Глава 15
Молчание длилось недолго и прорвалось потоком возмущенных восклицаний. Как только до Светы дошло, что сказал брат, она набросилась на него, забыв о своем решении – быть осторожной и не злить его.
– Как тебе в голову такое пришло! – зашипела она, толкая его в грудь растопыренной пятерней. Сергей даже пошатнулся, но устоял. – Увидел какую-то тетку в халате и решил, что это наша настоящая мать? Идиот! Какой же ты идиот вместе со своей заводной обезьяной, помойкой, Лидой! При чем тут третий этаж! При чем тут дом с аркой! Ты никогда там не был, никогда! Ты сходишь с ума, спиваешься, вот и все! И у тебя уже начинаются галлюцинации! – Она еще раз толкнула его и вдруг заплакала – горько и беспомощно: – Господи, что же с тобой будет? До чего ты дошел? А я-то, дура, еще пытаюсь тебя выгораживать, сделать как лучше… Ты сам себе вредишь, подумай только, вдруг узнают, что ты следишь за Лидой…
– Кто узнает-то?
– Милиция! Вчера я уже дала показания по делу об исчезновении Алеши.
– Вот как? – Сергей удивился и насторожился одновременно. – Тебя вызвали повесткой?
– Нет, просто позвонили. Лида дала им наш телефон, стерва! Хорошо, что я первая взяла трубку – как раз вернулась из института. Конечно, я тут же и поехала… Сказали, чтобы и ты явился, но я соврала, что тебя сейчас нет в Москве, уехал к друзьям в Питер… И что я не знаю этих друзей и не смогу тебе позвонить…
– О чем тебя спрашивали? – Он обнял сестру за плечи и слегка встряхнул: – Да перестань реветь, это же серьезно.
– Очень серьезно! – Она подняла мокрое лицо и посмотрела на него с такой любовью и ненавистью одновременно, что он начал моргать. – Хорошо, что наконец понял! Они мне этого не говорят, но подозревают именно тебя!
– Зачем же ты им сказала, что я и Лида…
– Ничего я не говорила. Это она сама все написала в своем заявлении. Наверное… Потому что они знали все – и про клуб, и про то, что Алеша сам тебе позвонил… Ведь он сам позвонил? Они знали даже про твой шрам – когда и как он появился! Лидка – сволочь! Ведь получается, что у тебя с ней давняя вражда!
– Мне надоело рассказывать эту глупую историю, – задумчиво произнес Сергей. – Они не могут меня подозревать.
– Могут! Ты ее ненавидел!
– Ничего подобного. Я на нее злился, а это другое. На себя я тоже злился.
– Ага, расскажи это ментам! Пусть посочувствуют! Зато ты ни за что не отопрешься, что имел зуб на Алешу, раз когда-то клеил его жену!
– Неправда. Мне на него наплевать.
– А на нее? – наступала Света. – Ты ее выслеживаешь, вычисляешь квартиру, где она живет, приходишь туда… Уже после исчезновения ее мужа! И между прочим, хозяйка может тебя узнать!
– С чего ты взяла, что я встретил ту женщину в квартире, где живет Лида? Этого я не говорил.
– Догадалась. Это же тот самый третий этаж, где происходят все твои чудеса. – Света гневно вытерла слезы. – Как ты будешь выкручиваться, интересно?
– Я вообще не буду выкручиваться, – успокоил ее брат. – Нет необходимости. Расскажу все, как было, и с концами. Куда надо ехать?
– Ты так уверен в своей невиновности?
Тут пришла его очередь сердиться. Сергей заявил, что с этой минуты он вообще отказывается говорить на эту тему с кем-то, кроме следователя. Потому что ему надоело в сотый раз давать сестре клятву, что он ничего не сделал с тем несчастным парнем.
– Ладно, – в сердцах ответила она. – Но учти – если хочешь оправдаться, держись подальше от Лиды! Близко к ее дому не подходи! Горе ты мое, она же и про это наверняка написала – что ты проследил, где она живет!
– Закрыли тему.
– Закрыли, – мрачно согласилась она, оглядывая кабинет. Обнаружив на полу пепел, растерла его ногой. Взяла переполненную пепельницу, открыла форточку, чтобы проветрить комнату. – Уходим отсюда. Отец рассердится, если узнает, что тут курили… Кстати, отец-то у нас, по-твоему, настоящий?
