Всякого человека, приезжавшего в эту пору в Черкасск из Петербурга, встречали бесконечными расспросами, что говорят о войне, о Наполеоне, да точно ли правда, что не объявили ещё войны, может, дерутся уже давно, да нарочно про то не пишут. Правда ли, что комета может зажечь землю, и верно ли, что в Петербурге образовалась новая вера, к которой многие важные персоны пристали, и поклоняются мёртвой голове и треугольнику. Брешут или точно говорят ещё и про то, что питерские по-русски не говорят и Наполеону подносят адрес и изменяют России; летал ли Наполеон в Париже на особой машине на манер мыльного пузыря и правда ли, что у нас нет главнокомандующего?

Таковыми праздными вопросами был осыпан, между прочим, и штабс-ротмистр лейб-казачьего полка Рогов, прибывший за сменной командой из Петербурга.

Молодой штабс-ротмистр являлся в Черкасске персоной и отлично понимал это. Он носил узкие чакчиры, на манер регулярных, красный мундир, особенно подкручивал усы и брил бороду так же, как брил её Император Александр, оставляя небольшие баки. Но quod licet Jovi, non licet bovi, и донские старики и старухи косо смотрели на российское брадобрейство и вычурные манеры штабс-ротмистра.

Рогов держал себя очень важно. Армейским офицерам он подавал два пальца, а иных удостаивал только кивком головы. Кое-кого из не ушедших ещё с полком атаманцев он почтил своим посещением, но больше пребывал в домах знати, где водились хорошенькие дочки с большим прилагательным.

В сущности, Рогов был добрый малый и вовсе не фат, но такова натура человека. Забалуй его судьба, и он сам нос задерёт, а в Черкасске как-никак он был первым кавалером...

Старые полковники и есаулы, которые могли сделать ему некоторое «ассаже», были при полках, на походе и на границе. Иные уже растягивали свои полки кордоном от Суража до Доброволыцизны, самые старые не пользовались большим авторитетом в глазах Рогова, называвшего их старым хламом, а зелёная молодёжь восторгалась его манерами и спешила их перенимать и запоминать его выражения.

К величайшему несчастью молодого Каргина, так и не ушедшего по вялости характера на службу в полк, лейб-казачий штабс-ротмистр постоянно торчал в доме Силаева, и увлекающаяся Маруся Силаева не могла отвести восторженных глаз с гвардейского казака. Уже одно то, как он говорил «mademoiselle», утрояя «l», приводило её в сладостный трепет, и нежные усы и сладкие разговоры Каргина бледнели перед длинными надушенными усами Рогова и его красивой болтовнёй.

Каргин охал и вздыхал, бросал красноречивые взгляды на Марусю, но она не замечала или не хотела заметить, как бледнел и худел молодой казак.

Благодаря присутствию Рогова, в доме Силаевых было много гостей, и Николай Петрович даже объясниться не мог с жестокой Марусей.

   — Ну, что атаман? — спрашивали Рогова как-то под вечер.

   — Атаман?! Да, атаман... атаман ничего. Ездит во дворец. Кажется, будет назначен начальником лёгких войск. В большом фаворе у вдовствующей императрицы, побил у неё всю посуду.

   — Как так?

   — Саблищей своей двинул, ну и побил.

   — Ах ты, Боже мой милостивый! — с ужасом всплеснула руками Марусина тётка, старуха Анна Сергеевна. — Ну и что же?

   — Ничего. Как ни в чём не бывало! Сказал только: «Казак чего не возьмёт, то разобьёт» — и всё.

   — Экий молодец! — воскликнула Анна Сергеевна.

   — Мужик просто! — сквозь зубы процедил Рогов.

   — Находчивость-то какая! Просто прелесть! — не унималась старуха, грызя тыквенные семечки и сплёвывая их в тарелку. — Ну, а что племяш мой, Петя, поделывает?

   — Коньков-то?

