Еры
Не было на судебном дворе ни одного человека, который бы не повернул голову, услышав звонкий голос княжны Елисавы. Дольше всех медлил Ярослав, но и он перевел усталые глаза на высокий крылец терема:
– Ты что-то знаешь, Елисава? Объясни или не мешай нам суд судить. Тебе кто-то донес?
Княжна бодренькими шажками спускалась с высокой резной лестницы. При каждом шаге из-под златотканой свиты выглядывал носок сафьяновых сапожек – то один, то другой. При каждом шаге колокольчиком звенел ее голос:
– Никто…
– Ничего…
– Мне…
– Не…
– Рассказывал.
Ярослав смотрел на дочь с недоумением. Она подошла к отцу и встала справа от престола.
– Имеющий глаза да увидит, имеющий уши – да услышит.
Он указала на гнусавого послуха в колпаке:
– Этот врет, что колохолмец. Когда ввели воеводу и товарищей его, они не могли не видеть этого человека, он сидел прямо перед ними. Он их сверлил глазами, а ни один из колохолмцев на нем ни разу взгляда не остановил. Колохолм, чай, не Киев – все друг друга знают, а его никто из них не признал.
Во дворе повисло напряженное молчание. Послух, о котором говорила Елисава, попытался вскочить со скамьи и что-то выкрикнуть, но опять был осажен мощной ладонью дюжего тиуна. Сжав в тонкую полоску губы, он посматривал на княжну колючим взглядом.
– Врет он и о Предславе, – спокойно продолжала княжна. – Я навестила болящую, осмотрела ее раны. В мальце том, – она кивнула в сторону Доброшки, – ни росту, ни силы не хватит так ударить: сначала в глаз, а потом – в самое темечко. Пока женщина без чувств, но я приставила к ней своего лекаря-сирийца. Он большой мастер – авось и милует Бог, поправится Предслава ваша. Сын ее и впрямь сильно напуган. Лекарь дал ему сонного настоя. И он спит сейчас. Сириец сказал, что проспит он не меньше суток. Потом попробуем поговорить с ним еще раз, но уже сейчас понятно, что вряд ли отрок мог так сильно, до немоты, напугать мальчика, да еще бывшего холопа, который всякого в жизни насмотрелся.
Ярослав еще раз пристально посмотрел на послуха и сделал легкое движение рукой. Двое мечников подошли и встали около послуха – не сбежать. Тот, тоскливо взглянув по сторонам, осел на лавке, как сдувшийся пузырь.
Елисава между тем подошла к Илье и взяла своей тоненькой ручкой его тяжелую мозолистую руку, повернула ладонью вверх и положила пальчик на пульсирующую голубую жилку на запястье.
– Отвечай, воин, – Елисава пристально смотрела Илье прямо в глаза, – только быстро: сколько лет ты воевода в Колохолме?
Илья посмотрел на княжну недоверчиво, но руки не отнял. Ее глаза заворожили.
– Да уж вот лет пять как…
– А до этого где жил?
– В Киеве жил, в Доргобуже несколько лет, в Новгороде бывал.
– А скажи мне, Илья, кто был в Киеве тысяцким пять лет назад?
– Боярин Вышата, кто ж еще…
– Сколько в Киеве башен в киевском детинце?
– Да не помню уж точно, вроде двадцать одна. – Илья поморщился. – Может, за пять-то лет больше стало, не знаю я, княжна.
– Хорошо. Это не горе, что не знаешь. Теперь быстро отвечай: сколько башен в Колохолме?
– Пять! – На сей раз Илья выпалил незамедлительно.
– Где измарагды?
– Не знаю, княжна, у воров, должно быть.
Елисава отпустила руку Ильи. Развернулась к княжескому помосту и сказала твердо:
– Он не врет.
