К разочарованию многих и в первую очередь самого Салманасара, узурпатор, словно в укор мировой справедливости, выказал себя умелым полководцем и достойным преемником Бен-Хадада. Будто убиенный царь с последним, выдохнутым в лицо Хазаилу проклятьем сумел наградить убийцу умением вывернуться из любой, даже самой безвыходной ситуации.

План обороны, который узурпатор постарался воплотить в жизнь, оказался еще хитрее, чем бесконечные изматывающие наскоки на ассирийцев, к которым прибегнул Бен-Хадад.

Как только в Дамаск была доставлена весть о том, что ассирийцы перешел Евфрат, люди Салманасара попытались поднять мятеж в самой столице. Хазаил, оставшийся без союзников, сумел усмирить бунт. Он железной рукой расправился с теми, кто взывал к справедливости и отмщенью за невинно погубленного царя. Затем узурпатор собрал войско и, напомнив всем о смертельной опасности, нависшей над градом и страной, сумел добиться беспрекословного повиновения. Не теряя времени, сирийское войско, оставив в городе значительный гарнизон, выступил в поход.

Первые сообщения о том, что узурпатор повернул на юг — то есть в сторону, противоположную той, откуда приближались ассирийцы, — вызвали в ставке Салманасара откровенное недоверие. Лишь после того, как разведка подтвердила, что Хазаил спешно отошел к горе Санир и занял там оборонительные позиции, в ставке всерьез задумались о смысле такого маневра.

Большинство ассирийских военачальников посчитали решение Хазаила неоспоримым свидетельством откровенной трусости самозванца, его неуверенностью в своих силах, и, если бы не Иблу, сумевший, несмотря на донимавшую его хворь, переубедить самые горячие головы, трудно сказать, как повернулись бы дела у не знавших поражений ассирийцев.

Иблу, страдавший от жара во всем теле, обратил внимание царя и членов военного совета на странные сообщения из Дамаска. Лазутчики утверждали, что в городе оставлены лучшие двадцать тысяч воинов, какими располагал сириец. Чем объяснить этот непонятное решение? Трусостью? Неверием в свои силы? В таких случае войско обычно разбегается, а не совершает трудный и скоротечный маневр, не устремляется в предгорья и не окапывается на труднодоступных склонах. Старый полководец призвал соплеменников со всей серьезностью отнестись к маневру Хазаилу и ни в коем случае не поддаться на его уловку.

Иблу так сказал.

— Это ловушка!

В отсутствие Шурдана никто не решился оспорить мнение опытного полководца. По мнению Иблу, хитрость заключалась в том, чтобы зажать наступающие войска между горами и Дамаском.

Любая армия, преследуя противника, обязательно растягивается на марше и превращается в трудно управляемое скопище мало связанных между собой отрядов. Хазаил в попытке отбиться от ассирийцев, рассчитывал, что Салманасар непременно бросится вслед за ним. Как только враг главными силами минует Дамаск, спрятавшиеся за стенами полки ударят ассирийцам в тыл, ведь во время преследования по малознакомой местности северные варвары обязательно смешают ряды и утратят связь между отдельными эмуку. Если умело воспользоваться этим обстоятельством, можно навязать свою волю наступающим захватчикам. Стоит только захватить стратегическую инициативу, как Салмансар, оказавшись между двух огней, потеряет свободу рук, а это открывает возможность и на этот раз отбить нашествие. Сидя в укреплениях на горе Санир и имея мощный отряд в Дамаске, Хазаил получит возможность выбирать время и место для нападения. Его объектами, прежде всего, станут слабо охраняемые и плохо вооруженные объекты — обозы, инженерные отряды, кисиры союзников, а также оторвавшиеся от главных сил войсковые части. Их поддержат отряды, укрывшиеся на склонах священной горы.

При таком способе ведения боевых действий, предупредил Иблу, будет очень трудно сохранить единое управление войсками.

