Глава седьмая
Черная стрела
Упившийся вином Сулирад завалился спать на скамье у печи тут же в гриднице. Тереха тоже сморило после вина и сытного обеда, он прикорнул прямо за столом, откинувшись на удобную спинку кресла с подлокотниками. Проснулся Терех, как от толчка, ощутив тонкую струйку слюны, выбежавшую у него изо рта. Утерев подбородок рукавом рубахи, Терех оглядел просторную гридницу еще сонным взглядом. Пиршественный зал был окутан полумраком, на зеленых и голубых оконных стеклах лежал красноватый отблеск заката. Короткий зимний день уже истекал, близилась долгая холодная ночь.
Терех вышел из-за стола и растолкал спящего Сулирада. Тот с кряхтеньем уселся на скамье, свесив ноги на пол.
— Уже вечер наступил, а обоз наш так и не вернулся из Суздаля, — сказал Терех, присев на скамью рядом с огнищанином. — Что-то случилось, не иначе.
— Да что могло случиться? — зевая, проговорил Сулирад. — Небось загулял мой шурин, вот и вся причина. Тришка тоже на хмельное питье падок. Наверняка получили оболтусы деньги от Свиды Карповича и решили угоститься пивом или брагой по такому случаю. А конюхи-холопы тем паче не откажутся от возможности хлебнуть бражки на дармовщинку.
— Ты же велел Зорьяну и Тришке, сбросив товар в Суздале, без промедления ехать обратно в Боголюбово, — промолвил Терех. — Ты же запретил им к хмельному питью притрагиваться. Строго-настрого запретил! — Терех в беспокойстве заходил взад-вперед. — Чует мое сердце, что-то стряслось с нашими обозными. Что-то помешало им вернуться в Боголюбово.
— Не волки же их сожрали на обратном пути из Суздаля, — зевая во весь рот, заметил Сулирад. — Приедут они к нам завтра утром, вот увидишь.
Огнищанин предложил Тереху продолжить прерванное застолье, пригласив к столу парочку молодых челядинок.
— Скоро ночь, приятель, — похотливо улыбаясь, промолвил Сулирад и подмигнул Тереху. — На ложе, согретом женским телом, и спится лучше, и сон слаще.
По тому, как Сулирад обращается со здешними челядинками, Терех сразу догадался, что огнищанин наверняка успел перепробовать в постели всех молодых боголюбских холопок. В отсутствие князя Георгия Сулирад для всей боголюбской челяди был богом и господином, все его желания были законом. В конце концов, именно Сулирад, а не князь Георгий подбирал слуг в Боголюбово и в столичный дворец великого князя.
Сходив в женские покои, находившиеся на втором ярусе роскошных каменных хором, Сулирад привел оттуда двух девиц в длинных платьях из неотбеленного льна. Одна из холопок была рыжеволосая с зелеными очами, другая — белокурая и сероглазая. Белокурую девицу звали Беляной, она была повыше ростом и покрепче телом, чем рыжеволосая, которую звали Велижана.
Терех сразу положил глаз на статную и красивую Беляну, которая своим прямым гордым носом, высоким лбом и красиво очерченными устами сразу напомнила ему Гликерию.
— Я знал, что смогу тебе угодить, брат, — усмехнулся Сулирад, жестом повелев Беляне сесть за стол рядом с Терехом.
Велижану Сулирад усадил к столу подле себя.
Служанки, пришедшие из поварни, унесли со стола объедки и спустя какое-то время, принесли заново приготовленные кушанья, мясные и рыбные.
— На дворе Великий пост, а мы грешим, вкушая мясо, — обронил Терех, кивнув огнищанину на жареную говядину. — Не дело это, друже.
Сулирад сделал удивленное лицо.
— Не пойму я тебя, брат, — сказал он. — Днем ты вовсю уплетал зайчатину, а вечером вдруг про постные дни вспомнил. Ты уж или греши, или блюди пост, как монах.
Терех махнул рукой и насадил на нож большой дымящийся горячим паром кусок говядины, переложив его с большого блюда в свою тарелку.
Беляна отказалась было от жаркого, которое предложил ей Терех, но, поразмыслив, все же согласилась отведать мясного блюда.
— Поверь, милая, белый свет не треснет пополам от того, ежели мы сейчас скоромной еды откушаем, — с улыбкой проговорил Терех, мягко приобняв за плечи Беляну, скромно опустившую глаза.
Рыжеволосая Велижана без малейших колебаний принялась за жареную говядину, которой угостил ее Сулирад. По лицу Велижаны было видно, что она с легкостью преступает многие церковные запреты и моральные устои. Подвыпивший Сулирад, распалившийся вожделением, бесцеремонно засовывал руки Велижане под платье, жадно мял пальцами ее небольшие округлые груди сквозь ткань одежды, но это нисколько не смущало Велижану, даже не отвлекало ее от еды.
Между тем за окнами погасли последние отблески заката. Наступила ночь.
Челядинки, сновавшие между гридницей и поварней, зажгли масляные светильники, стоящие на высоких подставках из бронзы.
— Не спеть ли нам, а? — воскликнул Сулирад, хлебнув еще вина. Он взглянул сначала на Велижану, потом на Тереха. — Какое застолье без песен!
Терех охотно закивал головой, поскольку был с полным ртом. Он дал знак Сулираду, мол, ты запевай, а я подхвачу.
Развалившийся на стуле Сулирад не заставил себя ждать и громким хрипловатым голосом затянул одну из популярных в то время застольных песен:
Жил во граде Киеве славный муж Добрыня,
сын Никитович,
Пригласил однажды князь
Владимир Красное Солнышко
Богатыря Добрыню и других гостей
да на почестен пир…
Дожевав кусок рыбного пирога, Терех стал подпевать Сулираду, поскольку хорошо знал слова этой песни, которая частенько звучала и на пирах в тереме рязанского князя Юрия Игоревича. Разгоряченные вином Беляна и Велижана поддержали пение Сулирада и Тереха своими чистыми звонкими голосами.
Неожиданно в гридницу вбежал караульный с воротной башни в мохнатой собачьей шапке в виде колпака и овчинном тулупе. Стук тяжелых двустворчатых дверей и топот ног стражника грубо нарушил царящую в трапезной веселую идиллию. Вся четверка поющих разом умолкла при виде торопливой поступи стража и его обеспокоенного раскрасневшегося на морозе лица.
— Что стряслось, Парфен? — спросил Сулирад, поднявшись со стула.
Терех поставил на стол недопитую чашу с вином. Беляна замерла с полотенцем в руке, которым она собиралась обтереть свои губы, вымазанные медом. Велижана торопливо одернула на себе платье, прикрыв длинным подолом свои белые голые бедра, на которых только что лежала тяжелая потная рука огнищанина.
— Там… прискакал верхом на коне твой слуга Тришка, — задыхаясь после быстрой ходьбы, вымолвил стражник. — Ворота были заперты, но я велел их открыть, чтобы впустить конника в замок. Я узнал, что это Тришка, токмо когда снял его с седла.
— Снял его с седла… — чуть растерянно пробормотал Сулирад. — Тришка что, пьян иль без чувств?
— Он мертв, господине, — печально ответил караульный. — У него в спине торчит стрела.
— Час от часу не легче! — вырвалось у Сулирада, который вмиг протрезвел. — Ну-ка, Парфен, веди нас к Тришке. Где ты его оставил?
— В дворцовой караулке он лежит, господине, — сказал стражник, ткнув большим пальцем себе за плечо.
Опрокидывая стулья и на ходу хватая шубы и шапки, Сулирад и Терех поспешили прочь из гридницы вслед за Парфеном, который шагал впереди них, переваливаясь на коротких ногах, как медведь.
Беляна и Велижана остались сидеть за столом, объятые тревогой после всего услышанного.
Пройдя темным переходом в дворцовую башню, Парфен и идущие за ним Терех и Сулирад спустились по ступеням, проложенным во чреве каменной башни, к боковому выходу из дворца. От выхода из башни до караульного помещения было шагов двадцать по заснеженным плитам широкого двора. В караулке была сложена печь, поэтому там было тепло. Свет двух горящих факелов озарял все углы в этом прибежище дворцовой стражи.
Возле печи сидели на табуретах три гридня в распахнутых полушубках, ведя негромкую беседу. При виде огнищанина они вскочили со своих сидений, взяв в руки дротики.
Не обратив на них никакого внимания, Сулирад сразу же подошел к широкой скамье у стены, на которой лежало лицом вниз бездыханное тело Тришки. В спине у мертвеца торчала длинная черная стрела с пестрым оперением на конце. Перья то ли сокола, то ли ястреба были накрепко прикручены к древку стрелы тонкими волокнами бычьих сухожилий.
— Сказал ли тебе Тришка, кто стрелял в него и где это случилось? — обернулся к Парфену Сулирад. — Он хоть что-то успел тебе сказать?
— Нет, господине, — тяжело вздохнул Парфен. — Когда я стал снимать Тришку с седла, то он лишь негромко застонал и тут же отдал Богу душу. — Парфен снял шапку и перекрестился.
Сулирад чуть слышно выругался, с досадой всплеснув руками.
— И что теперь делать? — Сулирад взглянул на Тереха. — Как узнать, что за злодеи убили Тришку?
— Чего тут гадать, друже? — промолвил Терех, внимательно оглядывая стрелу, пронзившую несчастного Тришку. — Татары убили твоего челядинца. Это татарская стрела, можешь мне поверить.
— Не может этого быть! — заволновался Сулирад, изменившись в лице. — Откель здесь взяться татарам?
— Со стороны града Владимира, откуда еще, — проворчал Терех. — Похоже, наши обозники по пути из Суздаля сюда наткнулись на татарский дозор. Нехристи очень далеко рассылают своих дозорных от основной своей орды, такая у них тактика.
Сулирад велел Парфену вытащить стрелу из мертвеца. Осмотрев окровавленный наконечник стрелы, ее древко и оперение, он опять взглянул на Тереха. В его глазах был тот же молчаливый вопрос.
— Татарская это стрела, не сомневайся, — уверенно промолвил Терех. — Вооружение мунгалов я неплохо изучил, покуда был у них в плену.
Сулирад вновь выругался и сердито прикрикнул на стражников, веля им не рассиживаться у печи, а нести дозор на крепостной стене замка. Стражники торопливо покинули караульное помещение. Собрался идти на воротную башню и Парфен, но Сулирад задержал его, приказав ему поутру схоронить Тришку где-нибудь на внутренней стороне крепостного вала. Сулирад отдал это приказание именно Парфену, поскольку тот являлся десятником, верховодя всеми прочими дворцовыми стражниками.
— Нужно убираться отсель побыстрее! — твердил Сулирад Тереху, быстрым шагом возвращаясь вместе с ним в гридницу. — Плевать на добро княжеское, своя голова дороже. Оседлаем двух лошадок и ускачем к Суздалю.
— А на мунгалов наскочить не боишься? — спросил Терех. — Ежели обозники наши на нехристей наткнулись, то и мы с тобой можем запросто на них напороться. Вдвоем-то нам от татар не отбиться.
— Вот поэтому, друже, нам следует выступить в путь ночью, — сказал Сулирад. — В темноте-то татары нас не сразу заметят. Темнота же и укроет нас в случае опасности.
Терех после некоторых колебаний согласился с затеей Сулирада. Побывав в плену у татар, он теперь был готов на все, лишь бы избежать встречи с этими безжалостными степняками.
Однако жадность так сильно владела Сулирадом, что он решил взять с собой хотя бы что-то из княжеского добра. Рыская по темному дворцу со светильником в руке, Сулирад шарил в сундуках, в комнатах и кладовых. Он заглянул даже в помещения слуг, в поварню и на чердак в поисках ценных вещей. С собой у Сулирада был холщовый мешок, куда он толкал все, что ему приглянулось. Прежде всего Сулирад хватал меха, добротную одежду и обувь, серебряную посуду и различные безделушки из цветного стекла, янтаря и слоновой кости. Наполнив различным добром один мешок, Сулирад тут же принялся набивать другой, поскольку любая шкатулка из слоновой кости, любая терракотовая статуэтка или парчовая занавеска с золотой бахромой являлись для него ценностью, и он не мог пройти мимо них, не прихватив с собой.
В гридницу, где пребывал Терех вместе с Беляной и Велижаной, Сулирад вернулся, обливаясь потом и таща на себе два набитых доверху мешка, из которых торчали рукава женских платьев, пушистые лисьи хвосты и небрежно запиханные тончайшие паволоки. Со вздохом облегчения Сулирад сбросил с плеч оба мешка на пол и устало бухнулся на стул. Велижана протянула ему чашу с яблочной сытой. Сулирад взял чашу и жадными глотками осушил ее до дна.
— Ты что же, хочешь это на коня навьючить? — изумился Терех, взглядом и жестом давая понять огнищанину, что тот не соображает, что делает. — С таким грузом лошадь твоя не сможет скакать ни галопом, ни рысью. Лучше всего налегке ехать, брат. Оставь ты все это здесь!
— Куда это вы собрались посреди ночи? — поинтересовалась Велижана, переведя взгляд с Тереха на Сулирада.
— Куда надо! — резко отрезал огнищанин, поставив опорожненную чашу на стол. — Шли бы вы почивать, красавицы. Поели, попили — пора и честь знать.
Надув губы, Велижана встала из-за стола и направилась к дверям, ведущим на второй ярус дворца. За нею последовала и Беляна, пожелав Тереху и Сулираду «покойной ночи».
Решив подкрепиться перед дальней дорогой, Сулирад отрезал ножом кусок от рыбного пирога, но угоститься им он не успел. Опять прибежал Парфен с известием, что вовсю пылает огнем Покровский монастырь, расположенный на берегу Нерли в двух верстах от Боголюбова. Мимо этого монастыря пролегала дорога на Суздаль.
Сулирад и Терех, сопровождаемые Парфеном, торопливо поднялись на южную стену Боголюбовского замка. Отсюда с высокой обрывистой кручи, на которой был насыпан крепостной вал, открывались широкие просторы клязьменских пойм и низменная долина Нерли. Эта покрытая снегами низина с редкими перелесками утопала во мраке февральской ветреной ночи. Огонь, вспыхнувший в ночи, был виден издалека. Багровые сполохи от этого мощного пожара образовали зловещее зарево над дальним лесом.
— Похоже, татары ворвались в Покровский монастырь, — угрюмо произнес Сулирад, щуря глаза на холодном ветру. — Утром нехристи подступят и к Боголюбову.
— Сколько у нас ратников? — спросил Терех, обращаясь к огнищанину.
Однако ему ответил Парфен, сообщивший, что стражников в замке всего двенадцать человек вместе с ним.
— Здешняя дружина ушла вместе с полками князя Георгия ко граду Ростову, — добавил десятник. — Семьи дружинников перебрались из Боголюбова кто во Владимир, кто в Суздаль.
— Придется вооружить мужчин-холопов, — сказал Терех. — Хватает ли оружия в замке?
— Оружия-то здесь много, — проговорил Парфен, — но вооружать им особо некого. Слуг-мужчин в замке осталось человек двадцать.
