Глава 4
— Да, Аристарх Мирзоевич — это я. Собственно говоря, вы по какому делу?
А… Не понимаю вашего интереса… Абсолютно не понимаю! Стоило тащиться в наш богом забытый край, чтобы…
Да, известили жену, а что?.. Бывает… Напороли горячку, зря подняли панику, совершенно напрасно сообщили безутешной супруге трагическую весть. Впрочем, их понять можно. В нашей глухомани, в провинции, к смерти относятся все еще как к таинству, а не как к рутинной повседневности. Народ у нас простой, душевный, не то что в ваших столицах, в прекрасном далеке. Вот и пьют много от избытка души и недостатка впечатлений. А выпив, конечно, рубят сплеча, как полагается…
Как все было во время опознания? Срочно вызванная супруга чуть в обморок не упала, едва в секционную вошла. Да, я своими глазами это видел. Она ведь, так сказать, приехала за телом. Но, слава богу, выяснилось недоразумение. Обознались, с кем не бывает…
Только я простынку приподнял, она вся покачнулась, побледнела, но в глазах — ни слезинки. Только жутко улыбнулась уголком рта. И все. Ресницы опустила и молчит…
И вдруг «длинь-длинь» — телефон у нее в сумочке запищал. Она его схватила и лепечет бескровными губами: «Да, да, да… Это ты? Ты где?» А это, оказывается, ее пропавший супруг звонит.
Вовремя нашелся! Его, оказывается, не то похитили накануне, не то сам он беззаконно пропадал неизвестно где, отчего она места себе не находила. И вот он объявился как раз в тот момент, когда она уже собралась хоронить его по всей строгости закона.
Найденный супруг, как узнал обо всем, долго хохотал. Даже был слегка счастлив. Жить буду долго, говорит. Кого, говорит, уже однажды похоронили, тот не скоро отправится на небеса обетованные. Да, подобному везению можно только завидовать.
А то ведь и по-другому бывает. И жены тоже разные попадаются. Иная еще и рада будет, когда ей такую печальную новость сообщат. Вот, к примеру, обитает у нас в городе один такой тип, он даже не один раз, а целых три раза подряд умирал. Это наш Петюня. Хотите в блокнотик записывать? Пожалуйста, историйка-то как раз для печати…
Наш Петюня, конечно, выпить не дурак, это вам всякий скажет. До пятидесяти пил, как насос, — все ничего, вытрезвитель лучше родного дома знал, процедуру приемки и выписки изведал от «а» до «я», а когда полтинник ему стукнуло, неожиданно подвел его двужильный организм. Умер Петюня в день своего пятидесятилетия. Трагически скончался, как говорится в надгробных речах.
После энного стакана на собственном юбилее упал колодой, пена изо рта пошла. Шурин к его груди ухо приложил — сердце не колотится. Лежит именинник, не дышит, кушать не просит, на небеса просится. Жена его, как положено, вызвала «скорую», чтоб засвидетельствовать кончину обожаемого супруга, и тайно перекрестилась: мол, отмучился, родимый, и я отмучилась вместе с ним.
Врач «скорой» сопроводительный талон выписал, все чин-чинарем, все по инструкции. По этому сопроводительному талону гостя санитары с дорогой душой приняли, раздели, на каталку водрузили, в холодильник повезли.
В нашем холодильнике, надо сказать, температура ровно минус два поддерживается. Чтобы клиенты, так сказать, с одной стороны, не портились, а с другой — не замерзли и не превратились бы в бесполезную для науки мерзлую сосульку.
Дня через два повезли Петюню на каталке на исследование, положили под яркий свет. Зажимы, пакеты для внутренних органов, скальпели — все готово, все ждет своего часа.
Диктую я результаты наружного осмотра. Перчатки натянул, скальпель на изготовку взял, примерился.
Вдруг Петюня правый глаз открывает и произносит жалобно, еле шевеля белыми губами:
— Братцы, уж больно холодно в вашем «трезвяке», дайте накрыться.
Санитары и врачи, конечно, врассыпную, Ларочка, та, что протоколы осмотра на машинке печатает, тут же хлопается в обморок.
Петюнька тем временем садится на каталке, оглядывается, дрожит.
