Глава 3
Возместить ущерб, который он нанес своей совести, ночуя в обнимку с несчастной малолеткой, не посмевшей оттолкнуть противного скопца, Сарсехиму пришлось в столице Ассирии.
В Калахе, оставленном войском, отправившимся сводить счеты с Хазаилом, Сарсехим устроился как нельзя лучше. Денег, врученных ему купцом, хватило и на приличную комнату на постоялом дворе, и на баню, и на праздничный ужин, во время которого он пожалел, что с ним нет на удивление теплой соседки, к которой успел привыкнуть в пустыне. Вразрез с благодушным настроением, совсем не к месту вспомнилась случайно подслушанная клятва торгаша, который, намаявшись с капризным Сарсехимом, пообещал богам — за все поплатится эта дрянь. За то, что ехала с мерзким уродом на верблюде, что питалась от его стола и неумеренно пила воду, когда ей достаточно и десяти глотков на день.
Осушив кубок, Сарсехим добродушно отметил — какой скверный человек, этот купчишка! Затем разум взял свое. До утра изводил вопросом — не жалко ли Сарсехиму несчастную, ведь в океан страданий, в котором она барахталась, ты добавил весомую каплю. Кто тянул тебя за язык, урод? Зачем подарил надежду, зачем обещал, что в Калахе оставит ее при себе.
Утром, испугавшись, что придется еще одну ночь провести в обнимку с проснувшейся совестью, он отправился по невольничьим рынкам, чтобы выкупить женщину и отпустить ее на волю. Пусть идет куда хочет, только бы подальше от него. Ему достаточно теплого одеяла и кувшина доброго вина.
К полудню Сарсехим обошел все рынки, но нигде не нашел доставившего его в Калах купца. Куда он мог запропаститься? Видно, решил держаться подальше от Сарсехима, который вполне мог донести на него в царскую канцелярию. Потом никаких денег не хватит расплатиться.
На последней площадке возле Воловьих ворот, уже смирившись с тем, что ему не найти несчастную, он, скользнув взглядом по толпе рабынь, заметил женщину, которая показалась ему знакомой. Евнух сменил место, притиснулся поближе к помосту, на который по очереди выводили женщин. Здесь их заставляли прилюдно раздеваться и демонстрировать прелести. Желавшие купить имели право ощупать товар, проверить зубы, детородный орган, груди. Если покупателя не устраивала цена, он брал платок в правую руку — так и торговался, помогая себе жестами. Когда же перекладывал платок в левую руку, они с продавцом били по рукам, и счастливчик уводил товар с собой. Молоденьких и симпатичных ощупали быстро, когда же пришел черед пожилых и мужиковатых, торговля пошла со скрипом. Спорили за каждый сикль, ведь одно дело взять в дом наложницу, другое — работницу. Эта должна уметь что-то делать, а на ощупь это не проверишь. Словам работорговцев доверять приходилось с опаской.
В последнюю очередь за бесценок пошли самые никчемные, и в этой толпе полностью обнаженных уродин и калек Сарсехим обнаружил Гулу.
Сердце у него упало. Он тихо, стараясь остаться незамеченным, выбрался из толпы и преследуемый застрявшим в памяти видом исполосованного, с чуть зажившими рубцами, худого, с огромными высохшими грудями тела, поспешил в сторону постоялого двора. Никакой, даже самый въедливый, самый совестливый разум, не смог бы заставить его приобрести эту ведьму, пусть даже и прошедшую огонь и воды, пусть даже превратившуюся в искалеченное животное, пусть даже наказанную сверх всякой меры. Пусть даже за бесценок! Он знал, с кем имеет дело, и тратить деньги на то, чтобы вернуть в мир живых воспитанницу Эрешкигаль, было неслыханным безрассудством.
Нет, нет и нет, поспешая прочь, уговаривал он себя. Спасти демоницу, значит, потерять остатки разума.