— Значит, служанок тоже вооружим тех, что помоложе и покрепче, — решительно вымолвил Терех. — Коль мунгалы ворвутся в Боголюбово, то они всех нас в крови утопят.
Получив приказ от Тереха открыть дворцовый арсенал, Парфен сразу бросился его исполнять.
Сулирад схватил Тереха за руку, взволнованно выдохнув ему прямо в лицо:
— Ты что, спятил, брат? Надумал оборонять Боголюбово от мунгалов? Нас тут горстка, а нехристей многие тыщи! Ты же сам говорил. Бежать нам надо отсель, а не хоробрствовать! Князь Георгий и тот удрал с конными полками в Ростов. Не дури, приятель! — Сулирад встряхнул Тереха за отвороты полушубка. — Бежим в Суздаль, там и стены повыше, и войско многочисленнее. А тут нам с тобой будет погибель неминуемая!
Молча оттолкнув Сулирада, Терех нырнул в дверной проем крепостной башни, которая соединялась крытой каменной галереей с дворцовыми постройками.
Глава восьмая
Пламя над Суздалем
Жену огнищанина Сулирада звали Яромилой, это была высокая полногрудая женщина с овальным лицом, длинными желтыми косами и большими светло-карими глазами. Замуж за Сулирада Яромила вышла после смерти своего первого супруга, павшего в сражении с литовцами. От первого брака у Яромилы была четырнадцатилетняя дочь Чтирада. От Сулирада Яромила родила вторую дочь Лелю, которой лишь недавно исполнилось три года.
Яромила познакомилась с Гликерией, передав ей деньги, которые причитались Тереху за его поездку в Боголюбово. Она поведала Гликерии, что деньги за привезенные из Боголюбова соль и зерно получил от купца Свиды Карповича ее брат Зорьян. Гликерия была сильно обеспокоена тем, что Терех и Сулирад задержались в Боголюбовском замке до вечера, куда за новым грузом выехали из Суздаля Зорьян и трое других возчиков.
Яромила, хорошо знавшая нрав своего мужа, заметила Гликерии, мол, видимо, в Боголюбове есть что взять и выгодно продать, это и задержало там Сулирада и Тереха. Хотя Яромила была на восемь лет старше Гликерии, это не помешало их сближению, так как обе томились тем же ожиданием и той же печалью.
Пригласив Гликерию в свою келью, Яромила стала угощать ее медовыми пирогами и козьим молоком, которым она разжилась у монахинь здешнего монастыря, державших в своей обители небольшое стадо коз.
За долгим разговором Яромила и Гликерия не заметили, как наступил вечер, а Сулирад и Терех так и не вернулись из Боголюбова.
«Стало быть, они приедут завтра, — сказала Яромила Гликерии, укладывая дочерей спать. — Может, у них сани поломались или какую-то из лошадей заново подковать пришлось».
Ночью Гликерии, одолеваемой тревогой, плохо спалось.
С утра она отправилась на городской торг, чтобы купить хлеба и мороженой рыбы. К приезду Тереха Гликерия хотела приготовить угощение. На торжище, полном народа, Гликерия услышала разговор двух смердов, коих немало сбежалось в Суздаль, ища здесь спасения от татар: «Слыхал, сосед, мунгалы сожгли Покровский монастырь, что близ устья Нерли, и взяли в осаду Боголюбово!»
От этого известия холод пробежал по телу Гликерии. Она почти бегом устремилась по узким улицам, забитым людьми, санями и распряженными лошадьми, к городским воротам, чтобы расспросить стражу о татарах. Не доходя до ворот, Гликерия сначала замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась. Вокруг все говорили об одном и том же: «Со стороны реки Клязьмы к Суздалю приближается Батыева орда. Татары жгут села и монастыри на своем пути!»
Вернувшись в епископский терем, Гликерия поделилась страшным известием с Яромилой.
— Уже не единожды в прошлом алчность приводила моего мужа к печальным последствиям, — горестно покачала головой Яромила, — но на этот раз, похоже, Сулирад заплатит головой за свое сребролюбие.
— Рано отчаиваться, подруга, — сказала Гликерия, заметив слезы на глазах у Яромилы. — Боголюбовский замок, сказывают, хорошо укреплен. Бог даст, пересидят Терех и Сулирад татарскую напасть за валами и стенами княжеской крепости.
Успокаивая Яромилу, Гликерия сама не верила в то, что говорила, ибо месяц тому назад она видела, как под натиском татар пала Рязань, укрепленная гораздо лучше Боголюбовского замка.
После полудня епископ Савватий начал служить торжественную обедню в суздальском Рождественском соборе, куда стеклось множество народу со всего города. В разгар священной литургии вдруг пронеслась весть о том, что татары уже разбивают шатры у стен Суздаля. Толпа, заполнившая огромный храм, заволновалась, как море-океан под порывами ветра. Люди, толкаясь и давя друг друга, хлынули из всех дверей собора, не слушая призывов владыки Савватия соблюдать благопристойность, присущую христианам.
По всему Суздалю ревели боевые трубы, призывающие ратников к оружию. В разных частях города сотники и тысяцкие собирали своих воинов возле воткнутых в землю стягов. Ратники поднимались на восточную стену, с которой открывался вид на огромный татарский стан, окруженный со всех сторон крытыми обозными кибитками. Сюда же валом валили многие сотни любопытных горожан, мужчин, женщин и детей, — всем хотелось своими глазами увидеть ужасных мунгалов, зверства которых были у всех на устах.
Татар было очень много, их конные отряды широко рассыпались вокруг Суздаля, и где бы они ни появлялись, там сразу же занимался пожар, а в небеса поднимались густые клубы дыма. К концу дня Суздаль оказался в сплошном кольце из горящих деревень и монастырей.
В вечерних сумерках татары сволокли ко всем воротам Суздаля груды жердей, бревен и вороха сена, разведя гигантские костры. Русичи пытались заливать эти костры водой и забрасывать снегом, но все их усилия оказались тщетными. К полуночи деревянные створы всех городских ворот сгорели дотла. Наскоро возведенные заграждения из саней, кольев и досок не смогли задержать татар, которые сплошным потоком хлынули на узкие улицы Суздаля.
Кому-то из русских воинов удалось укрыться в детинце, но большинство нашли свою смерть в неравных схватках с татарами, многочисленность которых создавала впечатление некоего жуткого Вселенского потопа.
Воевода Провид Глебович, растерявший остатки мужества после всего случившегося, за два часа до рассвета повел свою дружину на прорыв из городской цитадели. Нескольким сотням русских ратников удалось перейти по льду реку Каменку и добраться до густого леса. Татары, занятые грабежом ремесленных кварталов Суздаля и подсчетом множества пленников, не смогли поставить надежный заслон на пути у воинов Провида Глебовича. На руку вышедшим на прорыв русичам сыграла и ночная мгла. Успех дружины Провида Глебовича сподвиг на такую же вылазку еще около двух сотен женщин и детей, которых возглавил священник Анисим, накануне привезший в Суздаль книги из Боголюбова. Анисим повел свой безоружный отряд, обремененный детьми, не напрямик к лесу, а по льду извилистой Каменки между высокими речными берегами. Таким образом, конные татарские дозоры, шнырявшие между догорающими селами за рекой Каменкой, не заметили женский отряд Анисима, который к рассвету благополучно достиг спасительного леса.
После ухода из суздальского детинца воеводы Провида Глебовича главенство над оставшимися защитниками цитадели принял епископ Савватий. Это был семидесятилетний муж, сочетавший в себе человеколюбие и благородство во всех своих делах и поступках. Владыка Савватий, видя, что среди оставшихся ратников много юнцов и раненых, а помощи ждать неоткуда, наутро вступил в переговоры с ханом Берке, который доводился родным братом Батыю. Прежде всего, епископ Савватий беспокоился о женщинах и детях, желая любой ценой избавить их от смерти.
Хан Берке был поражен мужеством Савватия, который сам пришел в татарский стан и смиренно предлагал ему свою голову в обмен на сохранение жизни нескольким тысячам русичей, укрывшимся в суздальском детинце. Берке поклялся Савватию своими богами, что если русичи сложат оружие и выйдут из крепости, то никто из них не будет убит. При этом русичам запрещалось брать с собой еду и любые вещи кроме имеющейся на них одежды.
Вернувшийся в детинец Савватий объявил собравшемуся там люду, что по воле злого рока всем им придется идти в татарскую неволю ради спасения жизни своих жен и детей. Еще какое-то время владыке Савватию пришлось уговаривать большую группу ратников, не желавших сдаваться на милость мунгалов. Среди этих воинов были в основном купцы, боярские сыновья и слуги. Все уговоры Савватия оказались напрасными. Около семидесяти ратников, молодых и старых, укрылись в каменном Рождественском соборе, решив дорого продать свои жизни в сече с татарами. К этим мужественным воинам присоединились более полусотни женщин и детей из числа боярских жен. Нашлись недовольные решением владыки Савватия и среди священников. Четверо чернецов из притча Успенского храма тоже ушли в собор Рождества Богородицы, не пожелав склонять голову перед татарами.
Яромила побледнела, как полотно, узнав от Гликерии, что епископ Савватий принял решение не оборонять суздальский детинец от мунгалов.
— Владыка Савватий не верит в успех обороны и не желает напрасных жертв с нашей стороны, — скорбным голосом промолвила Гликерия. — Спасая всех нас от смерти, епископ Савватий обрекает свою паству на рабство у нехристей, считая это благом. — Она тяжело вздохнула и добавила: — Владыке невдомек, что неволя у татар хуже смерти.
Зимний день был уже в разгаре, когда, наконец, были сняты запоры с дубовых ворот детинца, тяжелые створы которых с глухим натужным скрипом растворились, открыв широкий проезд во чреве мощной воротной башни. Первым из крепости вышел владыка Савватий в своем золоченом архиерейском облачении, с широким блестящим омфором на плечах поверх длинного саккоса, с большим позолоченным крестом на груди. Седовласую голову епископа венчала митра, сферический головной убор, украшенный бархатом, бисером и камнями-самоцветами. Митра символизировала собой образ золотых венцов, которыми будут увенчаны праведники в Царстве Небесном.
Следом за епископом шли священники и монахини в длинных черных ризах, с черными клобуками на голове; головы монахинь к тому же были плотно повязаны черными платками. В руках у священников и монахинь были иконы и зажженные свечи. Два дьякона несли высокие позолоченные жезлы, один из которых был увенчан Вифлеемской звездой, другой — Святым распятием.
Вслед за священниками густой толпой двигались мужчины, женщины и дети. Мужчины, подходя к створам ворот, бросали на снег щиты, шлемы, мечи, ножи и топоры. На ком были панцири и кольчуги, те избавлялись и от них. Женщины держали детей постарше за руку, а младенцев прижимали к груди. Все шли в глубоком скорбном молчании, понурив голову и стараясь не смотреть по сторонам.
Сразу за воротами ведомые епископом Савватием русичи очутились в живом коридоре из конных и пеших мунгалов, которые бесстрастно разглядывали своими раскосыми глазами длинную колонну сдающихся в плен людей. Татары держали наготове копья, сабли и луки, однако ни один из татарских лучников не выстрелил, ни одна кривая сабля не взметнулась над головой для удара. Пройдя через опустошенный, запруженный врагами город, колонна русичей оказалась на заснеженном поле. Невдалеке дымил множеством костров обширный татарский лагерь. Оттуда выехала кавалькада из многих сотен всадников в мохнатых шапках с высоким верхом на приземистых длинногривых лошадях.
Татарская конница окружила русичей со всех сторон.
Знатные татары держались особняком, их можно было отличить по золоченой сбруе на лошадях, по богатым шубам и шапкам.
Около тридцати татар спешились и деловито принялись сортировать пленников: мужчин они отводили в одну сторону, женщин и детей в другую. При этом степняки связывали мужчин по десятку человек одной веревкой. Всех пленных мужчин конные татары тут же погнали к дороге, ведущей к реке Клязьме.
Женщин и детей мунгалы пригнали в свой стан, где уже было много других русских невольников, захваченных при подходе к Суздалю.
Хан Берке и монгольские нойоны, споря до хрипоты, принялись делить между собой пленниц, которых простые татарские воины раздевали донага прямо на морозе, отнимая у несчастных не только одежду, но и все украшения. Девочек-подростков татары раздевали догола наравне со взрослыми женщинами, жадно вырывая друг у друга их шубки, шапки, рукавицы и теплые сапожки. Татары не трогали лишь запеленатых младенцев и детей трех-четырехлетнего возраста и чуть постарше.
Гликерия, уже насмотревшаяся всего этого во взятой мунгалами Рязани, безропотно скинула с себя всю верхнюю и нижнюю одежду, оставшись лишь в одних поношенных чеботах на ногах, на которые никто из степняков не позарился. Все происходящее стало настоящим кошмаром для нескольких тысяч пленниц, с которых татары срывали одежды, невзирая на зимнюю стужу и не обращая внимания на женские мольбы и слезы. Пленницы, знатные и незнатные, молодые и старые, оставшись нагими на пронизывающем ветру, испытывали не просто позор и унижение, но величайшее потрясение и отчаяние. Над этим скопищем обнаженных женщин, белизна тел которых сливалась с холодной белизной заснеженной равнины, висел детский плач и стенания матерей, прижимающих к себе закоченевших юных дочерей. Монахини, с которых татары сорвали их длинные черные рясы, плащи и платки вместе с исподними одеждами, вмиг утратили свое строгое аскетичное благообразие. Нагие монахини вмиг растворились в толпе таких же голых и продрогших пленниц, над которыми теперь довлела не только злая воля татар, но и еще более безжалостный враг — зимний холод.
Гликерия старалась держаться подле Яромилы и ее дочерей, поэтому ее вместе с Яромилой и ее детьми взял себе какой-то татарский нойон с ужасным шрамом на левой щеке. Кроме Гликерии и Яромилы, этот нойон получил в свою собственность еще два десятка русских невольниц.
Всех молодых и привлекательных пленниц татарские военачальники быстро поделили между собой. Старых и некрасивых невольниц татары просто прогнали плетками прочь от своего стана, не дав им никакой одежды. Татарский толмач на ломаном русском объявил этим несчастным женщинам, посиневшим на зимнем ветру, что они свободны и вольны идти куда угодно. Бедные женщины, трясясь от холода и прижимаясь друг к дружке, устремились обратно к Суздалю, спотыкаясь и увязая в сугробах. Самые сильные из них бежали бегом с развевающимися на ветру волосами; более слабые тащились шагом, помогая одна другой и шатаясь от усталости. Несколько совсем закоченевших старух, не имея сил, легли на снег, ожидая, когда пронизывающий холод погасит в них последнюю искру жизни.
Рабы у татар являлись такой же разменной монетой, как лошади и скот. Несмотря на то что в своих походах татары награбили немало звонкой монеты самой разной чеканки, они все же чаще использовали серебряные и золотые монеты как украшения, а в качестве денежного эквивалента предпочитали рабов и скот.