– По-моему, да, – ответил он, следуя за сестрой на кухню и поддерживая ее полунасмешливый, полусерьезный тон. – А вот мать – нет.
Света высыпала окурки в ведро, вымыла и насухо вытерла пепельницу. Взвесила ее на руке и нервно засмеялась:
– А что ты скажешь, если я залеплю тебе этой штукой между глаз за такие слова? Она бронзовая, между прочим. Грамм на четыреста потянет.
– Можешь залепить чем хочешь, куда хочешь, но я знаю то, что знаю. И если бы ты увидела ту женщину, ты бы ее тоже узнала. А она – тебя.
– Как мило, – фыркнула она. – И какое невероятное совпадение! Оказывается, наша настоящая мать – именно та дама, которая сдала комнату Лиде! У Лиды был огромный выбор, но она выбрала именно ее!
– Да, совпадение, – кивнул он. – И обрати внимание, что мы живем совсем неподалеку друг от друга. В одном районе.
– Тоже совпадение? Слушай, почему бы тебе не поискать нашу маму в других районах, ближе к центру? Так, глядишь, и квартирку на Арбате заимеешь. Она же мать, значит, обязана выделить нам две-три комнатки…
– Я не шучу. – Он взял у нее пепельницу. – Не злись. Когда-нибудь я смогу тебе это доказать. И что ты тогда будешь делать?
– Если докажешь… Если! – подчеркнула она. – Тогда я соглашусь. А на слово не поверю. Кстати, сегодня же разузнаю насчет заводной обезьяны. У нас, конечно, была такая, только мы ее давным-давно сломали. Я даже помню ключ у нее в спине – такой интересный, сердечком.
– Да? – удивился Сергей. – А я не помню. Кстати, ты не в курсе, где они хранят наши свидетельства о рождении?
Света изумилась, но тут же поняла ход его мысли.
– Ты пока вспоминай, я поставлю эту бронзовую пакость на место. – Он двинулся было, но остановился на пороге кухни и как-то по-детски попросил: – И ты не могла бы меня накормить? У Наташки не очень-то поешь…
Он отсутствовал куда дольше того времени, которое требуется, чтобы поставить на письменный стол пепельницу в виде раковины, на краю которой с риском для жизни примостилась русалка. Света успела разогреть две увесистые свиные обвивные, открыть пиво, вымыть салат и как следует обдумать создавшееся положение. Она понимала одно – с братом происходит что-то опасное и это что-то явно прогрессирует. «Он стал как-то нехорошо задумываться, когда снова увидел Лиду, да и пить начал куда больше… А теперь вбил себе в голову эту идиотскую идею, будто мама – не мама, а кто-то еще… Не мама? Какого черта? Кто же она тогда? – Девушка принялась резать хлеб. – Сколько я себя помню, другой мамы у нас не было. Какие еще там сиреневые глаза! Он, видишь ли, помнит, а я нет! Обезьяна – да, ее я вспомнила и по-честному с ним согласилась. Что было, то было. А больше – ничего!»
Она яростно порезала хлеб толстыми кривыми ломтями. Но Сергею, оголодавшему в гостях у прежней подружки, было не до эстетики. Сестра наблюдала за тем, как он ест – сперва с удивлением, потом – с жалостью. Наконец он проглотил последний кусок и потянул к себе бокал с пивом. Света решила не пить. Ясная голова была ей нужна, как никогда прежде, – хотя бы для того, чтобы составить контраст мутному сознанию брата.
– Я не знаю, где они хранят наши свидетельства, – сказала она. – И не думаю, что это важно.
– А я считаю, что очень важно. Ты помнишь, как мы получали наши паспорта?
Света кивнула, но не слишком уверенно. Этот момент, как и все прочие решающие моменты ее жизни, произошел под патронажем отца. Девушка воспринимала это, как нечто само собой разумеющееся – ей еще не приходилось делать самостоятельных шагов и она не могла оценить разницы.
– Я вот что подумал, – продолжал брат, прихлебывая пиво. – Если допустить такую мысль, что наша мать – мачеха…
– Я ее не допускаю.
