Глава 11

У меня была уйма времени, которое я не знала, куда размотать. Если бы я была дома, то сразу же нашлось бы четыре миллиона дел, которые необходимо выполнить не позже чем через секунду, но здесь… Здесь было делать абсолютно нечего! Даже истязать себя мытьем посуды мне не давали.

После завтрака под бдительным оком псевдо-Крупской я вернулась к себе в комнату, включила телевизор, сунула кассету в видеомагнитофон. На экране стали громко стрелять и материться по-американски.

Я пощелкала по каналам. Скукота! Программа дневного телевидения явно составляется для выживших из ума пенсионеров и тугоумных домохозяек.

Зевок развел челюсти в сторону. Ну и работка! Не приведи Господи, можно со скуки сдохнуть… Я подошла к книжной полке. Парочка детективов в цветастой обложке — оскаленные физиономии, полуобнаженные красотки и бриллианты величиной с голову годовалого младенца… Нет, спасибо…

Я легла на диван и закинула руки за голову. Итак, Маша под кайфом, Наталья Ивановна готовит курицу, патрон и его сынулька трудятся на благо собственного кармана. Кто у нас остается? Правильно, остается темная лошадка Валера — лошадка, которую необходимо прощупать. И я отправилась щупать Валеру.

Но Валера щупать себя не дал, потому что был занят важным делом — разгадывал кроссворд. И отвлекаться на всякие мелочи вроде меня ему не хотелось.

— Привет! — сказала я, входя в комнату охраны. — Я пришла познакомиться!

Валера оторвал от бумаги взгляд, затуманенный бурной мыслительной деятельностью.

— Зачем? — тупо спросил он, уставившись на меня как на привидение.

— Какие проблемы? — вместо ответа, спросила я, кивая подбородком на кроссворд.

— Слово из шести букв, вторая «а», лицо, совершающее на бирже операции с ценными бумагами.

— Брокер, — уверенно ответила я.

— Но у него вторая не «а», — почесал ручкой затылок Валера.

— От этого он не перестанет быть брокером, — справедливо заметила я и села напротив него.

Валера оказался типичным коротко стриженным качком с круглыми плечами и пудовыми кулаками, каждый из которых был в два раза больше черепа нормального человека. И это не потому, что череп у нормального человека очень маленький, просто кулаки у него были чудовищные.

Я сразу прониклась к нему симпатией. Кажется, он не обещал мне проблем ни в настоящем, ни в будущем. Он казался мне одним из тех ребят, с кем можно поболтать, не слишком напрягая интеллект, и разойтись, не причинив друг другу особенного вреда.

Изредка Валера бросал равнодушный взгляд на один из четырех мониторов, на которых изображался мутно-серый забор, площадка перед воротами, задняя часть дома — очевидно, по периметру особняка были установлены камеры слежения.

— Машина из четырех букв, последнее «о» — это «пежо», — между тем сообщила мне «темная лошадка», нерешительно замирая ручкой над газетным листом.

— А вдруг «рено»? — возразила я.

«Лошадка» посмотрела на меня с уважением. Наверное, ему впервые в жизни встретилась девушка, которая знала на целых два слова больше, чем он.

— «Рено» тоже годится… — милостиво ответил он. — Там тоже второе «е»… — И добавил: — А откуда ты взялась такая умная?

— Я не умная. — От скромности я махнула рукой.

— Ты, что ли, Машкина подружка? — удивился Валера.

— Пока нет, — ответила я. — Но надеюсь ею быть. — Заметив стойкое недоумение в его глазах, добавила: — Меня Виталий Васильевич пригласил погостить. Соблазнил тренажерным залом, солярием и красивыми окрестностями. А здесь так скучно… Не знаю, выдержу ли целый месяц…

— А чего скучно-то? Включай видак и наслаждайся жизнью.

— Надоело! — Я с видимым усилием вздохнула. — Хочется куда-нибудь прошвырнуться…

Валера напрягся, соображая.

— Я бы пошел с тобой… Но вообще-то мне нельзя отлучаться, — сказал он с сожалением. — Вдруг Машке вздумается куда-нибудь потащиться. Я должен ее сопровождать.

— Вообще-то ей, кажется, сейчас никуда не захочется, как ты выразился, «потащиться»… — многозначительно заметила я.

— А, ты уже знаешь об этом… — Валера понимающе кивнул. — Понимаешь, в любую секунду может позвонить хозяин, потребовать отчет… А если меня не окажется на месте — будет выговор… Или Машке вдруг вздумается позвонить своим дружкам, я должен это вовремя пресечь.