Последним советом туртана было ни в коем случае не задерживаться возле Дамаска, не пытаться с ходу взять его, тем более изображать такую попытку. Двигаться вперед быстро, с предельной осторожностью, крепко сплоченными колоннами, не терять из вида ни одну из эмук тяжелой пехоты и колесниц. Главное преимущество Ассирии — это численное превосходство, боевой опыт и конница. Отряды всадников следует использовать как своеобразную соединяющую прокладку между колесницами, пехотой, саперными частями и обозом. При этом конница должна быть готова постоянно, при каждом удобном случае атаковать врага. Действовать следует густыми конными массами. Особая роль отводилась полутысяче воинов, которые стараниями Партатуи-Бури и нанятых скифов научились вести огонь из луков со скачущих лошадей. Их задача не давать покоя сирийцам, пресекать каждую попытку напасть на тот или иной оторвавшийся отряд или на обоз. Для этого необходимо снабдить всадников запасными лошадьми, чтобы те каждую минуту были готовы к выступлению.

Разведке не спать ни днем, ни ночью, благо, с местностью ассирийцы успели познакомиться во время прошлых походов.

Тыловой заслон, о, великий царь, пусть будет составлен из лучших эмуку тяжеловооруженных пехотинцев и отрядов колесниц. Именно эти части должен был прикрыть армию со стороны Дамаска, а союзники, оставшаяся часть конницы, царский полк и легковооруженные союзники пусть штурмуют гору.

Смерть Иблу, скончавшегося на следующий после военного совета день, придала особую значимость его словам.

Салманасар не стесняясь плакал, прощаясь с другом. Он приказал доставить Иблу в священный Ашшур и похоронить там со всеми почестями, не принимая в расчет прежние обычаи, столетиями приживавшиеся в ассирийском войске, которые требовали хоронить своих павших на месте, сжигая их трупы на огромных кострах.

Первые же схватки подтвердили правильность выводов Иблу. Дамаскинцы, надеясь на разброд и беспечность, которые сопровождают наступающие войска на марше, совершили вылазку, но, наткнувшись на многочисленные колесницы врага и плотно сомкнутые ряды лучников, прикрытых щитоносцами, повернули вспять. Еще две попытки разгромить тылы ассирийского войска тоже оказались безуспешными.

Тем временем ассирийцы, взявшие с помощью конных патрулей в плотное кольцо позиции Хазаила на горе, с ходу — что умели только они — принялись штурмовать склоны. Воинское умение позволило им в течение нескольких дней сбить врага с укреплений, расположенных у подошвы горы, и перейти в атаку на основные силы Хазаила. Ассирийцы двигались неспешно, осыпая оборонявшихся градом стрел и камней из катапульт. В такого рода давлении северным варварам равных не было — вперед они продвигались целеустремленно и последовательно, избегая камнепадов и засад.

Как только Хазаилу стало известно о том, что все атаки со стороны Дамаска были отбиты, он бросил войско, бежал в столицу и запросил мира. В письме узурпатор «встал перед царем царей на колени». Хазаил писал о том, что признает свое ничтожество, раскаивается в злобности нрава и неслыханном злодействе, готов согласиться на любые условия, кроме сдачи Дамаска.

Салманасар не подал виду, что подобное условие его вполне устроило, ведь по общему плану войны, после разгрома Дамаска, он намеревался сделать рывок на побережье, где в городах Финикии, наученных жалкой участью Арама, его ждала несметная добыча.

На военном совете царь дал слово всем желавшим высказаться. В отсутствии Иблу представители городских общин куда более решительно высказали несогласие с выдвинутым Хазаилом условиями капитуляции.

В отсутствии наследника роль предводителя общин, а также тех военачальников, кто стоял за взятие Дамаска и окончательное уничтожение столько лет досаждавшего Ассирии соперника на западе, взял на себя глава рода Икби из Ниневии, ишшиаку. Тукульти — ахе — эриб, лимму этого года. Это был сорокалетний мужчина богатырского телосложения с аккуратно постриженной бородкой «под Шурдана». Свои называли его Туку.

