Она увидела его только через два дня, и когда она увидела его, она почувствовала, что ей не хватало его.

Он вошел в обеденную, высокий и изящный, одетый в белую рубашку поло и темно синие брюки, он сказал ей:

— Доброе утро, Мэй!

— Здравствуйте, Океанос. — Улыбнулась она.

— Вы не против… позавтракать со мной?

Он спросил ее об этом так тихо.

Мэй почувствовала, что ему было не просто прийти.

— Я всегда «за», — Улыбнулась ему она. — Я как Полианна: «Я считаю, что надо есть торт и получать удовольствия тогда, когда их тебе предлагают; так что я хочу посмотреть все, что могу сейчас, пока я здесь»…

Океанос посмотрел на нее задумчиво.

— Вы так говорите… Словно прощаетесь — с жизнью!

— Каждый день это прощание с жизнью, но это не значит, что мы умрем!

В его тигриных глазах отразилось смятение.

Он сел за стол, заглянул ей в глаза.

— Ваше отношение ко мне не изменилось?

— Честно?

Мэй тоже заглянула ему в глаза.

— Лично мне вы ничего не сделали.

Она подумала, как трудно посмотреть в глаза…

Мэй сказала Океаносу:

— Не мне осуждать вас, не мне!

— Perché?

— Мы все настолько не правы в чем то, что правы во всем.

Его желтые глаза потемнели.

— Тот, кто живет и ни о чем не жалеет, либо дурак, либо святой.

— А может, сумасшедший?

Угасающее солнце, там, в его глазах.

— Сумасшедшие так счастливо несчастливы.

Он улыбнулся.

— Счастливое несчастье?

Она тоже улыбнулась.

— Да, они все забыли! Нет страшнее потери, чем все забыть!

— Но ведь это такое облегчение, все забыть!

— Облегчение, Океанос, это вспоминать, и радоваться что это было!

— А если ты убил?!

Океанос нахмурился.

— Живи — вставай утром, ешь, пей, ходи на работу, люби, гуляй, смотри кино и… чувствуй, как прекрасно было то, что ты отнял!

Он вдруг сказал ей:

— Составьте мне компанию, Мэй.

Нота в его голосе, самоуглубление — Мэй показалось, что этот человек «вещь в себе», что он не одинок, у него есть он сам.

— Компанию?

Рассвет в его глазах.

— Мне нужно съездить в одно место. Меня ждет один человек.

Она почувствовала, что эти глаза завораживают ее, то темно, то светло.

— Разве я не помешаю вам?

— Вы — нет.

Мэй услышала музыку, прислушалась.

— Зеркало, зеркало… — Сказал Океанос с улыбкой. — Рена Джонс «Зеркало мне»…

Его глаза загорелись как солнце.

— Вы любите музыку?

Она тоже улыбнулась.

— Страстно!

Он заулыбался.

Рена Джонс пела так пронзительно.

Пахло кофе, выпечкой.

Мэй посмотрела на его руки ломающие булку.

— Вы пообщались с дочерью?

Она посмотрела на него.

— Иногда мне кажется, что я озверела.

Океанос засмеялся.

— Я серьезно, — Мэй заулыбалась. — Я ни с кем не говорю!

— Никто ни с кем не говорит, Мэй!

Он заглянул ей в глаза.

— И все умирают от одиночества!

Сильвия спала когда они сели в машину — Мэй хотела предупредить ее… Палома сказала ей с усмешкой «Вы напоминаете мне Томазо».

Она спросила ее:

— А кто это?

— Хлеб Океаноса.

Мэй удивилась.

— Хлеб?

— Хлеб, синьора, важнее, чем любовь.

Океанос переоделся — черная футболка с V-образным вырезом горловины, темно синие джинсы.

Мэй села рядом с ним.

— Пристегните ремень безопасности. — Сказал ей он властно.

Она пристегнула ремень.

Океанос посмотрел на нее, на ее желтое платье.

Мэй почувствовала смущение — она была в этом платье когда он встретил ее.

— Вы должны использовать крем от загара, мое солнце не пожалеет вас!

Как странно это прозвучало для нее «мое солнце»… оно словно принадлежит ему, Миносу, вечный слиток золота!

Он надел солнцезащитные очки — золотые авиаторы с бежевыми стеклами.

— У вас есть очки?

— Нет.

— Я так и думал.

Он усмехнулся, жестоко и снисходительно.

Они приехали… в больницу. Большое трехэтажное здание, белое, оно показалось ей серым в ослепительном свете солнца.

Когда Мэй вышла из машины, она почувствовала на своих плечах и руках прикосновение солнца — оно прикоснулось к ней как любовник, его руки были беспощадно нежными.

— Мы идем на второй этаж, — Сказал ей Океанос, подойдя к ней. — Вы не боитесь больниц?

— А вы?

Она посмотрела на него.

— Боюсь.

С ними здоровались — все, посетители, персонал — Мэй поняла, что Океанос постоянно приходит сюда.

Они вошли в палату. На кровати лежал мальчик, подросток. Он лежал с закрытыми глазами, на голове наушники.

Океанос улыбнулся, смотря на него. Это была теплая, любящая улыбка.

Он подошел к мальчику, протянул к нему руку — его губы произнесли что-то…

Мальчик открыл глаза, увидел Океаноса, заулыбался — его глаза вспыхнули радостью.

— Padre…

Мэй удивилась, отец? У Океаноса есть сын?! Сильвия ничего ей не сказала…

— Мэй, — Обратился к ней молодой человек.

Знакомьтесь — мой сын, Томазо Вентури!

Мальчик был очарователен, похож на Океаноса внешне, но темнее глазами.

