XXIII
...Пятнадцать человек казаков с одним
офицером, знавшим несколько язык
того края, отряжены были ночью для
отыскания, сколь возможно, хотя
несколько лодок, оставшихся как-либо
в безызвестности у неприятеля... Приплыв
к правому берегу противу дер. Ломач,
найдены были ими ещё две большие лодки,
на коих, по показанию гребца, находилась
библиотека Лютера, следовавшая
из Виттенберга в Дрезден; ящики сии
в то же время были выгружены
для доставления оных сухим путём...
Военно-Учёный Архив. Дело № 2073
«Генерал Рот, — писал Астер, — весьма удачно исполнил возложенное на него трудное поручение сделать перемену фронта назад, в виду превосходных неприятельских сил, на вязкой местности, при постоянном напоре противника на основную точку его движения. Потеря его пленными была незначительна; войска его выказали способность к маневрированию и явили новый опыт обычной русским храбрости, чему доказательством служит огромная потеря людей, как со стороны их, так и со стороны французов».
С тяжёлым сердцем, грустно понурившись, шлёпали по размокшей глинистой дороге казаки и солдаты Рота. А сзади пылали деревни, громыхали неприятельские пушки и раздавались победные клики:
— Отступать!
Отступали после Люцена, отступали после Бауцена, наконец, собрались с силами и ударили на Дрезден, и теперь опять отступать!
Но отступать перед Наполеоном! Не позор это, а нормальное явление.
Да, «ни светлый ум Императора Александра, ни решимость бороться не на жизнь, а на смерть короля прусского, ни опытность Моро, ни глубокие сведения Жомини не могли заменить недостатка в вожде, способном управлять огромной армией».
По размокшим и раскисшим дорогам шлёпали войска, изнурённые, измученные тяжёлым походом, павшие духом после неудачного боя. Кавалерия шла в поводу с лошадьми, подбившимися, никуда не способными, затупелыми от усталости.
Если бы Наполеон мог ударить в этот момент на армию союзников, если бы была у него лихая кавалерия — кончился бы тогда великий поход и не было бы Лейпцига и Парижа, Ватерлоо и святой Елены...
Но спят богатыри-кирасиры, спят удалые гусары под снегом неприютной, холодной России: усеяли своими и конскими трупами они далёкий путь от Москвы до Данцига.
И недоволен победой великий полководец. Мрачная будущность рисуется ему на горизонте, закрытом тучами. Хмурится ясный лоб, и мрачно, словно предугадывая зловещее будущее, говорит он:
— Войска, направленные против Берлина, разбиты; опасаюсь также и за Макдональда... Он храбр, предан мне, но ему недостаёт счастья.
Счастья!.. Да, и Наполеону нужно было счастье!..
Коньков не участвовал в сражении под Дрезденом. В главной квартире сильно беспокоились о положении северной армии, наследного принца, и для получения донесений оттуда решено было снарядить летучий отряд, командование которым вверили князю Кудашеву. В отряд назначались два эскадрона ольвиопольского гусарского полка и две сотни отборных казаков атаманского полка.
В число отборных Коньков не мог he попасть. И, весело собравшись, он, в числе прочих, тронулся по грязной осенней дороге. Надлежало пройти с лишком двести вёрст сквозь неприятельское расположение и вернуться обратно.
Сознание важности поручения, а главное, сознание, что не будут они участвовать в том сражении, от которого толку не выйдет, радовало офицеров, казаков и солдат, и отряд весело подавался рысью вперёд и вперёд, оставляя сзади себя хмурую, недовольную армию и стены неприступного Дрездена.
Коньков особенно радовался этой «партии». В ней он скорее забудет свою ненаглядную Ольгу, и время пробежит скорее, война придёт к концу, он вернётся в Петербург, и, быть может, его прикомандируют к лейб-казачьему полку. Вероятно, его к тому времени произведут в чин ротмистра и он будет командовать эскадроном.
То-то заживём тогда! Будем ездить в театры, гулять по Невской перспективе, по набережной, а в весенние белые ночи будем кататься на лодке, и тепло, уютно, хорошо будет у нас. Это не то что мокнуть на осеннем дожде!..
А дождь зарядил не на шутку. Золотистая шея Занетто побурела, потемнела, сделалась скользкой и горячей, грива слиплась и лежит на мокрой шее ровными прядями, на ушах дрожат капли.
