Хранителю огневого припаса Ахмету снился дурной сон. Привиделось ему, будто влачится он за неведомым всадником на волосяном аркане, больно перетянувшем кисти рук. Спотыкается Ахмет, плашью падает на снег, от которого тянет нестерпимым могильным холодом, и, обдирая о колючий наст бесстыдно обнаженный живот, тащится и тащится за лошадиным хвостом. Смертно коченеет тело, а распухший от дикой жажды язык никак не слизнет хоть малую снежинку, дабы упокоить огнем пылающую гортань.

– Пить, – пересохшим ртом прохрипел Ахмет и очнулся. Тожелым был сон, нелегким и пробуждение. Дородное тело сотрясала дрожь, тупой болью отдаваясь в голове, неподъемной, будто каменное ядро для тюфенги.

«Опять проклятый Никита кан не натопил», – подумал Ахмет, зябко кутаясь в стеганый халат. Только не с холоду морозило почтенного хранителя. Опять отнял у него накануне разум лукавый джинн, сидящий в сладком арранском вине. И не он ли, коварный искуситель, потешался над ним, всю ночь волоча за собою на безжалостном аркане? Зачем толкнул его снова нечестивый банщик Ибадулла на греховное для правоверных пьянство? Ведь сколь приятно было до этого омовение, как нежна была в уединенном банном покое девушка-служанка…

– Наиля, – мечтательно протянул Ахмет и тяжко вздохнул, ибо в келью, нарочито громко шаркая просторными туфлями, вошла его старая жена Фатима.

«Такая не приласкает! – с раздражением подумал Ахмет. – Сама как стоптанная туфля. Одного только от нее и дождешься – подожмет губы и прошипит: празднуй раз в месяц – будешь веселым, запразднуешь каждый день – будешь голым!»

Ахмет молча махнул рукою на жену, ставившую на столец у изголовья его лежанки чашу с ягодным взваром. Привычное кисловатое питье успокаивало, разгоняя греховные мысли.

«Да так ли уж и велико прегрешение мое? Велик аллах милостивый и милосердный, но и он примиряется с теми, что согрешили по неведению и тотчас же раскаиваются! За что карать бедного Ахмета? Покарай лучше, о всещедрый, лукавого соблазнителя – банщика Ибадуллу и другого нечестивца – приказчика Саида…»

Ахмет резко, будто от толчка, приподнялся на лежанке, едва не поперхнувшись взваром. Вспомянутое невзначай имя вмиг разогнало дурман, навеянный лукавым винным джинном, и до донышка, словно чашу от хмельного зелья, обнажило злосчастный вчерашний вечер.

«Зачем согласился я метнуть кости со злокозненным Саидом? И раз, и другой, и третий. Поначалу игра пошла удачно, а потом… Сколько же он должен теперь проклятому приказчику? И ведь не отопрешься – позор его случился, как и положено, при трех видоках – свидетелях…»

Ахмет сел, вытирая со лба липкую испарину.

«Разорит теперь Саид. Он свое не упустит!»

За тяжкими мыслями Ахмет не сразу и заметил своего старого раба Никиту, с поклоном вошедшего в хозяйскую келью, и потому вздрогнул, услышав вдруг хриплый голос русича:

– К твоей милости приказчик почтенного Шагид-Уллы Саид просится.

Вошедший вслед за оглашением раба Саид был деловит и бесцеремонен. И не мед тек с лукавого языка его в мятущуюся душу хозяина, но безжалостный яд.

– Честь игрока – в отдаче долга, почтенный. Когда могу получить я с вас двести дирхемов, которые ниспослал мне аллах во вчерашней игре?

– Но у меня сейчас нет таких денег, о высокочтимый!

Ахмет с трудом сложил дрожащие непослушные губы в униженную улыбку.

Показную учтивость на лице Саида сменила хмурая спесь. Точно степная гадюка на суслика, уставил он холодный беспощадный взгляд в суетливо бегающие зрачки Ахмета. Хозяин первым не выдержал зловещего молчания:

– Может быть, вам понравится что-нибудь из моих скудных пожитков? Или я смогу оказать вам, почтенный, ценные услуги?

Ахмет с мольбою вгляделся в непроницаемое лицо Саида. Тот, потомив хозяина еще минуту, наконец нехотя обронил:

– Есть у меня нужда в одном воинском припасе. Только вот сможете ли в том помочь…

Между тем престарелый раб Никита, пытливо поглядывавший на молчаливых слуг Саида из предпечной ямы, от которой тянулись к дому кирпичные обогревательные каналы, оставил истопническое место и, подволакивая непослушную ногу, подковылял к Горскому.

– А никак вы, ребята, русичи! Не таитесь. Чего там! Такие же небось горемыки подневольные, яко и я.

– А ты здесь давно ли, дед?