Так, Яромилу вместе с ее младшей дочерью нойон Тобухай, ее хозяин, уже на другой день обменял на саврасую кобылицу, сторговавшись с другим татарским военачальником. Гликерии пришлось взять заботу над Чтирадой, старшей дочерью Яромилы, которая совсем впала в отчаяние, столь внезапно расставшись с матерью. Насилия, которые татары творили над русскими невольницами днем и ночью, приводили в ужас впечатлительную Чтираду. Вдобавок невольницам приходилось пресмыкаться и унижаться перед татарами, чтобы выпросить у них хоть какую-то одежду, чтобы утолить голод их объедками. Невольницы были обязаны кланяться любому татарину, знатному и незнатному. Перед ханами и нойонами пленницы должны были падать на колени и целовать их сапоги.
Однажды во время пиршества в юрте нойона Тобухая Гликерии и Чтираде пришлось несколько часов стоять голыми на четвереньках, изображая подставки для фарфоровых китайских ваз, в которых дымились тонкие ароматные палочки из сандалового дерева. Опьяневший от кумыса племянник Тобухая, узнав, что Чтирада девственница, изнасиловал ее в присутствии гостей и под их пьяный хохот. Гликерия ничем не могла помочь несчастной Чтираде. Все, что она могла сделать, это закрыть глаза, чтобы не видеть ее позора.
Вечером, сидя у костра, на котором невольницы Тобухая варили себе жидкую кашу в котелке, Чтирада заявила Гликерии так, чтобы услышала только она:
— Ты как хочешь, а я сегодня же ночью удеру от мунгалов в лес, благо нас почти не охраняют.
— Ты же замерзнешь в лесу насмерть, глупая, — прошептала Гликерия, обняв Чтираду за плечи. — У тебя же из одежки лишь рваный халат, а на ногах обмотки из разорванного плаща. Я тоже в лохмотьях хожу. Нехристи потому и не охраняют нас, ибо знают, что от их теплых юрт мы, полуголые, никуда не убежим в такой мороз.
— Я все равно убегу, — тихо, но твердо повторила Чтирада.
Гликерия крепче прижала Чтираду к себе, поцеловав ее в висок между растрепанными светло-русыми локонами.
Неожиданно две молодые женщины, сидящие у костра напротив Гликерии и Чтирады, укутавшись одним драным плащом, прервали свою негромкую беседу.
— Ой, что там за зарево в полнеба? — воскликнула одна, указав рукой на ночные небеса.
— На закат не похоже, ведь солнце давно закатилось, — промолвила другая.
Пышнотелая боярыня одетая в длинное льняное платье с засохшими пятнами крови на подоле, подбросила в костер обломки оглобли, затем подняла глаза к небу, поправив на голове белый убрус.
— Чего тут гадать, голубицы, — печально произнесла она. — Это пылает Суздаль. Мунгалы проклятущие жгут красу и гордость нашего края! Где же наши доблестные князья? Почто они не бьются насмерть с татарами?
«Не помогли суздальские Мономашичи рязанским Ольговичам Батыеву орду одолеть, вот и получили ныне расплату за свое недомыслие и гордыню!» — подумала Гликерия, но вслух ничего не сказала.
Глава девятая
Дым вражеских костров
Внешностью и статью Всеволод Георгиевич уродился в отца, но в нем не было отцовской твердости и непреклонности. Князь Георгий посвящал своего старшего сына во все свои дела и замыслы, поскольку считал его своим преемником на столе владимирском. Входил Всеволод Георгиевич и в узкий круг ближайших советников князя Георгия. В свои двадцать пять лет Всеволод Георгиевич мог давать советы отцу наравне с седоусыми боярами. Князю Георгию нравилось, что в его старшем сыне больше здравого благоразумия, чем было у него самого в юные годы. Потому-то князь Георгий с недавних пор стал поручать старшему сыну кое-какие дела, где требовались выдержка и умение убеждать собеседника.
Одно из таких поручений князь Георгий дал старшему сыну перед своим выступлением в Ростов. Суть этого поручения была крайне щекотливой, ибо речь шла о владимирском летописном своде, который вели монахи-книжники на подворье у местного епископа Митрофана. Этот летописный свод являлся продолжением старинной суздальской летописи, начатой еще при Юрии Долгоруком, который стремился возвысить Залесскую Русь над Новгородом, Черниговом и Киевом. В суздальской летописи были описаны все деяния и все походы неутомимого Юрия Долгорукого, получившего свое прозвище за дерзновенное намерение прибрать к своим рукам Киев и Новгород. Сыновья Юрия Долгорукого вписали в суздальскую летопись свои деяния и победы, достигнув-таки того, чего так неистово добивался их отец, отравленный в Киеве тамошними боярами уже на пороге всех своих свершений.
Князь Георгий, утвердившись во Владимире-на-Клязьме, положил начало местной летописи, где излагались события начиная со смерти Всеволода Большое Гнездо и до настоящего времени. Во владимирской летописи князя Георгия все устраивало, кроме описания его вражды со старшим братом Константином и поражения на реке Липице. Однако тут уж князь Георгий поделать ничего не мог. Если терем или храм он мог разрушить и перестроить заново, то переписать по-иному прошедшие события ему было не под силу, как и всякому правителю.
Князь Георгий сделал немало, чтобы загладить память о своем поражении на Липице. С неколебимым упорством в течение двадцати лет он победоносно воевал то на севере, то на юге, то на востоке, укрепляя и расширяя границы своего княжества, усмиряя воинственных соседей. И вот, когда суздальские полки наконец-то разбили Михаила Черниговского, самого упорного противника суздальских Мономашичей, отняв у него Киев и Чернигов, в это самое время татарская орда ворвалась во владения князя Георгия, спутав все его планы. Беды рязанских Ольговичей, от чьих городов татары оставили пепелища, не особенно волновали князя Георгия. Его беспокоило поражение суздальского войска в сече с мунгалами под Коломной, ведь этот разгром неизменно попадет на страницы летописи и станет еще одним постыдным пятном в биографии князя Георгия после злопамятной Липицкой битвы.
Уходя с конными полками в Ростов, князь Георгий поручил старшему сыну Всеволоду встретиться с владыкой Митрофаном и убедить его не излагать в летописи всех подробностей сечи под Коломной, как-нибудь затушевать это тяжелое для суздальцев поражение.
Ослушаться отца Всеволод Георгиевич не мог, поэтому он без промедления отправился к епископу Митрофану, подворье которого находилось в детинце напротив княжеского дворца. У князя Георгия с владыкой Митрофаном были натянутые отношения, так как оба были неуступчивы в спорах и резки в суждениях. Князь Георгий недолюбливал епископа Митрофана за то, что писцы-монахи под его присмотром не только восхваляют суздальских Мономашичей за их радение о Залесской Руси, но и упоминают об их неприглядных делах. Часто писцы вставляют в текст летописи критические замечания самого владыки Митрофана, который, обличая пороки князей, как бы выступает в роли эдакого провидца и нравоучителя. Ко Всеволоду Георгиевичу епископ Митрофан благоволил, поощряя его тягу к изучению греческого языка и чтению священных христианских книг.
Князь Георгий надеялся, что Всеволод сумеет столковаться с владыкой Митрофаном, используя свое красноречие и умение терпеливо выслушивать собеседника.
Однако беседа между Всеволодом Георгиевичем и епископом Митрофаном сразу не заладилась, ибо владыка остался недоволен тем, что князь Георгий, покидая столицу, не попросил у него благословения, даже не попрощался с ним.
— Улизнул, как вор, батюшка твой, — сердито выговаривал Всеволоду епископ Митрофан. — Разобиделся на меня князь Георгий за то, что я посоветовал ему замириться с Михаилом Черниговским, дабы объединить силы черниговских Ольговичей с суздальскими Мономашичами в войне с мунгалами. Накричал на меня князь Георгий, мол, не мое это дело о мире с черниговцами рядить. Он, дескать, и сам Батыгу одолеет. — Владыка Митрофан сокрушенно покачал головой. — Высоко сидит князь Георгий, да низенько мыслит, гордыня ему взор застит. Не извлекает он уроков из своих ошибок, к добру это не приведет.
Всеволод Георгиевич заикнулся было про летописный свод, но этим еще сильнее рассердил епископа Митрофана.
— Умолчать, говоришь, в летописании про Коломенскую битву, — желчно усмехнулся длиннобородый владыка, пронзив Всеволода прямым взглядом, в котором были удивление и возмущение. — Может, и про татарское нашествие ничего не писать, а? Просто поставить пробел в летописи, умолчав о сожженной татарами Рязани, о гибели рязанских князей и многих тысяч русичей, оказавшихся на пути у Батыя.
— Я прошу не замалчивать битву при Коломне, владыка, — не поднимая глаз, проговорил Всеволод, — но лишь не упоминать в летописи про участие в этой сече суздальских полков, только и всего. Можно ведь написать, что под Коломной сражались с татарами рязанские князья Роман и Глеб Ингваревичи. Тем более что это так и было. Роман Ингваревич был убит в том сражении.
— Написать-то можно что угодно, княже, — сказал епископ Митрофан, резко откинувшись на спинку стула. — Вот токмо наша ложь не прибавит славы и величия твоему отцу. Был бы здесь сейчас воевода Еремей Глебович, он согласился бы со мной. Но его нет теперь среди живых, ведь Еремей Глебович пал под Коломной.
При последних словах владыки Всеволод Георгиевич слегка вздрогнул, по его лицу промелькнула тень досады и недовольства, словно ему напомнили то, о чем он не хотел вспоминать.
— Я пойду, пожалуй, отче, — выдавил из себя Всеволод Георгиевич, поднявшись со стула. — Извини, что оторвал тебя от насущных дел. Прощай.
Неловким движением набросив на плечи красный плащ, Всеволод Георгиевич шагнул к выходу из светлицы. Уже у самой двери его настиг вопрос епископа Митрофана:
— Сын мой, когда же нам ожидать твоего батюшку с силой ратной?
— Недели через две, владыка, — обернувшись, ответил Всеволод Георгиевич. — Может, и через три недели.
— Храни тебя Господь, княже! — Епископ Митрофан осенил Всеволода Георгиевича крестным знамением. — В тяжкую годину ты принял власть над столицей и войском из рук отца своего. Да укрепит тебя Спаситель на сем трудном поприще!
* * *
Придя в великокняжеские хоромы, Всеволод Георгиевич сразу же столкнулся с братом Мстиславом. Тот мигом догадался, что у Всеволода только что состоялся неприятный разговор с епископом Митрофаном.
— Чего тебе наговорил этот старый хрыч? — спросил Мстислав. — О чем ты толковал с ним, брат?
Всеволод лишь молча отмахнулся, не желая посвящать Мстислава в подробности своего разговора с владыкой. Однако отделаться от Мстислава было не так-то просто. К тому же он знал о том поручении, какое было дано Всеволоду отцом.
— А я бы не стал лебезить перед епископом Митрофаном, — сказал Мстислав, знавший мягкосердечие старшего брата. — Я дал бы ему гривен или злата. Перед такими доводами мало кто устоять сможет!
— С Митрофаном это не пройдет, он же бессребренник, — мрачно обронил Всеволод.
— Значит, нужно играть на властолюбии Митрофана, — не унимался Мстислав. — Ты сказал бы ему, брат, что отец наш имеет замысел образовать во Владимире митрополию в обход Киева, что митрополитом он подумывает сделать его, Митрофана. Конечно, при условии, что Митрофан кое в чем станет посговорчивее, — с хитрой усмешкой добавил Мстислав.
— Пустой это замысел, и я говорил об этом отцу, — нахмурился Всеволод. — Греческая патриархия не одобрит и не разрешит существование двух митрополий на Руси.
— А мы греков и спрашивать не будем! — со свойственной ему самоуверенностью заявил Мстислав. — Чего на них оглядываться, брат? После взятия Царьграда крестоносцами Ромейская держава распалась на части. Греческие патриархи теперь мыкаются то в азиатской Никее, то в приморском Трапезунде. Как они могут нам на что-то указывать, коль сами лишились патриаршего престола в Царьграде? На этом престоле с недавних пор сидит латинский патриарх Никола из Пьяченцы, посаженный папой римским. Смех, да и только!
— Потому-то и наказует Господь христианские народы нашествиями диких язычников, ибо нету мира и единства между латинской и православной Церквами, — с тяжелым вздохом заметил брату Всеволод.
Удалившись в свои покои, Всеволод Георгиевич хотел побыть в одиночестве какое-то время, но не тут-то было. Его разыскали мать и жена, которые тоже хотели примирения между суздальскими Мономашичами и черниговскими Ольговичами. Мать Всеволода доводилась родной сестрой Михаилу Черниговскому, а его жена была из рода новгород-северских Ольговичей, которые состояли в троюродном родстве с черниговскими Ольговичами. Обе женщины пытались через Всеволода повлиять на князя Георгия, убедить его забыть вражду с Михаилом Черниговским и его родней. Княгиня Агафья, мать Всеволода, не осмелилась напрямик сказать своему вспыльчивому супругу, что сейчас не время для распрей между русскими князьями. Агафья подговорила Всеволода затронуть эту тему в беседе с отцом.
Всеволод же, как ни пытался заставить себя заговорить с отцом о заключении союза с Михаилом Черниговским, так и не смог этого сделать. Поэтому теперь ему было стыдно перед женой и матерью, ибо он не оправдал их надежд, не справился с собственной робостью.
Узнав, что ее старший сын, будучи все время рядом с отцом, так и не заикнулся ему о примирении с черниговскими Ольговичами, княгиня Агафья в горестном отчаянии всплеснула руками.
— За что мне такое наказание, Господи! — воскликнула она, чуть не плача. — Мой брат враждует с моим мужем, а мой старший сын не в силах примирить их даже ради спасения града Владимира от Батыевой орды. На кого же мне еще уповать, Господи?..
Не слушая сбивчивых объяснений Всеволода, княгиня Агафья удалилась из его покоев, хлопнув дверью.
Княгиня Марина, жена Всеволода, тоже была сильно расстроена. Насмотревшись на толпы беженцев, усталых и обмороженных, наслушавшись их рассказов о зверствах мунгалов, княгиня Марина жила в постоянном страхе. Ей было всего двадцать лет. Она часто виделась с княгиней Агафьей, пребывая под ее опекой и веря каждому ее слову. Княгиня Агафья как-то обмолвилась, что суздальским Мономашичам не одолеть Батыеву орду без помощи черниговских Ольговичей. Эта реплика свекрови запомнилась княгине Марине. Более того, в ней окрепло убеждение, что спасением Залесской Руси от татар может стать только союз Ольговичей с Мономашичами.
— Я не ожидала от тебя такого малодушия, видит Бог, — укоряла мужа княгиня Марина, оставшись с ним наедине. — Мунгалов, сказывают, полным-полно, как муравьев. Где твой отец соберет большую рать, чтобы разбить нехристей? Он ведь ушел в малолюдные края, где лишь леса да дикое зверье. Тебе надо было любой ценой убедить своего отца, чтобы он послал гонцов за подмогой к черниговским Ольговичам. А ты что сделал, свет мой? — Княгиня Марина сердито отвернулась от мужа. — Ты ничего не сделал! На что нам теперь надеяться? Татары не сегодня завтра ко Владимиру подступят.