– А я допускаю. Так вот, даже в таком случае в наших свидетельствах о рождении должна значиться наша настоящая мать, что бы там ни случилось в прошлом. Понимашь?
Света ударила ладонью по столу так, что крошки подпрыгнули:
– У нас может быть не настоящая мать только в том случае, если настоящая умерла! Если от нас захотели это скрыть, чтобы мы не расстраивались! И только в этом случае! И даже в этом случае мы бы уже знали правду – ведь мы выросли! Такие вещи сообщают, да, всегда сообщают!
– Но кто же тогда та женщина с сиреневыми глазами?
– Я не помню никаких сиреневых глаз! У нас с тобой глаза серые, как у папы!
– А у Анны – зеленые!
Он впервые назвал мать по имени, как чужую, и это напугало Свету сильнее всего. «Значит, он и в самом деле верит… Это не розыгрыш! Он просто как одержимый!»
– Мы пошли в отца, но у нашей мамы глаза такие, как я тебе говорю. И я вспомнил их, как только увидел.
– Какая она? – неожиданно для самой себя спросила девушка. Она вовсе не собиралась задавать этот вопрос. Ей было не важно, как выглядит женщина, которую Сергей принял за их настоящую мать, она убеждала себя, что каждый лишний вопрос только усугубляет безумие брата… Но все же спросила.
– Красивая. Очень красивая, – бережно произнес он. – Красивее, чем Анна. Но старше.
– Мы на нее похожи?
Он мотнул головой:
– К сожалению, нет. Она красавица, а мы с тобой… Сама знаешь. Почти уроды.
Девушка аккуратно сложила кухонное полотенце и презрительно, хотя и несколько фальшиво, рассмеялась:
– Спасибо тебе! Знаешь, а мне плевать, красивая она или нет. Я знаю то, что знаю. Моя настоящая мать сейчас в театре, вместе с отцом. Смотрит мюзикл.
– Кстати, о музыке. Ты не могла бы кое-что выяснить для меня?
И он напомнил ей давний эпизод – той поры, когда он бросил музыкальную школу и его всячески уговаривали продолжить обучение.
– Тогда папа вдруг сказал, что я, видно, пошел в мать, потому что она тоже любила музыку, хорошо пела… И все бросила. Ты когда-нибудь замечала, чтобы Анна пела? Ну, хотя бы напевала?
Света ответила отрицательно. Ее все еще коробило, что о матери говорят в таком тоне.
– Так вот. – Он встал и вымыл руки. – У меня к тебе две просьбы. Первая – найди наши свидетельства о рождении. Постарайся сделать это сама. Если попросишь их, они запрячут бумаги так, что никогда не найдешь… Я же помню, что когда мы получали паспорта, то анкеты за нас заполняла Анна. Нам было лень – мы только расписались, и она тут же побежала сдавать документы. Я своего свидетельства в глаза не видел. Как и ты своего…
Свете смутно припомнился тот весенний день, когда они с братом отправились в местное отделение милиции. Мать пошла с ними. Она отстояла очередь, держа в руках их документы, тщательно заполнила их, потом протянула на подпись… Она волновалась, но почему бы ей и не волноваться? Ведь это были ее дети, и сегодня они становились взрослыми…
– Не видела, – согласилась Света. – Но разве свидетельство не сдают, когда получают паспорт?
– Нет. Наташка сказала.
– Твоя Наташка – прямо кладезь знаний о нормальной семье. Странно, почему она сама такая ненормальная?
– И узнай насчет музыки. – Он взглянул на часы. – Мне пора, боюсь с ними столкнуться… Спроси Анну, любит ли она петь, пела ли когда-нибудь, умеет ли играть на чем-нибудь… Постарайся сделать это не при папе.
– Мне это противно, неужели ты не понимаешь? – отрезала она. – Я не думаю, будто они что-то от нас скрывают. Скажи на милость, почему ты вдруг об этом задумался? У нас все всегда было прекрасно, она нас любила…
– Любила? Ты уверена? Вы всегда были на ножах!
Света сжала зубы и после паузы неохотно ответила:
– Она меня любила по-своему.
– Но ты никогда не чувствовала ее любви?