— Закурить нету ли? — просит жалобно.
В гремящей тишине чиркнула спичка. Задымилась сигарета.
Покурил Петюня. А потом говорит:
— Черт, опять платить за ваш вытрезвитель! Жена ныть начнет, мол, нету больше сил мои запои оплачивать. Хоть бы вы, черти, меньше драли за услугу…
Персонал в ступоре, Ларочка на полу лежит, я скальпель в карман халата тихонько прячу.
Петюня посидел немного и говорит:
— Очухался я, братцы, оформляйте на выписку.
Когда до него, наконец, дошло, что он не в «трезвяке» (милиционеров не видно и персонал незнакомый), мужик совсем обрадовался — платить не надо! Ведь услуги-то наши бесплатные, за счет государства.
Дали клиенту зеленый халат, побрел он домой, клацая зубами от холода. Потом две недели Петюня свое возвращение к жизни обмывал, никак нарадоваться не мог.
А через год — новая история. Опять Петюня так нагрузился, что окончательно помер. И снова врач со «скорой» его обслужил как положено. Температуру тела померял — двадцать девять градусов, рефлексы — нулевые, зрачки на свет не реагируют, сердце в груди не ворочается. Натуральный мертвец! Ну, опять выписали ему сопроводительный талон, опять привезли к нам, отгрузили.
Три дня лежал Петюня в холодильнике, мы к нему даже не подходили, от греха подальше.
Жена его тем временем, исходя слезами, на работу позвонила и попросила помощи коллектива похоронить супруга. Коллектив, конечно, расстарался, хотя в глубине души у отдельных индивидуумов и шевелились смутные сомнения. Собрали денег, как заведено, купили десять метров алого сатина, заказали траурные венки, оплатили новый костюм и негнущиеся ботинки, — все как положено.
На четвертый день Петюня наконец проснулся. Огляделся — апартаменты знакомые. И холод знакомый. Обстановка, прямо скажем, не душевная, но жизнеутверждающая.
Снял Петюня первый попавшийся халат с вешалки, напялил его и, разглядев зардевшееся небо за окном, поспешил на работу.
Пришел в родной автопарк, а там за забором его закадычные друзья похмеляются с грустными минами, точно на поминках.
Петюня губы жадно облизал при виде согревающей жидкости и пролепетал с сиротской жалобностью:
— Мужики, дайте душу поправить!
Только звон разбитого стакана послышался в ответ, а так даже никто не удивился.
— Петь, ты же умер! — укоризненно прошептали друзья.
Петюня только горестно махнул рукой.
— Мы ведь тебя поминаем. А ты, паскуда… Живой, теплый немного… А ты, Петя, дома уже был?
— Нет еще.
— А ты сходи! Иди быстрей, не то на собственные похороны опоздаешь.
Еле успел Петюня к самому началу торжества. Как жена вызверилась на него — ужас! И то сказать, куда накупленное девать? Одних венков четыре штуки!
Поэтому когда в третий раз Петюня умереть сподобился, жена его не дала мужа увезти.
— Пусть так лежит, — распорядилась она. — На балкон его вытащу. Сейчас октябрь, как-нибудь сам, без посторонней помощи оклемается. А то разорюсь на одних поминках.
После трех ночей на октябрьском бодрящем морозце заработал Петюня воспаление седалищного нерва и зарекся пить. Теперь как посмотрит на занавески из алого сатина, сшитые женой, так махнет рукой. Сейчас даже если в самом деле помрет, никто ему не поверит.
Видите, жены тоже разные бывают. Одна будет рыдать взахлеб, а другая только на балкон своего благоверного вытащит, чтоб свежим ветром обдуло. Уж нагляделся я на них по роду работы… С одного взгляда определяю, кто есть кто.
А вы той дамочкой интересуетесь? Ну, что про нее сказать… Типичная блонда с узким лобиком и аристократическими амбициями. Переживала натурально, в этом ей не откажешь. Видно, обожает своего супруга без памяти.
А что касается найденыша этого, безымянного… Мужичок по протоколу внешнего осмотра лет сорока, точнее сказать трудно. Персонал пансионата его опознал. Неподалеку от главного корпуса нашли… В кустах краснотала, в овраге. В состоянии весьма далеком, так сказать, от бодрствования и от жизни вообще.