Всеволод сел на скамью и усадил Марину рядом с собой.
— Не печалься раньше времени, лада моя, — ласково сказал он, мягко обняв жену за плечи, обтянутые желтым бархатом облегающего длинного платья. — Татары ведь не налегке идут, они свои обозы и стада за собой тащат. По узким заснеженным дорогам с обозами-то шибко не разбежишься. Вот увидишь, милая, пройдет дней десять, прежде чем нехристи под Владимиром объявятся. К тому времени отец мой стянет под свои стяги полки своих племянников Константиновичей. Может, и брат его Ярослав подойдет с войском из Южной Руси.
Слова Всеволода немного успокоили его голубоглазую русоволосую жену, которой так хотелось верить, что орда Батыя непременно будет разбита суздальскими князьями у стен града Владимира.
Весь вечер Всеволод старался быть веселым и беспечным, чтобы, глядя на него, и Марина пребывала в безмятежном состоянии духа. Придя после ужина в опочивальню, супруги со смехом перебрасывались веселыми репликами, вспоминая не очень пристойные прибаутки Мстислава, которыми тот смешил свою жену Кристину за вечерней трапезой. Жене Мстислава было всего семнадцать лет, поэтому она была смешлива и непосредственна, как любая девушка в ее возрасте.
— Хорошо, что Агафья Всеволодовна сегодня не ужинала вместе с нами, а то она не позволила бы Мстиславу так смело чесать языком, — заметила Марина, сняв с себя через голову длинное платье-сюрко. — У меня от смеха аж челюсти свело. Я и не знала, что Мстислав такой скабрезник! — С улыбкой взглянув на Всеволода, Марина принялась расплетать свою длинную русую косу.
Стройная и белокожая, с длинными распущенными волосами, в тонкой исподней сорочице Марина стала похожа на девушку-подростка, такая она была нежная и хрупкая. Всеволод попросил Марину снять с себя и ночную рубашку. Она с готовностью повиновалась, явив супругу, объятому вожделением, свою дивную наготу.
Лежа на постели с закинутыми за голову руками и чувствуя, как губы любимого мужчины ласкают соски ее грудей и впадинку между ними, Марина с какой-то задумчивой искренностью вдруг промолвила:
— У меня бывает иногда странное ощущение, милый. Будто я не живое существо, а токмо звук или солнечный луч.
Всеволод внимательно посмотрел на жену, румяное лицо которой в свете масляной лампы было прекрасно и безмятежно. Эта фраза Марины поразила Всеволода, как поразила бы его всякая интересная черта в любом человеке. Ему захотелось постичь душу Марины. Неужели она так необычно мыслит, так тонко чувствует? Неужели ее внешняя красота есть только отражение еще более чудесной души? Они женаты уже три года, а Всеволод так до сих пор и не познал всю глубину мыслей Марины, всех ее странностей. А ведь ему говорили накануне свадьбы, что эта путивльская княжна весьма необычная девушка!
Убаюканные взаимными ласками и теплом супружеского ложа, Всеволод и Марина погрузились в глубокий сон лишь после полуночи. На рассвете их разбудили встревоженные голоса дворцовых мечников, которые прибежали сообщить Всеволоду Георгиевичу о том, что у стен града Владимира стоит Батыева орда.
Наступило 2 февраля 1238 года.
* * *
Никогда прежде у стен Владимира не стояло столь несметное вражеское войско, за все сто тридцать лет существования этого города такое случилось первый раз. Татары разбили свои становища в поле напротив Золотых ворот, на пойменной заснеженной равнине за рекой Клязьмой, в низине за речкой Лыбедью напротив Медных ворот и возле излучины Лыбеди при ее впадении в Клязьму, держа под наблюдением Серебряные ворота. От множества дымов, поднимавшихся над татарскими кибитками и шатрами, в бледном холодном небе образовался гигантский сизо-бурый шлейф, разорванный порывами ветра на некое подобие перистых мрачных облаков, застлавших собой радостный солнечный свет. Эта дымная завеса окружила град Владимир со всех сторон.
Татары носились на своих юрких лошадках взад-вперед вдоль высоких валов Владимира, на которых высились бревенчатые стены и башни, укрытые тесовой кровлей. С русской стражей, находящейся на верхней площадке белокаменных Золотых ворот, татарские конники то и дело вступали в перестрелку, пуская на скаку свои длинные черные стрелы и стремглав уносясь прочь, спасаясь от летящих сверху русских стрел.
Князья и воеводы поднялись на звонницу Успенского собора, желая с этого самого возвышенного места в городе рассмотреть вражеские становища и прикинуть, какова примерная численность Батыевой орды. Если станы татар за речкой Лыбедью были лишь смутно различимы из-за дали и скрадывающей их морозной дымки, то лагеря мунгалов за Клязьмой и напротив Золотых ворот с высоты Успенской колокольни были как на ладони.
Воеводы, потрясенные множеством врагов, переговаривались между собой мрачными голосами. Лишь теперь им открылась истинная мощь Батыевой орды, которая обступила град Владимир, как саранча. Никому из воевод еще не доводилось видеть столь несметное конное воинство. Конные отряды татар рыскали по окрестностям вокруг Владимира, ища поживы в опустевших селах, боярских усадьбах и монастырях. Всеволод и Мстислав хранили угрюмое молчание. Им, уже имевшим печальный опыт лобового столкновения с татарской конницей под Коломной, ныне со всей очевидностью открылась вся безнадежность намерений их отца и его братьев разбить Батыеву орду силами одних суздальских Мономашичей.
Сюда, на Успенскую звонницу, прибежал гонец от стражников, находящихся у Золотых ворот. Гонец сообщил князьям и воеводам, что от татарского хана прибыли послы, которые хотят говорить с Георгием Всеволодовичем.
— Сотник Миловат не открыл ворота Батыевым послам, — сказал воин, раскрасневшийся после поспешного подъема по каменным ступеням на самый верх колокольни. — Он велел мне разыскать кого-нибудь из князей и привести к нему на башню.
— И правильно сделал, — одобрил поступок Миловата Петр Ослядюкович. — С Батыевыми послами мы и со стены можем поговорить, неча их в город впускать.
Князья и воеводы спустились с Успенской звонницы, сели на коней и поскакали к Золотым воротам по улицам проснувшейся столицы, по которым сновали мужчины и женщины с тревогой на лице и с одним и тем же известием на устах: «Батыга стоит у стен Владимира!»
Со времен Андрея Боголюбского град Владимир сильно раздался вширь, заняв всю вершину широкого мыса в междуречье Клязьмы и Лыбеди. Изначальный город, основанный Владимиром Мономахом на горе над Клязьмой, теперь стал центральной частью Владимира. Горожане так и называли этот большой квартал, обнесенный деревянными стенами, — Город Мономаха. С южной стороны к Городу Мономаха примыкает княжеский детинец, занимающий самую высокую часть горы и окруженный отдельной стеной из камня-туфа.
С восточной стороны к Городу Мономаха подступает ремесленный посад, или Ветчаной город, тоже окруженный валами и стенами. Выйти за городскую стену из Ветчаного города можно было через каменные Серебряные ворота, а проникнуть отсюда в Город Мономаха можно было через Ивановские ворота, названные так по главной улице, идущей через весь Ветчаной город до Серебряных ворот.
С запада раскинулись кварталы обширного Нового города, имеющего свои отдельные укрепления. На запад из Нового города вели двое ворот — Золотые и Иринины, на север отсюда вели Медные ворота, а на юг — Волжские ворота, выходившие к пристани на реке Клязьме. Из Города Мономаха в Новый город можно было попасть через Торговые ворота.
Поднявшись на самую мощную из крепостных башен Владимира, князья и воеводы через широкие бойницы между каменными зубцами увидели внизу на заснеженной дороге крытый возок на полозьях, запряженный парой гнедых лошадей. Возле возка крутились на месте около двадцати татарских всадников в теплых шубах и высоких шапках с меховой опушкой. Среди татар имелись двое толмачей, которые неплохо говорили по-русски. Эти толмачи ближе всех прочих мунгалов подъехали к запертым Золотым воротам, задрав кверху голову и перекликаясь с русской стражей.
— О чем там гавкают эти нехристи? — спросил у сотника Миловата Петр Ослядюкович, кивнув на татар.
— Степняки спрашивают: где Георгий Всеволодович? — сказал Миловат. — В городе ли он?
Петр Ослядюкович протиснулся боком меж каменных зубцов башни и крикнул татарским послам:
— Ну я — великий князь владимирский, чего вам надобно от меня?
Два татарина, говорившие по-русски, переглянулись между собой. Затем один из них резво повернул коня и ускакал к кибитке, а другой подъехал еще ближе к воротам, тараща на Петра Ослядюковича свои темные раскосые глаза.
— Эй, князь, хан Бату предлагает тебе сложить оружие и покориться ему, — громко и гортанно выкрикнул толмач-татарин, удерживая на месте своего горячего крапчатого скакуна. — Хан Бату обещает тебе свою милость, тебе и твоим родичам. Князь, как ты правил над своими городами и людьми, так и будешь дальше править. Тебе лишь придется ежегодно платить дань хану Бату и дать ему своих воинов для похода на Запад.
— Передай хану Батыю, посол, что русские князья ни перед кем голову не склоняют! — прокричал в ответ Петр Ослядюкович. — Никакой дани Батыга от меня не получит! И в милости Батыевой я не нуждаюсь! А в дар от меня можешь передать Батыю вот это, посол.
Взяв лук у одного из стражей, Петр Ослядюкович пустил стрелу сверху, метко сбив ею высокую мохнатую шапку с головы татарского толмача. Татарин нагнулся с седла и ловко подхватил со снега свою шапку пробитую стрелой. Тряхнув своими рыжими волосами, заплетенными на висках в две косички, толмач отъехал к своим конным соплеменникам, сгрудившимся возле крытого возка.
— Может, в этой кибитке сидит сам Батыга? — высказал свое предположение сотник Миловат. — Не зря же нехристи трутся подле нее. Может, открыть ворота и напасть на этих чертей косоглазых! Заодно и Батыгу на копье насадим!
— Ишь, прыткий какой! — усмехнулся Петр Ослядюкович. — Поумерь-ка пыл, Миловат. Нехристи небось токмо и ждут, чтоб мы ворота растворили. Ты не на эту кучку мунгалов смотри, друже, а вон на те ихние полчища. — Воевода указал рукой на густые ряды татарской конницы, застывшие на белой равнине в полуверсте от Золотых ворот.
Между тем татары выволокли из кибитки какого-то человека без шубы и шапки, со связанными спереди руками.
Рыжий толмач вновь подъехал к воротной башне, размахивая руками и крича по-русски: «Не стреляйте!»
Два других татарина, спешившись, подвели связанного человека к блистающим позолоченной медью высоким воротам и поставили его так, чтобы русичи на башне могли разговаривать с ним. Рыжий толмач отъехал прочь, а два спешенных татарина остались стоять позади пленника, лишь отступив от него на несколько шагов.
Все русичи, находившиеся на верхней площадке башни, гурьбой приникли к бойницам. Они сразу узнали пленника. Это был двадцатилетний Владимир Георгиевич, оборонявший от татар град Москву, а перед этим принимавший участие в битве под Коломной вместе со своими старшими братьями.
Княжич Владимир был уныл лицом и посинел от холода, поскольку на нем была лишь полотняная рубаха с красным оплечьем и синие посконные порты, заправленные в яловые сапоги. Правая рука княжича была обмотана окровавленными тряпками, на лбу у него засох кровавый рубец.
Старшие братья Владимира первыми заговорили с ним, высунувшись в проемы между каменными зубцами.
— Что с тобой стряслось, брат? — голосом, полным сострадания, вопрошал Всеволод. — Как ты угодил в руки нехристей? Мы уж не чаяли живым тебя увидеть.
— Потерпи, брат, мы столкуемся с Батыгой и выкупим тебя из плена, — проговорил Мстислав. — Сегодня же поговорим об этом с Батыевыми послами.
Какое-то время Владимир хранил молчание, глядя на братьев снизу вверх. Наконец, он разлепил свои сухие истрескавшиеся губы и прерывающимся от волнения голосом воскликнул:
— Братья, вам не выкупить меня из плена. Мунгалы велели мне сказать вам, что ежели наш отец сложит оружие, тогда Батый пощадит меня. В противном случае мне отсекут голову. Батый дает моему отцу на раздумье один день. — Набрав в грудь воздуха, Владимир торопливо добавил: — Братья, скажите отцу, чтобы он не думал обо мне. Я не страшусь смерти. Может, я не слишком достойно жил, зато сумею умереть с достоинством. А моей жене Мстиславе передайте, что и в небесных чертогах Господних я не забуду ее и буду любить всегда!..
Подъехавший на коне рыжий толмач что-то обронил по-монгольски. В следующий миг два кривоногих нукера подскочили к княжичу Владимиру и, схватив его за руки, грубо потащили прочь от ворот. Втолкнув княжича в кибитку, татары повернули коней к своему стану.
Глядя на удаляющийся по заснеженной равнине возок, окруженный идущими на рысях татарскими всадниками, Всеволод не смог удержаться от слез.
— Прощай, брат! — дрожащими губами прошептал он. — За муки твои тебе уготованы райские кущи на небесах.
Глава десятая
Голова в мешке
На спешно собранном военном совете в тереме Петра Ослядюковича Мстислав яростно настаивал на решительном наступлении русских полков на татарский стан, расположенный напротив Золотых ворот.
— Нашего брата Владимира нехристи увезли туда, значит, и Батыга находится там же, — молвил Мстислав. — Надо воспользоваться тем, что татарская орда разбросана по разным становищам вокруг столицы. Коль навалимся скопом на лагерь Батыя, то вполне сможем посечь множество татар, прежде чем к Батыевой ставке подтянутся отряды прочих ханов. Может, и самого Батыгу прикончим! Решайтесь, други, дело верное!
Однако смелый призыв Мстислава не нашел поддержки среди воевод, общее мнение которых выразил Петр Ослядюкович.
— Остынь, княже, — сказал воевода. — В Батыевом стане войска татарского никак не меньше двадцати тыщ, а у нас и восьми тыщ ратников не наберется. Увязнет наша рать в сече с нехристями, ведь Батыевы братья дремать не станут, мигом прискачут к нему на подмогу, благо у них все воинство конное. Как ни тяжело мне это говорить, княже, но не вырвать нам Владимира из неволи татарской, мало у нас сил для этого. Вся наша надежда на валы и стены городские, да еще на то, что Георгий Всеволодович подоспеет к нам на выручку с братьями и племянниками.
Мстислав обратился за поддержкой к старшему брату, ибо по воле их отца верховное главенство над владимирской ратью принадлежало ему. Но Всеволод поддержал Петра Ослядюковича, понимая резонность его доводов и безрассудность предлагаемого Мстиславом.