– Что я должна была чувствовать? – возмутилась девушка. – Она ухаживала за мной, чистила мне обувь, готовила обеды, стирала белье и убирала мою комнату. Чего же еще?
– Все это может сделать и домработница. – Он был непреклонен. – А любовь – это совсем другое.
– Уж кому и знать, как не тебе, – издевательски усмехнулась она. – Ты у нас тонко чувствующий, нежный, любящий…
– Может, и нет. Но я всегда ощущал, что мы для нее – куклы. Нечто, о чем нужно заботиться, чистить, мыть, вовремя кормить… И все.
– А чего тебе еще?
– Любви, – твердо повторил он. – Ее любви я не чувствовал никогда. Я понял это, когда увидел ту женщину с сиреневыми глазами… У нее были удивительные глаза! Она перепугалась насмерть, когда меня увидела, но я успел заметить, что она меня любит. Хотя и не приготовила мне обед, не выгладила брюки.
– Ты псих, – чуть не плача, ответила сестра. – Почему ты пытаешься свести меня с ума? Мало того, что сам свихнулся?
– Тогда скажи честно – ты сама ее любишь? Любишь мать?
Света хотела было ответить утвердительно… И вдруг запнулась. Этот вопрос никогда не возникал – она привыкла все принимать, как должное. Мать нужно любить. У нее есть мать, следовательно, она ее любит… Но вот спроси ее кто-нибудь об отце, она бы ответила немедленно – да, она его любит. Любит, хотя… Отец зачастую ее ругал – мать никогда. Отец давал деньги и снова уезжал в свои бесконечные командировски – мать оставалась дома и обихаживала Свету с братом. Отец приказывал и наказывал, а та лишь терпела их насмешки и придирки и сама выполняла приказания… И все это делалось на удивление кротко, как будто…
«Как будто для нее это все вовсе не важно. Как будто она вынуждена нас терпеть и выполнять наши пожелания. Я иногда удивлялась тому, как она все это переносит, никогда не пытается возмутиться, наказать нас… А ведь было за что! Но ей просто было все равно. Она не принимала нас близко к сердцу. Мы для нее были… Куклами. И я всегда это понимала, и Лида это поняла, когда увидела ее впервые… И еще она поняла, что я терпеть не могу… Анну».
– Мне пора. – Брат уже надевал куртку. Он успел переодеться в свежие джинсы, натянул свитер потеплее. – Наташкин телефон ты знаешь, но, кажется, он отключен за неуплату, так что толку никакого.
– Останься, – без всякой надежды попросила она.
– Не стоит. Сделай то, о чем я тебя просил. Позвоню завтра в восемь вечера, будь дома.
В эту минуту, отдавая четкие указания, он стал удивительно похож на отца. Света покорно кивнула и поцеловала его. Закрыв дверь, девушка остановилась посреди прихожей и отчаянно прижала руки к вискам. Там бились горячие, тугие пульсы.
– Обезьяна, – пробормотала она, – проклятая обезьяна. Она-то у нас была, точно.
* * *
Родители вернулись в половине двенадцатого. Света дожидалась их, сидя перед телевизором и переключаясь с канала на канал. В конце концов она поймала себя на том, что вот уже полчаса смотрит какой-то бесконечный чемпионат по гольфу, который ловила спутниковая тарелка. Девушка едва успела решить, что одинокие игроки, потихоньку катающие мячики, выглядят как безобидные сумасшедшие, которых ради праздничка выпустили на травку… Как в дверь позвонили.
– Понравилось? – спросила она, выходя навстречу родителям.
Отец отозвался о спектакле сдержанно, но мать осталась очень довольна. Она говорила куда оживленней, чем обычно, восхищалась постановкой и выглядела помолодевшей. Ей очень шло серебристо-серое вечернее платье, к которому она надела серьги с изумрудами. Длинные волосы медного оттенка были уложены в тугой, гладкий узел чуть пониже затылка.
– Здорово выглядишь, – не выдержала Света.
Мать удивилась и неуверенно улыбнулась. Она не была избалована комплиментами от своих детей. От нее слегка попахивало сухим мартини, глаза блестели, и она показалась Свете красивой, как никогда.
– Ты ела что-нибудь? – озабоченно спросила она. – Голодная, наверное?