Все равно, жалость брала свое. Он помнил Гулу младенцем — ему приходилось помогать повитухам принимать роды у Амти — бабы. Он помнил ее маленькой, нарядно одетой девочкой — она была прелестна, как маленькая кукла, которой впору играть отпрыскам богов. Он помнил ее вступающей в зрелость девицей — в те незабвенные дни Гула даже у евнухов вызывала вожделение и смертные муки от сознания невозможности обладать такой красотой. Он вспомнил, как она появилась в Дамаске, вспомнил хмыканье Бен-Хадада…
Зачем упрекать великого царя в слепоте и похоти?! Какой мужчина на его месте удержался бы от хмыканья!
Евнух вспомнил раскинувшуюся на царском ложе полуобнаженную красавицу — Гуле всегда было плевать на евнухов, а его, Сарсехима, она вообще за человека не считала. В ней было все, что способно приковать взгляд мужчины. Любая часть ее тела, которую она намеренно оголяла, вызывала неудержимый прилив желания, и, если Буря и Ардис удивлялись, как воины смогли позабыть присягу и изменить великому царю ради какой-то «шлюхи», для Сарсехима в этом не было тайны.
Далее вспоминать было невозможно.
Немыслимо!
Легче повеситься, чем вернуться к тем бредовым снам, которые допекали его в молодости, когда в качестве младшего евнуха ему приходилось прислуживать гаремным дамам в бане и возле бассейна.
Это была пытка, впрочем, недолгая и рассудочная, но от этого она не становилась менее пыткой. Черед соблазнительных снов пришел, когда у Гулы начались месячные. Как-то она почувствовала недомогание, и Сарсехиму приказали изучить ее девственное лоно. Заглянув туда, он едва не лишился разума, наградившего его мыслью, что было бы великой удачей прогуляться по этой темной, кроваво освещенной пещере. То, что он увидел, являлось именно запечатанной колдовским проклятьем пещерой, заманивающей, внушающей неодолимую похоть.
Это у дерзкой скифянки был сосудик! Это он первый в насмешку окрестил Шаммурамат «дырявой чашкой», потому что дикарка, впадая в ярость, писалась. Шаммурамат страшно возмущалась и на всякого, кто позволял себе назвать или оскорбить ее этим гнусным прозвищем, бросалась с кулаками. С ней предпочитали не связываться. Его товарищам из евнухов, в большинстве своем грубым мужланам, приученным своим уродством ко всяким гадостям и постыдному обращению с женщинами, было достаточно издевательств над впавшими в немилость наложницами.
Куда они только не совали руки! Об этом не хотелось вспоминать.
С Гулой было другое. Он почему-то сразу и напрочь уверился, что именно в ее аккуратной и пахучей пещере таилась великая тайна, которая способна вернуть ему, несчастному уроду, естественное мужское состояние. Вернуть жажду любви, удовольствия, возникающие при трении тела о тело. Вернуть жажду поцелуев, которыми он был готов осыпать толстушку и, прежде всего, ее лоно. Проникнуть туда языком, поводить там и, наконец, испить живительную влагу женского тела — вот чего ему безумно хотелось.
Эта мечта преследовала его с полгода. В ту пору он впервые взял в руки остро заточенную палочку, начал карябать что-то на сырой глиняной табличке.
Только жить я начал — прошло мое время!
Куда ни гляну — злое да злое!
Растут невзгоды — а истины нету!
Воззвал я к богу — лик отвернул он,
Взмолился богине — главы не склонила.
Жрец — прорицатель — не сказал о грядущем,
Вещун волхованьем — не выяснил правды…
Ясновидца спросил — и он не понял.
Обряд заклинателя — не отвел моей кары.
Что за дела творятся в мире!
Я в грядущем вижу гоненья и смуты!
Как тот, кто молитвой — не славит бога,
В трапезы час — не чтит богиню,
Не склоняется ниц — не бьет поклоны,
Чьи уста забыли — мольбы и молитвы…
Кто беспечно забыл — своего господина,
Бездумно клялся — святою клятвой —
Так и я ниспровергнут!
…
Я не умер еще, — а уже оплакан!