Сколько он там пролежал? Да уж порядком! Первым снежком его присыпало, морозцем подморозило.
Особые приметы? Да какие там особые приметы! Особой приметой у него был проломленный висок. Вот эта уж примета — из разряда совершенно особых…
А так… тело как тело. Разве что… Кажется, это вас заинтересует. Вот, почка несколько смещена влево, почечные канатики незначительно утолщены, а наличие камней в желчном пузыре позволяет предположить, что…
Ах, вас не это интересует? А что же? Наружные приметы? Татуировки, шрамы, родинки? Невусы? Приметы, по которым легко опознать человека в толпе? Нет, пожалуй, не было. Собственно, в акте вскрытия все подробно сказано. И в милиции я все подробно объяснил…
Сведенная татуировка? На плече? Орел, распластавший крылья? Нет, не было, пожалуй, иначе я отметил бы этот факт в протоколе. Правда, специально такое обследование не проводил. Тут ведь какое дело, если татуировку свели грамотно, в косметическом кабинете, так и следов останется минимум. Впрочем, можно исследовать тело на предмет татуировки, но для этого нужна эксгумация, а для эксгумации — веские основания…
Однако меня это мало касается, я вообще-то последние дни здесь досиживаю. Ухожу на вольные хлеба. В коммерческую медицину. Говорят, если хорошо умеешь в руках держать скальпель, то в жизни не пропадешь.
Кто именно нашел тело? Конечно, знаю! Весь город об этом знает! Горничная из пансионата, тетя Маша. Она тут рядышком живет. Как выйдете, через дорогу налево, и там через три дома пятый, с резными синими наличниками на окнах и рябиной у ворот. Тете Маше скажите, что от меня. Да, опасайтесь ее цепного кобелька — обязательно штаны порвет. Это он за личную доблесть почитает — незнакомым брюки портить. Так что лучше стучите в калитку.
Что ж, будете в нашем городе — заходите. Мы гостям рады.
Утро после всенощного бдения я провел как на иголках. Так и не смог решиться, что лучше: то ли самому отправиться к Деревяшкину с повинной, то ли покорно ждать карающего пинка судьбы. И то и другое было невыносимо.
Битый час я тупо вглядывался в цифры платежного поручения, отпечатанного на превосходной мелованной бумаге. Цифры, казалось, хихикали, кривляясь у меня на глазах. Частокол овальных нулей трясся в беззвучном хохоте. Гордой лебедью, помахивая извивающимся хвостом, плыла ядовитая двойка, пятерка, махнув на все рукой, браво подскакивала над строчкой, а туповатая шестерка, вопросительно завершая цифровой ряд, озадаченно почесывала округлой ручкой череп.
Но, может быть, это ошибка бухгалтерии? Они неправильно набили цифры счета и…
— Алина, принеси копии договоров по вчерашней сделке, — произнес я в трубку.
— Что-то не так, Александр Юрьевич? — вопросительной тревожностью отозвалась трубка.
— Просто хочу кое-что проверить, — мрачно буркнул я.
Вечно она лезет со своим сочувствием! Вечно она вмешивается в дела, которые ее абсолютно не касаются. Вечно пялится на меня своими густо намалеванными гляделками, изображая трогательные чувства, которые, кроме нее, никому не нужны. Как она меня раздражает! Просто бесит!
— Спасибо, — поблагодарил я с натужной улыбкой, надеясь, что девица поскорей уйдет.
Она не ушла. Ей было интересно.
— Что-то не так? — повторила с удесятеренной нежностью в голосе.
Я с тупой обреченностью уставился в бумаги. Последняя надежда беззвучно почила, не успев даже вылупиться на свет божий. Номер счета на платежке и номер счета в договоре совпадали.
Нет, бухгалтерия не ошиблась. Увы!
— Что-то не так?
— Да, не так! — Я поднял ненавидящий взгляд. — Очень не так! Совсем не так!
Вскочил, в бешенстве прошелся по комнате. Ну, сейчас она у меня получит! Сейчас заработает по первое число…
— Абсолютно не так! Если бы вы, Алина Анатольевна, пореже торчали у зеркала да меньше болтали с подругами по телефону, все шло бы так, как нужно. А тут все не так! — Я свирепо швырнул пачку листов в воздух.