— Как это? — Я откровенно удивилась.

— А вот так. — Валера выразительно поджал губу. — Телефон должен слушать. Вдруг они договорятся в мое отсутствие передать порошок или «колеса»… Я должен знать и это… как его… «противодействовать»!

— И что, все разговоры прослушиваются? — спросила я растерянно.

Валера кивнул:

— Абсолютно!

— И мои тоже?

— И твои! И записываются на пленку. — Валера пожал плечами, но, заметив мое обескураженное лицо, в утешение добавил: — А чё такого-то… Подумаешь, секреты! Да какие у тебя могут быть секреты? Ну ладно, уломала. Болтай себе на здоровье, не буду я твои базары подсекать. Раз Васильич тебя сам в дом притащил, стало быть, ты человек проверенный…

— Спасибо! — с большим чувством произнесла я.

Между тем мое лицо, наверное, не выражало бурной радости. Оказывается, у нашего с Мишкой ночного разговора есть свидетель! Ох я балда! Ночью дежурил этот мерзкий тип, Сергей, он, наверное, кое-что понял из того, что ему не следует знать!

«Не выдаст он меня, — успокаивая себя, решила я. — Он ведь тоже здесь для того, для чего и я. Мы с ним, по сути, в одной команде».

Однако до сих пор члены «команды» действовали в одиночку. Да и была ли она, команда-то?

Перенакачанные препаратами больные двигались медленно и вяло, точно плавали в густой и вязкой жидкости. Они словно летали, не касаясь ногами пола. Лица грустные, мысли витают далеко, в глазах — пустота, так похожая на скорбь. Психика была на пределе, хотелось заплакать от тоски. Слезы могла вызвать любая, самая незаметная деталь действительности — зашитые светлыми нитками капроновые колготки медсестры, катышек пыли около железной ножки кровати, запах обеда, не похожий на запах пищи, а скорее напоминающий лекарство.

Сначала, после помещения в четвертую палату, Ивану казалось, что у обитателей палаты хроническое недержание речи, словесная диарея — они болтали взахлеб, перебивая друг друга, не в силах наговориться, боясь, что их вот-вот прервут. Это было действие лекарств перед запланированным врачом катарсисом. И к этому катарсису их день за днем планомерно готовили, накалывая препаратами до того, что на руках не было свободного места для внутривенных (тогда начинали колоть в запястье или в подколенную впадину), от внутримышечных зад болел так, как будто он превратился в огромный раздувшийся синяк, и даже внешняя поверхность бедра была вся испещрена мелкими черными точками — следами интенсивной терапии.

Словесный поток — это был только первый этап. Через несколько дней, когда «схема» приема лекарств уже работала должным образом, обитателям палаты стало не до разговоров. Нейролептики (таково было направленное действие «схемы») надежно блокировали речевые центры, подавляли чувства и способность переживать.

Невозможность выговориться и потребность в разговоре были столь велики и мучительны, что на определенном этапе человек уже не мог выдержать непрекращающуюся пытку молчанием. Больные напоминали людей с зашитыми ртами, которые знают великую тайну, но никому не могут ее сообщить. Всем им позарез нужно было выговориться. Невозможность излить душу была так мучительна, что хотелось плакать. И врачи ждали, что, превысив невидимый порог, плотина наконец прорвется и поток откровений понесется вперед, безжалостно сметая преграды хрупкой лжи.

Больные знали, что не они сами хотят говорить, а химия в крови управляет их желаниями, способностью молчать или произносить слова. С химией бесполезно бороться — ее не ударишь кулаком, не собьешь с ног, не победишь в открытой борьбе. Она — тот враг, который проник вовнутрь осажденного бастиона и затаился там до поры до времени, чтобы выждать подходящую минутку и предательски открыть ворота нападавшим — то есть врачам. И многие, измученные невыплаканными слезами и невысказанными речами, были готовы сами открыть ворота доселе героически оборонявшегося бастиона и сдаться на милость победителя…

Порой Ивану казалось, что каждая клетка его тела, каждый капилляр пропитались лекарствами. Но он молчал! Молчали, не в силах разжаться, губы, даже колени, даже пальцы ног — и те молчали, стойко выдерживая натиск препаратов. И этот мужественный отпор должен был в один прекрасный момент завершиться словоизвержением. О, это был бы торжественный миг психиатрии, торжество химии над человеком, материи над сознанием…

— Мама, мама, спаси меня, — шептал Иван, уткнувшись лицом в подушку, чтобы никто не услышал его сбивчивых звериных слов.