Казаки съёжились на сёдлах; впереди англезом подскакивают гусары; хорошенький Воейков задержал лошадь и подъехал к Конькову.
— Ну что, хорунжий, как живёте-можете?
— Сотник, — весело поправил его Коньков.
— Давно? Поздравляю. Очень, очень рад. Когда же?
— После Тарутина.
— Да, ведь вы там отличились.
— Казаки вообще отличились, — скромно заметил Коньков.
— Ну и вы особенно. Наверно. Знаете, я завидую вам немного. Вы такой храбрый, лихой, мне кажется, отважнее вас нет во всей армии! — с восхищением глядя на сотника, сказал Воейков.
— Верно, ваше благородие; супротив Пидры Микулича храбрее нет казака! — из рядов весело сказал Жмурин.
Воейков покосился немного. Но, вспомнив, что у казаков своя товарищеская дисциплина, весело взглянул на казака и по-французски сказал Конькову:
— Это самое лестное, что можно слышать. Отзыв своих солдат дороже похвалы начальства.
Вспыхнул Коньков, и радостно, и хорошо, и стыдно ему стало.
«Вот бы Оля послушала», — мелькнуло у него в голове.
— Почему вас называют Пидра Микулич, — это так смешно!
— Пётр Николаевич, Пётр Миколаич, ну и до Пидры Микулича добрались.
— Пидра — это так забавно!.. И потом ещё я одному завидую: у вас такая прелестная невеста.
— Правда! — оживлённо заговорил сотник. — Простите, я вас и не поблагодарил за её спасение. Я вам всем обязан.
— Пустяки. Эти мерзавцы разбежались при нашем появлении. Мне очень приятно было возобновить знакомство с Ольгой Фёдоровной... А признайтесь, вам немного досадно было, что не вы её освободили?
— Да, — искренно ответил Коньков. — Это мне доставило бы большую радость.
— Это было бы так красиво! Точно в романе.
— А разве все теперешние события не похожи на вымысел, на какую-то фантастическую сказку! Подумайте, мне двадцать третий год, а я верхом объехал пол-Европы. Видел турок, их города, их жизнь, дрался и в России, и в Пруссии, и в Саксонии, чего-чего не видал! Замечательно! Из простого казака дослужился до сотника.
— Как из простого? Вы из крестьян?
Коньков рассмеялся;
— У нас, на Дону, нет ни крестьян, ни дворян, а все люди вольные — казаки. Только у одних отцы и деды жалованы русскими государями чинами и дворянским званием, у других нет. Большинство нас служит с казачьего чина. Я шестнадцати лет перед первой наполеоновской войной вступил в атаманский полк простым казаком...
— Вас, значит, били и секли? — с дрожью в голосе спросил Воейков.
— Нет. Бьют и секут плохого, неисправного казака, а я был старателен. Меня хвалили и отличали перед прочими.
— Но ведь вы же учились, держали экзамен, чтобы стать офицером?
— Нет.
— Однако вы прекрасно знаете языки... Наверно, проходили математику, астрономию, химию, геометрию?
— Не слыхал я таких наук! Российской грамоте — читать и писать — разумею: брат, дьячок, научил; арифметику, четыре действия, товарищ, Каргин, казак, показал, языкам немного обучился в походах, да пленный трубач немного объяснял — вот и всё.
— Но ведь вы были раньше в школе или пансионе?
— Никаких таких пансионов у нас и в заводе нет. Есть окружное Новочеркасское училище, да и то открылось только в тысяча восемьсот пятом году, а я уже тогда в поход собирался.
— Вот оно как! — протянул Воейков и невольно подумал: «Бедная красавица Ольга Фёдоровна, за «брата дьячка» выходит...»
Но «брат дьячка» красиво сидел на нарядной лошади, у него были живые, выразительные, бойкие глаза, в которых светился природный ум, и Воейкову совестно стало своих мыслей.