— Отец повелел мне оборонять столицу от мунгалов до его возвращения с вновь набранным войском, — заявил Всеволод брату, видя его недовольство. — Мне тоже до слез жаль нашего брата Владимира, однако рисковать всем нашим войском ради его спасения я не вправе. Коль наша рать поляжет в сече, то как тогда мы станем защищать от нехристей град Владимир? Вооружим стариков и женщин, так, что ли?
Мстислав вышел из себя, наговорил немало обидных слов Всеволоду и Петру Ослядюковичу, после чего удалился с совета. «Не на татарах, а на вас, малодушных трусах, будет кровь Владимира, когда его убьют в Батыевой ставке!» — уходя, бросил в сердцах вспыльчивый Мстислав.
После ухода Мстислава Всеволод до окончания совета просидел в угрюмом молчании, ко всему безучастный. Поэтому все распоряжения по распределению ратников на стенах и башнях, по налаживанию дневных и ночных караулов, по назначению самых опытных в ратном деле бояр предводителями отдельных воинских отрядов, за каждым из которых закреплялся определенный участок городской стены, отдавал Петр Ослядюкович.
Дабы сильнее досадить старшему брату, мстительный Мстислав рассказал матери и своей жене о том, что их брат Владимир мыкается в татарском плену, а Всеволод из-за извечной своей нерешительности не отваживается бросить русские полки на Батыев стан, до которого рукой подать. Не прошло и часа, как болтливая Кристина встретилась с Мстиславой, женой несчастного княжича Владимира, и передала той все, что узнала от своего супруга. Мстислава была старше Кристины всего-то на полгода, поэтому эти две княжны были закадычными подругами. Мстислава была родом из Суздаля, все ее предки происходили из древней боярской фамилии. Именно Мстислава обучала Кристину русскому языку после того, как та прибыла на Русь из Дании, сосватанная за Мстислава Георгиевича.
Едва Всеволод Георгиевич появился во дворце, как его обступили женщины с рыданиями и стенаниями. Если Кристина и Мстислава слезно умоляли Всеволода двинуть полки на татар и спасти из плена княжича Владимира, то княгиня Агафья осыпала своего старшего сына упреками и проклятиями за то, что он готов пожертвовать родным братом, идя на поводу у Петра Ослядюковича.
— Ты пришел во дворец, чтобы покушать и отдохнуть, сынок, — ядовитым тоном молвила Агафья Всеволодовна. — Что ж, слуги уже приготовили тебе и кушанья, и мягкое ложе. Но неужели, сыне, кусок не застрянет у тебя в горле при мысли, что твой брат ожидает смерти в плену у Батыги? Неужели ты сможешь спокойно спать или дремать, зная, что твоего брата мучают и унижают мунгалы? По-христиански ли это, сын мой, бросать в беде родного брата? Ладно бы, у тебя не было войска под рукой или стан Батыя находился отсюда далече, так ведь это не так. Снаружи-то ты силен и статен, сын мой, но внутри ты слеплен из воска. Нету в тебе ни смелости, ни дерзости!
Всеволоду было стыдно и обидно слышать такое из уст матери, но он не мог осуждать ее, зная, что Владимир всегда был любим ею сильнее прочих детей. Сущим мучением было для Всеволода видеть слезы Мстиславы и слышать ее мольбы о спасении Владимира, обращенные к нему. Что он мог сказать ей? Чем он мог ее утешить?
Всеволод бежал от матери и сношенниц в свои покои, но и там ему не было спасения, ибо его жена твердила ему все то же самое, только с большим тактом и без лишней истерики. Марина полагала, что Всеволод просто обязан предпринять попытку силой вырвать брата Владимира из рук татар. «Пусть даже вылазка окажется неудачной и Владимира не удастся спасти, важно, что ты не сидел сложа руки, милый, — молвила Марина. — Тогда совесть твоя будет чиста и перед Богом, и перед матерью, и перед всеми людьми».
Попытки Всеволода объяснить Марине, что риск потерять все войско ради спасения из плена одного-единственного человека совершенно неоправдан, ни к чему не привели. Марине, очень далекой от всех премудростей военного дела, казалось, что Всеволод просто робеет перед мунгалами, потерпев от них поражение под Коломной. Марина советовала мужу не рисковать головой самому, а доверить главенство над владимирской ратью Мстиславу.
Поддавшись на уговоры жены, Всеволод с обреченным видом прибыл в терем к Петру Ослядюковичу, у которого в это время находился боярин Пачеслав Собинович. Последний, произведя примерный подсчет съестных припасов в городе, заполненном тысячами беженцев, сетовал на то, что если осада татарами столицы продлится дольше трех недель, тогда придется резать скот и лошадей, чтобы обеспечить пищей такое множество люда.
— Придется и собак жрать, коль не придет к нам подмога до самой весны, — хмуро добавил Пачеслав Собинович.
— Ведомо мне, что с ествой в переполненной людом столице дело худо, — проговорил Петр Ослядюкович, прохаживаясь по светлице. — Послал я вчера своего гридня в Боголюбово, дабы он поторопил огнищанина Сулирада с отправкой зерна из княжеских запасов во Владимир. Да сгинул куда-то мой гридень, не вернулся он обратно.
— Теперь-то уж подавно не вернется твой гонец, — тяжело вздохнул Пачеслав Собинович. — Теперь град Владимир во вражеском кольце.
Петр Ослядюкович спросил у Всеволода Георгиевича, что привело его к нему.
— Какое у тебя дело ко мне, княже? — Петр Ослядюкович сел на стул напротив князя.
Всеволод Георгиевич, давясь каждым словом, завел речь о том, что все-таки имеет смысл попытать счастья в сече с татарами в открытом поле.
— Не могу я в глаза смотреть матери своей и жене Владимира, слез их видеть не могу, бояре, — признался Всеволод, сокрушенно качая головой. — Моя супруга тоже укоряет меня робостью и бездушием. И брат Мстислав от нее не отстает. Будь что будет, бояре! — Всеволод сделал решительный жест. — Авось выпадет нам удача в битве с нехристями!
По лицу Пачеслава Собиновича было видно, что он изумлен и огорчен тем, что услышал от Всеволода Георгиевича.
Петр Ослядюкович же помрачнел, как грозовая туча.
— Авось и небось, княже, плохие союзники в войне с мунгалами, — сурово произнес он. — Тебе тяжело видеть слезы близких, которые скорбят о княжиче Владимире, угодившем в руки Батыя. А ты подумай о многих тыщах жен, сестер и дочерей наших ратников, об их слезах, которые прольются, коль все наше воинство поляжет в сече с татарами. Крепись, княже, и не ослабевай духом, даже если тебе захочется волком выть от отчаяния.
— А Мстиславу скажи, княже, что доблесть без ума — дырявая сума, — вставил Пачеслав Собинович.
Внутренней решимости быть стойким при любых обстоятельствах Всеволоду Георгиевичу хватило лишь на два дня. За это время он выслушал столько язвительных насмешек со стороны Мстислава, на него вылилось столько материнских слез и упреков, что воля его надломилась. Всеволод поддался на уговоры Мстислава, который предложил ему вывести за стены Владимира не всю русскую рать, но лишь дружинников и слуг, подчиненных лично им. Под началом у Мстислава находилось полторы сотни гридней и челядинцев, в дружине у Всеволода было вдвое больше людей. К тому же самые воинственные из бояр тоже соглашались пойти на вылазку вместе со своей чадью.
Княгиня Агафья была готова отсыпать серебра всякому, кто согласится поучаствовать в вызволении княжича Владимира из татарского плена. И охотников отыскалось немало как среди знати, так и среди простонародья.
Однако вылазка за городской вал, за которую так ратовал Мстислав, не состоялась. Татары, пригнав толпы пленников из разоренного Суздаля, всего за сутки их руками огородили град Владимир частоколом со всех сторон. Кое-кому из невольников, устанавливающих частокол, удалось сбежать и забраться на стену Владимира по веревкам, которые спускали им сверху владимирцы. От этих людей жители столицы узнали подробности о взятии Суздаля одним из татарских отрядов.
Благодаря установленному частоколу татары избавили себя от внезапных вылазок русичей и лишили защитников Владимира возможности быстрого прорыва из осажденного города в окрестные леса.
На пятый день осады татары установили напротив валов и стен града Владимира большие и громоздкие метательные машины. Судя по расположению камнеметов, Батый собирался штурмовать град Владимир сразу с трех сторон. Полководцы Батыя намеревались в полной мере использовать численное превосходство своих отрядов.
* * *
В этот вечер в тереме Петра Ослядюковича было особенно многолюдно и шумно. Сюда пришли все предводители русской рати, чтобы обсудить свои насущные заботы, главной из которых была расстановка русских полков на тех участках крепостных стен, где вероятнее всего произойдет приступ вражеских полчищ.
На столе перед военачальниками был расстелен широкий лист пергамента, на котором суриком и киноварью была нарисована схема укреплений града Владимира, а также были нанесены татарские становища вокруг осажденной столицы.
Говорил в основном Петр Ослядюкович, которому все прочие воеводы негласно уступили главенство над владимирской ратью. Изредка вставляли реплики и замечания Пачеслав Собинович, Ратибор Иванович и боярин Сухман, по прозвищу Кривец. Сухман был одноглазый, за это и получил такую кличку. Эта троица состояла в ближайших помощниках у Петра Ослядюковича.
Всеволод и Мстислав хоть и находились здесь же, но оба помалкивали. Всеволод благоразумно не лез со своими советами к Петру Ослядюковичу, понимая, что тот и сам лучше него знает, как крепить оборону столицы. Мстислав же был полон обиды на Петра Ослядюковича, который, по его мнению, совершенно отстранил от руководства войсками его и Всеволода.
Неожиданно в горницу, освещенную пламенем нескольких светильников, где было душно и довольно тесно от столпившихся вокруг стола воевод, вбежал коренастый муж в медвежьем полушубке нараспашку и полосатых штанах, заправленных в теплые поршни.
— И чего вы тут обсуждаете, дурни? — громко и сердито гаркнул незнакомец, резким движением сдернув с головы собачий треух. — Какого хрена вы тут тычете пальцем в карту? Кто тут у вас главная голова, мать вашу?
Воеводы притихли и все разом повернулись к разгневанному мужичку в полосатых портах, усы и борода которого заиндевели на морозе.
— Ну, я здесь самый главный, — сказал Петр Ослядюкович. — А ты что за ком с горы?
— Это Яков, костромской купец, — раздался чей-то голос. — Он в плену у татар побывал. Сбежав от нехристей, добрался до Владимира. В ратном деле Яков смыслит, поэтому его поставили сотником над торгашами и их челядью с Воздвиженской улицы.
— А, слышал я о тебе, Яков Костромич! — оживился Петр Ослядюкович. — Ступай-ка сюда поближе, друже. Негоже сотнику на военное совещание опаздывать, да еще ругаться в присутствии князей. — Петр Ослядюкович кивнул на Всеволода и Мстислава, восседающих на скамье у бревенчатой стены. — Чем это все мы так прогневили тебя? Растолкуй нам, сделай милость.
— Изволь, воевода, — невозмутимо промолвил Яков и протолкался к краю стола. — Нехристи свои дьявольские камнеметы в поле выкатили, а вы, бояре, и не чешетесь! Обсуждаете замысел обороны, на стены и башни уповаете, на крутизну валов городских, токмо все это впустую. Не этим надо заниматься сейчас, на вылазку нужно идти, чтобы сжечь катапульты татарские.
— Верно молвишь, купец! — вскочил со своего места Мстислав.
Вокруг поднялся шум из многих голосов: кто-то из воевод одобрял сказанное Яковом, кто-то нет. Большинство бояр были против того, чтобы вести полки на вылазку.
Петр Ослядюкович призвал всех присутствующих к тишине.
— Вы не знаете, что сотворили татары со стенами Рязани, используя свои камнеметы, а я знаю, ибо был очевидцем этого ужаса, — продолжил Яков, повысив голос. — Бояре, мунгалы страшны не своей многочисленностью, они страшны мощью своих осадных машин. Град Владимир не устоит, когда нехристи приведут свои камнеметы в действие. Никакие стены и башни не в состоянии выдержать град из огромных камней и жар негасимого огня, секретом которого обладают мунгалы. Повторяю вам, бояре, не спалив катапульты татар, не надейтесь, что выдержите натиск Батыевой орды.
— Не стращай нас, удалец! — нахмурился Петр Ослядюкович. — Град Владимир — это тебе не Рязань! У нас тут и валы повыше, и стены покрепче, и башни помощнее. И рать у нас многочисленнее рязанской.
— Что ж, воевода, я тебя предупредил, и ты меня услышал, — сказал Яков после короткой паузы. Он обвел взглядом столпившихся вокруг вельмож в длинных богатых одеждах и мрачно добавил: — Я не пророк, но вижу печальную участь на челе у всех вас. Поймете вы правоту моих слов, когда смерть заглянет вам в глаза, бояре.
— Ладно, ступай отсель, — недовольно бросил Якову Ратибор Иванович. — Может, и впрямь грозны татарские камнеметы, однако и мы не лыком шиты!
Не прибавив больше ни слова, Яков Костромич покинул собрание воевод.
Мстислав выплеснул на Всеволода все свое накопившееся раздражение, когда они верхом на конях ехали к детинцу по пустынным заснеженным улицам засыпающей столицы.
— Не много ли на себя берет Петр Ослядюкович? — сердито молвил Мстислав. — Отец, уезжая в Ростов, велел ему быть твоей правой рукой, брат, но Петр Ослядюкович, по сути дела, встал во главе города и войска. Нам, князьям, он повеления отдает! Что хочет, то и творит. А ты, брат, потакаешь ему в этом.
— Петр Ослядюкович старше и опытнее нас с тобой, брат, — устало проговорил Всеволод. — Отец наш не зря поставил его главным воеводой во Владимире. Бояре и служилый люд охотнее пойдут в сечу не с нами во главе, а с Петром Ослядюковичем. Уразумей же это, брат.
Однако обидчивый Мстислав не унимался, продолжая твердить свое:
— Петр Ослядюкович велел вскрыть дворцовый арсенал, нарушив запрет нашего отца. Это уже преступление, брат. В том арсенале хранилось добротное немецкое и свейское оружие, за которое были уплачены немалые деньги. Волею и самоуправством Петра Ослядюковича все это оружие было роздано мужикам сиволапым, кои и пользоваться-то им не умеют.
— Это я позволил Петру Ослядюковичу взять оружие из дворцового арсенала, — сказал Всеволод. — Татар стоит под Владимиром черным-черно, брат, поэтому мы обязаны вооружить всех мужчин в городе. Зря ты точишь зуб на Петра Ослядюковича.
— Ты принял решение раздать оружие из дворцового арсенала черному люду, а со мной не посоветовался! — тут же вскипятился Мстислав. — Я гляжу, брат, ты спелся с Петром Ослядюковичем. Вернее, он вертит тобой, дурнем, как хочет! Нету в тебе твердости, брат, и никогда не было!
Подъезжая к белокаменным воротам детинца с небольшой надвратной Иоакимовской церковью, братья разругались окончательно, наговорив друг другу немало нелицеприятного.