Он говорил с матерью по ночам, с трудом разлепляя губы, пытаясь просипеть какие-то особенно точные покаянные слова. Но матери не было. Она бестелесным призраком витала в темноте. Но она слушала его, сжимала его горячую бессильную руку, готовясь перелить его боль в свое большое израненное сердце.

— Мама, мамочка! — шептал он (со стороны, наверное, казалось, что он только сипит во сне).

Но, кроме этих нескольких звуков, он не мог ничего произнести. Не мог облегчить свое сердце признанием. В темноте он поднимал руку и плавно водил ею в воздухе — гладил невидимого воображаемого кутенка. Проводил пальцами по его шелковистой складчатой коже, чувствовал нежное покусывание зубок, шершавость розового языка… А потом мгновенный болезненный спазм, тихий писк, щенок замирает, все еще теплый и приятный на ощупь, но уже неживой — и по телу Ивана прокатывается блаженная короткая волна, слабое подобие той, что он испытывал раньше.

О, если бы рядом была его мать! Она бы точно спасла его, она бы выслушала его, дала бы выговориться! Она знает, что он болен, она бы помогла ему…

Потом он вспоминал легкий стук каблуков по асфальту, запах тепла, особый животный дух, сходный с нежным ароматом только что родившегося щенка. Мягкие волосы, распущенные по спине, шелковистая кожа шеи, жилка, трепетно бьющаяся под его сильными пальцами. Умоляющий взгляд испуганных глаз, открытый рот — там тоже мелкие неопасные зубы, такие же, как и у щенка. Шелест упавшей сумки, белесый взгляд закатившегося под веко глазного яблока… И острое наслаждение, волшебный миг всевластия, миг между Эросом и Танатосом…

А он все никак не мог забыть то сладостное ощущение, когда под его сильной рукой бьется слабое, испуганное существо. Он не мог забыть мгновенное, как фотографическая вспышка, наслаждение. Он хотел вновь испытать ту пустоту и легкость, которая бродила в нем после случившегося. Воспоминание опьяняло его. Он бесконечно перебирал прошедшее, пока время не обесцветило воспоминания, не подернуло их тончайшим слоем патины, пока оно не стало безвкусным и неинтересным.

А внутри вновь копилось что-то темное, тяжелое. Металось, искало выхода и не находило. Иван искал возможность испытать это почти стершееся из памяти ощущение, чтобы потом долгое время жить воспоминанием о нем.

Пока врачи решали, как распять на кресте нейролептиков находящегося в полной их власти пациента, Иван между тем нашел отдушину. Первые слова точно протоптали дорожку другим ощущениям. На полу он нашел пуговицу от халата медсестры и спрятал ее под подушку. А ночью доставал ее и гладил, бесконечно гладил, переживая сладкое, совсем не похожее на недавние мучения томление. От этого ему становилось чуть-чуть легче. Не намного, но все же легче. Слова точно уходили в какой-то потаенный карман и там лежали тихонько, терпеливо ожидая своего часа.

А Ивана все продолжали накачивать препаратами. «Схема» неумолимо приближалась к концу и действовала все сильнее. Несколько раз в день в палату приходил лечащий. По всему было видно, что он приходит персонально к Ивану, другие больные его не интересовали. Он присаживался на краешек кровати, сочувствующим жестом брал в руки его ладонь и, дружески похлопывая по ней, говорил:

— Ну что, друг мой, как дела? Пожелания есть? Жалобы?

От ласкового, сочувствующего голоса подкатывал к горлу ком. Мир в глазах начинал двоиться, троиться, Дрожать, расплываться.

Но Иван знал, не пожеланий или жалоб ждет он. Ждет вывернутой наизнанку души, рассказов взахлеб, хочет выковырять самые заветные надежды из потайных уголков души больного. Не дождавшись признания, он назначает спецанализы — пункцию мозга, энцефалограмму. Анализы нужны для оформления заключения. Если, конечно, врачам удастся то, что не удалось спецам из Сычовки, — доказать социальную опасность, то его вновь переведут на усиленный режим. Туда, где человек не живет и не существует, он «лечится». А жив он только потому, что еще не мертв. Только потому, что нет медицинского свидетельства о смерти. Только потому, что нет бумаги.

