Глава 35
На краю
Несмотря на помощь рабов, Вилхо с трудом поднялся наверх. Лестница, ведущая в подвал, была узкой, сырой и с крутыми ступенями, которые вдобавок потрескались. Каждый шаг Вилхо давался нелегко, он то и дело останавливался отдыхать, а рабы поспешно вытирали пот, разминали разбухшие ступни и узловатые колени, руками пытаясь изгнать дурную кровь.
Вилхо терпел.
И все же самый верхний пролет он не сумел преодолеть, так и повис в руках невольников, обхватив могучие шеи. Зависть кольнула: вот люди ничтожные, но полны они сил. А Вилхо? Он благословлен богами, и Оленья корона сияет на его челе. Многие земли лежат под его рукой, и бессчетно людей готовы исполнить его волю. Но отчего тогда точит тело его неизвестная болезнь? Чем заслужил он это?
Рабы на руках подняли Вилхо и усадили в паланкин. Спеша услужить, они напихали под спину подушек, которые вдруг показались жесткими, каменными, хоть и набиты были мягчайшим пухом. Одеяло же, брошенное на ноги, сделалось тяжелым. И вонь, от него исходившая, пробивалась сквозь розовое масло, флакон с которым Вилхо держал у носа.
Но масло не помогало. Ни здесь, ни в пыточной… Права была Пиркко, не следовало заглядывать туда. Грязно. Смрадно. И крови много. От вида крови подкатывала дурнота, а в ушах до сих пор стоял крик Янгара, звериный какой-то.
Надо было сказать, чтобы ему рот заткнули.
Хотя тогда он не сумеет ответить на вопрос, который Вилхо весьма интересен.
Плавно плыл паланкин, мелькали за шелковыми занавесями тени людей, которые, впрочем, не пытались приблизиться к кёнигу.
— Позволь разделить твои думы, муж мой. — Пиркко-птичка, устроившаяся в ногах, всегда заговаривала именно в тот момент, когда Вилхо готов был слушать. Она же, приподнявшись, поправила съехавшее одеяло и флакон забрала, сказав с укором: — Муж мой, верно, забыл, что от слишком резких запахов у него головокружения случаются.
Забыл. И вот вспомнил. Покачнулся паланкин, поплыли перед глазами разноцветные пятна, и отступившая было дурнота вновь о себе напомнила.
— Ах, там было так душно. — Крыло веера трепетало в умелых руках Пиркко. — Совсем нечем дышать… и это зрелище…
— Тебе не следовало ходить с нами.
— Следовало, — упрямо возразила Пиркко. — Разве не повелели боги жене ходить по следам мужа? И даже в места столь ужасные…
И вправду было жутко. Красный камень с черными прожилками строительного раствора, словно там, внизу, с дворца содрали шкуру побелки и росписей, обнажив голое нутро. Было оно красно, как у человека.
Человек висел на дыбе.
Уже давно висел, но, упрямец, отказывался говорить. И спина его, давно ставшая открытой раной, гнила. На груди чернели ожоги. И кое-где, сквозь мясо, проглядывала желтоватая кость.
— Твой отец…
— Иногда чересчур усерден. — Пиркко накрыла ладонью руку мужа. — Он честный человек, но груб и не понимает, сколь тяжело тебе выносить подобное зрелище. Ты мягок сердцем и жалостлив к тем, кто жалости не заслуживает.
Вилхо кивнул, благодарный супруге за понимание.
Он не слаб. Он жалостлив. И добр. Сердце мягкое, оттого и нервно трепыхается в груди, потягивает, покалывает, отзываясь на память.
— Не горюй, мой муж. Разве Янгар не заслужил подобной участи? Разве не пришел он к тебе, спрятав в рукаве нож? Да, он не ударил в этот раз, но лишь в этот. Неразумно было позволить ему попытаться вновь.
Кивнул Вилхо. Все верно: сам Янгар виновен в том, что очутился в подвалах Оленьего дворца.
— И разве он не отказался облегчить свою участь признанием?
И снова правду говорит Пиркко-птичка.
Молчал Черный Янгар, улыбался только. И насмешку видел кёниг Вилхо в этой его улыбке.
— Когда же… — Шепот жены мешался с резким запахом розового масла, которое осталось на ладонях. И Вилхо тер их, но не в силах был оттереть. И голова вновь кружилась, а дурнота того и гляди выплеснуться норовила. — Когда же он столь верен тебе, как желает то показать, отчего упрямится? Его отец отказал твоему отцу, хотя как верный подданный обязан был сделать все для своего кёнига. И лишь чудом удалось тебе дожить до нынешних лет.