Дождь на минуту перестал, и беловатые края туч осветили на минуту грустную картину. Дорога шла между двух рядов тополей. Их намокшие серебристые листья грустно свесились вниз, трава, тёмно-зелёная и сырая, казалась тяжёлой и вялой. Передовой отряд въезжал в селение Мейсен, и кони дружно стучали по камням мостовой, и стук копыт гулко отдавался по улице. Жители кое-где высовывались в окнах и смотрели на отряд; две-три женщины выбежали навстречу с крынками молока и краюхами чёрного хлеба; с лаем кинулась собачонка, и на чьём-то дворе хрипло, по-осеннему пропел петух.
Из чистенького каменного домика с синей вывеской вышел седой высокий генерал в белом австрийском мундире. Князь Кудашев подъехал к нему, и они поздоровались.
— Куда это? В такую погоду! — с отвращением, поджимая губы, сказал начальник австрийских передовых постов генерал Баумгартен.
Кудашев объяснил то, что ему поручено.
— Но вы с ума сошли... Совсем рехнулись. Мы снимаем посты по Эльбе. Неприятель кругом и в полной силе. Дрезден уже занят. Ступайте назад на Фрейберг. Ступайте скорее.
— А поручение?
— Что поручение! Своя рубашка всего дороже, — переиначивая русскую поговорку, ломаным языком сказал генерал.
Но не так рассуждали Кудашев и люди его отряда.
— Справа по одному, по две лошади дистанции — шагом марш!
И тут же, на походе, среди грязной улицы селения Мейсен, князь Кудашев произвёл выводку и отобрал двести казаков и сто пятьдесят гусар. Остальных осадил. Эти триста пятьдесят казались ему отчаянными из отчаянных, на которых можно надеяться.
— Снять вьюки и отдать остающимся! — крикнул он и пошёл с Баумгартеном обсушиться в дом.
И только он ушёл, заголосили унтер-офицеры и урядники:
— Которые люди назначены в поиск, сымай вьюки, окромя плащей!
Засуетились люди.
— Но, балуй! Я тебя! — грубо-ласкаючи замахивался на Занетто Жмурин. А Занетто щурился и норовил хватить его зубами — не больно, нет, — это у него игра такая была.
Прошло больше часу. Кудашев, закусивший и выпивший стакана два вина, вышел к казакам и гусарам.
— Ребята! — сказал он громко. — Нас мало — врага много. Я полагаюсь на вашу хитрость, быстроту и ловкость.
— Постараемся! — дружно ответили всадники.
— Темнеет. Ночь нас выручит. Соблюдайте тишину и спокойствие, и Бог нам да поможет. С Богом! Вперёд!
— Шагом ма-аррш! — скомандовали у гусар.
— Ну, иди, что ль! — хмуро сказал есаул Кашин, начальник партии.
— Наездники и фланкёры, выезжай! — крикнул впереди чей-то голос.
— Наездники, выезжай! — повторили голоса тут и там, и поднялся лёгкий шум.
— Брехов, езжай, што ль! — говорил урядник курчавому казаку.
— Лошадь приморилась, Петро Зотыч.
— Ах ты, Мохамед несчастный, ну ты, что ль, Кальжанов.
— Куда ехать-то? — торопливо спрашивал Кальжанов.
— Да беги уперед до начальника отряда!
— Ну ладно!
И с разных сторон одиночные казаки и гусары вылетели из рядов и, поталкивая лошадей шенкелями, вынеслись в голову отряда.
Кудашев роздал приказания, и фланкёры скрылись в сумраке дождливого вечера.
К ночи стали у деревни Кобельн, но из предосторожности в деревню не входили, чтобы не растревожить жителей и не дать знать о своём присутствии неприятелю. Ночь проводили тихо, не зажигая костров, воздерживаясь от куренья, от громкого разговора.
Дождь перестал. Но густой туман спустился над землёй, и трудно было передовым партиям разведывать о неприятеле.
Однако часов около десяти фланкёры стали возвращаться и привозить неутешительные известия.
К Мейсену, в котором так недавно пил Кудашев вино с австрийским генералом, подошёл теперь неприятель; конная бригада ночует в Ошаче; пехота стоит и в Ризе, и в Штрелене, и в Мюльберге.
Маленький отряд Кудашева со всех сторон припирался громадными неприятельскими силами.
Собрались вокруг Кудашева офицеры. Князь объяснил им всё дело.
— Как думаете, господа? Вернемтесь назад через Вальдгейм, пока не поздно?.. Или махнуть через Эльбу?