Она не успела подхватить ее, и по кабинету заметался белый вихрь вспененных бумаг, похожих на испуганных голубей, хлопающих крыльями на взлете. В растерянности девушка часто-часто заморгала длинными ресницами, готовясь плакать.
— Я не понимаю… — начала она. Тонкий голос обидчиво задрожал, готовый в любую секунду разразиться рыдательными завываниями. — Я не понимаю, в чем я… Вы могли бы объяснить…
— Когда меня уволят, моя милая, — ядовито начал я, — я тебе объясню… Счет, номер счета!! Видишь?!
Влажные ресницы опустились, дрожащая рука нащупала один из листов, цепко ухватилась за его шуршащий ломкий край.
— Ах! — послышался взволнованный вздох. — Я сейчас переделаю. Немедленно!
— Поздно, дорогуша, слишком поздно! — Я обреченно повалился в кресло и застыл в горестной позе. — Все кончено.
— Ах, но я не понимаю, каким образом…
— Меньше нужно болтать по телефону! Меньше читать любовные романы, пряча их под стол. Меньше краситься, часами разглядывая в зеркальце каждую молекулу своего лица!.. Все аккаунты уже прошли, все транзакции завершены. Все кончено.
Поверх осевших в беспорядке листов легли платежки.
— Видишь?
Алина подняла на меня внезапно просохшие глаза.
— Я пойду и объясню, что это моя вина. Но я не понимаю, что произошло. Я всегда пользуюсь «болванкой» для печати и не понимаю, как… — Она замолкла.
Я брезгливо поморщился. К чему оправдания, и так все ясно…
Воцарилась тишина. Я устал орать и ехидничать. Стало слышно, как в соседнем кабинете кто-то напряженно хохочет, как будто ему щекочут пятки.
Телефонная трель разорвала воздух.
Снедаемый страшным предчувствием, я осторожно схватил трубку, — так, будто она была раскаленным прутом, который невозможно удержать в ладонях.
— Иду! — крикнул и в сердцах швырнул ее на рычаг. Началось!
Алина сострадательно смотрела на меня.
— Одну минуту, я только посмотрю, — пробормотала она, бросаясь к своему компьютеру, — я только…
— А! — безнадежно махнул я, выбегая в коридор.
А вслед донесся удивленный вскрик:
— Шаблон испорчен… Какого черта?..
Но это уже не имело никакого значения. Карающий меч был занесен для решительного удара…
Однако удара, как ни странно, не последовало.
Я просочился в дверь начальственного кабинета и застыл на пороге вопросительной тенью, лишь отдаленно напоминая себя самого.
— Садись, Рыбасов, — донеслось из глубин кожаного чрева. Кабинет главного утопал в сувенирах, малахитовых подставках для бумаг, чернильницах каслинского литья и прочих атрибутах, обычных в кабинетах преуспевающих канцеляристов. — Как успехи?
Я было открыл рот, но немедленно его захлопнул, не зная, что отвечать. Сказать «плохо» — означало еще больше усугубить ситуацию, сказать «хорошо» — то же самое. Поэтому я тупо молчал, как школьник, робко переминаясь с ноги на ногу.
Но Деревяшкин спросил совсем про другое.
— Как дела с «Леспромом»? — осведомился он мягко.
Слишком мягко, на мой взгляд. Обычно после такой кошачьей мягкости шеф выпускает наружу остро заточенные когти из лучшей легированной стали и вцепляется прямо в горло нерадивому сотруднику. После первой атаки бездыханного служаку вперед ногами выносят из кабинета и провожают в дальний путь под фанфары.
— С «Леспромом»? — пролепетал я, теряя сознание. — Хорошо…
— Ты оформляешь эту сделку?
— Д-да… — Я испуганно сглотнул слюну.
— Это очень важная сделка. И на большую сумму, — произнес шеф после паузы. — Не забывай, «Леспром» курирует один человек из правительства, и от того, насколько все пройдет гладко, зависит наше дальнейшее сотрудничество, наши сделки и наши проценты от сделок… Так что, друг мой, я на тебя надеюсь.
