Наступил март месяц. Весна стала по Дону. Широкой полосой разлился он по балкам, затопил Старочеркасскую станицу и зашныряли по ней челноки, развозя казаков по улицам, словно гондолы в Венеции, зато в Новочеркасске — сухо и пыль даже показалась. Зеркальным озером стал разлив кругом, отразились в нём дома и деревья, и как острова стали одинокие хаты упрямых старочеркассцев. «Да, — соглашались передовые казаки, — прав наш атаман, что увёл столицу нашу с родного пепелища, но почему поставил нас здесь, на безлюдном холме, далеко от кормильца Дона, далеко от богатого моря. Почему не в Ростовской бухте, а здесь вот, вдали от торговых дорог, должен стать первый город Донского войска? Ведь затмят его своей торговлей Ростов и Таганрог, станут богаче его, и только собором, атаманским дворцом да присутственными местами будет выделяться Новочеркасск перед другими городами всевеликого войска Донского»...

Неужели правда, чтобы стать ближе к Мишкину, где пасутся атаманские табуны и разрастается сад атаманский?

Хоть и упорно носится слух этот по Новочеркасску, но не вяжется как-то представление о преследовании личных интересов с величавым, могучим образом героя-атамана.

Скорее, по глупости, по недальновидности, но неужели Платов глуп? Как может быть глупым человек, из простого казака ставший атаманом войска Донского! Как можно заподозрить в недальновидности человека, остроумием и хитростью которого восхищается вся Европа! Одно говорило в его пользу — это что два века разоряли ежегодные наводнения старочеркассцев, а только Платов рискнул перетянуть казаков с насиженных гнёзд. Один он не сробел поселить донцов на новом месте, не рассуждая, удобно оно или нет! Разве для этого не надо ума? Но почему же тогда выбран для столицы этот холм, окружаемый жалкими Аксаем и Туз ловом, которые несудоходны, а в летнее, жаркое время и совсем высыхают? Почему силком сгоняли туда казаков? Почему прекратили землекопные работы, которые оградили бы Старочеркасск от постоянных весенних наводнений, а стоили бы дешевле, чем перенесение города на новое место?!

Все эти вопросы волновали черкасское общество не менее, чем надвигавшаяся война. Казаки всё ещё лелеяли мечты, что поставят столицу у устья Аксая, при Доне, где было и возвышенное, и бойкое место, все думали, что Платов «поблажит» и оставит свою мечту — и по-старому центр войска будет в Старочеркасске, где был он почти двести лет. И неохотно строились казаки по Тузлову и Аксаю, неохотно подчинялись они требованиям новой, правильной разбивки домов, улиц и переулков...

Немногие поняли идею великого атамана.

Понял Зазерсков, генерал-майор Иловайский понял, поняли ещё некоторые люди старого закала.

Не любил Платов ни «письменюг», не любил торговых казаков. С грустью видел он, как год от года плошают казаки, мельчают кони и богатырская потеха — охота и кулачные бои — отходят в область преданий. Конскими ристалищами, своими атаманскими охотами, борьбой против всего регулярного, солдатского, наконец, перенесением города в уединённое место, где ничто не соблазняло бы и не совращало казаков, пытался Платов вернуть казакам их старинную лихость, их вековую любовь к приключениям, поискам и походам, их любовь к военной славе, к коню, не кормильцу-пахотнику, а боевому товарищу...

Но не в силах, не во власти Платова было дать казакам арену для воинских потех. Русь-матушка в могучем росте захватила в мощные объятия свои и Кубань-реку, и крымские степи, и строго запретила донцам шалить по Волге да по Синему и Хвалынскому морям.

Анахронизмом являлись поиски и набеги. Ермака наградили царством сибирским, а Емельян Пугачёв и Кондратий Булавин, которым тоже «не было от силушки их моченьки», — нашли бесславную смерть на плахе.

Не в Новочеркасск надо было переносить донскую столицу, а выводить всё войско Донское на Аму-Дарью или на Амур, чтобы поставить их там пионерами русской цивилизации, охранителями русских интересов и русской силы. Но войны, с одной стороны, а с другой — слишком большая ответственность не дали развиться в мозгу Платова этой идее, и мечтал он уединением столицы отдалить ту минуту, когда казак обратится в мужика!

Наполеоновские войны, вся эта бранная эпоха начала XIX века, дали возможность казакам доказать всему миру, что они достойны уважения, достойны любви к себе и забот...

Тяжела была весна 1812 года для всего донского казачества. Каждый день прибегали от Платова курьеры с предписаниями готовиться к походу на Неман.