– Пятнадцать годов уж, как из дому вышел. Вот по сей день и иду, токмо не в родную сторону.

– А в родную – пробовал ли?

Никита горько усмехнулся, указал перстом на хромую ногу:

– Вот она, моя проба. А всех и не перечесть. Не ведаю, как и жив-то остался! Может, потому и не помер, что для родичей своих – живой довеку.

– Это как?

– А так. Сам я рязанский, с села Завидово.

Не замечая, как вздрогнул от того слова Горский, Никита домолвил:

– Бортничали мы добре в то лето. И надумали с соседом свозить медку в Рязань на продажу. Токмо перехватила нас в дороге набеглая шайка татарская. Пров – тот хоша и стрелой попятнанный, а в лес уйти сумел. Небось рассказал моей Настасье, что не убили мужа нехристи, а в полон увели. Значит, я и до сей поры живой для нее. Ежели, конечно, самой бог долгого веку дал. Каково ей, страдалице, одной сына да дочку подымать? Изба у нас в селе приметная была. Древоделя я не самый худой. И моей птахе-Дуняхе на потеху пустил я по бревнам, где только мог, птиц да зверей диковинных. И веришь, друже, до се сердце схватывает от донькиного последнего крика: «Возьми меня с собою, тятя!»

Никита вытер набежавшую слезу. И у Горского голос взволнованно дрогнул:

– А не было ль у избы вашей приметного дерева?

– Как не быть, – старик удивленно глянул на Петра, – березы-близняки росли мало не у крыльца. Стволы-то у них срослись – не оторвать…

Горский, душа которого с каждым словом Никиты все более наполнялась радостным волнением, ибо все, о чем толковал старик, многажды слышал он от своей ненаглядной лады, порывисто шагнул к собеседнику и обнял его пригорбленные плечи:

– Жива твоя доня, отец! А я – муж ее…

К тому часу, когда приказчик почтенного Шагид-Уллы, сопровождаемый угодливо засматривающим ему в лицо Ахметом, вышел наконец из дому, первое волнение от нечаянной встречи уже схлынуло, и Горский успел поведать новоявленному тестю о судьбе дочери да и о деле, за коим обретаются в Булгаре княжьи дружинники. И на малый часец не усомнился он в том, что не след таиться от родного теперь человека, столь претерпевшего от татар. Старик, взволнованный и счастливый этим доверием, словно бы на глазах помолодел, расправил сутулые плечи.

– Жить мне все едино чуть да маленько осталось. Дак лучше я живот свой за Русь положу, чем в рабах довеку обретаться!

– Охолонь, отец! – Горский ласково положил руку на плечо Никиты. – Не оставим мы тебя в полоне, свидишься вскорости и с Дунею своею.

– А хоша бы и не свиделся, дак знать буду, что не пропал мой корень на земле, и, даст бог, добрая отрасль еще от него народится. Оттого и оставить сей мир не страшно!

Назавтра, еще в потемнях, южные ворота Булгарского детинца, нехотя заскрипев ржавыми петлями, растворились встречь малому отряду комонных, коих вел приказчик Саид. Всадники, а за ними и сани с ездовым ходко прохрустели подмерзшим за ночь снежком в улицы просыпающегося города мимо равнодушных стражей. А может, и не равнодушными вовсе были те воины – просто мешали рожденью иных чувств на скуластых лицах спрятанные за щеками серебряные монеты, на кои не поскупилась щедрая рука Саида.

– Да продлит аллах его дни! Да ниспошлет ему всемилостивейший удачу в торговых делах! Да будут легкими его пути!

Токмо извилисты нынче купеческие пути-дороги. Извилисты, будто улицы древнего Булгара. А и не долго пришлось плутать по ним утренним путникам. Узрели они вскорости закуржавевший от инея бревенчатый частокол круг оружейного двора да благоверного Ахмета, приплясывающего то ли с холоду, то ли со страху у ворот, обитых медными бляшками. Хмурый начальник охраны молча пропустил ранних гостей во двор. Излиха, видно, заплатил ему за то молчание досточтимый Ахмет! А того нынче и не узнать. Всегда неспешный, благообразный, засеменил он суетливо, удивляя сторожей, к длинному приземистому кирпичному амбару, стоящему наособицу от двух других темнеющих во дворе воинских скарбниц. В хранилище, где царил Ахмет, стоял полумрак. Только в передней части амбара, где сложены были тесаные каменные ядра да лежали новые, склепанные из железных полос, схваченных толстыми обручами, длинные стволы тюфенг, мерцали два тусклых светильника. А дальше – там, где толпились высокие – в рост человека – толстостенные глиняные корчаги, тьма сгущалась до цвета тяжелых свинцовых крышек, коими были плотно закупорены широкогорлые сосуды. Не торопился, видно, почтенный Ахмет брать проводницею к райским гуриям нечаянную искру!