Вся страна восклицает: — «Погиб он, горе!»
Враг мой слышит — светлеет ликом,
Ненавистница слышит — ликует сердцем!
Угасает день для всех моих близких,
Для друзей моих закатилось их солнце!
Эта табличка попалась на глаза Мардук-Закиру — шуми, и с тех пор царь приблизил к себе молоденького Сарсехима. Закир тоже увлекался поэзией, особенно деяниями древних героев. Так началась карьера евнуха, ведь именно Сарсехим утешил правителя Вавилона лукавым советом — о, царственный, время Гильгамешей, Атрахасисов и Этан прошло, теперь героическими подвигами, оберегающими мир живых от посягательств мира мертвых, можно считать заламывание рук с мольбой о пощаде и своевременное ползанье на коленях. Таковы нынешние времена, таковы современные нравы! Последний тезис евнух объяснил наглядным примером: я, о, могущественный, ползаю перед тобой, ты — перед извергом Салманасаром.
Стихи, вернее, нестерпимая тоска по написанным когда-то строчкам, принудили евнуха остановиться. Он постоял, потоптался на месте, затем принялся рыскать вперед — назад, пока, не в силах справиться с укусами памяти, не потащился в сторону Воловьих ворот. Старался помедленнее переставлять ноги и со слезами на глазах утешал себя — может, денег не хватит, — но и эта надежда рухнула, когда он увидал опустившую голову Гулу и еще двух ее товарок, одна из которых была едва ли не столетняя старуха. Этих никто не купил, так что хочешь не хочешь, съязвил он про себя, а выкладывай денежки.
Евнух полез в потайной карман за кошельком, в этот момент чьи-то сильные руки грубо обхватили его, поволокли куда-то в сторону. Там накрыли с головой чем-то пропахшим ослиной мочой и сунули в повозку.
Страха не было, но и запах мочи радости не прибавил.
Везли недолго и, судя по стуку колес, по городским, мощенным улицам. Наконец повозка остановилась. Его также бесцеремонно вытащил из кузова, обнажили голову. Вокруг высились громадные стены, замыкавшие просторный двор. По стенам расхаживали часовые, внизу, у подножья, хозяйственные строения. Двор был царский, у Сарсехима на этот счет глаз был наметанный. Значит, его доставили в цитадель, возвышавшуюся над городом на насыпном основании и отличавшуюся от городских построек особенно циклопическими размерами.
Здесь, в цитадели, как и повсюду в Ассирии, царствовали гигантские объемы, ограниченные внушительными прямыми углами. Единственным украшением служили фестоны крепостных зубцов, арочные проходы, а также длинные барельефы и статуи священных быков о пяти ногах. Еще в Вавилоне знатоки убеждали Сарсехима, что только так можно передать ощущение движения, ведь небесные быки никогда не стоят на месте. Взгляни на них, твердили они, с любой стороны, и ты убедишься — шеду шагают. Евнух и так и этак рассматривал священных быков и видел только частокол ног. Может, потому, что для него было куда важнее знать, куда они направляются? Кого собираются поднять на рога?
Сейчас, правда, было не до отвлеченных вопросов. С той же бесцеремонностью его поволокли к боковому входу. Там, уже более вежливо, повели длинным, освещенным факелами коридором, упершимся в окованную красной медью дверью. Как только шагающий впереди воин приблизился к двери, она распахнулась.
Сарсехима втолкнули внутрь.
Менее всего он ожидал оказаться в спальне, но это была именно спальня, и с этим ничего не поделаешь.
В комнате стоял полумрак, зыбкий свет дарили несколько, заправленных очищенной нафтой светильников. Посреди располагалось широкое ложе, прозрачные занавеси были подняты. На ложе нежилась красавица. По ее позе трудно было признать ее нуждающейся в услугах лекаря, скорее, она устала от бесчисленных любовных мук.
Но где источник ее мук?
Он появился не сразу. Сначала из-за перегородки послышалась мурлыкающий мотивчик и, наконец, к евнуху вышел Шурдан.