Уже не шепот — звон.
Меди?
Или клинков, столкнувшихся в смертельной схватке. Мелодия стали, сыгранная на булатных струнах. И голова Вилхо раскалывается от этой музыки. А Пиркко, сжав ладонь до боли, продолжает:
— Муж мой, прости, но сердце мое переполняется болью, когда думаю, что боги способны нас разлучить. Твоя болезнь уже не отступает. И самые умелые лекари не способны ее отогнать. Она рыщет, подобна зверю, терзает тебя и меня лишает покоя…
Остановился паланкин.
А в комнатах душно.
Запретила Пиркко-птичка открывать окна, потому как сквозняки вредили ее дорогому мужу. А солнечный яркий свет вызывал у него головные боли. Велела разжигать камины и принести жаровни, поскольку только очищенный пламенем воздух был годен для слабых его легких. Кидали в огонь ароматные травы, и терпкий их запах кружил голову.
Потом исходило тело, и, сбросив халат, Вилхо позволил рабам препроводить себя к ложу.
— Пусть бы донесли, — прощебетала птичка. — У тебя, мой муж, вновь ноги раздулись, надобно их беречь.
Она подала чашу и сама, без лекаря, вскрыла вену, выпуская черную дурную кровь.
— Я не позволю богам разлучить нас, — сказала Пиркко, и в глазах ее блестели слезы. — Чего бы это ни стоило.
Есть средство, о котором Вилхо еще от отца слышал. Думал, что сказка, но… если жив последний из рода Великого Полоза и стоит по-прежнему Белая башня, то, быть может, и тайник, в башне скрытый, существует? А в тайнике — единственной надеждой, чудом, которым по недомыслию владел недостойный, лежит чешуйка Великого Полоза.
— Заговорит Янгар, — пообещал Вилхо, чувствуя, как перед злостью отступает боль. — Твой отец…
— Мой отец старателен, но… — Пиркко смежила ресницы, скрывая слезы. Знает птичка, как расстраивают они кёнига. У него от вида ее слез в желудке рези начинаются. — Но порой он излишне рьяно выполняет приказы и вполне способен убить Янгара.
Она размотала белые полотна и бережно коснулась стоп. Кожа на них побелела и сделалась тонкой, чувствительной до того, что и мягкие войлочные башмаки причиняли Вилхо мучения. Он и повязки-то терпел сугубо потому, что травяные мази приносили хоть какое-то облегчение.
— Ты же сам видел, муж мой, что Янгар уже почти мертв. Еще немного, и ускользнет его душа в подземный мир, где самое ей место. Но эта душа унесет с собой секрет Белой башни.
Пиркко вытирала ноги мужа и, зачерпывая костяной лопаточкой мазь, накладывала ее поверх белой кожи ровным слоем. Мазь воняла, но была прохладна.
И, поддаваясь прохладе, Вилхо смежил веки.
— Янгхаар Каапо упрям, — сказала Пиркко, отставляя кувшин с мазью. — И с него станется умереть, не проронив ни слова. Он слишком ненавидит… отца… тебя… даже меня, хотя видят боги, что я желала мира с этим человеком.
Кивнул Вилхо, признавая за нею правду.
— Освободи его.
Эти слова Пиркко были столь неожиданны, что замер кёниг.
— Освободи, — повторила Пиркко, глядя в глаза. — Прояви милосердие. Ты взял себе его земли, скот и золото. Печать и месть — вот все, что осталось у Янгара. И будь уверен, что он не отступит от мести, не отдаст тебе последнее сокровище. Однако он полагает, что умрет, и тем держится. Заставь его жить. Его суставы вывернуты, его тело изодрано, а кости сломаны. Он нищ и бессилен. И останется калекой, если только…
Замолчала Пиркко-птичка, позволяя кёнигу самому додумать.
Янгхаар Каапо горд. Не простит он того, что с ним сотворили, мести жаждать будет и пожелает вернуть былую силу, но ни один лекарь не способен помочь тому существу, которое видел Вилхо в подземельях.
— Отпусти его, — в третий раз повторила Пиркко. — И он сам приведет тебя к Печати.
Она была умна, маленькая птичка.
— Мой брат, Талли, хороший охотник. — Она положила голову на колени мужа, и Вилхо нежно коснулся темных волос. — Он проследит, куда отправится Янгхаар Каапо. А за братом последуют люди отца.
И Печать Полоза обретет законного хозяина.
А Вилхо станет здоров.