– Я вообще не хочу… – начала было Света и тут же поправилась: – Две отбивные съела.
– Ты их разогрела?
– Ну да, мам, что ты меня за дурочку считаешь…
– С тебя станется и холодные съесть, – возразила та и пошла в спальню – переодеваться.
Отец в это время медленно, будто нехотя расшнуровывал ботинки. Света поправила на вешалке его пальто, накинула дверную цепочку. Потопталась рядом.
– Тебе чего? – спросил он, не поднимая головы. – Он не звонил?
– Нет. – Она солгала с большим трудом. Отец с каждым днем выглядел все более мрачным, и девушка понимала, что его гложет тревога за сына. – Пап, тебе совсем не понравился спектакль или ты на меня за что-то сердишься?
– Спектакль был дрянной, все страшные, безголосые, сюжета я не понял… Иди-ка спать.
– Но я никогда не ложусь в такое время, – возмутилась она, следуя в кабинет – по пятам за отцом. – Я не маленькая! Пап, а я кое-что вспомнила, из детства. Интересно, ты помнишь?
Он в это время как раз подозрительно уставился на открытую форточку и принюхался. Света выругалась про себя. Забыла закрыть! Но пепельница была чистой, кресло стояло на законном месте… Все было в порядке, придраться не к чему.
– И что ты там вспомнила? – недовольно спросил он, закрывая форточку. – Напустила холоду…
– У нас с Серегой в детстве была одна игрушка… Обезьяна. Если ее завести, она начинала кувыркаться. Была у нас такая или нет?
Он обернулся, глядя на нее с искренним удивлением. Света ждала этого взгляда, сама не понимая, почему так волнуется. Если бы он испугался вопроса или расстроился – тогда бы она волей-неволей что-то заподозрила… Но отец только удивился.
– Начинала кувыркаться? – переспросил он, хмуря брови. – Не помню.
– Да? Жалко. Она еще всегда закувыркивалась под диван, а мы с Серегой лазили за ней.
– О боже мой… – тяжело вздохнул он, опускаясь в кресло и поеживаясь от стылого воздуха. – Сперва эта двухчасовая музыкальная каторга, потом ты со своей обезьяной! И наш кретин не звонит. Где он может быть, как по-твоему?
– Наверное, у подружки какой-нибудь, – правдиво ответила она.
Но отец не поверил:
– Сама говоришь, что он влюблен в Лиду. А может, он все-таки у нее?
Она покачала головой и пошла к двери. На пороге обернулась и невинным голосом спросила:
– А может, у нас сохранилась эта обезьяна? В наших детских вещах?
– Спроси у матери, – последовал вполне разумный совет.
Девушка осторожно прикрыла дверь и отправилась в спальню. Мать сидела перед туалетным столиком и не торопясь, с расстановкой снимала макияж. После каждого прикосновения к лицу ватным комочком, смоченным в косметических сливках, женщина останавливалась и придирчиво осматривала то, что открывалось под косметикой. Мать могла сидеть перед зеркалом часами, и это невероятно раздражало Свету, которая, в пику ей, даже пудрой не пользовалась.
– Мам, у меня вопрос. – Она упала животом на широкое супружеское ложе, застланное скользким атласным покрывалом. Немного поерзала, устраиваясь поудобнее. – У меня в детстве была заводная обезьяна?
– Не знаю, милая, – рассеянно ответила та, продолжая глядеться в зеркало.
– Как это? Отец не помнит, ты не знаешь – кого же мне спрашивать?
– Ну кто же помнит такие пустяки, – ответила та тягучим медовым голосом. – Я и своих-то игрушек не помню, не то что твоих.
– А я помню обезьяну, – твердо заявила Света. Все это начинало ее раздражать. Неужели родители обращали на них так мало внимания, что не запомнили такой примечательной игрушки? – Ее звали Маша.
– Ох, детка… – Новый тампончик, очередной оценивающий взгляд на свое отражение. – Я так устала, а ты требуешь, чтобы я вспомнила то, что было двадцать лет назад! Наверное, была такая обезьяна. Раз помнишь – значит, была.
«И так всегда. Говорит, только чтобы отвязаться. – Света опустила голову на постель и задумалась. – Хотя ничего удивительного, что она не помнит. У нее вообще короткая память».