Он обратился к царю с вопросом.

— Мы выиграли войну или не выиграли? Если выиграли, о каких условиях со стороны побежденного идет речь? Если победил Хазаил, даже получив с него дань, нам скоро вновь придется выступить в поход против Дамаска. Как долго будет продолжаться эта канитель? Сколько мы будем возиться с грязными сирийцами? Не пора ли обратить внимание на север, где день ото дня набирают силы горцы Урарту?

Салманасар в те дни чувствовал себя неважно — сказывался возраст, скорбь, связанная с безвременной кончиной друга, отсюда и нежелание вносить смуту в собственные ряды, — попытка уладить дело миром.

— Мы в третий раз берем дань с Дамаска, и на этот раз оброк будет неподъемен для Хазаила. Он долго не сможет встать на ноги. Если мы приступим к осаде Дамаска, мы потеряем время, и города на побережье воспрянут, соберутся с силами. Нам придется брать их штурмом один за другим, а на это у нас нет ни сил, ни времени. Сейчас самый удобный момент заставить их признать нашу власть и выплатить дань. Таким образом, когда пробьет час усмирения Урарту, мы вполне исключим угрозу с этой стороны.

— В таком случае, — спросил Туку, — будет ли дозволено представителям городских общин участвовать в разделе добычи?

— Нет, это царское дело. Я даю слово, что никто не будет обижен.

Царь ударил посохом о ступень походного трона — на этом разговор закончился.

Это было последнее совещание, на котором присутствовал Салманасар. То ли здоровье не позволяло ему взять на себя оперативное руководство войсками, то ли, как поговаривали некоторые приближенные писцы, крайне пагубное впечатление произвело на семидесятилетнего старца прорицание Набу-Эпира, доставленное царю царей вернувшимися с похорон Иблу Шамши-Ададом и Нинуртой, но царь неожиданно удалился от дел, передоверив командование войском своему младшему брату.

Неожиданное назначение Шамши-Адада на должность туртана вызвало ропот в войсках, особенно в эмуку, составленных из членов городских общин. Обычай требовал, чтобы общевойсковое собрание, в котором главную роль играли представители городов, одобрило решение царя, после чего претенденту в торжественной обстановке вручался жезл. Эта церемония непременно сопровождалась особого рода обрядами и гаданиями, которые должны были выявить волю богов.

На этот раз ничего этого не было.

Салманасар ограничился гаданиями и письменным распоряжением. Такое посягательство на устоявшийся порядок вызвало откровенное недовольство среди высших военачальников. Всем была известна неспособность Шамши руководить войсками. Он был храбр в строю, но не в управлении. Масла в огонь подлило ставшее известным тайное распоряжение царя, предписывающее брату не делать ни единого шага, не посоветовавшись со своим начальником конницы Нинуртой-тукульти-Ашшуром. Пересуды сводились к обсуждению двух вопросов — что же это за туртан, если он не в состоянии самостоятельно принимать решение и как оставшийся в Калахе наследник отнесется к этому назначению?

Все месяцы, пока армия совершала победоносный марш на запад и склоняла города побережья — от Библа и Тира до Урсалимму — к покорности, Салманасар провел вблизи Дамаска в добровольном уединении, не отвлекаясь на повседневные дела и мирские заботы. В конце мая в оазис был вызван Набу-Эпир, по расположению звезд напророчивший, что смертный час царя царей недалек. Он же подарил старику краешек надежды. Если повелитель желает продлить жизненный путь, пусть он построит достойные жилища семерке богов, оберегающих Ассирию. По словам уману, звезды пообещали — когда придет срок и Салманасару придется спуститься в мир мертвых, боги, если он выполнит их условие, не дадут его в обиду.