— Х-хорошо, — икнул я.
— Ну, тогда иди трудись. — Голос шефа стал так нежен и сладок, что его можно было намазывать на хлеб.
На негнущихся ногах я шагнул к двери, еще не веря, что остро заточенный нож гильотины со страшным свистом пронесся мимо, не задев и волоска на моей голове.
Я даже осмелился вдохнуть несколько лишних молекул воздуха, знаменуя освобождение, как…
— Постой! — послышалось сзади, когда одной ногой я уже был вне кабинета.
Вздрогнув (примерно так вздрагивает человек, почувствовавший остро заточенный стилет в своем правом легком), я обернулся.
— Это ты оформлял сделку с «Реалтексом»?
— Д-д-да… — Вот оно! Вот зачем он меня вызвал. Он уже все знает. Сейчас он…
Груда оплывшего жира, вооруженная пронзительным взглядом рыбьих глаз, беспокойно шевельнулась в кожаном кресле.
— Почему ты не использовал наш обычный расчетный счет?
— Ошибка… Простите… Не буду… Она сама… Напечатали… Недоглядел…
— Ладно. — Снисходительная усмешка обнажила жесткий фарфоровый оскал. — Больше так не делай. Используй обычные реквизиты. Ясно?
— Э-мэ-э, — замычал я, бурно кивая.
— Иди!
Я вылетел из кабинета, не чуя под собой ног и не в силах поверить в счастливое избавление от смертной казни. Я шел по коридору с трясущимися от пережитого волнения руками и противной заячьей дрожью в коленках.
— Эй, Рыбасов! — крикнул мне кто-то в спину. — Ты что, выиграл миллион долларов? Или твоя собака родила котенка?
Судя по плоским шуточкам, это был Вася Петин. Видно, выглядел я донельзя потрясенным.
Миновав затихшую в преддверии штормового удара Алину и избегая ее взволнованного сочувствующего взгляда, я прошел в кабинет, закрылся изнутри и обессиленно рухнул в кресло.
Непонятно, что произошло. Нерадивый сотрудник (то есть я) отправил изрядную кучу денег на какой-то левый счет, а его за это не только не уволили, но даже не размазали по стенке. Даже не заикнулись, что придется долго и нудно разбираться с банком, чтобы отозвать деньги, а только чуть пожурили мягким отеческим тоном и попросили больше так не делать. Что вообще происходит?
Противоречивые чувства распирали меня. С одной стороны, я был безумно рад, что отделался легким испугом. С другой — внутри росло и ширилось чувство омерзения к самому себе. О господи, как я мог превратиться в то дрожащее, пресмыкающееся существо, которое униженно тряслось перед директором, как собака в ожидании удара палкой? И все из-за чего! Из-за трех неправильных цифр!
Я чувствовал, будто меня выколотили вальком на речке, несколько раз выжали до нитки и развесили сушиться на палящем солнце. Потом сняли, пропустили через мясорубку с мелкой ячейкой, расщепили на кусочки и бросили в кипящее масло. Затем достали из масла, чтобы заморозить до стеклянного состояния, а после замерзания окончательно разбили на отдельные, ни на что не годные атомы. Но и после этого не оставили в покое, а бросили жалкие останки в топку реактора, где и произошел окончательный распад. И теперь обломки того, что осталось после столь причудливых метаморфоз, бессильно валялись в кресле, не в силах пошевелиться.
Кто-то тихо поскребся в дверь. Это была Алина, она горела желанием узнать, чем закончился разговор с начальством.
А не устроить ли ей головомойку? Пусть хоть в ослабленном виде она почувствует то, что я пережил несколько минут назад, агонизируя перед сиятельным лицом патрона. Однако в глазах девушки, розоватых от тайных слез (или от специальных теней, не знаю), читалось такое виноватое выражение, что я не отважился и дальше измываться над ней.
— Кто-то подменил цифры в шаблоне, и я… — пробормотала она, оправдываясь. — Это, конечно, моя вина, но ведь я не знала…
— Больше так не делай! — с отеческой строгостью произнес я и назидательно добавил, подражая интонациям Деревяшкина: — Всегда проверяй номера счетов!