Мало не впотьмах дружинники и Никита, приведенный для помочи хозяином, торопливо начали перегружать огневое зелье в просторные мешки. По-иному содеять того было нельзя, ибо громоздкие корчаги обязательно приметил бы чей-то досужий взгляд. А так – все посудины на месте, а чем восполнит в них потом недостачу огневого зелья хитроумный Ахмет – золою ли, песком ли, птичьим ли пометом, – то его лукавая забота.

За спешною работою русичи и не заметили, как зарозовело булгарское небо, и недреманным глазом аллаха явилось над древним городом солнце. Не оторвали их от дела и звонкоголосые азанчи, призывающие правоверных на утреннюю молитву. Даже благочестивый Ахмет, презрев святые законы, черпал и черпал пригоршнями смертоносное зелье. Когда подошел уже черед последнего мешка, ахнула вдруг громом небесным тюфенга на близкой стене детинца. И – ожил Булгар. Хлынули в улицы топоты многих ног, людское разноголосье, ржание коней и захлебывающийся собачий лай. Ахмет, сбледнев, ровно покойницкий саван, опрометью выкатился из амбара.

– Ушкуйники! – только и выдохнул он беззвучно шлепающими, будто у свежевыловленной рыбы, губами, когда вломился назад в скарбницу.

Нежданное известие смутило поначалу и русичей. Может, и взаправду какая-нито отчаянная ватага северных удальцов решилась на невиданное доселе дело – приступить зимою ко стенам Булгара?

Первым домекнул истинную суть происходящего Федосий Лапоть:

– Братья, а никак это полки московские?

Как и почему не помыслил никто в Булгаре в то утро, аки Федосий? Почто отринули вечное свое благоразумие соправители Асан и Магомет-Салтан, а с ними мурзы, беки да воинские начальники? Держали бы крепко, как исстари повелось, городовые стены, выматывая тем держанием дерзких супротивников, понуждая врагов либо на приступ, либо на бесславный исход от твердыни. Да преизлиху, видно, успела залить сала за шкуру поволжским жителям новгородская вольница! Сколь раз нежданною волною вламывалась она в булгарские пределы, круша налаженное житие, унося охапленные жадными руками чужие достатки. К тому ж схитрил лукавый Боброк, явив булгарским взорам лишь малую часть передовой своей рати. Тут-то и разгорелось в горожанах ретивое: раздавить дружною вылазкой новопришедших разбойников, хоть раз сполна отмстить за бесчисленные грабежи и разорения! Пото и начало стягиваться к южным воротам детинца немалое конное и пешее войско.

А дабы пуще устрашить дерзких неверных, решено было части городовой рати вершить вылазку верхом на верблюдах. А в тот часец, как выйдет сие невиданное воинство за ворота, извергнут на клятых ушкуйников божий гнев городовые тюфенги. Кто ж устоит супротив такой силищи!

Ничего этого не ведали тайные разведчики великого князя московского, попавшие в невольный затвор на оружейном дворе. Сюда, за высокий частокол, долетали лишь брызги той буйной круговерти, что вскипела на улицах Булгара. А брызгами теми были воины, торопливо снующие меж воротами и скарбницами за мечами, щитами, копьями и прочими воинскими припасами. Лишь в кирпичное владение почтенного Ахмета никто покуда не ломился. Но то – до поры до времени. А ну как в следующий часец и наступит оно, это время? Близкая опасность сделала смелым непослушный до того воле хозяина язык Ахмета. Хранитель огневого зелья решительно подступил к Саиду:

– Уважаемый! Не кажется ли вам, что товар сегодня получить затруднительно?

Покуда приказчик, в коем нежданные события поубавили высокомерия, колебался с ответом, русичи негромко перемолвились меж собою.

– На все воля аллаха! – вздохнул наконец с сожалением Саид. – Я готов отложить взыскание долга.

Обрадованный донельзя таким исходом дела, Ахмет заторопился закрыть тяжелую амбарную дверь за вышедшими из скарбницы работниками.

– Погоди, хозяин! – метнулся к нему Заноза. – Шапку забыл. Я мигом!

Под недовольное ворчание Ахмета дружинник юркнул в полутьму скарбницы. И минуту, и другую ожидал неповоротливого русича разгневанный хранитель.

– У, шайтан! – злобно прошипел он в появившуюся наконец в дверном проеме лукавую рожу Занозы. Саид с русичами, наскоро попрощавшись с почтенным Ахметом, снова зазвеневшим ключами у двери, направили застоявшихся коней прочь с оружейного двора.