Кряхтя и охая, садились старые полковники, ветераны екатерининских войн, на косматых маштачков и комплектовали полки.

По всем станицам шло оживление. Полковники, согласно получаемым инструкциям, требовали однообразной и форменной одежды. Чекмени должны были быть у всех синие, однобортные, застёгнутые на крючки, чакчиры того же сукна с широким лампасом, кивера барашковые с длинным цветным шлыком и этишкетом. Цвет шлыка, лампаса и выпушек на рукавах и воротниках должен был быть по полкам — красный, жёлтый, оранжевый и лиловый... Пики должны были быть красные, сабли одинаковые, ружья кремнёвые, драгунского образца.

Так требовали полковники, но требования их оказывались «гласом вопиющего в пустыне», и на смотрах полк горел как маков цвет. Попадались жёлтые, красные мундиры, попадались мундиры иностранных полков, в минувшие войны отбитые у врагов...

Иные щеголяли в черкесках, иные надевали короткие гусарские куртки, были и высокие и маленькие сапоги, были даже просто валенки. Рядом с кровными арабами, турецкими и персидскими конями стояли свои, доморощенные коняки, косматые, толстомордые и грустные.

Офицеры, да что офицеры, сами полковники не знали команд. Одни командовали: «С Богом! Ступай!», другие: «Ну, трогай!», третьи по-регулярному: «Марш»... Урядников опытных, бывалых было мало. Зато среди безусой молодёжи много было бородачей, уже смотавшихся в седьмом году на Неман, много было людей, знавших Дунай не хуже Дона и на практике изучивших артиллерию и фортификацию. Зато попадались такие люди, что без компаса находили страны света: восход, закат, сивер и полудень, что с первого слова запоминали и повторяли, не коверкая, даже такие мудрёные слова, как: Мариенвердер, Фалькенштейн, Фридрихсгафен и пр., что чистым французским языком спрашивали: «Qui vive?» и спокойно отвечали «soldat», что на карьере шашкой разрубали барана, а пикой попадали в брошенный пятачок и без промаху стреляли.

С одеждой и амуницией хлопот было много. Войсковая канцелярия, вняв воплям полковников, доставила ленчики, кожу, сукно всех нужных цветов, мерлушку, дало на руки полковым командирам и деньги, но мастеров... не дало.

Кто помоложе — смутился. «Письменюга» Каргин, полвека просидевший за книгами, а с 1805 года бывший учителем в Новочеркасском окружном училище, и совсем растерялся. Туда, сюда, тыц-мыц — ничего не поделаешь. Сукном завалена вся канцелярия, полковой писарь ежедневно пишет приказы, которых никто не читает, щепы сохнут в амбаре, а казаки пьянствуют на станичном майдане. Совсем закрутилась голова у бедного «письменного» человека.

И совета спросить не у кого. Сосед Сипаев злейший враг его — разве пойдёшь к нему за советом?!

Но не в характере казака оставлять товарища в беде.

Поздним мартовским вечером, когда туман навис над чёрной грязной степью, зашлёпали конские копыта под окнами каргинской избы, раздался суровый голос: «Подержи лошадь», застучал в сенях кто-то тяжёлыми сапогами, отряхивая степную грязь, что комьями поналипла на голенища, дверь отворилась, и в комнату вошёл Сипаев.

Каргин сидел в расстёгнутом чекмене и что-то писал. Нехотя встал он и застегнулся. Он понимал дисциплину и помнил, что Сипаев был старший.

   — Ну, пан полковник, бросим вражду; дулись, сердились, бранил ты меня, корил взяточничеством да грабежами попрекал — Бог тебе судья.

   — Я ведь и ошибиться мог, Алексей Николаевич. «Errare humanum est», — говорит латинская поговорка, «несть человек, иже умрёт и не согрешит», — сказано в Писании. Прости мне на милость.

   — Я не сержусь. Как с полком?

   — Плохо, Алексей Николаевич. Никак не управлюсь. С войска выдали голые щепы, а у казаков сёдел нет… Сукно получено — чекмени некому делать отдать. Давать швальнистам на сторону дорого, да и когда-то управятся они. А тут через месяц идти к Гродну, да к маю там быть — сам Платов смотреть будет, а ты сам знаешь, что он за человек. Живо подтянет, коли что не так.

   — Кабы через месяц идти — не пришёл бы я к тебе вызволять тебя из беды, ещё бы посмотрел, как ты «письменный» свой ум напрягаешь... А то через две недели поход, а в две недели тебе, видит Бог, не управиться одному.