– Мам, а где наши детские вещи? – спросила она, не поднимая головы.
Та удивилась и обернулась, держа в руке черный комочек – она как раз снимала тушь для ресниц. Один глаз был все еще накрашен, другой – уже нет, и она смешно моргала им – с запозданием, будто испорченная кукла.
– Какие вещи? – переспросила она. – Что ты имеешь в виду?
– Ну, то, что родители хранят на память, – объяснила Света то, что сама узнала только сегодня. – Всякие там подгузнички или маечки… Куклы, игрушки… Ну хоть что-нибудь?
– Прости, но я… – окончательно растерялась та.
– Что? Неужели ничего нет?
– Нет… – У матери был такой виноватый вид, будто ее уличили в позорном поступке. Она быстро вытерла второй глаз и промокнула слезы салфеткой. – Так щиплет, наверное, нужно менять крем… Ты меня прости, но я как-то не думала, что это нужно сохранять.
– И ничего не оставила?
– Ничего… Но зачем тебе эти вещи?
– Я думала, может, там завалялась обезьяна, – неохотно ответила девушка. Она с трудом заставила себя сохранять спокойствие – до того обиделась на родителей. «Ну ладно, она… Ее волнуют только собственные наряды. Но почему папа разрешил выкидывать! У других людей хранятся всякие соски-погремушки, а у нас ничего нет!» Возможно, впервые в жизни она почувствовала себя хуже других. Это было настолько новое и неудобное чувство, что Света окончательно растерялась.
Мать тем временем продолжала оправдываться. Она говорила что-то о том, как быстро дети растут и портят вещи, как трудно хранить дома кучу всякого хлама и как важно поддерживать порядок в квартире, особенно если в ней нет ни чулана, ни антресолей, куда можно запихать узлы со старьем.
– Я хотела сделать хотя бы одни антресоли, но твой папа был против. Сказал, что не любит этого… Ты же сама знаешь, что мы все выбрасываем, ничего не храним… – беспомощно оправдывалась она.
– Ну и черт с ним, – почти не разжимая губ, ответила дочь.
– Что?
– Ничего. – Она вздохнула. – Мам, а тебе понравился мюзикл?
Перемена темы была резкой, но тем не менее мать обрадовалась. Она с упоением описала все достоинства постановки. Особенно ей понравилось, что пели не профессиональные артисты, а люди с улицы.
– В этом особый шик, понимаешь? – внушала она Свете. – И вышло так хорошо, так естественно… Ну все как в жизни.
– Знаешь, я никогда не задумывалась, любишь ты музыку или нет? – проговорила Света, переваливаясь на бок и подпирая щеку кулаком. Она выглядела так, будто настроилась на задушевную беседу.
Мать слабо зевнула, пожала плечами и повернулась к зеркалу. Продолжая снимать грим, она ответила, что, конечно, любит музыку. Кто же ее не любит?
– Я, – назвала пример Света.
– Ну, ты… Нет, я всегда любила.
– А ты поешь? На пианино играть умеешь?
Женщина тихонько рассмеялась и сообщила, что когда-то училась в музыкальной школе, но ее забрали после третьего класса, потому что музыка мешала ей делать уроки.
– И ты расстроилась?
– Что ты… Нет, конечно. Мне там вообще не нравилось. Кстати, Сережа не звонил?
«Папа-то сразу спросил, а она – вон когда». Получив отрицательный ответ, женщина продолжала рассказывать о том, какие постановки она видела в Большом театре, какие у нее любимые оперетты… И вдруг, неожиданно увидев в зеркале злое лицо дочери, оборвала себя на полуслове.
– Что с тобой? – испуганно спросила она. – Почему ты на меня так смотришь?
– Не по чему.
– Это из-за игрушек? Но если бы я знала, Светик…
– Сто раз говорила, так меня не называть!
Выходя из спальни, девушка столкнулась с отцом. Тот едва заметил ее и сразу обратился к жене:
– Аня, пора его искать. Мне все это не нравится.
– Пора, – моментально согласилась та.
– Куда обратимся? В милицию?
– Как знаешь… У тебя ведь есть какие-то знакомые?