Возле дворцового крыльца Всеволода окликнул его дружинник Ян, по прозвищу Хабал, то есть «озорник». С таинственным видом Ян отвел Всеволода в сторонку и протянул ему холщовую сумку, сняв ее со своего плеча. Всеволод, объятый недобрым предчувствием, заглянул в сумку и увидел там отрубленную голову своего брата Владимира.
— Это передали стражи, что несут караул возле Золотых ворот, — негромко и печально промолвил Хабал. — Они рассказали, что примерно час тому назад к воротной башне подскочил татарин верхом на коне и забросил эту сумку на верхнюю площадку башни, раскрутив ее в воздухе, как пращу.
Всеволод вернул сумку с ее страшным содержимым назад дружиннику, обронив глухим голосом:
— Спрячь это где-нибудь, Хабал. Спрячь понадежнее. И не говори никому об этом. — Всеволод указал пальцем на сумку. — Никому!
Молча кивнув, гридень быстро удалился, унеся с собой холщовую торбу.
Глава одиннадцатая
Агония
Обливаясь горячими слезами, Всеволод долго бродил в холодных сумерках среди голых черных лип и яблонь в дворцовом парке. Неумолимая и безжалостная действительность давила на него, наполняя трепетом и отчаянием его душу, совершенно неготовую к таким жестоким потрясениям. Мертвая голова Владимира вновь и вновь вставала перед мысленным взором Всеволода, пробуждая в нем мучительные укоры совести и чувство вины. Этот внутренний гнет был так нестерпим, что Всеволод пришел в дворцовый Дмитриевский собор и, став на колени перед алтарем, долго и страстно молился, прося Вседержителя отправить душу Владимира в рай и даровать христианскому воинству победу над злыми язычниками.
В эту ночь Всеволод лег спать отдельно от жены, сославшись на недомогание. У него и впрямь разболелась голова, а тело охватил озноб. Обеспокоенная Марина дала мужу выпить настоя из целебных трав и медовой сыты.
Ворочаясь на постели, Всеволод долго не мог уснуть. Укоры совести сменились в нем нестерпимым желанием отомстить Батыю за смерть брата. Понимая, что с той ратью, которая находится в столице, ему мунгалов не разбить, Всеволод занялся мысленным подсчетом, через сколько примерно дней его отец соберет войско для решительной битвы с Батыем.
Но где-то в глубине сознания Всеволода снедала тревога: «А ежели отец не успеет быстро собрать полки? Ежели татары уже через день-два ворвутся во Владимир?»
Всеволод гнал от себя такие мысли, твердя про себя, как заклинание: «Нет, этого не будет! Нехристям не взять Владимир… Нет, не взять!.. Господь не допустит этого».
С этой мыслью Всеволод заснул, будто провалился во тьму. На рассвете тревожный голос Марины ударил его прямо в сердце:
— Свет мой, поднимайся! Татары на приступ идут!
Всеволод вскочил с ложа, дрожащими руками натягивая на себя порты и рубаху. На его зов примчались челядинцы, неся теплую шерстяную свитку, теплые сапоги, красный плащ, кольчугу, шлем с бармицей, щит и меч. Облачаясь в воинский наряд, Всеволод сказал жене, чтобы та разбудила Мстислава.
— Мстислав уже на ногах, — промолвила Марина, стоя у окна и кутаясь в длинное покрывало. У нее было заспанное лицо, а ее длинные волосы в беспорядке свешивались на плечи и спину.
Торопливо поцеловав Марину, Всеволод выбежал из опочивальни, на ходу надевая пояс с мечом и набрасывая на плечи плащ. Челядинцы гурьбой бежали за ним следом, ожидая новых распоряжений. В дворцовых переходах грохотали торопливые шаги, мелькали огни факелов, метались по стенам темные мрачные тени…
На площади перед дворцом уже собрались дружинники Всеволода и Мстислава. Их лица были суровы. Островерхие шлемы, щиты и кольчуги воинов поблескивали металлическим блеском в рыжем свете факелов.
Ночная мгла только-только начала рассеиваться, пробиваемая у кромки неба на востоке первыми лучами восходящего солнца.
Всеволод и Мстислав бегом повели свою дружину из детинца в Новый город, стены которого уже сотрясались от падающих на них больших камней. Сигналы боевых труб звучали со стороны Медных ворот, а также возле Золотых и Волжских ворот. Натужно гудел боевой рог и со стены около Ирининых ворот. Это означало, что отряды русских ратников уже заняли свои позиции на крепостной стене, каждый на своем участке, как и было обговорено заранее.
Разыскав Петра Ослядюковича, Всеволод и Мстислав вместе с ним поднялись на крепостную стену неподалеку от Золотых ворот. Их взору предстала белая равнина, на которой стояли в ряд огромные татарские камнеметы, похожие на сказочных чудовищ. Чтобы подтащить свои катапульты поближе к стенам Владимира, татары ночью проделали широкие проходы в заградительном частоколе.
Возле метательных машин копошились маленькие темные фигурки людей, издали напоминавшие муравьев на фоне белого снега. Деревянные подвижные части катапульт, приводимые в движение десятками расторопных человеческих рук, громко скрипели и стонали, принимая положение, необходимое для запуска очередного каменного ядра. Эти далеко разносящиеся звуки леденили кровь впечатлительному Всеволоду, как и разрушающее воздействие камней, падающих на крепостную стену, которая сотрясалась сверху донизу при каждом точном попадании свистящих каменных глыб. Если камни летели с недолетом, то они отскакивали от скованного морозом земляного вала или падали в ров. Если камни летели выше, тогда они либо срывали тесовую кровлю с бревенчатого заборола, либо обрушивались на крыши домов, стоящих вблизи от крепостной стены.
Ни Всеволод, ни Мстислав, ни Петр Ослядюкович никогда еще не видели таких диковинных боевых машин, швыряющих огромные камни на столь большое расстояние. Камнеметы, которые использовали ливонские рыцари, воюя с русичами, были гораздо меньших размеров. Ни в какое сравнение с татарскими катапультами не шли и баллисты греков, от которых на Русь пришло немало военных новинок.
Не прошло и двух часов, как выпущенный татарами каменный град проломил стену у Золотых ворот и сделал большие бреши в стене близ Медных и Волжских ворот.
С высоты западного вала Всеволод и Мстислав увидели, как заснеженная равнина покрылась многими тысячами спешенных татар, идущими на приступ с громогласным боевым кличем: «Урагх!» В лучах восходящего солнца сверкали изогнутые сабли мунгалов, их круглые щиты и наконечники копий. Словно темный зловещий поток покрыл белые снега, двигаясь к стенам Владимира, заливая низины и перетекая через невысокие холмы.
Петр Ослядюкович велел Всеволоду и Мстиславу защищать Золотые ворота, а сам устремился к Волжским воротам, которые были охвачены сильным пламенем. Поскольку воротная башня в южной стене Нового города была не каменная, а деревянная, татары закидали ее сосудами с горящей нефтью и серой. Все попытки русичей загасить это яростное пламя снегом и водой завершились ничем. Вскоре воротная башня превратилась в гигантский костер, источающий густые клубы черного дыма.
Толпы татар стояли на льду Клязьмы в ожидании, когда огонь уничтожит Волжские ворота и примыкающий к воротной башне участок бревенчатой стены, открыв им путь в город.
Взобравшись по ступеням на самый верх каменных Золотых ворот, Всеволод увидел, что наступающие татары гонят перед собой множество русских пленников, нагруженных жердями, тонкими срубленными деревьями и вязанками хвороста. Подгоняемые татарами пленники швыряли свою ношу в глубокий ров как раз напротив проломов в стене. После чего пленные русичи под ударами татарских бичей возвращались обратно к заградительному частоколу, возле которого лежали груды жердей и хвороста. Кто-то из пленников взваливал на плечи срубленную осину или увязанный в тюк сухой валежник, вновь направляясь к крепостному рву, а кто-то принимался разбирать частокол, колья которого тоже были пущены татарами в дело. Пленников было так много и татары подгоняли их столь безжалостно, что глубокий ров близ Ирининых и Золотых ворот оказался закидан валежником и кольями почти доверху за какой-нибудь час.
Завывая и прикрываясь щитами от русских стрел, татары скопом ринулись по наваленным в ров деревьям к зияющим в стене проломам, они тащили лестницы, с помощью которых пытались преодолеть высоту и крутизну вала. В проломах тесным строем стояли русские ратники, заслонившись продолговатыми красными щитами и ощетинившись копьями. Передние шеренги наступающих татар, достигнув гребня вала, не смогли потеснить русичей ни на шаг. От ударов копий и топоров воины Батыя скатывались вниз по склону вала, мертвые вперемежку с ранеными. Однако натиск татар не ослабевал благодаря их многочисленности и железной дисциплине. Татары упорно продолжали карабкаться по заснеженному валу, топча у его подножия своих же убитых. Кровь, брызгавшая из порубленных и покалеченных тел, большими пятнами алела на истоптанном грязном снегу. Боевой клич мунгалов постепенно стих, поглощенный грохотом и лязгом сталкивающихся мечей и щитов, треском ломающихся копий и стонами умирающих…
Две силы — татары и русичи — старались превозмочь одна другую на узких участках разрушенной стены. Убитых с обеих сторон было так много, что бойцам приходилось рубиться стоя среди лежащих грудами мертвецов. Но если место каждого сраженного в сече татарина тотчас занимали двое новых степняков, то потери русичей были невосполнимы.
Всеволоду было отлично видно с верхушки башни, что со стороны Батыевых становищ все идут и идут конные отряды с бунчуками из конских хвостов и треугольными стягами на высоких древках. На белом снегу эти колонны степной конницы напоминали Всеволоду огромную волчью стаю, раздразненную запахом крови. Численный перевес Батыевой орды был настолько подавляющим, что Всеволод от увиденного совершенно упал духом. Внутри у него все похолодело, его ноги стали ватными, а руки вдруг враз лишились сил.
Ощутив приступ головной боли, Всеволод отошел от каменных бойниц и прислонился плечом к стене. Дружинники обращались к нему, о чем-то спрашивали, но Всеволод им не отвечал. Его разум был словно парализован страхом. Машинально переставляя ноги, Всеволод двинулся вниз по ступеням лестницы, проложенным во чреве мощной каменной башни.
Гридни, недоумевая, последовали было за ним, но Всеволод велел им оставаться на башне. Он взял с собой лишь Хабала.
В голубых небесах блестело солнце, его теплые лучи ненадолго ослепили Всеволода, торопливо идущего по Ситной улице по направлению к Городу Мономаха. За спиной у Всеволода усиливался шум сражения, которое уже перекинулось внутрь Нового города. Враг неумолимо теснил русскую рать.
Мимо Всеволода пробегали какие-то люди, старые и молодые, они спешили с копьями и топорами в руках на сечу с татарами. Это были смерды, нашедшие пристанище от Батыевой орды во Владимире.
Глядя на суровое, побледневшее лицо Всеволода, на его прищуренные отрешенные глаза, Хабал не решался обращаться к нему с вопросами. Гридень видел, что Всеволод спешит к детинцу, и подумал, что князь торопится туда по важному делу.
Добравшись до городской цитадели, Всеволод вбежал в Дмитриевский собор, под его роскошные гулкие своды, украшенные резным камнем и цветными фресками. Солнечные лучи, проливаясь сквозь узкие высокие окна центрального купольного барабана, искрились на позолоченных окладах икон, на медных столах-канунах, на серебряных лампадах, источающих аромат горящего лампадного масла.
Задыхаясь после стремительного бега, Всеволод замер перед высоким иконостасом, устремив свой полный отчаяния взор на образ Спасителя в терновом венце. Лик Сына Божия, изображенный на иконе кистью иконописца, был полон спокойствия и смирения. Сняв с головы шлем, Всеволод бросил его к своим ногам. Кованый металлический шелом, упав на каменный мозаичный пол, пробудил в закругленных сводах храма чуткое протяжное эхо.
«Господи, ужель нету в Тебе жалости и сострадания к христианам, истекающим кровью в сече с погаными мунгалами? — мысленно произнес Всеволод, вглядываясь в благородный образ Христа. — Ужели допустишь Ты, чтобы злые татары восторжествовали над воинством православным? Сжалься над женщинами, детьми и стариками, Господи! Отврати от рабов Твоих сие кровавое бедствие, рассей Батыеву орду, как мякину по ветру!»
Обливаясь слезами, Всеволод упал на колени, не замечая того, что губы его уже вслух произносят мольбы, обращенные к Спасителю. С горестных, сухих уст Всеволода падали слова — страстные, настойчивые, идущие от самого сердца: «Я грешен, Господи, признаю и каюсь в этом. Пусть постигнет меня за это кара небесная, десница Твоя пусть меня покарает. Здесь и сейчас, Господи, я готов стать пеплом и прахом, готов провалиться в Чистилище за грехи свои и всего люда владимирского… Пусть муки и страдания обрушатся на меня одного во имя спасения града Владимира и его защитников от полчищ Батыевых!..»
К полудню многотысячная волна татар прорвалась через проломы в стенах, запрудив улицы и переулки Нового города, повсюду тесня и сминая русских ратников. Видя, что общая линия обороны разорвана врагами во многих местах, Петр Ослядюкович отдал приказ воеводам спешно отводить свои поредевшие отряды в Город Мономаха. Бревенчатая стена, ограждавшая Город Мономаха, на какое-то время задержала воинов Батыя, погасив их наступательный порыв.
Мстислав, не видя брата Всеволода среди сражающихся русичей, решил было, что тот погиб. Придя во дворец, Мстислав уже собирался сообщить матери эту печальную весть, как вдруг он увидел Всеволода живого и невредимого, направляющегося в дворцовую сокровищницу. Мстислав, забрызганный кровью убитых им врагов, остановил брата, пожелав узнать, почему тот покинул поле битвы раньше всех.
— Потому что мне стало ясно, что силой нам не одолеть мунгалов, — раздраженно проговорил Всеволод, отвечая на вопрос Мстислава. — Господь отвернулся от нас. Остается лишь один выход, брат. Нужно просить Батыя о мире, умилостивить его дарами и своей покорностью.
— Да ты спятил, брат! — возмутился Мстислав. — Батыга — это же зверь в человеческом обличье. Он и разговаривать-то не станет с нашими послами, просто велит убить их. Не забывай, что мы сами отвергли предложение Батыя о сдаче несколько дней тому назад. Так что, брат, все мосты сожжены.
— Я сам преподнесу дары Батыю, — стоял на своем Всеволод. — Я поведаю ему, что нашего отца нет в городе. Пусть Батый ведет свою орду к Ростову, а жителей Владимира оставит в покое.
Мстислав смотрел на Всеволода и не узнавал его. Перед ним стоял бледный, совершенно упавший духом человек с блуждающим взглядом и трясущимися руками.
Агафья Всеволодовна выслушала Мстислава с презрительной усмешкой на устах, узнав от него о намерении Всеволода просить мира у Батыя.
— Стыдно мне слышать такое, — произнесла Агафья Всеволодовна. — Пусть Всеволод валяется в ногах у Батыя, это его выбор. Думаю, немногие наши ратники последуют за ним. Ты-то, сыне, что собираешься делать?
