы обратятся в прах…
Смотри:
уже крестьяне
в пояс кланяются
на хлопковых
и рисовых полях…
Взойди на трон,
зерно благоуханное!..
В слезах мои ладони
и в крови…
Я – инка.
Я – твой раб.
Твое дыхание.
Клянусь тебе.
Молюсь тебе.
Живи!
Я понимаю прекрасно,
что день
тебя утомил…
Как мало у ночи красок!
Видишь:
чернеет мир!
Подули
черные ветры.
Зреет в траве роса.
Сухие
черные ветки
целятся мне в глаза.
Спеют
черные бунты
в самом забитом рабе.
Черное тело
пумы
скользит по черной тропе…
Пожалуйста, возвращайся!..
Звезды
мигают
нервно,
и каждая —
как укор.
На фоне
черного неба —
черные гребни гор.
Черные птицы
откаркались.
Земля —
черна и пуста.
В бездонной реке,
накапливаясь,
ворочается
чернота.
Вода,
как чума,
бессовестна.
Она накрыла меня…
Ночь,
наверное,
создана
для ожидания дня…
Пожалуйста, возвращайся!..
Молчанье живет для криков.
Для бури создан покой.
Змея рождена для крыльев.
Для холодов —
огонь…
Тяжесть
ночного ига
люди по сну
волокут.
По черным морщинам
инка
бесцветные слезы
текут.
Не зря умирают
ночью,
мучаясь и хрипя…
Я полон
завтрашней новью!
Я очень верю в тебя!..
Пожалуйста, возвращайся!
Да осенит вас
Южный Крест,
названия —
почти как музыка.
Хибарки посредине мусора,
да осенит вас
Южный Крест…
Стада,
уставшие пастись.
Голодно-царственные
гаучо.
И птицы —
крохотнее бабочек.
И бабочки —
с размахом птиц…
Да осенит вас
Южный Крест,
ветра,
пропахшие корридами.
Леса
с небритыми герильями,
да осенит вас
Южный Крест…
Крадущиеся по горам
закаты
жирные, кровавые.
И суматохи
карнавальные.
И стадион
как будто храм…
Да осенит вас
Южный Крест,
неумирающие деспоты.
И узники
с глазами детскими,
да осенит вас
Южный Крест…
Хруст
океанского песка.
Вожди,
которые неправедны.
И говорливые
парламенты.
И молчаливые
войска…
Да осенит вас
Южный Крест,
народы,
будто праздник добрые.
Нашедшие слова,
которые
покорности —
наперерез!
А бык играл с людьми
в расцвеченном овале.
Один из тех
восьми,
которых убивали…
О, как прекрасна кровь,
когда она —
чужая!..
Занятною игрой
орущих
потешая,
бык
злиться не хотел.
А публика дурела!
И бедрами вертел
проворненький тореро.
На пальчики вставал.
Силен.
Самоуверен.
Бык
недоумевал.
Но притворялся зверем…
Не сладко
попадать
в такую передрягу.
Зачем
ему бодать
замызганную тряпку?!
Чуть-чуть левей бы:
«На!
На!» —
если хочешь крови…
Но у того —
жена.
А может, даже
кроме —
мальчишка.
Карапуз.
Рыданьями
разбудят…
И бык решился:
пусть!
Все будет так,
как будет.
Сопящая гора.
Накатится —
раздавит.
Он знал:
идет игра.
Подразнят —
и отстанут!
Поэтому —
щадил.
Играл с людьми
в охотку…
Не сразу ощутил
клинок,
вошедший в холку…
И на песок осел.
В малиновую тьму.
И прогудел
совсем
по-деревенски:
«Му-у-у…»
Он умирал,
пока
хлестала кровь из раны
на впалые бока…
Убили…
Рады?
Как вы там
ходите вниз головой?
Все объясняется просто.
Научно.
Правильно.
Ясно как день…
Но неужто
вы не теряетесь
на мостовой?..
Чайник вскипает
носиком книзу.
Едут машины
колесами вверх.
Кот
невесомо идет по карнизу.
Искры
летят из-под сомкнутых век.
Люди сидят
в перевернутых креслах.
Поезд,
разбухший от запаха дынь,
странно повиснув
на тоненьких рельсах,
мчит,
опираясь на собственный дым.
Люстра торчит,
как хрустальная елка.
Важный начальник
на темя встает.
Будто он близкий родственник
йога,
ежели сам —
почему-то —
не йог.
Врач вытрезвителя
пьет беспробудно.
Плачет.
Боится упасть
на Луну.
Лектор занудный
вцепился в трибуну.
Жулик —
в решетку.
Ревнивец —
в жену.
Самоубийством
кончает посуда.
Синяя мгла
за чертой снеговой.
Жаль,
не могу я увидеть
отсюда:
как вы там ходите
вниз головой.
От тебя я неблизко.
За далями.
За морями.
Влажно дышит залив.