Салманасар с энтузиазмом принялся обсуждать с Набу-Эпиром проекты громадных зиккуратов, способных возвеличить небесных покровителей Ассирии. К обсуждению привлекли прибывших из Вавилона строителей, которых только мог сыскать Мардук-Закиршуми В благодарность за поддержку в таком важном деле как подготовка души к загробному путешествию, Салманасар приказал Шурдану, сообщившему о поимке Гулы и просившему разъяснений, как поступить с преступницей, отправить беспутную родственницу домой, к отцу.

Решение вернуть Гулу верхи армии, особенно приверженцы Шурдана, встретили тайными издевками и насмешками над неуместным «всепрощенчеством», обуявшим хитрого лиса на старости лет. Неужели, удивлялись в ставке, возраст окончательно лишил его способности рассуждать здраво? Если переступить через завет предков — око за око, зуб за зуб, — очень скоро враги обнаглеют настолько, что начнут мечтать о возмездии. Тогда никакое «несаху» не поможет.

В походе, обнаружив, что Шамши-Адад «не возносит голову», по отношению к прежним недругам ведет себя миролюбиво и не прочь наладить с ними дружеские отношения, глава ниневийской общины Туку отважился доверительно поговорить с новым главнокомандующим. Шамши-Адад, человек чрезвычайно мнительный, встретил его настороженно, не без основания подозревая человека, носившего бородку «под Шурдана», в тайных кознях и распространении неприятных для него слухах.

Для разговора Шамши очень не хватало Нинурты, однако гость заранее поставил условие — встретимся тайно, один на один. Его посланец успокоил туртана, его хозяин действует не в интересах раздора, а в интересах мира. Стоит ли привлекать внимание соглядатаев Салманасара к этой встрече? Неужели нам нужны советчики, чтобы прийти к примирению?

Прежде всего Тукульти — ахе — эриб поставил вопрос о помощи царю при строительстве храмов.

— Звезды устами Набу-Эпира обязывают великого царя возвести новые святилища, посвященные покровителям Ассирии. Мы все, его слуги, готовы принять посильное участие в выполнении этих грандиозных планов. Как ты, Шамши, отнесешься к просьбе городских общин поручить им возведение храмов? Возможно, ты и сам захочешь присоединиться к тем, кто готов упасть в ноги царю с нижайшей просьбой доверить нам строительство?

Шамши нахмурился.

— Кому это нам?

— Городским общинам, — терпеливо повторил Туку.

— Где вы возьмете столько средств, чтобы новые святилища были достойны наших богов?

— Из добычи, которую великий царь получил за время похода, — ответил Туку и пояснил. — Разве не очевидно, что воины, которые более других способствовали достижению победы, должны получить и бóльшую часть добычи. Ты ведь тоже один из нас, ты возглавляешь общину Калаха. Сам Ашшур повелевает тебе принять участие в этом грандиозном проекте. Ты сам выберешь место, укажешь зодчим, где и как строить. Также поступит и каждый из нас. Мы обещаем выполнить все требования великого царя. Это наш долг.

Шамши-Адада после короткого раздумья ответил — Я поступлю так, как решит старший брат.

Следующий вопрос, вертевшийся на языке у Туку — поддержит ли туртан просьбу общин — буквально застрял у него в глотке. Может, Шамши оговорился? Не настолько же он глуп, чтобы не понимать — называя царя царей «старшим братом», он ставит себя в равное положение с повелителем Ашшура.

А может, он как раз настолько глуп?

Тогда какой смысл настаивать на том, чтобы этот придурок определил свою позицию?

Теперь надо быть предельно осторожным, а уж Шамши-Адад сам все выложит.

Справившись с замешательством, стараясь не привлекать внимание туртана к сделанной им оговорке, Туку перевел разговор на другую тему.

— Скажи, Шамши, как настоящий ассириец должен поступать со своими врагами. Например, с теми, кто пытался покуситься на честь его жены?

— Ты о чем? — не понял Шамши.

