Океанос привел ее в обеденную. Мэй сказала ему, что придет сама, но он сказал ей «нет».

Мэй вспомнила, как тогда в Остерии, хотела заплатить за себя, но Океанос сказал ей «Я никогда не позволю женщине платить. Я не сопляк. Если вы не хотите оскорбить меня, уберите ваш кошелек».

Она не поняла его, но согласилась. Иногда проще согласиться.

Сейчас Мэй поняла, что Океанос… так воспитан, Мужчиной.

Он сказал ей (возможно, для того, чтобы смягчить свою резкость):

— Если бы вы знали моего отца… Он часто говорил мне «У мужчины есть только гордость, у женщины есть все, а у мужчины только гордость»!

Молодой человек тоскливо улыбнулся.

— Отец прав — мужчина может потерять все, но не гордость!

Как странно звучали для нее слова Океаноса.

Она спросила его:

— Гордость… что это значит? Для вас?

— Знаете, за что я уважаю Ставроса? — Вдруг сказал ей Океанос. — Он не позволил обстоятельствам раздавить себя!

Он задел ее за живое, этот мальчик.

— Один человек сказал мне, что мой отец пошел против морали, но… я так не думаю.

Океанос не договорил, Мэй поняла это.

— А что вы думаете?

Он посмотрел на нее с удивлением, так, словно ее вопрос стал для него неожиданностью.

— Легко морализовать когда тебе сытно тепло и удобно! Ему пришлось выбирать — женщина и ребенок, или положение и привилегии!

— И он выбрал любить. — Поняла его, она.

— Он выбрал жить как мужчина, а не слюнтяй!

Океанос вдруг улыбнулся.

— «Je n’ai pas changé«… В репертуаре Хулио есть такая песня. «Я не изменился».

Он улыбался так нежно и светло.

Молодой человек заглянул ей в глаза.

— Ни смотря на все свои потери, мой отец счастливый человек, он ничего не потерял!

Мэй удивилась, это прозвучало парадоксально.

— Его лучший друг остался с ним, женщина, которая любила его, и поняла, что он счастливее с другой женщиной, чем был с ней, тоже осталась в его жизни.

Океанос сделал паузу, закурил.

— Дружба это вершина любви — с нами остаются только те, кто нас любит.

Он затянулся дымом сигареты, желтое золото на его смуглых руках сияло.

— Если с нами не остались, это значит, что нас не любили. Не о чем сожалеть. Нужно жить дальше.

— И у вас это получается, Океанос? — Грустно спросила его Мэй.

— Да, когда я не вижу их.

— Добрый день, Мэй! — Заулыбался Томазо, увидев ее входящей в гостиную.

— Добрый день, Томазо!

Она тоже заулыбалась.

— Здравствуй, мама. — Сказала ей Сильвия, сидящая рядом с мальчиком.

«Мама»? Мэй удивилась. Дочь никогда не называла ее так.

— Здравствуй.

Она смутилась.

— Я сказала Океаносу, что ты устала.

Сильвия заглянула ей в глаза.

— Когда человеку за сорок, силы уже не те, что в молодости…

— Я не заметил, чтобы Мэй устала! — Простодушно возразил девушке, Томазо.

Океанос улыбнулся.

— Я тоже не заметил.

Сильвия покраснела, посмотрела на молодого человека, на мальчика…

Мэй стало жаль ее, она хотела… чего? Поставить ее в неловкое положение перед Океаносом? Но зачем? Между ними ничего нет, и не может быть!

— Я действительно устала, — Сказала Мэй, обращаясь ко всем сразу. — Сильвия права.

Томазо посмотрел на нее с улыбкой, у него были красивые карие глаза.

— А вы любите «Буррито»?

Его отец рассмеялся.

— Он у нас фанат мексиканской кухни.

— Люблю!

Мэй улыбнулась мальчику.

— Палома — мексиканка, — Сказал ей Океанос.

Она балует нас…

Мэй посмотрела на него, она почувствовала, что он не договорил.

Он был словно смущен… самой человеческой из доброт — накормить ближнего своего.

Мэй подумала, когда-нибудь, мы, люди, будем жить на других планетах, и там никто не поймет человека, кроме другого человеческого существа!

Палома приготовила «Буррито» для Томазо, «Рыбные котлеты по-мексикански» для Сильвии…

— «Мясо в шоколаде»…

Палома поставила перед ней тарелку.