Чайки
душное лето пророчат…
Ты пришли мне сюда
белый лист подмосковной поляны
и на нем напиши
птичьей вязью
хоть несколько строчек…
Ты сейчас в двух шагах,
в двух вершках,
в сантиметре от дома.
Напиши о метелях,
о ветре,
буранах и бурях.
И спокойно лежи.
Так спокойно —
как будто недолго.
Будто бы навсегда.
И весны в этом веке
не будет…
Снег,
дружище,
товарищ.
Надежда моя
и обуза.
Ты не хочешь мне зла.
Ты меня предавать не захочешь…
Спелый снег!
Ты хрустишь на зубах,
будто мякоть арбуза!
И уходишь сквозь пальцы.
Уходишь.
Уходишь.
Уходишь…
Как смешно и бездарно,
что людям тобою грозили!
Я тяну к тебе руки,
но это пока бесполезно…
Снег,
снежище,
снежатина.
Белое чудо
России.
Не забудь обо мне.
Не забудь.
Похрусти до приезда.
Нам сказали:
– Зря чураетесь
оказии любой.
Через гребень
переправитесь,
а там —
само собой…
Но дорога,
вниз
несущаяся,
изгибалась неспроста,
как танцовщица,
танцующая
танец живота!
Мы —
танцоры неискусные, —
озимых зеленей,
перекатывались
в кузове,
танцевали вместе с ней.
То припадочно,
то медленно,
смешно и не смешно…
А потом мы пили
местное
крестьянское вино.
И смотрели вверх растерянно:
оттуда
по росе,
будто гибкое растение,
струилось шоссе.
Возле нас оно
заканчивалось,
как нитка от клубка.
А на гору
облокачивались
большие облака.
Шли —
промытые и выхоленные,
заменяли потолок.
Будто в самом деле
вытканные
из этаких
дорог.
Сувениры
вырезают
из обычных чурбачков.
И фигурки
вылезают,
отряхаясь от оков.
Их по мокрой гальке
тащат,
топят в море,
как котят.
Трут бумагою наждачной,
продолжительно коптят.
Держат над горящим дегтем.
Краску из кувшина льют.
Появившимся потекам
вид наивный
придают.
Перетряхивают,
вертят.
Ад кромешный.
Чад сплошной…
Вот уж от фигурок
веет
неподдельной
стариной.
Вот они застыли
важно.
Переполнили лотки.
Вот на мир
подслеповато
смотрят ветхие божки…
Покупатель —
в полном трансе.
Денег
нечего жалеть!..
Ах, когда-то я старался
поскорее
повзрослеть!
Без пальто ходил весною
на вечернее кино.
С малолетнею шпаною
пил серьезное вино…
…Не копти меня,
столетье.
Снег,
не липни
к волосам.
Час придет.
Я постарею.
Сам.
Мир,
состоящий из зла и счастья,
из родильных домов
и кладбищ…
Ему я
каждое утро кланяюсь,
вчерашнюю грязь
с ботинок счищая.
То
как задачник для третьего класса.
То
как чертеж грядущих домин,
терпкий,
невежливый,
громогласный, —
он навсегда мне знаком —
этот мир.
В нем
на окраинных улочках пусто.
В очередях —
разговоры нелегкие.
В нем у лотков
выбирают арбузы,
их, как детей,
ладонью пошлепывая!
Мир мне привычен, как слово
«здравствуйте».
И ожидаем, как новоселье…
Я выхожу
и себя разбрасываю,
раскидываю,
рассеиваю!
Весь выворачиваюсь,
как карманы,
чтоб завтра
сначала все повторить…
Мира мне
так бесконечно мало,
что лучше об этом
не говорить!
М. Тарасову
Я снова дома,
дома.
Вот так и надо
жить.
Мне хорошо.
Удобно.
И незачем спешить.
И можно вещи гладить.
Ценить.
Переставлять.
С вещами можно
ладить.
Их можно прославлять.
Отдать им,
что имеешь,
почти сойдя с ума…
Но вот
проходит месяц,
и в доме —
кутерьма!
Как изменились вещи!
(Не веришь —
сам взгляни!)
Вот я все меньше,
мельче.
Вот все крупней
они.
Огромны,
непокорны,
страшны, как никогда, —
они подходят к горлу,
как полая вода!
Как будто под парами
в усилье
непростом
топорщится углами
обыкновенный стол.
Растет и задевает,
молчание храня,
как будто
выживает
из комнаты
меня!
Пройти к столу мешает
гигантская кровать!..
Я снова
уезжаю
по дому
тосковать.
Зловещи и просты
ожоги на судьбе.
В ком
был уверен
ты?
– В себе…
Гармошка и хорал.
Преступник и судья.
Кого ты
презирал?
– Себя…
И плакал,
и дурил,
от курева хрипя.
Кого
благодарил?
– Себя…
В крутящемся дыму
на узенькой тропе
не доверял
кому?
– Себе…
Горящему —
гореть.
Работа —
как запой.
Кем
хочешь умереть?
– Собой!
Войти с помощью соц. сетей: