Ша

Ворон горбился в седле. Его отряд уже третий день не знал ни отдыха, ни сна. В воздухе висело тягостное молчание. Еще никогда дорога домой не была столь тяжела. Отряд двигался медленно – конь Ворона едва брел. Но двигался не останавливаясь.

На все просьбы о привале Ворон отвечал глухим молчанием. Дружинникам его приходилось наскоро пополнять запасы воды из лесных ручьев, жевать сухой хлеб, не слезая с седла, урывками на ходу спать и спрыгивать с лошадок лишь тогда, когда малая или, хуже того, большая нужда заставляла их искать придорожных кустов.

И только Ворон не ел, не пил. Казалось, он умер на своем гнедом жеребце. Он будто мстил и себе, и дружине за позорный провал похода.

После того как паника в пещере улеглась, Ворон смог разглядеть и овчины, опаленные костром, и угли, светившиеся в пустых глазницах чудовищного черепа.

Не ясно было, как колохолмцы пробрались в пещеру, проскользнув мимо выставленных сторожей, не понятно было, что за чудной череп они нахлобучили на изваяние Перуна. Но ясно было главное – их провели. Разыграли дешевую комедию, напугали, как маленьких детей, и под шумок унесли-таки камни.

Возвращаться в город не хотелось, но иного пути не было. Гнаться за беглецами было бессмысленно.

Китеж встал средь дремучего леса, как всегда, неожиданно. Не зная дороги, пробраться к нему было невозможно. Но даже не все коренные жители твердо знали потайные знаки, которыми была отмечена тропа, ведущая к городу через болота и бурелом.

В небе светила полная луна. Перед городом серебряным зеркалом сверкала водная гладь озера. Коней через воду переправлять не стали. Для них на берегу озера был устроен загон. Дружина же погрузилась в лодки и заскользила к главным воротам, напротив которых был устроен причал.

Часовые на башнях, завидев возвращающихся, подали сигнал – над городом, как раскаты весеннего грома, зазвучали глухие удары: дружинный отрок что есть сил колотил в тяжелое деревянное било, висевшее близ городского святилища. Бумммм-бумммм-буммм…

Город встретил его тяжким молчанием толпы, собравшейся, несмотря на поздний час, у ворот. По мере того как вои заполняли площадку за воротами и несли первые нерадостные известия о погибших, тишину разорвали горестные крики жен и матерей, не дождавшихся своих мужей и сыновей.

Ворон прошел сквозь рыдающую толпу, склонив голову. В черных волосах его явственно посверкивала ранняя седина. Казалось, стены города, сложенные из саженных дубовых стволов, давят на него, а маленькие волоковые окошки крытых тесом изб и теремов смотрят с укором.

Утро следующего дня Ворон встретил в горнице княжеского терема. Солнечный свет играл на гранях хрустального греческого бокала, наполненного крепким, прозрачным как слеза медом. Это был уже далеко не первый бокал – и Ворон был уже изрядно пьян, когда в комнату вошел служка и поклонился.

– Чего тебе?

– Князь, бабка твоя Добронега велит тебе к ней явиться.

– Это еще зачем?

– Не сказывала, а просто велела передать, что ждет тебя.

– Не пойду. Так ей и передай.

– Она знала, что ты так ответишь. И велела передать тебе вот это. – Служка вынул из пояса небольшой предмет и положил на стол перед Вороном. Ворон нехотя взглянул.

Перед ним на гладко оструганных досках стола лежала маленькая глиняная уточка. В последний раз он видел ее лет десять назад, но сразу узнал: этот кривоватый бочок и не по размеру большой клювик. Воспоминания нахлынули, как весеннее половодье. Тогда ему было года четыре, и он, как все китежские мальчишки, учился плавать. Без этого умения в озерном городе невозможно было выжить. Маленький Ворон старался из всех сил, но наука эта никак не хотела ему покориться. Как только он входил в воду, будто тысячи холодных цепких рук начинали хватать его за ноги и тянуть на дно, в темные глубины, где средь бурых водорослей плавали огромные сомы, ждущие своей добычи – живой и сладкой человеческой плоти, где прекрасные русалки с зелеными волосами водят в призрачном лунном свете медленные хороводы, в царство водного царя, откуда живым нет возврата. При одной мысли о сомах Ворон начинал хватать ртом воду, кашлять и шел ко дну топориком. Дядька-воспитатель выхватывал его из воды, хлопал по спине, чтобы выбить воду, и усаживал на берег – смотреть, как другие мальчишки плавают и ныряют, широкими саженками пересекая во всех направлениях водную гладь озера. Было и стыдно, и обидно. Обидно даже непонятно почему, но обидно до слез.

Об этой горести узнала бабка Добронега. Она еще жила в городе, обладала статной фигурой, ходила в богатых, шитых золотом нарядах, но уже тогда слыла в Китеже сильной колдуньей.

Она позвала к себе внука, налила теплого молока, дала медовый пряник и обстоятельно обо всем расспросила. Ворон сначала отмалчивался, а потом, разомлев от молока и пряника, взял да и все выложил – и о сомах, и о русалках, и о водяном царе.

Добронега подумала некоторое время, усадила внука на колени и рассказала историю о смелой уточке. Уточка эта была непростой. Плавала она по волнам моря-окияна еще тогда, когда и земли-то еще в помине не было, а на свете была только одна вода. Но смелая уточка исхитрилась, нырнула и, хоть море-окиян был куда как поглубже нашего озера, смогла достать до дна и вынести на свет кусочек земли. От этого-то кусочка под лучами светлого солнышка и разросся большой наш мир с лесами и болотами, с полями и горами.

Вот за это храброй уточке от всех зверей, птиц и рыб, от духов водных и лесных – почет и уважение. И если кто уточку ту у себя в друзьях имеет, тому ни сомы, ни русалки не страшны.

Ворон слушал как завороженный и, конечно же, захотел подружиться с уточкой.

– Это не так просто, – ответила ему бабка Добронега, – готов ли ты постараться, с лентяями и трусишками уточка дружить не станет?

– Готов, – с нетерпением выпалил маленький Ворон.

После этого они с бабкой долго ходили вокруг озера. Оказалось, что для того, чтобы с уточкой подружиться, нужно слепить ее из глины, но не из одной, а из семи разных глин, взятых с семи разных мест: с берега озера и ручья, из обычной лужи, с горы и из оврага, из леса и из пустоши. Потом глины эти с волшебными заговорами смешали в один комочек, и при свете полной луны Ворон наконец вылепил уточку, а Добронега обожгла ее в домашнем очаге, зашила в ладанку и повесила внуку на шею.

Была середина лета. Ворон вновь пошел на песчаный берег озера. Он твердо верил в силу маленькой глиняной уточки. Вошел в воду, и она подхватила его, уже не холодные, а нежные и теплые руки легко понесли его по волнам. Вода струилась и ласкала, давала ощущение полета. Восторгу его не было предела. Он не расставался с уточкой ни на минуту – она всегда была с ним в ладанке. И так продолжалось лет до десяти. Тогда он как раз учился грамоте, читал про былые времена, про народы и разных богов.

Но истории про уточку нигде не встречал. Тогда он побежал к бабке и спросил у нее, откуда она узнала про уточку. Добронега рассмеялась, узнав, что внук до сих пор носит глиняную игрушку в ладанке.

– Это всего лишь старая сказка, которую рассказывала мне когда-то моя старая-престарая няня, родом от чуди белоглазой. А тебе я ее рассказала для того, чтобы подбодрить. Ты был маленький и отчаянно боялся воды. Надо же было как-то тебя успокоить! Сказки для того и придуманы.

Она посмотрела на Ворона. Тот держался рукой за ладанку и выглядел обескураженным. Добронега щелкнула его по носу и сказала твердо:

– Не всякой сказке верь. И не горюй – ты страх сам преодолел. И уточка тут совсем ни при чем.

С тех пор Ворон перестал носить ладанку. Со временем и забыл о ней. И вот та самая уточка, с помощью которой он научился плавать, лежала перед ним.

Замыслила что-то бабка, впрямь – нужно сходить. Ноги были ватными. Ворон вышел на двор, зачерпнул ведерком воды из колодца и опрокинул на себя. Холодная вода привела его в чувство. Кликнул слуг, обрядился в свежую рубаху, пристегнул плащ, выбрал в конюшне свежего коня и отправился в заповедный лес.

Лес встретил его сумрачной прохладой. Копыта коня утопали в мягком мху, звуки гасли среди огромных темных елей. Солнце почти не пробивалось сквозь разлапистые ветви.

Подъехав к домовине бабы Еги, Ворон привязал коня и начал взбираться по крутой лестнице. Дверца отворилась с тоскливым скрипом. В избушке было темно. Что-то едва уловимое шевельнулось во мгле:

– Приехал? Заходи.

Добронега чиркнула кресалом, и в очаге заплясал легкий огонек. В последнее время она сильно похудела, одежда висела на ней как на пугале. На исхудавшем лице особенно как-то явственно стали заметны крючковатый нос и большие, черные, яростные очи.

Ворон, согнувшись, вошел, уселся на сундук и вопросительно посмотрел на бабку.

– Несолоно хлебавши?

– Уже донесли?

– Ты думаешь, раз я в лесу живу, так и не знаю ничего? Поболе тебя еще знаю, князь. А уж понимаю и еще больше.

Ворону вовсе не хотелось выслушивать назидательную болтовню. Но сил не было подняться и уйти.

– Зачем звала?

– Уж и просто так не хочешь бабушку свою навестить? Обязательно тебе причина нужна?

Однако Ворон знал, что просто так Ега никогда за ним не посылала. Но промолчал – говорить тоже сил не было. В густом сумраке тесной бабушкиной избушки он сидел, устремив глаза на пламя очага. Добронега, ведя разговор, перебирала подвешенные к кровле пучки сушеных целебных трав и кореньев. Протянула Ворону корешок:

– Вот пожуй-ка, а то разит от тебя.

Ворон послушно взял сухой корешок и принялся жевать: он с детства усвоил, что перечить бабке не нужно. Корешок был почти совсем безвкусным и лишь слегка горчил. Однако, неведомо с чего, не выветрившийся еще до конца хмель вдруг как рукой сняло, голова прояснилось.

Добронега заглянула ему в глаза:

– Ага, проснулся, теперь можно и поговорить.

Она села за стол напротив Ворона, подперла руками голову и сокрушенно произнесла:

– И кого я воспитала?

Вопрос, понятно, ответа не подразумевал, и Ворон по-прежнему хранил глубокое молчание.

– И не то беда, что в битве проиграл и людей сгубил, а то беда, что сдался и медом решил себя отпоить. Да и каменья ты упустил потому, что в пещере пир устроил, вместо того чтобы быстренько домой вернуться. Ну да ладно, это списываю на то, что жены у тебя хорошей нет, некому тебя уму-разуму выучить. Не буду сейчас об этом говорить. Я тебя за другим позвала. Скажи-ка мне, милый внук, куда теперь наши супротивники каменья повезут?

Ворон удивился, откуда бабка узнала про пир в пещере, но удивление свое оставил при себе и лишь ответил на вопрос:

– В Киев повезут, ясное дело. Ко двору великого Киевского князя Ярослава. Пропали камни.

Ега кивнула и стукнула сухим кулачком по столешнице, усмехнулась зловеще и заявила:

– Там мы их и прихватим.

Ворон воззрился на нее недоуменно:

– Как прихватим-то? Они уже поди к Киеву подъезжают, а мы здесь, в Китеже. Хоть десять коней загони – не успеть уже. Да и бесполезно: Киев – город большой, и дружина княжеская своевольничать, мечами махать не даст. Это не Колохолм.

Старая Добронега таинственно усмехнулась и закатала до локтя рукав своей безразмерной рубахи:

– Смотри.

Ворон посмотрел. На самом сгибе руки, в локтевой впадинке, на старой морщинистой коже он увидел небольшой рисунок, изображавший то ли пылающее колесо, то ли солнце. Рисунок был вбит двумя красками, красной и черной, когда-то давно – уже порядком расплылся. Не успел Ворон как следует рассмотреть, как бабка одернула рукав и снова уселась на свое место.

– Что это? – Ворон по-прежнему смотрел недоуменно.

– Это метка, знак даждьбожьей дружины.

– Какой дружины?

– Даждьбожьей.

– А что это? И какое отношение…

– Это длинная история, – перебила его Добронега, – начиналось все тогда, когда старый князь Владимир начал крестить Русь. Сначала киевлян, потом новгородцев, и до смолян очередь дошла, и до суздальцев. До нашей глухомани не добрались, но там, где князь киевский мог уследить, утверждалась новая вера. Люди жгли старых богов и начинали поклоняться новому богу, то ли греческому, то ли иудейскому. Кто-то с желанием, кто-то – из страха. Немало было и таких, кому вовсе все равно, лишь бы был кусок хлеба да миска каши.

Был в те времена богатый гость-купец, молодой витязь от словен новгородских, от старшего древнего рода. Именем Садко. И не было славней купца на всей Руси: торговал он мехами, медом от моря варяжского до самого Царьграда. А уж на гуслях был мастак играть – заслушаешься. И ни в одном городе больше чем на седьмицу не останавливался. Приедет, продаст товар, пошумит-попирует – и снова в путь. В каждом городе у него был двор с верными людьми и складом товаров. Богов он почитал, но пока Владимир от греков новой веры не привез – о них не думал.

Но как пошло крещение по городам и весям – тут-то все и произошло. Превыше всего любил этот Садко свободу. Не стал он креститься, хотя у греков для крещеных много всяких выгод предусмотрено было. И никто ухватить его не мог. Сегодня он здесь, а завтра там.

И люди, те, что преданы ему были, тоже не спешили в Христовы храмы идти. Если уж совсем от тиунов и огнищан княжеских притеснения начинались, то для вида кресты надевали, поскольку дело торговое – тут важно прибыль не упустить, но тайно собирались и прежним богам требы совершали.

И до Владимира Садко знатным гостем был, а после крещения еще славнее стал: все равно что князь среди своей тайной дружины. И там уже не на выгоду, а на совесть и веру полагаться стали. И братьями друг друга нарекли. Брат за брата хоть в огонь, хоть в воду!

А со стороны ничего заметно не было. Садко и крест себе тяжеленный золотой справил, и на храмы жертвовал. Также и вся тайная дружина его. Но чтобы своих средь людей узнавать, придумали тайный знак ставить. Батюшка мой тоже среди тех людей был. Однажды увидела я у него знак – и давай расспрашивать, что к чему. Батюшка любил меня – рассказал все. А поскольку я в девках не только красавицей, но и умницей слыла, меня в тайную ту дружину приняли. Отсюда и знак.

По мере рассказа глаза Ворона все более и более округлялись. Однако, как только бабка умолкла, разум вернулся к нему.

– Раз ты молодой была, значит, и впрямь история давняя. И что нам от нее теперь проку? Садко-то твой уж поди в могиле давно?

– А вот и нет, жив и здоров.

– Да как такое быть-то может – или снадобье какое колдовское ему известно?