— Синьор попросил меня приготовить для вас что-то нейтральное, не острое, но и не пресное.

— Спасибо.

Мэй посмотрела на эту красивую женщину. Сама не зная почему, она не посмотрела на Океаноса — она этого хотела, но…

— «Солдада», — Вдруг прозвучал его голос. — В португальском языке есть такое слово…

Мэй посмотрела на него.

— Это состояние, которое испытывает человек — цитирую: «вот уже три месяца пребывающий на колеблющейся палубе корабля, когда родной берег остался так далеко позади, что вернуться туда уже невозможно (для этого попросту не хватит запасов воды и продовольствия); а в существование какого-то иного берега уже невозможно поверить (потому что пропал весёлый энтузиазм, охватывающий странника в начале пути) и есть «солдада». Но нет, это ещё не всё.

Устав болтаться между прошлым и полной неизвестностью (вместо привычного «между прошлым и будущим»), путешественник начинает испытывать ненависть к своим спутникам — без причины и даже без повода. Но он терпит, стиснув зубы, и не затевает свару, потому что знает: корабль сейчас подобен пороховой бочке и никто не пожелает стать безумцем, высекающим искры. И ещё он знает, что стоит ногам оказаться на твёрдой земле, и всё пройдёт: ненавистные чужаки снова покажутся ему добрыми товарищами по странствию в пленительную неизвестность. Поэтому на корабле воцаряется напряжённое, противоестественное дружелюбие, больше всего похожее на дрянную репетицию в самодеятельном театре. Можно было бы сказать, что это и есть «солдада», но это ещё не всё.

Родные и близкие, оставшиеся дома, постепенно начинают казаться страннику самыми совершенными, идеальными, чудесными существами. Все ссоры забываются, а незначительные мгновения тихого домашнего счастья, вроде бы не несущие мощного эмоционального заряда, кажутся ему райским блаженством. Постепенно путешественник перестаёт верить, что его близкие существуют на самом деле, он понимает, что они вовсе не живые, реальные люди, а ангелы, привидевшиеся ему во время ненадёжного предрассветного сна, и поэтому воспоминания столь обманчиво похожи на реальность, хотя… не так уж и похожи. Путешественник понимает, что никогда больше не сможет оказаться рядом с ними (не потому, что не верит в благополучный исход путешествия, а потому, что понимает: этих людей никогда не было, он их придумал, а значит — всё безнадёжно!). И он вынужден смириться с этим знанием. Можно было бы сказать, что это и есть «солдада», но и это ещё не всё…

Дело в том, что друзья и родные путешественника, те, кто остался дома, отлично знают о чувствах, которые он испытывает. Они искренне сопереживают ему, но прекрасно понимают, что ничем не могут помочь: им остаётся только ждать, а всё остальное в руках Провидения. И ещё… ещё они знают, что из путешествия к ним вернётся (если вернётся) совсем другой человек, и он будет не слишком похож на того, которого они проводили. Скорее, совсем не похож. Но они всё равно ждут.

Всё это вместе и есть «солдада». Мост между тем, кто доверился ненадёжному тёмному морю, и теми, кто остался дома. Мост между людьми, которые расстались навсегда — чем бы ни закончилось путешествие. Самая светлая и самая сокрушительная разновидность тоски»…

Он заглянул ей в глаза.

— Как хорошо, как прекрасно, не знать, что мы уже расстались, с теми, с кем еще не расстались!

Мэй смотрела на него, смотрела.

— Давайте обедать! — Сказал Океанос, обращаясь ко всем сразу.

Он улыбнулся, мужчина в белой сорочке и жилете — на этот раз уголь и серебро.

Мэй рассеяно подумала, сколько их у него, этих элегантных и стильных жилетов???

Палома стоящая рядом с ней, вдохнула, и в этом вздохе прозвучало восхищение и очарование.

Мэй посмотрела на нее, она, что не дышала?!

— Ты едешь завтра в Рим? — Спросила Сильвия, Океаноса.

— Да, с утра.

— Я с тобой!

Девушка улыбнулась ему.

Мэй почувствовала… легкую пустоту в груди. Удивилась, смутилась. Что это? Тоска? Она, что… не хочет, чтобы он уезжал?!

Мэй испугалась, и растерялась.

— Папа, ты уедешь на несколько дней? — Спросил отца, Томазо.

— Пока не знаю, малыш.