Долго молчат офицеры. Молодёжь сидит кругом. Они привыкли повиноваться да осуждать втихомолку действия начальства, а подать совет — этого они не умеют.
— Как думаете?
— Вернуться лучше, — хмуро говорит есаул.
— Плетью обуха не перешибёшь, — поддерживает ротмистр.
И опять молчание, тяжёлое, мрачное молчание.
И вдруг Коньков с блестящими глазами, с сильно бьющимся сердцем делает шаг вперёд.
— Осмелюсь доложить, ваше сиятельство. За Эльбой стоит пехота... — Голос его дрожит и обрывается. — Теперь ночь. Мы на конях. Что нам могут они сделать?
— Лодки нужны, так не переправимся, — говорит кто-то сзади.
— Нужно бы два баркасика, — уже смелее, ободрённый ласковым взглядом Кудашева, продолжает молодой сотник. — На них сёдла и амуниция, а люди и лошади вплавь! Мы с атаманом это часто делали, и через Неман, и через Алле...
Воейков с восхищением, блестящими глазами глядит на «Пидру Микулича»; в эту минуту он обожает «брата дьячка».
— Дело-то в том, сотник, что лодок, говорят, нигде не отыщут.
— Я достану, ваше сиятельство, — смело возразил Коньков.
— Ну, попытайтесь.
Живо седлают казаки лошадей. Тридцать человек пойдёт с сотником.
— Можно мне с вами? — робко говорит Воейков.
— А начальство ваше?
— Ничего.
— Вы спросите.
— Да, я спрошу.
Воейков ушёл и через минуту вернулся.
— Позволили!
— Ну, с Богом.
Коньков тронул лошадь, и маленькая партия осторожно стала выбираться на дорогу.
Проехали спящую деревню, свернули по проулку и по узенькой грязной тропинке спустились к реке. Ночь была тихая, безлунная. Тёмной полосой текла река, холодом, сыростью веяло от её вод; песчаная отмель чуть светилась, но, увы, ни лодки, ни барки, ни плота.
Партия разделилась. Семь человек побежали вверх по реке, остальные вниз. Скоро шёпот смолк; несколько минут всё было тихо, потом раздались голоса — кто-то по-русски грубо бранился, ему отвечали ворчливо по-немецки, по временам в спор вмешивался урядник, и его рассудительный голос отчётливо доносился по воде.
«Что там такое?» — подумал Коньков, повернул лошадь и поскакал на голоса.
В густых камышах, покрывавших чуть не полреки, были протоптаны лазы. Три казака на лошадях, по брюхо в воде, окружили маленький рыбачий челнок.
Королёв, розовый, вечно потный казак, с приплюснутым с боков, как у рыбы, лицом, зацепил фуражиркой лодку и тянул её к берегу, осыпая бранью артачившегося рыбака. Черноусый и чернокудрый урядник Пастухов уговаривал рыбака бросить это дело. Третий казак, угрюмый бородач, заехав со стороны реки и стоя по пояс в воде, очевидно, намокал, холодел и молча ожидал развязки.
— Я не дам вам челнока! — по-немецки кричал рыбак. — Иначе мне придётся умирать с голоду! Я не могу так. Это грабёж! Это стыдно русским.
— Давай, тебе говорят, — кричал Королёв, — а не то не посмотрю, что за тебя, подлеца, сражаемся, так тюкну по башке окаянного!
— Ишь, Мохамед подлый, — поддерживал мягким баском Пастухов, — за его нацию дерёмся, льём кровь казачью, христианскую, а они на-поди — экое озорничество!
Коньков, подъехав к рыбаку, объяснил ему на силезском наречии, что лодка нужна для переправы, что ему возвратят её и что он напрасно только поднимает шум из-за пустяков.
Но старый, седой, плохо выбритый немец и слушать не хотел увещаний Конькова.
— Я не могу отдавать свою лодку! — вопил он. — Это разбойники, а не солдаты. Французы лучше вас, я буду кричать на тот берег, пускай услышат.
— Ах ты, егупетка подлая! — начал было речитативом Пастухов, но Коньков остановил его:
— Оставь его, Пастухов. Что с дураком разговаривать! Так не хочешь отдать лодку? — по-немецки обратился сотник к рыбаку.
— Ни за что! — Рыбак схватился за багор.