– Я знаю, Елисава, – Ярослав по-прежнему говорил негромко, – твой лекарь-сириец обучил тебя многим хитростям. Но можешь ли ты поручиться за свои слова? Что ты там в глазах у этого косматого медведя высмотрела?
– Высмотрела, что не врет. Вполне достаточно. Помнишь ли, как я на тебе, отец, это мастерство испытывала? Много ты смог утаить?
Лицо князя оттаяло, расцвело мягкой, слегка смущенной улыбкой:
– Помню-помню. Хорошо. Веришь ты, поверю и я. А что с Харальдом? Может, ты и на нем свое художество попробуешь?
– Нет, с ним не получится. – Елисава усмехнулась, задорно взглянув на варяга.
Харальд устроился на своей скамье как персидский падишах на троне. Золотой плащ его и бархатные штаны были местами испачканы в грязи, но это его нимало не волновало. Казалось, он не вполне понимает, что идет суд и сейчас решается его судьба. Конунг не сводил с княжны влюбленных глаз.
– Смысл этого умения в том, чтобы слушать, как сердце у человека бьется, как зрак играет. Следить, не собьется ли дыхание, не выступит ли пот. Знаете, если человек врет, маленькая бисеринка пота может стоить ему головы. Человек может руководить своими руками и ногами. Может усмирить даже сердце, но вот пот… Если человек врет, его тело всегда по Божьей воле выдает его.
А если я за руку нашего храброго Харальда возьму да еще и в глаза начну смотреть, он огнем сгорит. Вон как зыркает, любовью, бедняжка, весь пылает. И тут уж правду ото лжи трудно будет отличить.
Да и нет нужды: раз добрые люди из славного города Колохолма к разбою и грабежу отношения не имеют, значит, и князь варяжский, на ладьях которого они прибыли, не виноват.
Князь удовлетворенно кивнул и крикнул через плечо:
– Малюта!
На окрик из-за высокой спинки княжеского престола вышел тиун в длинной кожаной свите, с золотой гривной на шее и длинным мечом на боку.
– Этих, – князь указал на колохолмцев, – освободить и препроводить вместе с князем варяжским Харальдом ко мне в покои. А этого, – князь кивнул на послуха в войлочном колпаке, – в поруб и допросить с пристрастием.
Тиун поклонился князю и взглянул на сжавшегося на лавке послуха с плотоядной улыбкой:
– Все исполним, великий княже, не беспокойся.
Побежали по двору проворные служки в льняных рубахах. Пленников расковали, повели умываться. Все пришло в движение, князь встал с престола, блеснула золотая заколка, плащ взвился от налетевшего ветерка. Дружинные вои взяли князя в плотный, отсвечивающий сталью и золотом круг, и уже через мгновение князь скрылся за воротами судебного двора.
Доброшка растер затекшие после кандалов руки. После того как гроза как будто пролетела, сразу проснулись все желания: захотелось есть, пить, а пуще того захотелось опрометью мчаться туда, куда, говорят, даже короли пешком ходят – на двор, за кусты, отлить накопившуюся в организме «желтую водичку».
Доброшка огляделся, увидел приоткрытую калитку, спешно покинул судебный двор, спустился по узкому проходу в небольшой садик, примыкавший к крепостной стене, и там с наслаждением освободился от накопившейся влаги. Когда же он вернулся назад, то калитка, через которую он выбрался наружу, оказалась закрыта.
Попытка поднажать плечом ни к чему не привела – дверь не сдвинулась ни на вершок. Закрыто было плотно изнутри. Это обстоятельство было неожиданным и неприятным – разлучаться с друзьями не входило в Доброшкины планы. Однако по зрелом размышлении Доброшка решил, что это горе – не беда: «Подожду внизу». И он пустился вприпрыжку по тому самому узкому проходу, которым один раз уже пробежал. Выйдя в давешний садик, Доброшка остановился. Куда идти дальше, было непонятно. Покрутившись пару минут на месте, он наконец определился и уверенно стал спускаться вниз по склону вдоль крепостной стены, сбивая поздние одуванчики подобранной веточкой.