Горский, с седла обняв Никиту, успел еще что-то отай шепнуть старику, покуда муругий жеребец не вынес дружинника вслед за товарищами в уличную толчею. А хранитель огневого зелья так и не успел запереть двери амбара, ибо застали его за тем занятием воины с северной городовой стены, посланные за порохом. В ответ на их почтительную просьбу в одночасье ставший снова гордым Ахмет только царственно повел рукою:

– Ждите здесь!

Неотступно сопровождаемый Никитою, он величественно вплыл в просторное амбарное чрево. Потомив минуту-другую ожидающих его зова пушкарей, Ахмет уже открыл было рот, дабы созвать их в скарбницу, как вдруг взору его открылось такое, что будто сыромятной удавкой перехватило горло. Из горловины ближней к стене корчаги свисал тлеющий обрывок витня из просмоленной пакли. С каждым мигом чадный огонек все выше подбирался к отверстому зеву посудины. Не иначе как при слабом свете того огонька искал здесь Заноза затерянную шапку!

Потрясенный Ахмет обрел наконец дар речи.

– Сюда, воины! – рявкнул он в сторону амбарной двери и грузно шагнул к корчаге. И слова эти и шаг были последним, что успел свершить в многогрешной своей жизни правоверный Ахмет, ибо по самую костяную рукоять вогнал ему Никита под левую лопатку смертельное жало засапожника… Перешагнув через вздрагивающее еще тело, старик оглянулся на дверной проем, куда одна за другой ныряли со двора фигуры воинов. Перехватив погоднее шуйцею витень, Никита коротко перекрестился и на глазах у набегающих с обнаженными клинками татар опустил смоленую паклю горящим концом в разверстую горловину корчаги…

Горский с товарищами, легко смешавшись с толпою комонных булгарцев, были уже невдалеке от распахнутых крепостных ворот, за которые начала выплескиваться головная часть городовой рати, когда страшный, неслыханный доселе грохот сотряс вдруг земную твердь.

Над оружейным двором вымахнул к сияющему небу огромный косматый столб огня, дыма, кирпичей и бревен. Миг-другой висел он в воздухе, а потом с гулом и треском низвергнулся вниз – на ошеломленное взрывом булгарское воинство. Невообразимое створилось в один миг на улице, ведущей к южным воротам детинца. Неистовое ржанье взбесившихся, встающих на дыбы лошадей смешалось с пронзительными криками раненых и стонами умирающих – тех, кого пометила слепая судьба бревном, камнем али железом. Тех же, кто сумел удержаться в седлах, обезумевшие кони и дико ревущие, в ошметьях пены, верблюды ринули прочь от гибельного места.

Слившись в один громадный, плотно сбитый ком, увеча своею тяжкой теснотою ноги всадников и конские бока, толпа людей и животных накатилась на ворота и столкнулась здесь с теми, кто первым вышел из крепости, а теперь вспятил назад. Недолгим было это противостояние – опрокидывая и топча встречных, с многоголосым ревом и воем выметнулось из детинца растрепанное воинство. Да никто в нем и не думал уже ратиться с русичами, молча взирающими на нежданное действо. Какая уж тут рать – удержать бы коня, дабы не унес всадника прямехонько в полон! А кого-то и предали-таки скакуны – вымчали, хрипя, прямо к русской рати.

Не один десяток обеспамятевших татар успели перевязать московские дружинники в нежданной замятне. А вон и еще четверо, тож, видно, не в силах остановиться, выскочили к русскому воинству. И уж летят к ним навстречу, лихо раскручивая арканы, удалые всадники.

Когда передний из них совсем уж было наметился накинуть петлю на одного из татар, тот, не заслоняясь и не увертываясь, гаркнул вдруг во всю мочь:

– Я не мышка и не птица! Не лови меня, куница!

Дружинник в растерянности осадил коня. Если б кто смотрел за ним из крепости, то узрел бы, как съехались они с татарином, да и обнялись крест-накрест – по-русски. А токмо кому и глядеть-то за тем братским объятием, о том ли думать-гадать булгарцам! Шутка ли – без осады да без приступа потерять в одночасье без малого триста воинов!

А у русичей и побитых-то нету!

Что до Никиты – то никто, видно, и никогда не уведает про безмолвную, великую его жертву. Как не уведает никто и про иные многие и многие святые жертвы во имя языка русского, во славу Отечества нашего. А сколь их было, тех тихих мученических подвигов, и сколь еще будет? Но покуда есть в народе непоказная великодушная эта жертвенность – быть живу корню русскому во веки веков!

Узрит ли с горних высей душа твоя, рязанский пахарь Никита, как низко будут кланяться пред Дмитрием Боброком и Дмитрием Суздальским булгарские послы, как молить будут принять богатый откуп? А может, услышишь ты из райских чертогов звучное эхо нынешней бескровной победы, что досягнет до самых дальних земель и народов?

Вечная тебе память, незабвенный великий ратоборец! И вечная тебе слава!