   — Ну да. Ординарец-то платовский. Молодчина казак. Поди-ка, росту-то в нём теперь — косая сажень! А глаза такие зелёные! Любло молодца — проскакать ли с джигитовкой, стрельнуть — это первое дело! И до девок неохоч, настоящий казачина!

   — Неохоч? Ой ли, тётенька, восхищаетесь племянником зря... В немку, слыхать, влюбился.

   — В немку... Ой, врёшь? Испытуешь? Грех тебе Петеньку моего обижать!

   — Зачем мне обманывать, parole d’honneur, влюблён в немку-балетчицу...

   — Это что за слово такое? — быстро, с тревогой спросила старуха. — Не слыхала никогда.

   — Как бы вам объяснить попонятней. Ну вот что на святках голые пляшут перед народом.

   — Господи Боже мой! С нами крёстная сила! Да неужели же есть в Питере такие срамницы!

   — Есть, тётушка. Петя-то ваш и влюбись в такую да предложение ей сделай!

   — Да неужто предложение! Атаман-то, старый дурак, чего смотрел!

   — Атаман сам сватом, слышно, будет.

   — Сватом. Это за голую-то девку?

   — Ну, тётушка, зачем так. Ведь он не век голая ходит, дома-то наряжается, как и вы!

   — Кубелек носит? Да?!

   — Ну зачем непременно кубелек. В Санкт-Петербурге вы кубелька и за сто рублей не сыщете.

   — Ну а всё-таки, как она? Не совсем путаная? А? Девичий стыд не потеряла? А? Матушку-то свою выведет со стыда? После свадьбы-то в обед, как дело будет? Вы, девушки, не слушайте — у вас ули золотом должны быть завешаны.

Как маков цвет зарделась Маруся, хотя и не много поняла из быстрых, сбивчивых расспросов Анны Сергеевны.

   — Не знаю... Не думаю. Я с её двоюродным братцем знаком. Бергом прозывается, он в сенате служит, так он мне сказывал, что её и не принимают нигде. Совестно такую шельму, значит, и родственницей объявить.

   — Ах, Петя, Петя! Родной мой, вот оно что значит, без отца-то да без матери быть да в Вавилон этот проклятый попасть! Слушай, Маруся, отпиши ты ему, непутёвому моему, весточку, что нет ему тётушкиного благословения на брак с этой ба... бар... бил... тьфу, чёрт её — не запомню.

   — Балетчицей! — подсказал Рогов.

   — Я-то неграмотна. В наше время девок так не держали, чтобы музыку, да книжки, да с казаками гулять, ну, зато и греха ни одна на себя до брака не брала! А нынче-то! Эх, правда, видно, конец века приходит!

   — А дозвольте вас спросить, — вдруг раздался из угла густой бас соборного протодиакона, до сей поры мирно дремавшего в углу, — таким девицам нет отлучения от церкви? Или, может, их анафеме предают за таковое неблагоразумное поведение?

   — За что же, отец диакон, ведь Сам Христос простил блудницу?

   — Лжеучение и ересь. То блудница, а то... — диакон замялся и, чтобы переменить разговор, спросил о столице: — А что Санкт-Петербург большого размера буде град?

   — Немалого, отец диакон. Станиц наших с сотню вместе, а то и более.

   — Ну?! — с сомнением протянул диакон. — А река, Невою прозываемая, много хуже Дона будет?

   — Лучше, отец диакон, шире и глубже.

Пуще прежнего засопел недовольно диакон. Помолчал немного и продолжал:

   — А Государя Императора Александра Павловича изволили лицезреть?

   — Сколько раз видал, отец диакон, и во дворце да и так.

   — И благочестивейшую Государыню Императрицу Елизавету Алексеевну тоже изволили наблюдать?

   — Видал и Государыню-матушку нашу.

   — И весь царствующий дом и святейший правительствующий синод тоже видали?

   — Видал, видал, — небрежно кинул в ответ любопытному диакону Рогов и отошёл к Марусе.

Вся так и зарделась она при виде петербургского гостя. И о чём говорить и как говорить, не знает. Однако не показать же ей этого, не признать же, что Дон хуже Петербурга.