— Буду сражаться с нехристями до конца, матушка, — твердо ответил Мстислав.
— Хотя бы ты не опозоришь наш род, — удовлетворенно вздохнула Агафья Всеволодовна и поцеловала Мстислава.
Петр Ослядюкович не стал отговаривать Всеволода от его затеи, хотя совершенно не верил в ее успех. Несколько бояр и купцов тоже решили выйти к Батыю вместе со Всеволодом. Эти люди считали, что Всеволод поступает самоотверженно, рискуя головой ради многих тысяч владимирцев. Княгиня Марина без колебаний заявила, что последует за мужем в ставку Батыя, чтобы разделить с ним любой исход этих переговоров.
Петр Ослядюкович велел сотнику Якову, способному изъясняться на языке мунгалов, крикнуть со стены, что старший сын князя Георгия желает вступить в переговоры с Батыем. Один из татарских военачальников, переговариваясь с Яковом, сообщил ему, что Батый со своей свитой и телохранителями скоро вступит во Владимир через Золотые ворота. Яков договорился с этим темником, что тот поставит Батыя в известность о намерении Всеволода Георгиевича сдаться на милость татар.
Эта встреча состоялась близ Торговых ворот, через которые Всеволод и его немногочисленная свита вышли в Новый город, захваченный татарами. Ворота по приказу Петра Ослядюковича сразу же были заперты. Толпившиеся на забороле стены ратники и воеводы смотрели, как свита Всеволода ожидает прибытия Батыя, разложив на снегу свои дары: связки мехов, скатки тонких ярких тканей, соболиные шубы и шапки, восточные ковры, серебряные чаши и сосуды с узорной чеканкой, широкие медные подносы с россыпями золотых и серебряных монет, шкатулки с золотыми украшениями…
Батый выехал на площадь у Торговых ворот верхом на кауром длинногривом скакуне, укрытом длинной красной попоной, расшитой золотыми драконами. Одеяние Батыя состояло из длинного стеганого халата, поверх которого была надета короткая шуба, отороченная по нижнему краю и на обшлагах рукавов пятнистым рысьим мехом. Голова Батыя была покрыта монгольской шапкой-малахаем с узким высоким верхом и опушкой из меха черно-бурой лисицы. На поясе у Батыя висела кривая сабля в позолоченных ножнах, в левой руке у него была треххвостая плеть.
Батыя сопровождали около тридцати всадников на разномастных лошадях. Почти вся Батыева свита была облачена в кольчуги и панцири, увешана оружием. Батыев знаменосец держал в руках желтый стяг с изображением летящего красного кречета и с девятью черными хвостами.
Несколько сотен пеших татарских воинов, толпившихся на площади, расступились, образовав широкий проход, по которому Батый и его телохранители подъехали к русским послам, остановив коней в нескольких шагах от сложенных на мерзлой земле даров.
Рядом с Батыем находился рыжебородый толмач, который обратился ко Всеволоду Георгиевичу, переводя ему слова своего повелителя:
— Саин-хан спрашивает тебя, князь Всеволод, почто на эти переговоры пришел ты, а не твой отец? Саин-хан желает разговаривать с твоим отцом.
— Мой отец ушел из града Владимира с дружиной неделю тому назад, — сказал Всеволод, отвесив поклон Батыю. — Пусть Саин-хан примет нашу покорность вместе с нашими дарами. Мой брат и бояре владимирские в полной мере оценили силу татарского войска, выслав меня для заключения мира. Жители Владимира готовы отдать Саин-хану все свои богатства в обмен на сохранение их жилищ и жизни.
Слушая Всеволода Георгиевича, сидящий в седле Батый зловеще улыбался, чуть заметно кивая головой. Его темные раскосые глаза с холодным любопытством разглядывали каждого из послов. На вид Батыю было не более тридцати лет, его узкое, скуластое лицо с коротким, чуть приплюснутым носом и густыми черными бровями смахивало на бледную надменную маску. Говорил Батый очень тихо, так что его слышал только рыжий толмач, который обращался ко Всеволоду Георгиевичу на ломаном русском языке.
— Что это за женщина рядом с тобой, князь Всеволод? — спросил толмач, указав плетью на княгиню Марину.
— Это моя жена, — ответил Всеволод Георгиевич.
— Твоя жена понравилась Саин-хану, князь Всеволод, — продолжил рыжий толмач. — Саин-хан возьмет ее в свой гарем.
Княгиня Марина побледнела и спряталась за спину мужа. Ей стало не по себе от устремленных на нее узких глаз Батыя.
— Пусть Саин-хан не гневается, но я не могу отдать ему свою жену, — комкая в руках снятую с головы шапку, пробормотал Всеволод Георгиевич. — У нас не принято, чтобы…
— Ты смеешь противиться воле великого Саин-хана, несчастный! — закричал толмач. — Ты пришел выпрашивать мир, а торгуешься из-за одной-единственной женщины. Саин-хан оказывает тебе честь, пожелав взять к себе на ложе твою жену. Кланяйся и благодари Саин-хана, князь Всеволод.
— Для меня это не честь, а бесчестье, — мрачно обронил Всеволод, не смея взглянуть на Батыя. — Жена для христианина — это святое, брачные узы, освященные Церковью, может разорвать токмо смерть.
Едва рыжий толмач закончил переводить на монгольский язык сказанное Всеволодом, как по молчаливому знаку Батыя группа татарских воинов сгребла русские дары и унесла их с площади. Затем Батый повернул коня и поехал прочь, коротко бросив что-то своим нукерам в железных островерхих шлемах с широкими нащечниками.
Двое нукеров спешились и подбежали к русским послам, неуклюже переваливаясь на кривых ногах.
Один из них с силой ударил Всеволода локтем в живот, потом выхватил из-за пояса кинжал и уверенным движением перерезал ему горло. Всеволод с хрипением отшатнулся, падая на руки своих бояр, темно-красная кровь хлестала струей из его рассеченной шейной артерии. В этот же миг второй из нукеров грубо схватил рыдающую княгиню Марину за ворот ее белой горностаевой шубки и поволок за собой.
Лежа на снегу и корчась в предсмертной агонии, Всеволод видел над собой склоненные растерянные лица бояр, их голоса смутно долетали до него. Всеволода охватил сильнейший озноб, ему не хватало воздуха, его глаза застилала туманная пелена. На какой-то миг эта пелена разорвалась, и Всеволод вдруг увидел среди бородатых бояр юное лицо брата Владимира, спокойное и просветленное, как лик Спасителя на иконе. Губы Владимира шевельнулись, однако Всеволод не расслышал, что он ему сказал.
Чувство безграничной обиды и жалости к самому себе исторгло из груди Всеволода крик, который так и не раздался, замерев в его разрезанном окровавленном горле. Все, что было в жизни Всеволода, теперь прошло перед ним чередой, словно калейдоскоп сменяющихся картин. Охваченный наплывом самых разнообразных чувств, Всеволод закрыл глаза, из которых потекли обильные слезы. Чувствуя, что сердце его уже не бьется в обычном ритме, а дергается слабеющими рывками, Всеволод с холодным ужасом понял, что умирает. Но еще работала его мысль, выталкивая вопль отчаяния из глубины души: «Нет, я не хочу! Я не желаю уходить из жизни вот так! Это несправедливо! Это чудовищно!.. Господи, избавь меня от смерти! Избавь во имя всего святого!..»
Жизнь стремительно утекала из обмякшего тела Всеволода, который лишь теперь осознал, что упустил немало возможностей для обретения ратной славы и для иной, более достойной кончины. Горькое сожаление пронзило Всеволода до мозга костей, до боли в сердце.
Наконец, взор и мысли Всеволода покрыл непроницаемый мрак. Наступила тишина — и утрата всяческих впечатлений.
Глава двенадцатая
Смерть в дыму
Тело Всеволода Георгиевича, омытое и обряженное в богатые одежды, было уложено в наскоро сколоченный сосновый гроб, который был установлен в одном из приделов дворцового Дмитриевского собора. Княжеские каменщики, разобрав плиты пола, торопливо сооружали склеп для погребения бренных останков старшего сына князя Георгия. Однако работа над усыпальницей так и не была завершена.
Через два часа после того, как посольство владимирцев вернулось обратно в Город Мономаха, татары предприняли одновременный штурм Торговых и Серебряных ворот. Торговые ворота воины Батыя спалили огнем, а створы Серебряных ворот рухнули под мощными ударами тарана. К ночи Город Мономаха и Ветчаной город были захвачены татарами. Уцелевшие защитники города укрылись на горе в детинце, обнесенном прочной стеной из камня-туфа. Здесь же нашли прибежище семьи владимирских бояр и купцов, а также монахини из Успенского монастыря, расположенного в Новом городе близ Ирининых ворот.
Поскольку Петр Ослядюкович и Пачеслав Собинович пали в сече, оборону цитадели Владимира возглавили князь Мстислав и боярин Сухман Кривец.
Понимая, что наступившая ночь скорее всего последняя в их жизни, что детинец неизбежно будет взят татарами, многие бояре и купцы пришли в Успенский собор, чтобы причаститься и исповедаться у владыки Митрофана. Кое-кто из бояр постригся в монахи, желая таким образом искупить свои грехи перед смертью.
Агафья Всеволодовна вместе со своими младшими детьми, со снохами, внуками и служанками легли спать на хорах огромного Успенского собора. Сюда пришли и многие другие знатные женщины со своими детьми, разместившись в двух лестничных башнях, ведущих на хоры, и в боковых приделах, отделенных от центрального нефа мощными четырехгранными каменными столпами. Люди понимали, что если татары ворвутся в детинец, то последним надежным оплотом для женщин и детей может стать только Успенский собор, имеющий толстые каменные стены и прочные дубовые двери.
Мстислав и его уцелевшие дружинники трапезничали в дворцовой гриднице при свете восковых свечей и масляных ламп. На столах стояли блюда с квашеной капустой, соленой рыбой, мочеными яблоками, медом и салом — все, что удалось отыскать в поварне и кладовых. Горячих блюд не было, поскольку приготовлять их было некому. Вся мужская дворцовая челядь вступила в войско, а все служанки ушли в Успенский собор вместе с Агафьей Всеволодовной. К вину на этом скорбном застолье почти никто не притрагивался. Мстислав и его гридни лишь выпили за упокой душ ратников и воевод, павших от татарских стрел и сабель в прошедшем дневном сражении.
В гридницу один за другим входили бояре, княжеские тиуны и мечники, возвращавшиеся из Успенского собора, где они исповедовались перед владыкой Митрофаном. Каждый из входящих оставлял оружие у дверей и присоединялся к этой ночной трапезе, находя для себя свободное место за столами.
Боярин Ратибор, подсев к столу, за которым сидел Мстислав, негромко обратился к нему:
— Княже, владыка Митрофан ждет, когда ты придешь к нему на исповедь.
— Пусть не ждет, — отрезал Мстислав, подняв глаза на Ратибора, — не стану я исповедоваться. Не хочу утомлять Господа перечислением своих грехов. Я лучше вздремну, чтобы набраться сил перед завтрашней сечей с мунгалами.
Ратибор нисколько не удивился такому ответу Мстислава, ибо ему было ведомо, что тот не был ревностным христианином. Посты и церковные богослужения были для Мстислава извечным мучением.
Распространяя вокруг ароматный запах ладана и свечного воска, в трапезную вступил настоятель Дмитриевского собора, отец Евсевий, седой и сморщенный, как печеное яблоко. Постукивая длинным посохом, настоятель приблизился к Мстиславу и обратился к нему скрипучим надтреснутым голосом:
— Каменщики завершили отделку склепа для тела твоего брата, княже. Иди, принимай работу. И для отпевания все готово.
— Добро, отче. — Мстислав залпом допил квас в своем кубке и встал из-за стола.
Седовласый Евсевий увидел засохшие пятна крови на синих портах Мстислава и на его сапогах.
— Негоже, княже, являться на священную литургию в таком виде, — проскрипел он. — Ступай переоденься.
— Довольно церемоний, отче, — резко промолвил Мстислав, набрасывая на плечи красный плащ. — Брат мой не заслужил пышных похорон. Моя бы воля, я бы его вообще без отпевания схоронил!
— Кощунственные слова ты молвишь, княже, — с осуждением заметил согбенный годами Евсевий. — Брат твой мученическую смерть принял от злых язычников…
Не слушая старика пресвитера, Мстислав широким шагом направился к дверям. Евсевий поспешил за ним, путаясь в своей длинной черной ризе, его голова в обтянутой черной тканью камилавке вздрагивала при каждом шаге, а из его груди вырывалось натужное сиплое дыхание. Страдая многими хворями, пресвитер Евсевий тем не менее самолично проводил все полагающиеся по церковному канону обыденные и праздничные службы в дворцовом храме, настоятелем которого он состоял вот уже двадцать лет.
В Дмитриевский собор вместе с Мстиславом пришли несколько бояр и дружинников, чтобы проводить его старшего брата в последний путь.
Внезапно случилось непредвиденное: пресвитер Евсевий, едва начав заупокойную службу, вдруг зашатался и свалился на мозаичный пол прямо возле аналоя. Дьяконы, алтарники и певчие в смятении бросились к Евсевию, подняли его и уложили на широкую скамью. Кто-то принес воды. Раздался крик, чтобы скорее позвали лекаря.
Поскольку в этом же храме, в притворе и боковых приделах, были помещены тяжелораненые ратники, лекарь прибежал на зов очень быстро. Однако он лишь бессильно развел руками, сказав, что у преподобного Евсевия остановилось сердце.
Подозвав к себе старшего из дьяконов, Мстислав приказным тоном велел ему опустить гроб с телом Всеволода Георгиевича в склеп безо всякого отпевания.
— Ангелы небесные отпоют моего брата на том свете, — сказал Мстислав. — А усопшего отца Евсевия заверните в холст и положите на паперть, где лежат наши воины, умершие от ран.
Дьякон молча поклонился князю, не смея оспаривать его приказ.
Мстислав вышел из храма и направился обратно во дворец через небольшую площадь, на которой ратники жгли костры и варили кашу в котлах. Тут собрались смерды, ремесленники, монахи, боярские слуги… Все были с оружием. Некоторые были облачены в кольчуги, но большинство были в обычной одежде без броней и шлемов.
Мстислава догнал боярин Сухман Кривец.
— Послушай, князь, — заговорил воевода, — дело наше гиблое, поэтому тебе лучше попытаться вырваться из города со своей дружиной. Можно спуститься на веревках по южному откосу горы и вдоль реки Клязьмы уйти в сторону леса. Ночь стоит темная, княже, это нам на руку. Татары в большинстве своем расположились на ночлег в кварталах Владимира, за городом у нехристей остались лишь дозоры за рекой Клязьмой. Ну, может, в становищах Батыевых еще имеется несколько тысяч поганых. Так эти степняки должны за полоном приглядывать, ведь нехристи уйму нашего люда согнали в станы свои.