— Я имею в виду нашего Нинурту. Скажи, как он должен поступить с любовницей Бен-Хадада, которая пыталась лишить жизни его самого и его супругу?

— А — а, вот ты о чем. Это дело Нинурты.

— В этом я никак не могу согласиться с тобой. Наши воины полюбили Шами. Все, от мала до велика, поверили в ее причастность к могущественной Иштар, а ведь, как тебе известно, именно Повелительница львов водит в бой наши полки. Обида, нанесенная Шами, оскорбляет все наше войско. Такое злодеяние нельзя оставлять безнаказанными, иначе Иштар отвернется от нас. Я взял на себя смелость сообщить Нинурте, что великий Салманасар решил вернуть Гулу ее отцу в Вавилон. Это понятно?

— Понятно, — кивнул Шамши.

— На пути в священный город вавилонская ведьма проследует мимо Ашшура. Неужели племянник и наследник славного Иблу позволит обидчице безнаказанно возвратиться домой и тем самым забыть, что месть ассирийца неотвратима и страшна? Что бы ты посоветовал ему?

Лицо Шамши просветлело.

— А — а, вот ты о чем…

Затем он многозначительно нахмурился.

— Я сказал бы ему, если недруг ударил тебя в правое ухо, оторви ему оба уха, вырви глаза, выбей зубы.

— Вот это по — нашему, — повеселел Туку. — К такому совету должен прислушаться каждый, кому дорога честь рода и отчизны.

— Еще бы! — обрадовался Шамши и тут же смутился. — По крайней мере, мне так кажется. Я так и поступил бы.

— Я тоже, — подхватил Туку. — Я подскажу Нинурте, что он не должен терять времени. Если позволишь, маленький совет.

— Говори.

— Не надо ставить в известность Шаммурамат. Это дело мужчин. Пусть Нинурта пошлет надежных людей в Ашшур, пусть они дождутся, когда дьяволица будет проезжать мимо Ашшура, пусть сделают все тихо. Если ему понадобится помощь, я всегда готов.

Отношение Азии к презренному скопцу переменилось, когда, вырвавшись от «горшечника», сборщик налогов отправился в храм Иштар, чтобы вымолить у Владычицы прощение за ночи, проведенные в объятьях безумной вавилонянки. После совершения обряда жертвоприношения, Азия наедине признался жрецу, приходившимся ему родственником, — Шурдан отставил его от дел в канцелярии, заставляет ублажать побывавшую в стольких руках шлюху.

Молодой человек разволновался — что из того, что она является царской дочерью, от этого она не становится менее шлюхой, калекой и злобной тварью, возомнившей о себе, будто она дочь Эрешкигаль. Куда приятнее общаться с презренным евнухом — этот, по крайней мере, знаком с хорошим обхождением, знает свое место. Его зовут Сарсехим, он тоже родом из Вавилона.

Жрец вместо сочувствия, жестом поманил за собой Азию. Они спустились в храмовое книгохранилище, где жрец отыскал глиняную табличку, протянул ее родственнику. На табличке была записана недавно доставленная из Вавилона поэма, нашедшая отклик у всех любителей словесности в Калахе. Называлась она «Праведное слово о несчастном страдальце», ее авторство молва приписывала некоему Сарсехиму, евнуху царя Закира..

— Не с ним ли тебе посчастливилось повстречаться, брат?

Перемена презрения, которое раньше так и сочилось из царского чиновника, на доброжелательный интерес, возродила у Сарсехима надежду с помощью Азии выяснить, какую судьбу готовит ему Шурдана.

Как-то он пригласил чиновника разделить с ним кувшин вина.

После первого трепетного смакования евнух еще раз настойчиво посоветовал Азии держаться подальше от Гулы.

На эти слова Азия ответил так.

— Дело не во мне и не в этой порочной женщине. Если ты полагаешь, евнух, что я поддался на ее чары и изменю своему господину, как поступили похотливые сирийцы, ты ошибаешься. Людям Ассирии не пристало, подобно кроликам, принюхиваться к грязной, порождающей их дыре. Мы воины, и не какой-то заезжей шлюхе учить нас повиновению или безумию. Мы страшны в бою, а не в постели.