   — Очень вы восхваляете Петербург, поди-ка там и девушки лучше наших. С нами, деревенскими дурами, вам и говорить не захочется.

   — К чему так, Марья Алексеевна? Есть в Петербурге славные девушки, но у нас на Дону они много лучше.

   — То-то хорошие. Это что неприбранные в балетах пляшут. Срамно просто слушать, что говорите такое...

Услыхал Каргин, что не очеиь-то ласкова с гостем Маруся, и подсел поближе. А то раньше всё у притолоки больше жался.

   — Бывают, конечно, всякие... — промолвил штабс-ротмистр и покосился на Каргина. «Семинар, верно, — подумал он. — Ещё, поди, из духовного звания. Пожалуй, тоже выспрашивать станет, видал ли я святейший правительствующий синод! Ну народ!»

   — А скажите, пожалуйста, monsieur Рогов, что же поделывает теперь Коньков, он мой хороший приятель? — обратился Каргин к штабс-ротмистру.

   — Что?.. Он поехал сюда... Да, именно... сюда, на Дон. Мне сказывал Берг, с ним что-то случилось. Проиграл казённые деньги, запил ли где, не знаю. Только что-то грязное, нехорошее. Вообще, знаете, парочка вышла бы хоть куда.

   — Ну полно, полно, бреши, бреши, да зачем поклёп-то взводить на невинного человека, — перебила его тётушка Анна Сергеевна.

   — Ей-Богу, тётя, так. Отлично помню, Берг мне говорил так. Да и почему же его до сих пор нет здесь? Он гораздо раньше меня уехал из Петербурга и уехал по курьерской подорожной.

   — Так что случилось, вероятно. Но чтобы Петя Коньков проиграл казённые деньги или пьян был, да я никогда тому не поверю. Помилуй Господи! Он такой честный и правильный казак.

   — Не знаю, тётя. Берг...

   — Немчура, одно слово. Немцу выгодно клепать на казака. Ну, увлечься девицей он мог! Что же, быль молодцу не в укор. Да точно ли девица такая плохая! Не верится, чтобы к гулящей бабе Матвей Иванович сватов для своего казака, а пуще того — для ординарца своего засылать стал. Полно. Тоже сказано: не всякому слуху верь!

   — Как хотите, тётя! Мне-то ведь всё одно, — равнодушно протянул Рогов.

   — Как всё одно, — зашипела старуха. — Стыдись, сын мой, так говорить! Всё одно! Как может это быть так?! Ведь ты донской казак и он донской казак. Значит, заступиться ты за него должен был. Сказать этому Бергуто — не ври, немец проклятый, твоего короля Бонапарт съел, так ты клепать на казака вздумал, подлая тварь... Вот твой ответ должен был быть каков! Не зря же говорит пословица: «Казак казака видит издалека!» Бедный Петрусь, где-то он теперь!..

С минуту все молчали. Рогов из печатных пряников сложил слово: «Люблю», показал Марусе и быстро смешал их. Вспыхнула Маруся, слёзы показались на её серых глазах.

Каргин тоже видал это. Встал он из-за стола и вышел из комнаты. Слёзы душили его. Ему хотелось плакать и рыдать без конца. О чём плакать? О том, что он не служилый казак, что нет у него формы красивой, что не смёл он говорить при народе, что робок и застенчив он был, как красная девушка?

Терзался он теперь о потерянном счастье, о Марусе, которую так трудно было привлечь к себе и которую он безвозвратно потерял.

А Маруся смеялась в ответ на шутки Рогова, на бойкий, остроумный рассказ его про столичную жизнь, и забыла она своего старого друга, Николая Каргина.

«Недурна бабёнка, — думал тем временем Рогов, — нет, петербургским куда до неё, далеко. Формы какие! Свежесть лица. Стан настоящий казачий. Ну и табуны, что бродят по Манычской степи, село Высокое, густо населённое крепостными малороссами, с выборным старостой, республика французская в миниатюре, это тоже невредно будет похудевшему роговскому карману».