Улыбнулся, поприветствовал евнуха, затем, повернувшись к красотке, прикрикнул — брысь! — и, по — дружески обняв гостя за плечи, повел в другую, выходившую на балкон и залитую дневным светом комнату.
— Рад видеть тебя в добром здравии. С какой целью шляешься по столице? — поинтересовался наследник.
— Это длинная история, — отозвался евнух.
— Ничего, я послушаю. Твои рассказы всегда интересны, как, впрочем, сказки старого дурака Ишпакая.
— Кто он такой? — спросил Сарсехим, подхватив предложенную царевичем манеру вольнолюбивой, без почитания чинов беседы.
— Это умник из твоей породы. Он прислуживает Шами в Ашшуре, рассказывает на ночь сказки. Теперь наша святыня — кладезь сказок, но об этом после. Итак?
Поэму о своих похождениях Сарсехим начал с рассказа о безвременной кончине Бен-Хадада, о происках Хазаила, о встрече с Партатуи-Бурей. Затем поведал о том, как ему удалось передать скифу обстоятельное письмо, в котором описывались подробности смерти царя. Это письмо привело его в зиндан, где он ожидал исполнения смертного приговора.
Спасся чудом.
О страданиях в пустыне, о новой встрече с Бурей поведал кратко, только факты, отметив, что Буря, должно быть, пошел в гору. О случившемся перевороте в голове — или, если угодно — в душе, предусмотрительно умолчал. Такие подробности вряд ли способны заинтересовать наследника престола. Чем больше говорил, тем отчетливее ощущал тревогу — Шурдан ни разу не перебил его. Подпиливал пилочкой ногти и слушал.
Закончил поэму Сарсехим прибытием в Калах — решил перед отбытием в Вавилон поближе познакомиться с великим городом, ведь напуганный купец ссудил его достаточным количеством серебра…
В этот момент наследник перебил его.
— Купца мы отыщем, в этом я не вижу трудностей. Все остальное проверим, но ты не упомянул о главном — твой маршрут по столице вызвал у моих людей, мало сказать, недоумение. Ты изумил царских соглядатаев неподдельным интересом к оборонительным сооружениям столицы. Зачем ты осматривал ворота? Изучал, как они запираются?
— У меня и в мыслях не было, господин!.. — разволновался евнух.
— Что же было у тебя в мыслях, Сарсехим? Согласись, чужестранец, побывавший возле Воловьих ворот, затем направившийся к центру города, вдруг резко поворачивает и быстро возвращается на прежнее место, будто он что-то не доглядел. Чтобы отвлечь внимание, ты потоптался возле невольничьего рынка, где к тому времени уже закончились торги и покупать-то уже было нечего, разве что столетнюю старуху или немощную хромоножку. Объяснись.
Сарсехим сделал понимающую физиономию.
— Твои люди, по-видимому, не пропускают ни одного базара, где торгуют спелыми ягодками.
— Естественно, — пожал плечами Шурдан, — ведь я должен знать, что творится в городе и чем могут побаловать меня заезжие купцы. Но ты не ответил на мой вопрос.
— Ты сам, о, проницательный из проницательнейших, ответил на него.
— Каким же это образом? — удивился Шурдан.
— Я рассматривал хромоножку.
— Что же в ней такого интересного?
— Это Гула, сиятельный из самых сиятельнейших…
— Ах, оставь титулы. Меня уже достали ими. Называй меня запросто — светоч мира.
— Как? Уже?!
— Нет, но скоро, а пока можешь обращаться ко мне «господин». Кто такая Гула?
— Дочь Мардук-Закиршуми, выданная замуж за царевича Дамаска Ахиру.
Царевич вздыбил брови.
— Ты в своем уме?! Ну-ка, расскажи подробней.
Как бы ни хотелось Сарсехиму замять эту тему, выхода не было. Провести Шурдана, тем более, отделаться от него пустыми объяснениями, не удастся. Пришлось поведать о замке в горах — логове ненасытной дочери Эрешкигаль, о том, что случилось с Нинуртой и Шаммурамат и как ему удалось сохранить плод. Закончил тем, что мимоходом признал вину.