— В таком случае, уважаемый, — обратился к нему евнух, — объясни, почему сын великого Салманасара, твой господин и покровитель, отдавая тебе царскую дочь, призвал тебя «быть ассирийцем»?

Чиновник усмехнулся.

— Ты приметлив, евнух, и угодил в самую точку, но я хотел поговорить с тобой о другом. Впрочем, я действительно родом из переселенцев. Моего деда привели из Палестины и поселили под Калахом. Дали землю, ссуду на обзаведение. Дед оказался неглуп и сумел разбогатеть, а отец дать мне образование в эддубе. Так в Месопотамии назывались общеобразовательные школы). В одном из походов я отличился и был представлен царю. Во время награждения признался царю, что обучен грамоте. Салманасар взял меня в свою канцелярию. Теперь страной управляет его сын, защити его Ашшур. Я всегда верно служил Ассирии, исполнял обязанности сборщика налогов, но сейчас меня заставляют заниматься не свойственным мне делом. Я с усердием выполняю свой долг, хотя не отрицаю — в этой хромой есть что-то занятное.

Он сделал паузу, затем признался.

— В самый захватывающий момент, когда ты воспарил на ней к самым облакам; когда, казалось, и она обрела немыслимые подъемные силы, ты ощущаешь, что это не все и не до конца. Что-то очень вкусное, что-то, — он пощелкал пальцами, — очень чувствительное и пугающее, тебе так и не удалось отведать. Она знает об этом. Она теребит, она не дает уснуть, она стесняет движения, прижимается, обнимает ногами. Она ведет себя как мягкая и податливая вода и прочный, терзающий холодом лед. Эта женщина, Сарсехим, как эхо. Понимаешь, евнух — хотя, что ты можешь в этом понимать! — когда кричишь в горах, знаешь, что ты крикнул. Но когда слышишь ответ, это вроде и твой, и не твой зов. Что-то в нем всегда не так. Словно эхо добавляет в него какой-то свой смысл. Так и с этой женщиной. Она сначала робеет и отвечает вполголоса. С каждым разом, с каждой новой попыткой ты пытаешься добиться от нее, чтобы она заговорила в полный голос. Но когда она вскрикнет, ты уже и сам не рад, что добился этого.

Сарсехим резко склонился к нему.

— Ты испытываешь ужас?

Азия кивнул, потом предупредил.

— Я тебе ничего не говорил, евнух.

— А я ничего не слышал, — подыграл ему Сарсехим.

Некоторое время оба молча смаковали вино.

Поставив чашу, евнух спросил.

— Скажи, где в Палестине обитала твоя семья?

— Неподалеку от Мегиддо. Мы жили в деревне, называемой «Бей палкой».

Сарсехим схватил чиновника за руки.

— Как звали твоего деда, Азия?

— Илия.

— Были ли у него братья?

— Да, был младший брат, он жил в той же деревне.

— Его звали Азгад?

Азия до боли крепко сжал руки скопца и повторил.

— Его звали Азгад!

— Это был мой отец, Азия.

На глазах у обоих выступили слезы. Они долго плакали, гладили друг другу руки. Потом выпили вина. Потом опять выпили. Доверительный разговор вели до полуночи. Когда стража на улицах три раза прокричала: «В Калахе все спокойно!» — и в доме стихло, Азия разоткровенничался. Все в стране пошло «наперекосяк». Многие в Калахе, Ниневии, Шибанибе и других городах после победы на западе затаили дыхание. Многие в стране уверены, что спор, кому достанется наследство Салманасара, без крови не разрешится. Надвигающейся смуте много подтверждений — и назначение новым туртаном Шамши-Адада, и вопрос о распределении дани, связанный с пророчеством Набу-Эпира.