— Хорошо, Александр Юрьевич! — Девушка бурно закивала, так что мелкие кудерьки на затылке исступленно затряслись. — Больше никогда я… Я… Вы сегодня во сколько домой поедете?
— Чертовски поздно, — строго оборвал я ее. — У меня море работы!
В среду, как было договорено, мой новый знакомец не позвонил. Впрочем, не очень-то я и ждал этого звонка. Со всех сторон навалились нескончаемые мероприятия: деловые встречи, оперативки, совещания, конференции. К тому же сомнения обуяли мою ранее не склонную к рефлексии душу. Зачем мне этот Кеша? К чему, для какой такой надобности? Не слишком ли я расфантазировался? Живу сейчас более-менее прилично, а что будет, если… А как все закончится, когда… А что случится после того, как…
Со стороны (например, с Кешиной стороны), пожалуй, кажется, что я прочно ухватил за хвост райскую птицу. Что безбедная жизнь протекает молочной рекой в кисельных берегах, что молоко и мед у меня на языке, а в холодильнике — икра и первоклассная выпивка. О чем еще можно мечтать в таких условиях?
Однако на самом деле… На самом деле — запрограммированное отбытие ежедневных обязанностей — семейных, рабочих, супружеских, дружеских, наконец… Человек не может есть восемь часов подряд, пить восемь часов подряд, любить восемь часов подряд… Он может только работать восемь часов подряд!
Утром открываешь глаза, уже примерно предполагая, чем закончится этот серый денек, стыдливо вползающий в окна. За стеклом туго ворочается, просыпаясь, серый угрюмый город. В рассветных лучах щетинится он рыжеватым ершиком сквера, приткнувшегося между домами, сияет грязным проспектом с частоколом непогашенных фонарей, горбится прыщеватым холмом на пустыре. Сутулятся спины грязно-серых многоэтажек, щербатый асфальт пузырится под дождем… Серо, уныло, предсказуемо!
Но вдруг налетит северный ветер, завьюжит, закружит, заморочит голову серебристым верчением слишком раннего снега, обсыплет мелкой колючей крупой, как будто манной небесной, — и внезапно уберется восвояси так же неожиданно, как и прилетел. Разведет грязь — и нет его. Оставит после себя стыдливые бордюры белого потрепанного кружева с нечистоплотной грязцой, разбросает кое-где комки снежной ваты, быстро чернеющей от сажи в московском удушливом, совершенно бескислородном воздухе — и сгинул, как не бывало.
Наш город напоминает мне молодящуюся дамочку весьма легкомысленного поведения, которая не только не молода, но уже даже и бальзаковский возраст благополучно миновала. Однако все считает себя первейшей красавицей, думает, что имеет успех благодаря своим блестящим внешним качествам и веселому нраву. Прихорашивается разбитная молодка, кокетничает, заливисто хохочет, закидывая голову, чтобы привлечь внимание нелюбопытных зрителей. Наложит толстый пласт румян на впалые щеки, облепит губы кармином, сизые тени на веки наведет карандашом — ан нет, красоты-то не получается! Глядишь, то прыщик забыла замазать, то предательская морщинка выглянет, а сбоку одного зуба недостает. Да и как скрыть нашей раскрасавице нервный тик, нездоровую полноту, как утихомирить суетливый, скандально-отталкивающий характер, которым так славится наша особа в кругу равных себе столиц?
И смешно на такую смотреть, и жалко. Еще в весенний денек, когда блеснет золотящий действительность луч ослепительного солнца, на минутку покажется настоящей красавицей, почудится вдруг, что открыла она эликсир вечной молодости, очаруешься ею, влюбляться вдруг начнешь… Но из-под развалин былой красоты, из-за ярких неоновых вывесок, разнузданных реклам, завлекательных витрин покажется вдруг облупленный фасад с намалеванным высоко (чтобы не стерли!) матерным словом, повеет гнильцой из гостеприимно распахнутого подъезда, донесется отголосок заваренного на рынке скандала — и больше нет того очарования. Сгинуло, сгнило, исчезло!
Любой маленький город всегда полон все видящих, любопытных, досужих людей, а Москва, наоборот, кажется населенной слепцами. Никто не глядит на вас, никто не оборачивается вам вслед, никто не обращает внимания. Вы почти невидимка, вы почти не существуете.