— Мунгалы убили двух моих братьев, взяли наш стольный град, — проговорил Мстислав, задержавшись перед каменным крыльцом. — Я буду убивать нехристей, покуда рука моя сможет держать меч. Отец повелел мне удерживать столицу до последней возможности, и я буду сражаться с татарами до конца. А ты, воевода, собери тех, кто пожелает идти на прорыв, и без промедления спускайтесь на веревках с южной стены к берегу Клязьмы. Бог вам в помощь!
Похлопав боярина по плечу, Мстислав стал подниматься по ступеням крыльца.
— Я останусь с тобой, княже, — промолвил Сухман Кривец. — А людей на прорыв поведет сотник Миловат. Он воин бывалый и окрестности хорошо знает.
— Делай как знаешь, воевода, — сказал Мстислав, обернувшись к Сухману и глядя на него сверху вниз. — Передай моей матушке и жене, что я велю им уходить отсюда вместе с Миловатом.
Сухман без промедления разыскал Миловата, приказав ему готовить веревки для спуска с горы и собирать добровольцев для прорыва из крепости. После чего Сухман поспешил в Успенский собор, там он встретился с Агафьей Всеволодовной и ее снохами Кристиной и Мстиславой. Как ни уговаривал боярин Сухман княгиню Агафью, та наотрез отказалась покидать детинец. «Коль Мстислав остается здесь, значит, и я буду с ним до конца, — сказала она. — Будь что будет. Я здесь у себя дома и бегать от нехристей не собираюсь!»
Глядя на гордую княгиню Агафью, отказались уходить из крепости и Кристина с Мстиславой. Они были уверены, что мунгалы ни за что не смогут ворваться в Успенский собор, находящийся под невидимой защитой Пресвятой Богородицы. Так говорил владыка Митрофан, успокаивая людей, укрывшихся в стенах Успенского собора. Слова епископа Митрофана были последним утешением и последней надеждой не только для юных княжон, но и для всех женщин и детей, нашедших пристанище в кафедральном храме Владимира.
Идти на прорыв вызвались четыре сотни человек, среди них были не только мужчины, но и женщины с детьми.
Купец Яков оказался в числе тех, кто вступил в отряд Миловата. К нему обратился с просьбой боярский дружинник Чубарь.
— Слушай, друг, — сказал Чубарь, разыскав Якова возле угловой крепостной башни, где проходила перекличка тех, кто шел на эту ночную вылазку, — не откажи в моей просьбе. Мы с тобой стояли плечом к плечу в сече с татарами. Ты стал мне как брат.
— Помогу чем смогу, друже, — промолвил Яков. — Что у тебя за просьба ко мне?
— Покалечен я сильно, поэтому не могу на прорыв идти, — тягостно вздохнул Чубарь. У него была поранена правая нога, он стоял перед Яковом, опираясь на древко копья. — Боярин Дорогомил, уходя с князем Георгием в Ростов, поручил моим заботам свою жену. — Чубарь кивнул на молодую боярыню ослепительной красоты, стоящую у него за спиной с маленьким ребенком на руках. — Ее зовут Славомира. Я многим обязан Дорогомилу, и воля его для меня — закон. Я пообещал Дорогомилу, что с головы Славомиры и ее сына не упадет ни один волос. Разумеешь, к чему я клоню, брат?
Яков молча кивнул. Обняв на прощание Чубаря, он произнес:
— Не беспокойся, друже. Я выведу Славомиру отсюда в безопасное место. Не достанется такая красавица поганым мунгалам!
Миловат и его люди спускались с горы больше часа. Оставшиеся в детинце русичи, стоя на крепостной стене, долго вслушивались в тишину зимней ночи. Среди них находился и хромоногий Чубарь, который с замиранием сердца ожидал, не прозвучат ли вдали во мраке крики татар, обнаруживших отряд Миловата. Время шло, утекая минута за минутой, холодная ночная мгла, укрывшая заснеженные берега скованной льдом Клязьмы, хранила покой.
* * *
Княгиня Агафья проснулась от шума и криков, которые неслись с северной стены детинца. Одна из служанок сообщила ей, что татары с раннего утра штурмуют каменную воротную башню, бьют в ворота бревном-тараном.
— Нехристи лезут на приступ многими тыщами, а наших ратников осталось совсем немного, госпожа, — чуть не плача, молвила челядинка, своими глазами увидевшая начало вражеского штурма. — Стрелы татарские так и сыплются дождем, перелетая через стену. Сказывают, что уже пал воевода Ратибор. И сын его тоже убит на стене, а зять его смертельно ранен стрелой.
— А что с Мстиславом? — спросила Агафья Всеволодовна.
— Говорят, жив Мстислав, но я его не видела, когда выбегала из храма на площадь, — ответила служанка.
— Слезы вытри, глупая, — невозмутимо сказала княгиня Агафья. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Услышав эти слова из уст своей свекрови, Кристина и Мстислава тревожно переглянулись. Обе княжны были объяты страхом, слыша дикий вой татар и грохот вражеского тарана, крушившего ворота детинца.
Епископ Митрофан с помощью юного служки и одного из дьяконов облачался в расшитую золотыми нитками епитрахиль и роскошный широкий пояс из шелковой ткани, когда пред ним предстал запыхавшийся воевода Сухман Кривец в кольчуге и шлеме, с окровавленным топором в правой руке и со щитом, утыканным татарскими стрелами, в левой.
— Беда, отче, — воскликнул воевода, — мунгалы прорвались в детинец. Мстислав со своей дружиной во дворце затворился. Я привел своих ратников сюда, в собор. Все едино деваться больше некуда. — Сухман длинно выругался.
— Придержи язык, боярин, чай, не на конюшне находишься! — Митрофан взглянул на воеводу с горделивым достоинством. — Сколь у тебя воинов?
— Человек сорок наберется, отче, — ответил Сухман. — Все прочие ратники порублены мунгалами.
— Двери заприте на засовы, главные и боковые, — распорядился Митрофан. — Двери в башнях тоже закройте на запоры.
— Все входы и выходы уже заперты, отче, — сказал Сухман. — Твоим священникам тоже придется за оружие взяться, владыка. Мало у меня воинов, не успеть им всюду. Нехристи ведь начнут ломиться в храм сразу со всех сторон.
Словно в подтверждение сказанного Сухманом во все двери собора загрохотали сапогами, кулаками и древками копий торжествующие враги. Гортанные резкие выкрики и голоса татар звучали со всех сторон. В окна храма стали влетать стрелы, ударяясь о каменные стены, расписанные фресками, и падая вниз на головы испуганных женщин и детей. Кто-то из воинов Батыя закинул в одно из окон горящий факел, воины Сухмана быстро загасили его, накрыв старым ковром.
Самых крепких ратников Сухман расположил возле главных двустворчатых врат собора, на которые обрушились мощные удары тарана, который раскачивала на руках целая толпа татар. Сухман приказал своим воинам, когда двери будут сорваны с петель, не выбегать наружу, но ожидать мунгалов внутри храма.
— Здесь царит полумрак, — молвил воевода, — нехристи не сразу смогут распознать, где мы и сколько нас. К тому же толпой они вбежать сюда не смогут. А вы, братья, нападайте на татар с трех сторон и рубите их без жалости!
Наконец, главные врата с треском рухнули под испуганные крики и плач женщин. В следующий миг в храмовый притвор вбежали несколько татар в мохнатых шапках, со щитами и саблями в руках. Русские лучники одним залпом сразили их всех наповал, выпустив стрелы почти в упор. По телам убитых татар в собор, толкаясь, врывались все новые воины Батыя, закрываясь щитами и оглушительно вопя. Сухман и его ратники принимали степняков на копья, секли их мечами и топорами, хрипы и стоны врагов сливались с лязгом клинков, с глухими ударами топоров, раскалывающих вражеские шлемы и щиты. Очень скоро притвор оказался загроможден кучей изрубленных татар, залит их кровью. Натиск мунгалов ослабел, они уже не стремились проникнуть внутрь храма, толпясь у его главного входа и пуская стрелы наугад в таинственный смертельный для них полумрак.
Батыевы военачальники сердито кричали на своих воинов, подгоняли их ударами плеток. Однако все попытки татар ворваться в Успенский собор и перебить всех его защитников ни к чему не приводили, лишь росла груда мертвых степняков в широком храмовом притворе.
Прибывший в детинец Батый приказал своему войску навалить у всех дверей Успенского собора дров и бревен. Татары долго стаскивали в детинец скамьи, стулья, колья, сундуки и доски, шаря в домах и подворьях. Они вынесли из княжеского дворца столы и ложа, скидав все это к дверям Успенского собора. Притащив вороха сена из княжеских конюшен, татары развели огонь, который, набирая силу, охватил все двери огромного храма. Густые клубы дыма ползли вдоль белокаменных стен собора, проникая в окна, окутывая резные полукружья закомар и главный блестящий купол храма с золотым крестом наверху.
Многочисленные толпы татар стояли вокруг Успенского собора, то и дело подаваясь чуть назад от сильного жара нескольких гигантских костров, опоясавших прекрасный белокаменный храм страшным огненным кольцом. Сквозь треск пламени из храма доносились душераздирающие крики женщин и плач детей.
Окруженный рядами своих нукеров, Батый глядел на свирепое буйство огня, на дым, охвативший собор сверху донизу. Он заставит русичей покориться ему! Он выжжет огнем всю непокорность из этого народа!
К Батыю приблизился его брат Тангут.
— Повелитель, — сказал он, прижав ладонь к груди, — мои воины пленили во дворце троих русов. Ты можешь поговорить с ними. Эти люди из дружины князя Мстислава.
— Где сам Мстислав? — Батый повернулся к Тангуту.
— Мстислав яростно отбивался, сразив пятерых моих нукеров, — ответил Тангут. — Моим воинам пришлось заколоть Мстислава копьями.
— Я хочу взглянуть на тело Мстислава, — проговорил Батый.
Воины Тангута принесли на плаще мертвого князя, лицо которого было залито кровью, положив его на снег у ног Батыя. Сюда же татары привели и троих пленных русичей.
Батый долго вглядывался в неживое лицо Мстислава, в его искривленный в злобном оскале рот. Один глаз убитого князя был полузакрыт, другой вытек, пробитый острием копья.
— Ваш князь выказал истинную доблесть, не пожелав сдаться в плен, — сказал Батый пленным гридням. — Я уважаю храбрых врагов. Вы можете взять тело Мстислава и похоронить его по своему обычаю. — Батый взглянул на брата. — Тангут, дашь им сани и лошадей. Пусть твои нукеры проследят за тем, чтобы эти урусы благополучно выбрались из города.
Тангут почтительно склонил голову перед Батыем, вновь коснувшись ладонью своей груди.
* * *
Неотвратимость конца с неумолимой ясностью встала перед княгиней Агафьей, когда внутренние покои Успенского собора стали заполняться едким удушливым дымом. Впрочем, это не наполнило душу Агафьи Всеволодовны паникой и слезливым отчаянием. В голове ее бродили скверные мысли с той поры, как татары взяли град Владимир в осаду. Подспудно эта волевая женщина была уже готова к самому худшему развитию событий. Между двумя кошмарами, которые ее ожидали, между неволей у татар и смертью княгиня Агафья без колебаний выбрала смерть. Не желая, чтобы и ее младшие дети стали рабами мунгалов, Агафья Всеволодовна решила покинуть этот бренный мир вместе с ними.
Поставив перед собой семилетнего Дмитрия и десятилетнюю Феодору, княгиня Агафья спокойным голосом сказала им:
— Чада мои, сейчас мы вместе вознесемся на небеса и предстанем перед Богом, который дарует нам свою милость и вечное блаженство в райских кущах. А на эту грешную землю мы с вами уже никогда не вернемся.
Светловолосая голубоглазая Феодора серьезными глазами посмотрела на мать и тихо спросила:
— Матушка, мы скоро умрем, да? И все эти люди в храме тоже?
Агафья Всеволодовна молча кивнула и поцеловала дочку в белый теплый лоб.
— Я не хочу на небеса, — капризно проговорил Дмитрий, протирая глаза кулаком. — Матушка, откуда здесь дым? Где горит?
— Не хнычь! — взглянула на брата Феодора. — Это храм горит, его подпалили мунгалы. Скоро мы сгорим вместе с храмом.
— Храм не может загореться, ибо он сложен из камня, — воскликнул Дмитрий. — Ой, как сильно жжет глаза! Мне тяжело дышать. Мати, надо скорее бежать отсюда!
Мальчик потянул княгиню Агафью за руку, стараясь поднять ее со стула и увести к лестнице, ведущей вниз с хоров.
— Сынок, нам некуда бежать отсель, — промолвила Агафья Всеволодовна, прижав сына к себе. — Кругом злые мунгалы. Защитить нас некому, все наши ратники погибли или попали в плен.
— Где мой отец? Почто он не выручает нас? — испуганно вопрошал Дмитрий, слыша за стенами гул пламени и плач женщин в нижних покоях храма. — Отец обещал привести войско и разбить татар, где же это войско?
Княгиня Агафья ничего не ответила сыну, лишь крепче прижала его к себе. Ее глаза щипало дымом, она давилась кашлем, закрывая рот ладонью, но тем не менее не двигалась с места.
Вскоре дым заполнил все внутренние помещения Успенского собора настолько, что в двух шагах ничего не было видно. Задыхающиеся люди стали походить на обезумевших от ужаса зверей. Толкаясь и крича, давя детей и сбитых с ног взрослых, толпа стремилась вырваться из собора, объятого огнем и дымом. Схватив тяжелые скамьи, ратники и священники выбили боковые двери, но за ними полыхала стена огня, жар от которой был так силен, что у монахов мигом вспыхнули бороды и волосы, а на воинах загорелись плащи. На нескольких женщинах, оказавшихся близко от дверных проемов, заполыхали шапки и подолы длинных шуб. Загоревшиеся на людях одежды епископ Митрофан и еще двое дьяконов гасили тряпками, смоченными в воде.
Если от огня еще как-то можно было спастись за стенами храма, то от густого дыма никому спасения не было. В первую очередь дым заполнил хоры и лестничные пролеты, ведущие на них. Боярские жены с детьми и слугами устремились было с хоров в нижние покои собора, но там и без них было полно народу. Возникли сильная давка и неразбериха. Постепенно дым заволок и все нижнее пространство храма, став причиной смерти от удушья для нескольких сотен людей.
С помощью копий и бронзовых столов кучке бояр и дружинников удалось разметать горящие бревна у главных врат. Выбежав из храма на площадь, русичи столкнулись лицом к лицу со множеством татар, которые забросали их стрелами, видя, что эти храбрецы не собираются сдаваться в плен.
Следом за ратниками из собора валом повалили женщины и священники с полубезумными глазами, объятые ужасом. Кто-то выползал из задымленного храма на четвереньках, давясь от кашля; кого-то выволакивали за руки в бесчувственном состоянии. Спасшиеся от смерти в дыму, а их набралось чуть больше сотни, были тут же пленены татарами.
После того как огонь погас и дым рассеялся, Батыевы нукеры обошли весь Успенский собор, забитый телами задохнувшихся в дыму людей. Нукеры вынесли на площадь бездыханные тела епископа Митрофана, княгини Агафьи, ее младших детей и обеих снох.