— Господин, я не сумел выполнить твое задание. Неодолимые препятствия помешали мне. К тому моменту, как я прибыл в Дамаск, Гула успела скрыться с младенцем в горном замке.
— Я подозревал что-то в этом роде. Недаром ты тянул время в Вавилоне, за это тебе еще придется ответить, но сейчас важно другое. Ты твердо уверен, что это Гула?
Сарсехим позволил себе обидеться.
— Я знал ее с младенчества.
— Ты утверждаешь, что это по ее наущению сирийские негодники пытались овладеть скифянкой?
— Вне всякого сомнения, господин.
— И она же, пылая ненавистью, приказала похитить Нинурту?
— Я бы позволил себе поправку. Не ненавистью, но завистью.
— Это не меняет сути. Как же Хазаил не побоялся продать в рабство вавилонскую принцессу?
— Он боится ее больше, чем твоего венценосного отца.
Шурдан изломил бровь.
— Разве так бывает, Сарсехим? Разве кого-то можно бояться больше, чем ассирийцев?
— Бывает, господин.
— А как насчет родства с Эрешкигаль, это разве не подтверждает, что она безумна?
— Что есть безумие? Это понятие более туманно, чем истина.
— Боги, мои боги! Всегда одно и тоже — что есть истина? Что есть безумие? Что есть честь, справедливость, милосердие?! Сколько же нынче развелось охотников задавать подобного рода вопросы! Все они готовы с пеной у рта отстаивать свое право на истину, при этом на любой довод каждый из них готов представить свой довод, и попробуй только не согласиться с ними, тут же начнут вопить — тебя надо отправить прямиком в страну без света. Тебе не надоели эти разговоры?
— Нет, господин. Я только теперь почувствовал к ним вкус.
— Это не делает тебе чести, евнух. Впрочем, страдающий евнух — это что-то новенькое. Ты всерьез полагаешь, что Гула так опасна?
Сарсехим не удержался и принялся бить себя ладонями по щекам. Затем, заломив руки, взмолился.
— Господин, умоляю, не пытайся проверить это на собственном примере. Это не доведет тебя до добра.
Шурдан не выдержал, ответил резко.
— Что ты понимаешь в добре, раб! Ты не сумел выполнить самое простенькое задание, какое можно поручить самому ничтожному негодяю на свете, а не то, что царскому евнуху. Не забывай, ты у меня в долгу. Я найду, чем ты мог бы возместить ущерб, но это будет нелегко. Придется постараться, придется забыть о справедливости, милосердии, жалости. Потом, получив награду, сможешь вволю раскаиваться, умасливать богов. Этого я тебе запретить не могу, но ты не сказал главное — что такое Гула знает про Шаммурамат, что ненависть застила ей глаза. Ведь они сестры, не так ли?
— Да, господин. Умоляю, не ищи объяснений, будь осторожен. Предоставь Гулу ее судьбе.
— Учить меня вздумал?! Тебе прижгут пятки раскаленным железом.
— Как знаешь, господин, — вздохнул евнух и опустил голову.
— Я пошутил, — откликнулся наследник. — Ступай.
— Куда?
— За Гулой. Не мне же вызволять царевну из беды!.. Не хватало еще, чтобы царские люди были замечены в покупке искалеченных женщин.
— Господин прикажет выдать мне серебро?
— Купишь на свои, ведь ты, хитрюга, угодив в лапы работорговца, сумел не только выскользнуть из его объятий, но и обзавестись новой нарядной одеждой, заказать вино и вкусную пищу, расплатиться за постоялый двор. Я бы назвал это чудом, если бы не знал тебя. Впрочем…
Шурдан задумался и после короткой паузы добавил.
— Тебе выдадут медь. Она больше не стоит. Отведешь ее в дом, который укажет тебе мой человек. Он будет держаться в сторонке. Сделаешь все тихо. И поспеши, к полудню торги обычно заканчиваются.