– Найдутся… Так будет вернее. – Он говорил отрывисто, ни на кого не глядя.
Света помедлила на пороге. Она хотела во всем признаться, попросить не поднимать паники, сказать, что Сергей скоро перебесится и сам придет с повинной… Но промолчала.
«Обезьяна, – думала она, укладываясь в постель. Сегодня она легла в комнате брата, уж очень острой стали тоска по нему и тревога. – Но ведь обезьяна-то правда была! И еще… Я все шкафы перерыла, все ящики. И нигде нет наших свидетельств о рождении. Интересно, а двойняшки могут сойти с ума одновременно?»
* * *
Лида вернулась очень поздно. В эту субботу она решила не сидеть за пишущей машинкой, а поехать в общежитие, расспросить тамошних обитателей. Вдруг кто-то из них приютил у себя Алешу и даже не подозревает, что того ищут? Ведь Лида не звонила о своей потере на всех углах.
Она знала, что из сокурсников мужа там никого не осталось, кроме двух аспирантов. Оба жили на верхнем, привилегированном этаже. Здесь было чище, пустынней, чем внизу, и на солнечной кухне одиноко варился настоящий домашний борщ. Вскоре появилась и хозяйка борща, о чьем появлении возвестила упитанная рыжая кошка, первой вошедшая в кухню. Лида поздоровалась с незнакомой женщиной и назвала ей две фамилии.
– Семьсот четырнадцатый и семьсот шестнадцатый, – ответила та. – Они соседи.
«Семьсот четырнадцатый» был спившимся перевод-чиком с фарси, говорившим по-русски с жутким латышским акцентом. «Семьсот шестнадцатый» – изможденным критиком, кротко поглядывавшим поверх очков на свое хилое дитя, изобретательно игравшее со сборником статей Гумилева. Лида с трудом поняла, что ей сообщил переводчик, с еще большим трудом перекричала младенца, принадлежавшего критику, но ничего не добилась. Оба ничего об Алеше не знали. Они и помнили-то его едва-едва.
Тогда она спустилась ниже, прошла по шестому и пятому этажам, стучась в знакомые комнаты и находя там новых постояльцев. Заглядывала на кухни, в умывальни, вдыхала густые, влажно-жирные запахи длинных коридоров, спотыкалась о продранный линолеум… И ничего не нашла. Зато ее углядели две подружки-переводчицы, и выяснилось, что у одной из них день рождения. Лида зашла к ним на несколько минут, а просидела дотемна. С горя выпила несколько рюмок водки – от последней ей стало совсем не по себе, и вернулась домой, полная раскаяния и недовольная собой.
– Ну-ну, – заметила Вера Сергеевна, с первого взгляда поняв, в чем дело. – Не советую этим увлекаться.
– Да я и не… – Лида взялась расстегивать куртку, но тут ее рука замерла – слишком потрясающей была новость.
– Звонил твой Алеша, – с поразительным пренебрежением бросила та. – Сокровище…
– Звонил? Когда?!
– Около шести. Спросил тебя, я поинтересовалась, что передать? Тогда он поздоровался и сказал, чтобы ты не беспокоилась, он скоро вернется. Очень извиняется, что не позвонил раньше.
– Боже мой… – только и сумела ответить Лида. Ее качнуло, она осторожно потрогала голову. Коридор отплыл было в сторону и с большим трудом причалил на место. – Сколько же…
– Девять дней, – перебила хозяйка. – Через девять дней объявился, прямо как на поминки. Я ему так и сказала, что это свинство, если только с ним ничего не случилось. А он ответил, что так сложились обстоятельства, и повесил трубку.
– И это все?!
– Все. – Женщина крутанула на пальце кольцо с ключами и с какой-то яростью заперла входную дверь на все замки. – Попомни мое слово, детка, – это очень плохой симптомчик. Если он не понимает, что ты беспокоилась о нем, то значит, и сам не беспокоится о тебе.
И, как будто сразу потеряв интерес и к сказанному, и к самой Лиде, Вера Сергеевна отвернулась и пошла к себе в комнату, бормоча что-то вроде: «Мерзкий день, отвратительный день…» Со спины она была похожа на старуху.
Даже хорошая новость иногда бывает некстати.