Однако саженей через пятьдесят дорогу ему преградил высокий тын, который вплотную был пристроен к высокой и длинной хоромине без окошек, служившей, видимо, складом. Доброшке пришлось огибать неожиданное препятствие. За хороминой опять начинался тын, сделанный из толстенных заостренных бревен – не перелезешь. Доброшка решил сменить направление и стал взбираться по дорожке вверх. Это уже была жилая часть княжеского холма. По сторонам высились сложенные из громадных бревен хоромы княжеских бояр и воевод. Остроконечные крыши теремов уходили в самое небо. Нарядные храмы, сложенные из красного кирпича, пылали на солнце золотыми куполами.
Стали попадаться прохожие. Княжеские кмети в кольчугах и при мечах, мелкие торговцы, таскавшие свой нехитрый товар в берестяных коробах, обычный городской люд. Наконец дорожка вывела его на площадь, на которой расположился небольшой рынок. От площади отходило пять улиц. Доброшка двинулся по той, которая, как ему показалось, должна была вывести его к постоялому двору, на котором остановилась колохолмская дружина. Однако улица эта уткнулась после пяти или шести изгибов в непролазный тын. Направившись обратно, Доброшка несколько раз сворачивал в проулки, но тропинки либо возвращали его на те места, которые он уже проходил, либо утыкались в чей-нибудь двор.
После часа блужданий Доброшка был вынужден признаться себе, что заблудился окончательно. От обилия бревенчатых стен рябило в глазах. «Язык до Киева доведет», – вспомнил он матушкину присказку. Попытался спросить дорогу у прохожих, но те, выслушав его вопрос и подивившись северному выговору, лишь пожимали плечами: на княжеском холме не нашлось человека, который был знал небогатый постоялый двор на Подоле, почти на самой его окраине. Да и названия у постоялого двора не было – просто двор, и все.
Тогда Доброшка решил искать по-другому – для начала спуститься к реке. Миновал мощную башню княжьего города, спустился вниз. Тропинка вывела его на берег. Солнце уже перевалило за горизонт. Он шагал по деревянным мостовым киевского Подола. Из-за высоких заборов тянуло вкусными домашними запахами, кудахтали куры, мычали коровы, где-то мужик колол дрова. Доброшка прошел мимо кузни, откуда раздавался мелодичный железный звон и не менее звонкие команды мастера молотобойцу. И снова улицы, снова заборы, из-за которых можно было разглядеть только крыши изб, украшенные резными коньками.
Дворы тут были устроены чудно и как-то не по-людски. Домов было много, и стояли они тесно, но отгораживались друг от друга высоченными заборами. На улицах совсем не было деревьев – лишь чахлая травка пробивалась сквозь деревянные плахи мостовой. То ли дело Летославец! Там люди друг от друга как от ворога за высокими тынами не прятались.
Впрочем, запахи и звуки здесь, на Подоле, витали знакомые, домашние. Где-то пекли хлеб, дух стоял такой, что у Доброшки заурчало в животе. Чего бы он только не дал, чтобы оказаться дома, на широкой лавке у печки, с матушкой и батюшкой, с братом и сестричкой за семейным столом!
Эх, как они там? Все ли у них хорошо?
Вдруг спокойное течение мыслей было прервано любопытной картиной, привлекшей внимание уже целой толпы зевак. Вооруженные люди, при кольчугах, сияющих начищенной сталью шлемах и мечах, стояли у высоких ворот какого-то ничем не примечательного двора. Самый здоровый из них, с серебряной гривной на шее, по-видимому командир, что есть мочи бил латной рукавицей по дубовым створкам. Ворота сотрясались, как от удара тарана, однако обитатели двора открывать не спешили.