За это можно обожать наш город, за это же можно и ненавидеть. Такая невидимость наполняет приезжего чувством свободы и вседозволенности. Все ограничения сняты, все рамки раздвинуты! Здесь можно стать серийным убийцей — этого никто не заметит, можно стать святым — никому нет до этого дела. Здесь царит гвалт, равносильный немому молчанию. Молчание звучит громче, чем крик. Каждый горожанин — аноним в окружении таких же безглазых, безухих анонимов, тень в окружении теней. Здесь девятый, последний круг ада (он же — рай). Вакуум. Пустота. Одиночество. Смерть.
Но это все лирика… А медицинская правда заключалась в том, что я ждал звонка от моего знакомого незнакомца и боялся его.
Что я скажу ему? Чем обнадежу? Как объяснить ему то, что я задумал? Может, дать немного денег и пусть катится на все четыре стороны? Привести его домой и ошеломить Иришку не столько нашим неявным, нешокирующим сходством, сколько самим фактом явления подобной личности в нашем рафинированном доме, доведенном до сиятельного блеска стильности?
Все же он позвонил. Но не в среду, как мы договаривались, а днем позже.
— Эта, — послышался в трубке глуховатый, как будто простуженный голос, — эт я, Кеша.
Он мог бы не представляться, я узнал бы его по одному слову «эта». И хотя мне некогда было с ним объясняться, я был рад, что он попался на приманку. Значит, это судьба. Он ведь мог уйти, уехать, мог потерять телефон. Мог забыть про обещание позвонить — но он позвонил. Значит, таков выбор судьбы. Мой выбор.
— Очень рад! — иронически ухмыльнулся я, наружно демонстрируя, что на самом деле никакой особой приятности в его звонке не было. И что я делаю огромное одолжение собеседнику уже тем, что вообще разговариваю с ним. — Что же вы не позвонили, мой друг, в условленный день?
— Эта… — Кеша смущенно икнул в трубку. Казалось, запах перегара распространяется по телефонному проводу вопреки законам физики. — Некогда было. Запил больно…
— Уважительная причина… Вот что, через час приходите к тому кафе, где мы с вами в прошлый раз обедали. — (Обедал, конечно, он, но в данном случае это не важно.) — Я там буду.
— Ага, — нерешительно промямлил он, не зная, то ли класть трубку, то ли погодить.
Идя на встречу, я еще не знал, что предложу ему. И даже плохо представлял, зачем вообще нужна эта встреча.
Едва под облысевшим тополем показалась его сутулая, какая-то пришибленная фигура, сердце предательски екнуло. Черт, а похож-то как…
Мы устроились все за тем же столиком в углу, подальше от любопытных глаз. Его покрасневший на холоде нос мгновенно оттаял от так полюбившегося ему коньяка.
Вскоре глаза Кеши повеселели, замаслились сытым блеском, он вольготно развалился на стуле, закурил. Сизый дым, сплетаясь рваными кольцами, медленно всплыл над столом, сизым облаком завис в тугом, наполненном запахами, сбивчивой речью и мраком воздухе кафе. Сейчас Кеша казался вполне довольным жизнью человеком на земле. Сыто отрыгнув, он с любопытством стрельнул взглядом по сторонам.
— Эта, — вдруг подобрался он, наклонился вперед, навалился грудью на столик. — А я знаю, зачем вам понадобился. Сам допер, своим умом.
— Вот как? — Я пристально оглядел его желтоватого цвета обломанные ногти с траурной каемкой по краям. — Ну и?
— Небось надо вам кого-нибудь того… — Серый нахальный взгляд, в котором за плотной завесой наглости читался элементарный страх, скользнул по моему лицу.
— Чего «того»? — хладнокровно осведомился я. — Выражайтесь, мой друг, яснее.
— Ну этого… Как его… Замочить, — наконец решительно выдавил он из себя и напряженно подобрался, каждую секунду готовый к побегу, к драке, к чему угодно.
К чему угодно, только не к моему раскатистому, бесстыдному смеху, который, вольготно прокатившись над столиками, затих в искусственной кроне пыльной пальмы.