Мэй попробовала «Мясо в шоколаде»…

— Это блюдо дословно называется «Говядина в шоколадном моле», — Сказал ей Океанос.

«Моле» это пряные (и острые) соусы в мексиканской кухне.

— Вы умеете готовить? — Спросила его, она.

— Умею и люблю, — Весело сказал ей он.

Готовить как жить — многие умеют, но не любят! А я и умею и люблю!

Океанос заглянул ей в глаза.

— Говорят, самая искренняя любовь, это любовь к еде…

Мэй улыбнулась, ей это понравилось.

— Папа ты приготовишь мне блинчики перед тем как уедешь в часть?

Они посмотрели на мальчика.

— Обязательно. — Улыбнулся ему Океанос.

Томазо заулыбался, довольный.

— Спасибо, папа!

— В часть? — Спросила Мэй, Океаноса.

Вы военный?

— Я служу в специальном подразделении карабинеров — в военной полиции. Я военный юрист и переводчик.

Она, конечно же, удивилась.

— Извините меня, Океанос, но… сколько вам лет?

— Мне 33 года, в июле будет 34.

Позже, оставшись одна, Мэй думала об Океаносе и Томазо.

Когда все пообедали, она помогла Паломе убрать со стола — она посмотрела на нее с удивлением, граничащим с изумлением, красавица брюнетка.

— Завтра я уйду на Милонгу, вы накормите Cenizas?

Мэй не поняла ее.

— Ах, — Рассмеялась молодая женщина. — Это кот Океаноса — Пепел.

Они вошли в кухню.

— Он сказал мне, что подобрал его на улице, но это прозвучало так, словно это кот подобрал его.

Мэй улыбнулась.

— Когда вы увидите рыже-белого кота, у которого одно ухо стоит, а другое упало, это Пепел!

Кухня была большой, простой и красивой.

— У него недовольный вид, и он мяукает так хрипло, словно с похмелья! — Продолжала Палома.

Мэй засмеялась.

— У него уличный характер, это уже не изменишь, с ним не стоит расслабляться, он может цапнуть.

Они поставили посуду в мойку.

— Он был так добр ко мне, что я подумала, что он ненормальный…

Палома посмотрела на нее, ей в глаза.

— Вы когда-нибудь встречали такого человека?

Мэй вспомнила Астона и его порядочность.

Она вдруг поняла, почему не могла никого полюбить их было не за что любить!

Говорят, если любишь за что-то, то, это уже не любовь. Но она так не думает. Если ты любишь мужчину, и не знаешь за что, это… не любовь, скажем так.

— Встречала. — Сказала Мэй, Паломе.

— Вы так говорите, словно понимаете свое счастье…

— Я понимаю!

Палома посмотрела на нее с нежностью.

— И от этого понимания еще больнее, не так ли!?

— Дамы…

В кухню вошел Океанос.

— Знаю, что вы тут говорите обо мне, но я так хочу кофе…

Он лукаво заулыбался.

— Мы говорили о Cenizas.

Палома тоже заулыбалась.

— Кстати, расскажи Мэй, почему ты так назвал его.

Мэй улыбнулась.

— Я поклонник Шейлы Дуркал…

Смущение в его улыбке.

— Она обиделась на него за то, что он забыл ее, а он вернулся… Когда я слушаю Шейлу, я понимаю, как не нужно поступать с девушками.

Мэй засмеялась.

— Я встречался с одной девушкой, — Шутливо продолжил Океанос. — Мы расстались в день Космонавтики. И когда меня спрашивали, почему мы расстались, я отвечал, она улетела на свою планету!

Палома расхохоталась.

— У тебя есть чувство юмора!

Мэй тоже смеялась. Она вдруг поняла, что стала смеяться. Это произошло само собой…

Она подумала, я рядом с людьми, которые что-то потеряли в своей жизни, но не потеряли себя, они живут, любят, смеются.

Она вспомнила «Папа ты приготовишь мне блинчики перед тем как уедешь в часть?

— Обязательно».

Жизнь продолжается в простых вещах — в том, чтобы встать с птицами, и приготовить ребенку блинчики, в том, чтобы есть их вместе.

— Хотите кофе, Мэй? — Спросил ее Океанос.

— Хочу.

Она просто сказала «да», она поняла, что разучилась простым вещам — брать и отдавать.

— Палома, ты будешь кофе?

Раздалось рядом с ней.

— Cafe de Olla, которое ты готовишь лучше, чем я.