— Если захотите поговорить, я у себя в кабинете…

Доктор Трахиров, молодой врач приятной внешности, был знаменит в четвертом отделении тем, что любил раскалывать типов, решивших закосить «по шизе». Многие из них думали, что закосить очень просто, нужно только чаще жаловаться психиатру на то, что тебе часто слышатся голоса или видишь чертиков на подушке. Придя к доктору, пациент обычно жаловался ему со скорбно-задумчивым видом:

— Доктор, мне кажется, что у меня по постели бегают маленькие красные крокодильчики…

На что Трахиров с участливым видом уточнял:

— Вам кажется или они действительно бегают?

После такого вопроса даже настоящие шизофреники ломались, собирая в кулак жалкие остатки своих логических способностей, а неопытные «косари» чаще всего оставляли дальнейшие попытки — не знали, как правильно отвечать.

Такие «издевательства» психиатра над больными не остались безнаказанными. Трахирова пациенты не любили. Не любили, и остатками своего убогого умишка мечтали ему отомстить. За что? За все: за спертый воздух в палате, за однообразную еду, за скуку и тошнотворность нейролептических снов. В конце концов, именно пациенты выгнали его из столицы, из престижных, обеспеченных «Серпов», и загнали куда Макар телят не гонял. Способ, как избавиться от врача, был найден ими довольно быстро, и довольно остроумный. Один из пациентов попросил Трахирова принести свое фото.

— Зачем? — спросил тот, немного поразившись такой просьбе.

За все время его работы в психиатричке до сих пор никто из больных не желал так бурно видеть его физиономию.

— Ну принесите, а? Сравнить надо, — тупо канюча, объяснил больной. — Арон говорит, что вы так похожи на чемпиона мира Карелина, а мы говорим, нет…

Трахиров с недоумением пожал плечами. Но поскольку просьба больного была не очень обременительной, то фотографию все же принес. Небольшую, из тех, где запечатлевают для документов каменные физиономии клиентов с бульдожьим взглядом пустых глаз.

Как на беду, в отделение должна была прибыть ответственная комиссия из Министерства здравоохранения на предмет проверки условий содержания больных и проводимых лечебных мероприятий. В один прекрасный день комиссия, в благостном настроении после первоклассного обеда и дорогого коньяка, прошествовала для осмотра. В одной палате они наткнулись на следующую картину: несколько скорбных пациентов стояли на коленях, отсвечивая желтыми пятками, и дружно молились на черно-белое изображение странной бульдожьей физиономии в галстуке и костюме. Периодически в палате раздавался стук, похожий на звук бильярдных шаров, — налысо бритые головы бились головами об пол.

— Что это? — ошеломленно осведомился член высочайшей комиссии, показывая на фотографию.

— Это наш доктор Трахиров, — с готовностью поделились психи. — Мы ему молимся, чтобы он нас до смерти не забил…

Комиссия была в ужасе.

После такого демарша пациентов на карьере Трахирова был поставлен большой жирный крест. Его оправданий слушать не стали и вскоре перевели из столичного института в заштатную клинику в Тульской области.

Впрочем, в Петелино Трахиров не стал относиться к своим пациентам лучше. Он привык видеть в них смертельных врагов, которые каждую секунду скрывают в своей голове какую-нибудь пакость. Он мечтал о лаврах всемирного светила психиатрии и о защите кандидатской, а потом и докторской. Дело было за малым — ему мешали пациенты. Они не желали делать своего врача знаменитым. А тут такой случай — опасный тип, который даже спецов из Сычовки провел, прикинувшись беззащитным ягненком… Если он докажет, что комиссия в Сычовке ошиблась, отпустив больного на долечивание в стационар облегченного режима, то о нем узнают все. И может быть, его, как опытного психиатра, переведут обратно в столицу…

«Я буду не я, если не расколю его», — думал Трахиров.

Организм Ивана давно уже превратился в подобие человеческого тела, не обладающего хотя бы осколками разума. Впрочем, эти осколки вскоре должны разлететься в разные стороны от страшной силы взрыва, вызванного умелым нажимом врача. И разлетелись бы, если бы не одно «но» — к пациенту неожиданно приехала на свидание мать.

По расчетам психиатра, размягченному нейролептиками больному достаточно было только увидеть родное лицо, как тут же его душу должно было вывернуть наизнанку. Мать — это был именно тот дефицитный катализатор, который в сотни раз ускоряет протекание химической реакции и усиливает взаимодействие реактивов. Реактивов было два — психиатр и пациент. И мать пациента была выбрана на роль катализатора.