Коньков рассердился. Вдруг всё лицо его налилось кровью и огоньки запрыгали в глазах.
— Бросьте его в воду, коли так! — крикнул он казакам, — и садитесь в лодку!
Приказания незачем было повторять.
Бородач, которому давно надоели эти препирательства, подсобил спереди, Королёв с Пастуховым — сзади, и рыбак был бережно поставлен на дно. Вода доходила ему по плечи. Он вдруг притих. Холод пробрал его старческое тело. Ворча и спотыкаясь, он побрёл по дну к берегу.
Казаки выехали на берег. Часть осталась держать лошадей, а шесть казаков, Воейков и Коньков сели в лодку и поплыли вниз по реке.
— Зачем вы его сбросили в воду?— тихо по-французски спросил гусарский корнет. — Старикашка простудится и помрёт, чего доброго.
— А чёрт с ним! — отрывисто сказал Коньков и стал опять внимательно смотреть на реку, высматривая лодки. Он и думать перестал о старике рыбаке.
А Воейкову рисовалась бедная комната немецкого домика; очаг, сети на стенах, седая старушонка в чепце вяжет чулок, кошка умывается в углу, и на большой деревянной постели, в груде тряпок и белья, лежит умирающий старик — он тяжело кашляет, грудь его болит, кровь идёт горлом: он жестоко простудился, приняв невольную студёную ванну. И зачем? Всё равно челнок подтягивали к берегу, могли бы и с ним подтянуть. К чему излишняя жестокость!
«Ах, Коньков, Коньков, — думал он, — как ни умён ты, а всё ещё тебя много воспитывать надо. В скольких водах не вари, а всё Пугачёвым да Разиным пахнуть будешь. Бедная Ольга!»
Коньков догадался по взгляду Воейкова, что тот всё ещё не может успокоиться, он улыбнулся ласково и сказал:
— Не сердитесь, Владимир Константинович, на то война!
Но Воейков долго не мог примириться с этим фактом.
Ночь, как всегда перед рассветом, вдруг стала темнее, вода глубже, но дали яснее. На реке тёмным силуэтом показались две лодки. Это было всё, что нужно Конькову.
— Навались! — сказал он, и челнок полетел. С лёгким свистящим журчаньем раздвигалась вода на две стороны, у самого носа подымался маленький гребешок, и далеко расходились полосы. Казаки, низовые, гребли, как заправские моряки.
На лодках сидело человек десять мужчин, и на корме лютеранский священник.
— Стой! — крикнул Коньков.
На баркасах налегли на вёсла.
— Стой, вам говорят. Стрелять буду!
И блестящие стволы казачьих ружей поднялись над челноком, и послышалось щёлканье подымаемых кремней.
На лодках перестали гресть. Пастор поднялся со своего места и тихо и убедительно заговорил:
— Христиане, мы везём здесь из Виттенберга библиотёку нашего первоучителя Лютера. Здесь все старинные священные книги, большинство рукописные. Неужели же, образованные христиане, подымется рука у вас на памятники древности, на священные реликвии человека, которого нельзя не уважать!
— Мели, Емеля, твоя неделя. К чёрту Лютерову брехню, — по-русски сказал Коньков и затем обратился по-немецки к пастору:
— В настоящее военное время эти книги имеют только относительную ценность. Не угодно ли будет вам немедленно пристать к берегу и выгрузить ваши тюки для доставки сухим путём в Лейпциг, а лодки предоставить нам.
Между пастором и гребцами начался разговор. После некоторого колебания гребцы в суровом молчании взялись за вёсла.
— А, так чёрт вас заешь! — опять, вспыхнув, крикнул Коньков. — Стрелять буду, и тюки ваши проклятые покидаю в воду!
Гребцы покорно повернули к берегу, и началась разгрузка...
К утру лодки были доставлены Кудашеву. Воейков сухо простился с Коньковым; он был разочарован. В нём не было того юношеского увлечения, которое согревало и восхищало его при первом знакомстве с казаком.
Коньков был просто грубый, широко пользующийся правом сильного человека.
Зачем было топить старика в ледяной воде, зачем оскорблять бранью и угрозами безвинных добрых людей, заступившихся за свою святыню?
Разве в этом лихость, храбрость и смелость казаков?