   — Как через две недели?

   — А так. Очень просто. Получен приказ.

   — Да как же? Ведь сказывали, в середине апреля...

   — Ну, а теперь сказали — в конце марта.

   — Но ведь я ни одного ученья не поспею сделать?! — в отчаянии, хватаясь за голову, воскликнул Каргин.

   — И не надо!

   — Боже мой! Ты шутишь?.. Как же не надо?!

   — А так. Очень просто. Ну, слушай. Ты только хозяйство справь, а там не беспокойся — полк сам собою будет не хуже других.

   — Странный ты человек. Само собою ничто, кажись, на белом свете не делается!

   — Ну, вот. Ребёнок — раз... Ты его и не хочешь, да он у бабы родится, а казачий полк — два. Как по щучьему велению сформируется.

   — Эх, не до шуток мне, Алексей Николаевич!

   — Да я и не шучу. Ну, утро вечера мудрёнее. Вижу, совсем раскис человек. Прикажи ты мне постель сделать, коня прибрать, казака моего покормить да вечерять сготовь. Да покличь сюда сотенных да вахмистров...

   — Но у меня нет сотенных.

   — Как нет?! Ведь есть же старые казаки, есть офицеры войска Донского?

   — Есть-то есть. Да молоды очень. Всё мне юнцы попались — пятнадцати да восемнадцати лет — все хорунжие, первый раз в полку.

   — И ни одного старого?

   — Есть один.

   — Кто?

   — А знаешь — есаул Зюзин.

   — Ну, знаю. Где же он?

   — Он при канцелярии.

   — Напрасно. Его перёд строй. С хорунжими твоими дядьки из старых казаков наверное есть?

   — Кажется, есть.

   — Кажется... Я тебе говорю — наверное есть. Какой же отец, какая мать юношу-сына отпустит на войну без провожатого — старого, бывалого казака.

   — Так толку-то что из этого?

   — Как что? Неужели, «письменный» ты человек, не сообразил ещё?

   — Эх, брат. Г олова кругом. С книгами-то много легче.

   — Вот то-то оно и есть. Иной раз добычу возьмёшь, так не даром же? не зря? А за труды праведные — так полагаю?.. Ну, слушай: завтра дядек вместе попытаем, да у кого дядька поопытней, тем и сотни давай. В два месяца, да особенно коли война будет, не узнаёшь свою молодёжь — любо-дорого посмотреть будет.

   — А обмундирование, а снаряжение?.. — оживая, спросил Каргин.

   — И это придёт. Подожди. Вот нам водочку подали, вот и таранька, а после езды-то по этой гадости важно пьётся...

   — Ну, на здоровье. Не обессудь на плохом угощенье.

   — А что угощенье! Саме казачье. Водочка да рыбка, чего же ещё больше.

   — Постой, и бараний бок с кашей подадут.

   — Ну, чего ж лучше. Спасибо. А завтра чуть свет за работу. Не вру — доволен будешь и увидишь, как всё легко делать с этим народом. Да, брат! Казаки ведь — не солдаты! Понял ты-то аль нет?

После ужина Сипаев лёг на Сеннике, приготовленном для него, и заснул крепким, здоровым сном усталого, измаявшегося за день человека, а Каргин почти до утра ворочался на постелии думал он, что устроится его полк, и не верилось ему в возможность что-нибудь сделать с этим пьяным сбродом.

Чуть брезжил свет и станица спала крепким сном, когда по улице побежали урядники, а за ними и молодые безусые хорунжие, громко крича: «Которые люди Каргина полка, выходи, пешки, на майдан и становися в две линии».

Зашевелилась станица, потянулись люди по грязной дороге, и вскоре шестьсот человек стали в две шеренги на майдане против Москалёва кабака. Иные, не проспавшиеся после вчерашней выпивки казаки стали сзади, пряча всклокоченные волосы и опухшие лица за спинами товарищей односумов.

Хорунжие стали впереди, и сзади каждого, шагах в трёх, расположились пестуны — старые казаки с крестами за Браилов, Фридланд, финляндский поход и даже за Измаил. Сановито глядели суровые старцы, выпятив грудь, увешанную медалями, и зорко следили за панычами, чтобы всё у них было по форме и в аккурате.

Ведь на станице сказывали: приехал к Силаеву бригадный половник, дюже сердитый, — вестовой его вечером в кабаке говорил, что в полку их народу немало перепорол, да что ещё дальше будет...