Отведенная в указанный дом Гула покорно стояла там, где ее оставили — на внутреннем дворе под палящим солнцем. Ждала, пока Сарсехим и Азия, приставленный к евнуху писец из царской канцелярии, решат, как поступить с покупкой. Писец настаивал на том, чтобы сразу отправить женщину на задний двор, там ее место. Сарсехим пытался внушить высокопоставленному чиновнику — так нельзя поступать с царской дочерью.
Азия удивился.
— Ты в своем уме, вавилонянин? Какая из этой драной кобылы царская дочь! Не присочинил ли ты насчет ее знатного происхождения?
— Даже если я и присочинил, расхлебывать эту кашу придется тебе, Азия.
Писец, крепкий молодой человек с бородкой под Шурдана, со смышлеными, ищущими глазами, от души рассмеялся.
— Почему ты так решил, скопец?
— Я знаю, с кем имею дело.
— С кем же?
— С воспитанницей Эрешкигаль. Мой совет — поступай с ней по — доброму, но держись от нее подальше.
— Как по — доброму?
— Пусть она сначала помоется, потом решим.
— Вот ты и займись этим, — заявил Азия, — а я доложу господину.
За всю дорогу ни писец, ни евнух словом не перебросились с рабыней. У Сарсехима даже мысли не возникало поговорить с Гулой. Писец же относился к рабыне с нескрываемой брезгливостью, даже после совершения сделки отказался приблизиться к ней. Так что укутанному по самые глаза Сарсехиму пришлось жестом указать Гуле на ее место — шагах в пяти позади себя и затем жестами же понукать Гулу, которая с трудом волочила искалеченную ногу. Рабыня едва поспевала за новым хозяином, теперь покорно ждала, как с ней поступят.
Сарсехим подошел ближе, снял накидку. Гула равнодушно глянула на него и отвела взгляд в сторону. Озадаченный и немного обиженный Сарсехим приказал.
— Ступай и помойся.
Гула, ни слова не говоря, заковыляла за подошедшей упитанной эфиопкой, презрительно глядевшей на новую рабыню.
Сарсехим вернулся в тень, отбрасываемую нависшей вдоль второго этажа галереей, краем хламиды вытер пот со лба, с тоской глянул по сторонам. В тот момент ему более всего хотелось выбраться из этого странного дома и, зажав голову руками, бежать куда глаза глядят. Хотя бы в Вавилон. Мчаться так, как он за всю свою жизнь не бегал.
Устройство внутреннего двора напоминало вавилонскую усадьбу средней руки. Возле проделанной в низкой стене калитки, стараясь спрятаться от палящего солнца, сидел на корточках крепкий мужчина в короткой тунике и что-то чертил палочкой на земле. В дальнем конце двора, где начиналась хозяйственная половина, был устроен источник воды — струя из пасти бронзового льва лилась в широкое, обмазанное изнутри слоем асфальта, глиняное корыто. В той стороне время от времени промелькивали какие-то женщины. Хозяйственные ворота охраняли два дюжих, в коротких туниках охранника. Из дома без разрешения не выпустят — это было ясно без объяснений.
Азия сверху окликнул Сарсехима, жестом показал — взбирайся на галерею. Евнух поднялся, по привычке отряхнул колени и двинулся к приставной лестнице. Следуя за писцом, добрался до южной стороны дома. Здесь оба вошли в просторную, светлую комнату, где возле входа стоял глиняный кувшин с водой для омовения рук, а на полу лежал цветастый ковер. У дальней стены был устроен помост, на котором на подушках — валиках устроился Шурдан. Рядом с помостом стоял круглый столик на трех ножках. На столике еда — пшенная каша в глиняной миске, перья лука, огурцы, фрукты горкой, нарезанный ломтями хлеб.
Посреди комнаты, укутанная с головой в чистое покрывало, стояла Гула.
Азия приблизился к помосту, вид у него был чрезвычайно исполнительный.
— Прикажи ей показать лицо, — распорядился царевич.