Он был таким высоким, таким красивым, мужчина, которого зовут Океан. Он был одет в бежевую рубашку поло и белые брюки. У него были сильные руки, густо покрытые черными волосками.

— Мэй, какое кофе вы любите?

Она почувствовала… боль и сожаление. Это было внезапное чувство, как перед грозой. Ей стало жаль того, что она осталась одна!

— Любое! — Сказала Мэй, Океаносу.

Он посмотрел на нее, его взгляд остановился на ней.

— Вы любите Джули Лондон?

— Не знаю.

— Не знаете?

Океанос улыбнулся.

— «Это начинается около полуночи/ У меня все хорошо до „вечера“/ Печально, но около полуночи становится невыносимо»…

Мэй захотелось послушать эту песню.

— Я люблю кофе «Кофе Александр», — Сказал ей он. — Это любимое кофе моего отца.

Ей захотелось спросить его:

— Если вы так скучаете, почему не видитесь? Нет ничего прекраснее, чем увидеть того, по кому скучаешь!

— Вы правы — нет!

Его спина была такой прямой, а взгляд стальным, но Мэй почувствовала, что ему жаль — так же, как и ей, жаль!

— Нужно попросить прощения, но поздно…

Он не договорил.

— Давайте готовить кофе!

Улыбка на его губах.

Океанос отвернулся.

Мэй стало больно.

— Восточные люди говорят: «Будь гибче, смерть делает человека жестким»…

Он достал из шкафчика два контейнера, бутылку.

— Возможно, только смерть сделает меня мягче.

Ее поразили его слова.

— Вы не смотрели «Призрак в доспехах»?

Океанос открыл банки, запахло кофе и какао.

— «И что ты чувствуешь, когда ныряешь?

— Я чувствую страх. Тревогу. Одиночество. Темноту. И, может быть, даже… надежду».

— Вы говорите о своем ощущении жизни?

Он ответил ей не сразу, открыл бутылку, понюхал.

— Это коньяк «Леро (Lheraud)», ему пятьдесят лет.

Океанос достал два бокала похожие на бокалы Снифтер, но на длинной, тонкой ножке.

— Знаете, чем я занимаюсь на службе? — Вдруг сказал ей он. — Я расследую случаи физического насилия в Вооруженных силах Италии, от мордобоя, до изнасилований!

Странно, но Мэй не удивилась.

— Я понял, что есть те, кому хуже, чем мне.

— И вас это утешило?

— Меня это ужаснуло.

Он подошел к ней, поставил перед ней бокал.

— Попробуйте.

Океанос открыл балконную дверь — Мэй только сейчас заметила, что в кухне есть балкон.

Он вернулся, сел рядом с ней, близко.

— Я никогда не закусываю коньяк, но подруга моей матери — француженка, объяснила мне правило трех «C».

Он интересный человек, Океан…

— Правило трех «C»?

Мэй попробовала коньяк.

— Сначала пьют кофе, потом коньяк, после выкуривают сигарету или сигару. Это называют правилом трех «С».

Океанос тоже пил коньяк.

У коньяка был вкус засахаренных фруктов и меда…

Она услышала море. Это был успокаивающий и тревожащий звук.

— Мне нравится, — Сказала Мэй, Океаносу.

Я ничего не понимаю в коньяках, но мне нравится!

Он улыбнулся, легко и обаятельно, так, словно забылся.

— Выпьем кофе, и что-нибудь поедим. Томазо ждет кашу…

— Какую?

Она тоже улыбнулась.

— Рис.

Вновь улыбка, светлый взгляд.

— Он принимает много лекарств, и испытывает проблемы…

Океанос деликатно не договорил.

Мэй поняла.

— Он у вас как ежик, да!?

— Да…

Он заулыбался.

— Маленький, колючий ежик…

Печаль в его глазах.

— Когда ему больно, он становится жестким.

— Он всегда… был таким?

Она не знала как спросить.

— Когда я увидел Томазо впервые, ему было пять лет, и он не ходил, только сидел.

В его голосе прозвучал гнев.

— Его мать была полицейским под прикрытием, она случайно застрелила его отца, человека, которого любила, и за которого собиралась замуж. После этой трагедии, Атрида стала наркоманкой.

Мэй поразила эта история, и то, что Океанос усыновил Томазо.

— Я думала, что Томазо ваш сын, вы похожи внешне.

— Он мой, Мэй, жизнь ему дали Атрида и Андрей, но он мой!