Стоном стонала станичная площадь от тысячи голосов, которые кричали и перебивали друг друга, передавая свой впечатления. Грязные губастые лица, в киверах и папахах, были оживлены, и во многих углах спор грозил перейти в драку.

В это время вдали показались две фигуры: одна высокая, статная, другая чуть сгорбленная, не имевшая воинской выправки. Серебряное дорогое шитьё так и сверкало при бледных утренних лучах, и донские полковники, медленно вытягивая ноги из грязи, подвигались по улице.

   — Замолчи, честная станица! — крикнул, выходя вперёд, старый лысый есаул со многими медалями и крестами, и дребезжащий, звонкий голос его разнёсся по всему майдану.

Шум перекатился, подобно волне, крикнуло ещё два-три голоса, кто-то кому-то угодил кулаком по рёбрам, раздалось ругательство, вздох, а потом голоса стихли.

Мёртвая тишина воцарилась на площади; казаки повернули головы в сторону полковников и зорко оглядывали приезжего Силаева.

А он спокойно, будто и не для него сделалась эта тишина по майдану, будто и не ему командовали: «Смирно», шёл рядом с трепетавшим от непривычного вида строя Каргиным и продолжал свою беседу. Дойдя до середины строя, он снял кивер, поклонился казакам в пояс и зычно крикнул:

   — Здорово, атаманы-молодцы!

Все старые дружно ответили «здравия желаем, ваше высокоблагородие», молодые чуть призамялись.

Пройдясь вдоль фронта и зорко поглядывая на казаков, Сипаев узнавал многих ветеранов.

   — Что ж не со мной? — обратился он к высокому, как коломенская верста, казаку. — Ведь в Финляндии со мною был.

   — Не довелось, ваше высокоблагородие. Как ваш полк-от откомплектовали, я больной в те поры лежал. Оправился, а меня к ним записали.

   — Ну, выйди вперёд. Ты хороший казак — будь урядником.

   — Покорно благодарю.

Пройдя до конца строя, Сипаев познакомился с хорунжими, оглядел их дядек, спросил, кто какого роду, и по дядькам да по старым кумовским знакомствам роздал им сотни, полусотни и десятки. Собрав дядек отдельно, он погрозил кулаком этим заслуженным старикам и сказал:

   — Смотри, ребята, коли ежели что не как-либо что, а что-либо как — запорю! Ей-Богу, не посмотрю, какие на ком регалии, а запорю, и всё!

   — Постараемся, ваше высокоблагородие! — в один голос ответили пестуны.

Потом началась развёрстка сотен. В сотню шли земляки-одностанишники, во взводы, десятки и звенья — казаки-односумы, что одной сумой пользовались, что из одного котла хлеб, соль ели. Разверстав сотни, Сипаев приказал полковому писарю и офицеру, которого наименовал «квартермистром», поделить сукно и щепы поровну на пять частей, по числу сотен, вызвал в каждой сотне шорников, седельников, портных и чеботарей — оказалось, что под мощным влиянием гулкого голоса, что звенел и переливался по майдану, добрых две трети вчерашних пьяниц оказались прекрасными ремесленниками.

   — Господа сотенные командиры, задайте работу, — обратился Сипаев к хорунжим.

   — Да они ничего не умеют ещё! — сказал было Каргин, но полковник перебил его.

   — Ничего ты не знаешь, не порочь своё офицерство! Они прекрасные служаки.

Хорунжие, сопровождаемые пестунами, разошлись по сотням. Сотни обступили их кругом, и каждый как умёл держал к ним речь, увещая служить как возможно лучше и не оставлять их, своих начальников, в трудные минуты.

   — Постараемся, постараемся! Будьте благонадёжны! — кричали казаки.

По окончании речи выступили вперёд седовласые дядьки и начали толковать с мастерами.

   — Да ты шил ли когда-нибудь, Мохамед несчастный? — спрашивал, шипя беззубым ртом, пестун.

   — Шил, дяденька Ивац Егорыч, я знатно пил. Малолеткой у немецкого портного обучался, — дребезжал молодой голос.

А в другом углу слышались восклицания:

   — Ты приструги-то так не накладай — оно эстак-то поспособней будет. Постой, я зараз покажу — на, гляди — во как!

   — Ага! Ладно, смекаю. Оно из-под исподи надоть. Ну, ладно. И этак можно, нам всё единственно!

   — Ну, нам больше нечего делать, — сказал Сипаев, обращаясь к Каргину. — Пойдём обедать, уже время. А после обеда лошадок посмотрим да оружие. — И, обращаясь к казакам, он громко крикнул: — Замолчи, честная станица!