— Женщина, открой лицо.
Гула откинула покрывало.
— Пусть скинет одежду.
Женщина и на этот раз дождалась команды писца. Она спустила покрывало, так и замерла, опустив руки.
Это было жалкое зрелище. Шурдан скривился, потом неожиданно обратился к пленнице.
— Оденься.
Когда Гула прикрыла тело, царевич спросил.
— Что ты хочешь?
— Поесть.
— Ешь.
Гула, как заведенная кукла, прихрамывая, приблизилась к столику. Опустилась на пол и аккуратно взяла стрелку лука.
Она отведала всего понемногу, затем многозначительно взглянула на Азию. Тот поспешил налить ей сладкой воды. Наполнил глиняную чашку и внезапно замер, нахмурился — так и стоял, что-то выговаривая про себя. Наверное, ругал себя за то, что бездумно услужил рабыне.
Гула пригубила и встала.
— Теперь что хочешь? — спросил царевич.
— Спать и еще… мужчину.
Шурдан удивленно посмотрел на нее, потом на Сарсехима, криво усмехнулся и остановил взгляд на Азии.
— Тебе придется потрудиться, приятель. Я, к сожалению, занят.
Азия машинально шагнул в сторону Шурдана.
— Господин!.. Меня ждут дома. У меня молодая жена.
— Тебе сказано — я занят, — повторил Шурдан. — А твоей жены не убудет, тем более что ты будешь иметь дело с вавилонской царевной. Это большая честь для вашего дома.
Писец сжал челюсти, неприязненно глянул в сторону рабыни, потом отступил и церемонно поклонился.
Шурдан поднялся с помоста, хлопнул в ладоши. Прибежали две очаровательные девушки. Царевич указал на возвышение и распорядился «постелить здесь», затем, многозначительно, в злобно — повелительном тоне приказал молодому человеку.
— Возьми ее как падаль, Азия! Возьми как мразь! Возьми как ассириец!.. — затем, жестом указав евнуху следовать за ним, вышел из комнаты.
На галерее евнух, напуганный вспышкой царского гнева, осторожно поинтересовался.
— Господин отпустит меня? Я не болтлив.
— Нет, останешься здесь. Будешь прислуживать Гуле.
— Господин убедился, что эта женщина Гула? Господину угодно взять меня на службу? Но меня ждут в Вавилоне. Я могу понадобиться и царю царей.
— Понадобишься, отпущу, а пока поживешь у меня в гостях.
* * *
Как не пытался Сарсехим примириться с действительностью, жизнь продолжала преподносить ему сюрпризы, первым из которых оказалась увешанная щенками сука, которую уже на следующее утро по приказу Азии доставили в усадьбу.
Как объяснил писец, земля и постройки были записаны на имя горшечника средней руки, которого наследник вывел на откуп и выделил средства на обзаведение. Горшечник за пять лет выплатил долг, и по совету покровителя так перестроил усадьбу, что сам обосновался за стеной, а на бóльшей части участка был возведен двухэтажный дом с плоской крышей и необходимыми в хозяйстве служебными постройками, а также небольшой сад. Шурдан пользовался этим местом, когда хотел укрыться от соглядатаев отца.
Со стороны улицы усадьба мало чем отличалась от подобных городских строений, наглухо укрывшихся за высокими, белеными заборами. Дома по соседству занимали приближенные к царевичу люди, а также знатные из других общин, кому не терпелось быть поближе к наследнику. На крышах домов были устроены тайные посты, Улицы в этом квартале патрулировали крепкие, молчаливые ребята, в которых можно было признать воинов из личной охраны Шурдана.
Азия в первый же день предупредил евнуха — сбежать отсюда невозможно. Даже пытаться не стоит — догонят, будет другой разговор.
— Я и не собираюсь! — перепугался Сарсехим и попытался внушить чиновнику, как он благодарен за оказанную милость, с какой радостью он выполнит любое поручение.