— Знай, Сарсехим, — продолжил Азия, — сильные в общинах уже давно начали тайно присваивать земли переселенцев. Теперь, получив известие о недомогании, которое преследует великого царя, они взялись за них особенно рьяно. Вывод пришлых в Ассирию был начат еще отцом нынешнего царя, но только теперь они начали приносить весомый доход в казну. Что взять с коренных ассирийцев?! Они уже не в силах содержать ни землю, ни вести хозяйство, ведь их заставляют почти ежегодно участвовать в походах. Сильные в городах не прочь наложить тягло на обросших добром пришлых. Они начали приписывать их к общинам, а это означает новые тяготы, налоги в пользу города, ведь царский оброк тоже следует выплачивать в полной мере. Это идет вразрез с пожеланиями царя — я-то знаю! Беда в том, что сильные никогда бы не распоясались, если бы кое-кто не оказывал им тайное покровительство.

— Ты имеешь в виду?..

Азия перебил его.

— Молчи!

После паузы чиновник пояснил — Я не знаю, кого недоброжелатели имеют в виду. Все почему-то называют какого-то «горшечника». Я даже представить не могу, кто он такой.

— Наверное, «горшечник» тем самым пытается обеспечить себе поддержку со стороны городов?

— Не без этого. Салманасар никогда не давал разгуляться аппетитам сильных, он прекрасно осведомлен — стоит только им почувствовать свою силу, передел власти станет неизбежен. Так бывает всегда — если у кого-то что-то убыло, значит, у другого прибыло. Что будет при новом правителе, никто сказать не может. Сумеет ли он заткнуть глотки знатным в городах? Не знаю. Сейчас его мысли заняты другим.

— Гулой?

Азия вздохнул.

— Для «горшечника» все смертные не более чем пыль под ногами. Гула тоже. Чем она может соблазнить нашего «все видавшего»! Не своим же искалеченным телом?! У нее же ребро из спины торчит. Или тем, что в присутствии наследника объявила себя родственницей Эрешкигаль? Шурдан ответил ей, в таком случае я — сын Ашшура. Ее ценность в другом. С ее помощью можно многого добиться.

— Не понимаю, — признался Сарсехим.

— Скоро поймешь.

Он помолчал, затем поинтересовался.

— Скажи, уважаемый, не ты ли сочинил поэму о несчастном страдальце?

— Я, но ты не договорил насчет Гулы.

— И не договорю. Я уже столько наболтал, а о тебе ходят всякие разговоры. Говорят, что ты — вестник несчастья и, где бы ни появился, там начинаются странные вещи.

— Что же в них странного?

— Все идет наперекосяк. Власти начинают казнить и правого, и виноватого.

— Не верь сплетникам. Я своих не продаю.

Они молча подняли бокалы и обнесли ими руки друг друга. Так поступали их предки в Палестине.

Выпили, поцеловались.

Сарсехим спросил.

— Скажи, Азия, как насчет несчастного скопца? Когда Шурдан отпустит меня в Вавилон?

— Насчет тебя ничего сказать не могу, а вот Гула скоро вернется домой, к отцу. Полагаю, ты будешь сопровождать ее.

Евнух даже отпрянул — вот новость так новость!

— Послушай, брат, меня же удавят в Вавилоне, — торопливо заговорил Сарсехим. — Ни Гула, ни ее мамаша церемониться не будут.

— Не беспокойся. Шурдан приказал составить сильную охранную грамоту и вручить ее Гуле, ведь ей придется побывать в Ашшуре у сестры. Другим путем до Вавилона не добраться. Я впишу туда твое имя. А пока ты не согласился бы переписать свою поэму?

— Сколько хочешь экземпляров?.

— Чем больше, тем лучше. Сколько ты хотел бы получить за каждый экземпляр?

— Моя цена — я должен знать, что задумал Шурдан.

— Относительно тебя?

— Относительно всего.

Азия удивленно глянул на евнуха.