Но в конце концов из-за ворот послышался голос хозяина и звук вынимаемого засова. Доброшка уже хотел идти дальше, как вдруг из начавших расходиться створок в самую гущу княжеских воев и зевак выпрыгнул огромный иссиня-черный разъяренный конь с не менее разъяренным всадником. Волосы всадника развивались по ветру и были не менее черны, чем вороная грива коня. Хоть Доброшка видел «князя» Ворона лишь раз, не узнать было невозможно – это был вождь лесных людей, правитель никому здесь не известного Китежа.
Огромные, кованные железом копыта вздыбились над толпой. Народ бросился врассыпную.
Стоявшие у ворот пешие воины пригнулись, но не побежали, а старший даже начал заносить для удара копье, но ударить не успел. В руках Ворона серебристой молнией блеснул меч – удар пришелся плашмя по правому плечу нападавшего, но этого хватило. Тот выронил копье и с диким криком упал в придорожную пыль. А Ворон, подстегнув коня, помчался по городским мостовым. Кованое железо копыт выбивало из деревянных плах целые фонтаны щепок. Пара мгновений – и всадник исчез за поворотом. Толпа зевак схлынула, княжеские вои бросились к командиру, который лежал в пыли, ухватившись за ушибленное плечо.
– Догнать! – превозмогая боль в сломанной ключице, проскрипел главный стражник. Пара воев, лязгая амуницией, бросились вслед умчавшемуся всаднику. Но где там! Отягощенные кольчугами, тяжелыми мечами и длинными копьями, они топали так медленно, что бессмысленность этой погони стала сразу ясна всем, включая их самих.
Спустя мгновение нашелся и Доброшка. Неожиданное появление Ворона, пропавшие измарагды, притороченный к седлу мешок… Его нельзя было упустить, ведь измарагды покрал именно он – больше некому. Мысль эта подкинула отрока в воздух, как тетива толкает стрелу из арбалета. Он вскочил и помчался вслед удаляющемуся топоту копыт.
Легконогий Доброшка быстро обогнал лениво бегущих воев, но за беглецом угнаться было непросто. Конечно, в чистом поле конь не оставит человеку ни малейшего шанса, но в тесных проулках киевского Подола соревнование мальчишки с конем выглядело не так безнадежно. Как незадолго до того плутал сам Доброшка, так теперь по тупиковым проулкам метался на своем яром коне Ворон. Из-под ног скакуна с возмущенным квохтаньем разлетались мирно клевавшие что-то на мостовых куры, испуганная баба, несшая коромысло с полными ведрами, с оханьем плюхнулась на толстый зад, расплескав воду.
Доброшка часто терял беглеца из виду, но его вели вперед звук копыт и свежие отметины на деревянной мостовой.
Вдруг неожиданно лабиринт узких деревянных улочек сменился ровным широким спуском, ведшим к кирпичной крепостной башне, в проеме которой блестела речная вода. Всадник устремился вниз и стал стремительно удаляться. Доброшка из последних сил добавил ходу. Но по прямой конь мчался как ветер. Ворота башни по мирному времени были открыты. Доброшке оставалось до ворот еще не меньше трехсот саженей, а черный всадник мелькнул на фоне серебристой речной зыби – и исчез за поворотом.
Когда Доброшка выбежал из ворот, вороной конь уже мирно пощипывал чахлую придорожную травку. Самого китежского князя нигде не было видно. Не было и мешка.
Запыхавшийся Доброшка вынужден был признаться самому себе, что Ворона он упустил. Что бы стал делать колохолмский отрок, у которого из оружия был только нож не более двух пядей в длину, против китежского князя с саженным мечом, сам отрок даже не задумывался.
Однако не бывает худа без добра – погоня вывела Доброшку на знакомую пристань. Мужики таскали мешки с поклажей. Здесь на ладью, а там с ладьи. Недалеко на воде мирно покачивались грозный варяжский драккар и чудной греческий дромон. Найти дорогу до дому отсюда труда не составляло.