— Вот оно что! — Отсмеявшись, я с облегчением откинулся на спинку стула. — И кого мне нужно, как вы изящно выразились, замочить?
Серые глаза с темным ободком затравленно метнулись в угол, а губы неохотно разжались.
— Ну, эта… Наверное, конкурентов ваших.
— Конкурентов — блестящая мысль! Просто гениальная! Только, к сожалению, я обыкновенный служащий крупной компании, мелкая шестеренка в огромном маховике гигантской машины, и конкурентов у меня нет. И не предвидится.
На секунду мелькнула мысль: а что, если предложить ему генерального в качестве конкурента? Я даже затрясся в смеховых конвульсиях, представив сцену, как сгорбленный Кеша наскакивает в подворотне на патрона и силится пырнуть его в живот, но нож вязнет в тугом сале.
А что, пожалуй, в этом есть некое рациональное зерно. Безвестный приезжий из далекого города, алкоголик без роду без племени… В милиции не значится, с убитым не знаком… Темный вечер, белый снег, пустые улицы… А потом — на вокзал или в аэропорт… Проследить, чтобы уехал… Несколько сотен на дорогу… Угрозы, если донесешь в ментовку… Его испуг…
А самому сменить квартиру, взять фамилию жены — и этот мелкий провинциальный аферист в жизни не найдет померещившегося ему туманным осенним днем заказчика убийства!
— Идейка недурна, — признал я, — только не интересует она меня, мой славный друг.
Кеша смущенно дернул плечом, извиняясь, и даже немного сполз на стуле, словно желая казаться меньше ростом. Если бы я возмутился, испугался, он понял бы, что его догадка верна. Но смеха он расшифровать не мог. У него просто не укладывалось в голове, как можно смеяться над такими вещами.
— Вот что, — мягко улыбнулся я. — Ты где живешь-то? Ну, ночуешь где?
— Да эта… То там, то тут… — смутился несостоявшийся убийца. Постоянного местожительства у него, очевидно, не было уже давно.
— Найти тебя где можно?
— Ну, в общем… Иногда на вокзале заночую, а то на чердаке или в подвале. Но подвал хороший найти трудно, все позакрывали, сволочи, дворники эти. Да еще гоняют, если заметят… — разоткровенничался он.
Я опустил руку в карман (настороженный взгляд следил за каждым моим движением) и выудил из него две пятисотрублевки, приготовленные заранее.
— Вот что, друг ситный… По вокзалам я за тобой бегать не буду, по чердакам и подвалам лазать мне тоже как-то не с руки. Если хочешь со мной сотрудничать, вот тебе деньги. Сними себе какой-нибудь угол, желательно у безобидной старушонки, туго соображающей от старости, и завтра же сообщи свой адрес.
Костлявая рука жадно протянулась к банкнотам, но я молниеносным движением прикрыл их ладонью.
— Только учти! Взяв деньги, ты будешь выполнять все мои указания!
— Ага! — Яркий цвет купюр привлекал, манил, гипнотизировал бездомного — он пообещал бы все, что угодно, только бы их заполучить!
— Будешь делать только то, что я скажу. Понял? — Ладонь наконец приглашающе вспорхнула со стола.
— Лады! — Мгновенно сгребя деньги, Кеша поднял на меня затуманенный алчностью взгляд. Ошалев от внезапно свалившегося на него богатства, он, видимо, плохо соображал.
— Итак, снимешь угол в тихой квартире, адрес сообщи по телефону.
— Ага.
— Номер у тебя есть, не потерял?
— Не-а.
— Все понял?
— Ну.
— Ладно, иди.
— Лады.
— Жду завтра твоего звонка.
— Понял.
Он вскочил так стремительно, как будто до этого сидел на докрасна раскаленных угольях, и с места взял четвертую скорость. Только пыль завихрилась вокруг пальмы, печально качнулись изумрудные листья.
И тут я понял, что совершил ошибку. Скорее всего, мы больше не увидимся никогда.
Что ж, может, это и к лучшему? Значит, такова воля небес, прихоть судьбы. Разве это дорого — откупиться от ее безжалостной длани жалкой подачкой, тысячей самых деревянных на свете рублей?