Это ли не справедливо?
Янгар больше не знал, жив ли он.
Боль.
…и зеленая трава.
Боль.
…синее-синее небо. Жаворонок падает, словно камень.
Снова боль, ничего, кроме боли, и там, на иной стороне мира…
— Где?
Спекшиеся намертво губы, которые не пропустят слова, хотя Янгар сказал бы… Уже сказал бы, только пусть оставят его, позволят просто умереть.
И стыдно за слабость.
— Танцуй! — Хазмат с копьем сам выплясывает у столба, он обнажен, и сухое тело его покрыто множеством шрамов.
— Это мои шрамы!
Хазмат хохочет и, направляя острие в грудь Янгара, повторяет:
— Танцуй!
— Где Печать? — Голос Ерхо Ину пробивается в видение. И черная плеть змеей обвивает шею, где не осталось ни клочка целой кожи. — Отвечай, змееныш!
И плеть сползает по груди, разрастается, превращаясь в Великого Полоза. Стыдно смотреть ему в глаза, но Янгар не способен отвернуться. И Полоз обвивает правнука.
В коконе тепло.
Надежно.
И раздвоенный язык касается щеки Янгара.
— Я жив, — получается сказать, пусть два эти слова и забирают остаток сил.
— Ты жив, — отвечает ему змеедева.
Ее косы паутиной рассыпаются по траве. Пойманные ромашки наливаются золотом, меняются сами травы, и вот уже нет неба, но есть выложенный синим камнем потолок пещеры.
— Потерпи, малыш. Скоро все закончится.
— И я останусь здесь?
С ней можно говорить. И боли почти нет. Только слепят глаза алмазные чешуйки змеедевы.
— Нет, — качает она головой. — Тебе еще рано.
— Я не хочу возвращаться…
Сияют камни на перстнях, которые слишком тяжелы для тонких пальцев матери. Она же снимает с полки очередной ларец, каменный, с высокой крышкой, на которой свернулся кольцом змей. Мама прикасается к нему с опаской.
— Что выбрать? — Она сажает Янгири на колени, и он, зачарованный драгоценными россыпями, пытается считать камни.
Умеет до десяти.
И дважды до десяти, а потом он устал загибать пальцы. Но что-то важное ускользает из памяти. И Янгири задирает голову, силясь рассмотреть мамино лицо. Вот только взгляд останавливается на красном пятне.
— Ты платье вымазала, — говорит Янгар, трогая его.
Липкое. И пахнет нехорошо.
— Ничего, дорогой, мне уже не больно…
Он вдруг вспоминает и, спохватившись, что уже поздно, даже понимая, что уже поздно, спешит сказать:
— Я спасу тебя.
— Не потеряй, — качает головой мама, вкладывая в ладонь камень, не драгоценный, но темно-зеленый, с золотыми искорками и дырочкой, сквозь которую видно солнце.
— Я спасу тебя.
Где?
У боли тоже есть порог, и за ним Янгара не станет. Его подводят к этому порогу, но уйти не позволяют. Держат на краю.
— Не спеши, малыш, — новый голос, но такой знакомый, родной. — Выпей… Вот так, малыш, глотай. Осторожно.
Горькое. И травяное, со знакомым кисловатым послевкусием.
— Потерпи, уже все закончилось.
Неправда!
— Тихо-тихо… я тебе не враг.
Янгар помнит.
Друг. Толстый каам с обрезанным именем, которое дают изгнанникам. Но он сам ушел, пытаясь понять, кем же является. И просил забыть о мести. Янгар не послушал.
— Просто поспи, ладно? Попытайся хотя бы…
Сон от трав тягучий. Сквозь него Янгар слышит звуки. Скрип колес. И лошадиное ржание. Голоса больше не задают вопросов.
Качает.
Колыбель выстлана мягким мехом. От него тоже пахнет травами. Мех порой раскрывают, и тогда возвращается боль. С нею приходит Кейсо. Он уговаривал потерпеть и заново сдирал кожу. Повязки прилипали к ранам, которых было слишком много, чтобы они могли зарасти сами.
Было тяжело.
Дышать.
Пить.
Глотать густой, вываренный бульон, которым Кейсо отпаивал с ложечки, как младенца. Даже просто находиться в сознании оказалось непосильным почти делом.
Боль заглушала все.
И травы Кейсо помогали слабо.
А потом, когда Янгар почти смирился с тем, что так будет всегда, к нему прикоснулись другие руки. Они были холодны. И такой родной голос произнес:
— Не уходи. Пожалуйста.