Опять не сразу смолкло. Где-то урядник толконул лёгонько в зубы. «Ишь, заболталась, сорока!» — сказал сердито помощник сотенного, кто-то ещё звонко выкликнул: «Подборы не дюже!» — и площадь затихла.

   — Атаманы-молодцы, послушайте! Зараз пойдёте на обед, а после обеда веди коней показывать на обротке и неси всяк свою справу.

   — Слушаем, ваше высокоблагородие! — гулко ответили казаки.

Закипела работа в полку. Вчерашних пьяниц узнать нельзя было. Тут строгали, там шили, мяли кожи, резали ремни, станичная кузница бойко работала стремена, откуда-то появились дорогие кавказские, серебром набранные уздечки, мундиры шились чуть не по мундиру в день, и крепко и прочно шились, домашние зипуны и пашетуки укладывались в седельные подушки на время похода. Сипаев уехал, осыпаемый благодарностями Каргина, а в полку кипела работа, и вчерашний забитый, не знавший, за что и как приняться «письменюга» поднял голову и только покрикивал, разгуливая по мастерским да указывая, что так, что не этак.

И, к несказанному удивлению Каргина, под руководством пятнадцатилетних сотенных командиров да урядников, полк в две недели обшился по форме, по форме остригся, снабдился сёдлами и оружием и совсем готов был к походу.

Накануне выступления к Каргину опять заехал Сипаев. Каргин не знал, куда его усадить, чем угостить. Но это был не прежний забитый Каргин, у него и тембр голоса был не тот, он не унижался так перед своим благодетелем.

   — Ну, брат, как вести думаешь? — спросил Каргина старый полковник.

Каргин живо достал из сундука недавно выписанную из картмейстерской части карту и показал на дорогу.

   — Вот по этой дороге. Высылаю авангард на три версты: впереди головной отряд, сзади — тыльный.

   — У, мучитель! Ну зачем так? Что, разве война у нас? враг кругом?.. Пойдёшь всем полком, ну, как ты в это тяжёлое раннее время прокормишь и людей и лошадей? Где тебе столько фуража дадут?

   — А как же?

   — Веди по звеньям. Собери полк и скажи: к первому апреля быть в Белостокской области у Доброволыцизны — вот и всё. А там будь без сомнения — урядники и бывалые казаки и без тебя всё, что надо, сделают. И в раз придут куда надо. Тут у них и смётка выработается, и как раза два поголодают, научатся, как и с жителем обращаться, где силком брать, где хитрецой, где просьбой, а где и купить надо. Весь полк деревня не прокормит, а десять, пятнадцать человек с удовольствием примет. Обещай им, что кто в срок в Добровольщизну не прибудет — запороть до смерти. Будь спокоен — такая смекалка явится, что без компаса и без ландкарты добредёт куда надо. Для проверки назначь несколько пунктов. Да пускай не всех сразу, а по сотне, по две в день.

   — А не разбегутся? — боязно спросил Каргин.

   — Ах ты, письменюга, и впрямь письменюга! Ну, был ли пример, чтобы казак со службы бежал? И русского-то беглого на деревне не ахти как примут, а казака и совсем со свету сживут. Ну, прощай! Смотри не мудри, больше свободы: казаки у тебя — не солдаты!

   — Ну, бывай здоровенек! Спасибо на добром совете.

   — Не на чем.

Полковники расстались.

И на другой день потянулись «партии» Каргинского полка, от селенья до селенья, питаясь чем Бог пошлёт, как птицы небесные, не имея ни провиантских, ни фуражных денег, но довольствуясь «от жителей, а жители, по свойственному русским гостеприимству, радостно принимали казака в свою хату, слушали его замысловатые, фантастические рассказы про горы «высоченные и страшенные», что доводилось им проходить, про горы «игольные и сахарные», откуда сахар везут, про белую арапию и двуголовых людей, про колдунов и чертей. Иная заслушавшаяся хозяйка и не замечала, как чисто вылизанная после щей ложка исчезала в голенище высокого сапога, а торбочка с овсом, заготовленная к посеву, ссыпалась в кормушку добру коню... Благословениями и добрыми пожеланиями провожали казаков при отъезде, и проклятия сыпались на чубастые головы, когда на другой день оказывался недохват взятых на память вещей.

И так стекались к границе Варшавского герцогства пятьдесят полков, сила с лишком в девяносто пять тысяч человек и лошадей...