— Только не называйте меня «Том», — Весело сказал ей он. Я — Томазо, «Фома», «Близнец»!

Томазо посмотрел на Океаноса с любовью.

— Однажды папа сказал мне, что я его близнец, что я не могу умереть, мне нельзя…

Он взял костыли, с усилием встал.

Мэй заметила, что Океанос изменился в лице, смотря на сына. Он хотел помочь ему, протянул руку, но встретил суровый, предупредительный, недетский взгляд. Его рука упала.

— Близнецы, — Сказал ей Томазо. — Это два человека с одной жизнью, но не с одной смертью.

Когда они возвращались обратно, Мэй думала о Томазо. Этот взгляд, каким он посмотрел на отца, когда тот хотел помочь ему. Томазо не хотел сделать из отца жертву своей инвалидности.

Мэй вспомнила «Близнецы это два человека с одной жизнью, но не с одной смертью»… Ее почти шокировали эти слова, как и Океанос, она еще не поняла это — люби меня, но не умирай из-за меня!

Антуан де Сент-Экзюпери писал: «Я знавал — быть может, знавали и вы — немного странные семьи, где за столом сохраняют место умершего. Здесь отвергают непоправимое. Но мне кажется, этот вызов судьбе не утешает. Надо признать, что мертвые — мертвы. И тогда мы вновь, хоть и по-иному, ощущаем их присутствие. А в таких семьях им мешают возвратиться. Из умерших делают вечных изгнанников, гостей, которые навсегда опоздали к трапезе. Траур здесь променяли на ожидание, лишенное смысла. Мне казалось, такие дома поражены неисцелимым недугом, который душит сильнее, чем горе».

Rhye — «The Fall» в машине Океаноса…

О чем этот клип? О том, что мы стали серьезны как Рак. Мы постарели — нам кажется, что мы стали старше, но мы постарели: мы разучились просто жить и получать удовольствие от жизни!

Мэй посмотрела на Океаноса. Он вновь надел свои эффектные очки. Она почувствовала, что он расстроился.

Как странно, — Подумала Мэй. — Так любить друг друга, и так расстраивать и расстраиваться!

Они подъехали к дому.

Океанос посмотрел на сына в зеркало заднего вида.

— Сам?

— Сам, папа.

Голос Томазо прозвучал виновато и примирительно.

Мальчик открыл дверцу машины, взял костыли и выбрался из машины — не вышел, а выбрался.

Мэй стало больно за него. Ей хотелось помочь ему, но она поняла, что это ранит его.

— Вы расстроились из-за моего сына, Мэй? — Тихо спросил ее Океанос. — Вам неприятно что он инвалид?

Мэй удивилась, посмотрела на него.

— Скажите мне правду.

Он снял очки, их глаза встретились.

— Правду?

Она печально усмехнулась.

— Не спрашивайте лжеца о правде, он скажем вам только то, что вы хотите услышать!

— Вы мне нравитесь, Мэй, — Вдруг сказал ей Океанос. — Очень нравитесь!

Мэй поразила нота прозвучавшая в его голосе — безмятежность…

В холле ее встретила Сильвия.

— А где Океанос?

— В машине.

Мэй оказалась не готова к встрече с ней.

— Что с тобой, Мэй?

Дочь посмотрела на нее с удивлением.

— У меня все хорошо. — Сказала ей она.

— У тебя всегда все хорошо!

Грустно Сильвия посмотрела нее.

Мэй вспомнила Томазо отталкивающего отца не потому, что ему не жаль его, а потому, что жаль.

— Прости меня. — Сказала она дочери.

— За что? — Прагматично сказала ей Сильвия.

За то, что тебе нравится мой муж?!

Мэй была смущена словами дочери до такой степени, что не вышла к обеду. Пришла Палома, постучалась в дверь, подождала, не получив ответа, постучалась еще раз, более энергично.

Она не ответила.

Через несколько минут раздался другой стук в дверь и: «Мэй! Что-то случилось, Мэй?!».

Он был встревожен, Океанос…

Мэй подумала, с годами все, кого я оттолкнула забыли меня. Я не осуждаю их. И себя не осуждаю. Шопенгауэр сказал: «Мудрец должен искать не наслаждений, а отсутствия страданий». И… никто не страдал.

— Мэй, пожалуйста…

Океанос…

Она почувствовала, что он не уйдет.

Мэй вспомнила «Какой он, ваш отец?

— Uomo. Мужчина».

— Откройте, Мэй, или я выломаю дверь!

Она подумала, да, ты не уйдешь…

Раздался глухой удар в дверь, сдавленное проклятие.

Мэй словно очнулась, быстро встала, подошла к двери, открыла.

— Привет. — Сказал ей Океанос, увидев ее.

Она очень удивилась. Он был почти спокоен, только в глазах было мрачное волнение.

— Вы свели меня с ума. — Обвиняюще сказал ей Океанос.

— Я не хотела.

Мэй заглянула ему в глаза. Это было трудно и легко.

— Вы не читали поэму про Ян-гуйфэй? — Вдруг спросил ее он.

— Нет. А кто это?

— Женщина.

Океанос улыбнулся.

— Из тех, которых «иногда душат, но никогда не бросают».

Мэй засмеялась.

— «Нам, птицам неразлучным/ судьба одна дана/ как двум ветвям на древе/ сплетенным, как одна»…

Вновь улыбка.

— Он любил ее, но задушил.

— Печально. — Лукаво сказала она.

— Да, — Весело согласился он. — «Печально» — сказала она, и умерла!

Мэй вспомнила «Тебе нравится мой муж?!».

Нравится, подумала она. Но… жизнь продолжается!