– Снадобий много, но нет пока таких, которые бы человеку вечную жизнь подарили. Кроме одного, о котором тебе, как я вижу, невдомек. Не в том дело, тот первый Садко уже умер давно. Но у него сынов было чуть не двадцать человек. Так вот дружина из них самого лучшего своим тайным князем и возгласила.

Ворон посмотрел на бабку так, что будь на ее месте крынка молока, так молоко бы непременно скисло.

– И как этот новогодский купчина, пусть и богатый, нам поможет? Купит, что ль, эти злосчастные измарагды у князя киевского и нам перепродаст?

– Ты забыл, – поправила его Добронега, – что это он в миру купчина, а промеж братьев своих почитается князем. И княжество его не меньше того, которым Ярослав Киевский, прозываемый Мудрым, правит. Только столица у него не в Киеве, а в Новгороде, но и в Киеве тоже верные люди есть. Даже наместник сидит – младший брат Садко Новгородского, Садко-меньшой Киевский.

– Да как его настоящий-то князь терпит?

– Потому и терпит, что Мудрый. Он этих братьев Садков всех наперечет знает. И знает, что начни он с ними войну – еще не известно, кто из этой войны победителем выйдет. А так все тихо-мирно. Все молятся своим богам и ведут свою торговлю. Никто никому сильно не мешает.

– Торговлю, говоришь? И за какое серебро мы потом у всей этой братии Очи Перуна выкупать будем?

– Ни за какие не будем.

– Что ж, твой Садко нам их задаром отдаст? Что-то я сомневаюсь.

– Плохо ты о людях думаешь, внучок. Для Садко Китеж – свет в окошке. Мечтал даже на старости лет в нашу глухомань перебраться, куда греческая вера не дошла еще. Она, конечно, дойдет со временем. И придется нам, а не нам – так нашим детям или внукам тоже тайно своим богам молиться. Только вот для того, чтобы это свершилось попозже, для того, чтобы город наш хранил дедовскую веру подольше, нам и нужны Перуновы Очи.

– Немало людей уже за них погибло, и все лучшие воины…

Ега зыркнула на Ворона так, что тот даже вздрогнул.

– Кровь? А не бывает великого дела без великой жертвы! Чувствовала я, что в душе твоей смятение! Поэтому и прислала тебе твою глиняную уточку, чтобы ты вспомнил!

– Что вспомнил, что ты меня чудской сказкой вокруг пальца обвела? Теперь мне вместо глиняной уточки измарагды должны стать?

– Был ты, внучок, ума не шибкого, да, вижу, и теперь не лучше, хоть и бородат уже. Обвела я вокруг пальца не тебя, а твою трусость и слабость. Ты ведь тогда плавать научился! И Очи Перуна не тебе теперь должны помочь выплыть, а всем городу нашему. Такая година приспела.

– Ну, предположим. Но измарагды уже, наверно, к Киеву подплывают, а мы с тобой тут сидим. А если уж Очи Перуновы в княжескую сокровищницу попадут, то даже Садко твой с дружиной их оттуда не вызволит.

– Это ты правду говоришь, – кивнула Ега, – действовать нужно быстро.

– Да как быстро? Ни на ладье, ни верхом в Киев нам быстрее чем за две недели не добраться.

– А мы на крыльях!

После всех услышанных им чудесных историй Ворон готов был к тому, что бабка сейчас достанет из сундука две пары крыльев, вытряхнет из них пыль, и они впрямь полетят по воздуху под облаками.

Но все оказалось проще. В одной из соседних домовин была устроена голубятня. Ега на тончайшей бересте написала два небольших письмеца, скрутила их в плотные трубочки, забралась в голубятню и, приговаривая: «Вот этот беленький – из Киева, а этот сизый – новгородец», вернулась с двумя откормленными голубями. В волосах ее застряли перья, но вид был довольный.

– Вот и пригодились, родимые.

Записки были закреплены сыромятными ремешками, и два голубя, взлетев над черными елями, устремились в разные стороны.