— Посмотрим! — откликнулся Азия и в этом горделивом, явно неуместном для рядового писца возгласе, евнух уловил отдаленное дыхание Эрешкигаль, чья аура начинала наползать и на дом горшечника, и на столицу, и на победоносную Ассирию.
Прошла семидневка и еще два дня. В полдень Азия явился за Сарсехимом и приказал ему следовать за ним. Предупредил — господин ждет тебя.
За все это время писца всего раза два отпускали домой. Он заметно похудел, стал задумчив, его спесь поблекла. Когда взобрались на галерею, Сарсехим, наблюдая, что двору уже бегали с пяток беременных сук и несколько щенков, отважился спросить — зачем столько?
— Госпожа любит возиться с собаками, — ответил Азия. — Еще просит доставить кобелька из пастушьих волкодавов. Что в этом странного?
Услышав «госпожа», Сарсехим помертвел. Как вразумить молодого еще человека, что в этом незамысловатом желании, которое изъявила Гула, таилась страшная угроза! Как достучаться до его разума, если всего через семидневку он забыл о родном доме и назвал рабыню «госпожой».
Предупредить, что все начинается с собак? Посоветовать держаться подальше от этой суки? Призвать его поспешить к жене и попытаться излечиться от подобного подобным. Сколько сможешь, не выпускай из объятий супругу.
Опыт, копившийся в области копчика, предупредил — лучше помалкивай. Другой разум пояснил — помалкивать, это вовсе не значит набрать в рот воды и тупо ждать неизбежного.
Этого ли требует от тебя истина?
Разве можно назвать кротостью трусливую покорность?
Незлобивостью следует вооружиться, чтобы прервать цепь побоев, но никак не для того, чтобы уступать демонам.
В комнату, где их ждал наследник, они зашли по очереди, поклонились. Шурдан расположился на подушках, грудой наваленных на возвышении. В ногах у него, соединив колени и опустив голову, на трехногой табуретке сидела Гула.
— Как поживаешь, евнух? — спросил Шурдан. — Чем занимаешься? Ищешь щелку в заборе?
— Что ты, господин! — перепугался Сарсехим. — У меня и в мыслях не было!
— Об это и речь, — кивнул наследник. — Мне очень бы хотелось заглянуть в твою голову и узнать, каким мерзким варевом ты угостишь меня на этот раз.
Евнух побледнел.
— Нет — нет, — улыбнулся Шурдан, — не в том смысле, что я хотел бы заглянуть в твою отрубленную голову. Отрубленная голова, это, знаешь ли, неприятное зрелище. Я к чему клоню, если ты что-то утаил, в чем-то слукавил, рассказывая о посещении Дамаска, в твоих интересах правдиво рассказать, как все было.
Он кивком указал на Гулу и добавил.
— Эта женщина поможет тебе. Имей в виду, евнух, поручая тебе лишить Бен-Хадада наследника, я вовсе не хотел нанести вред нашей гостье, и, как оказалось, был прав. Выслушав ее, я убедился, что она всей душой предана Ассирии и Вавилону. Находясь в самом логове врага, будучи обесчещенной сирийским чудовищем, она всеми силами пыталась помочь нам. Чего, как ни прискорбно, не скажешь о тебе, евнух.
— Чем же я провинился перед господином и уважаемой Гулой? Тем, что не сумел отравить ее?
— Тем, что из трусости или по причине низости натуры, ты едва не погубил Нинурту и нашу Шами.
— Кто? Я?!
— Именно. Не эта же скромная женщина, — Шурдан опять кивком указал на Гулу.
— Эта скромная женщина заманила их в ловушку. Она издевалась над ними! Она пытала их!
— Это не правда, — тихо возразила Гула. — Я спасла их.
— Спасла?! — воскликнул Сарсехим. — От кого же?
За Гулу ответил наследник.
— От Бен-Хадада. Она так утверждает.
Евнух всплеснул руками — Все было не так, господин, — загорячился он.
Царевич не дал ему договорить.
— Давай попробуем совместными усилиями отыскать правду. Женщина не отрицает, что это по ее приказу Нинурта был захвачен в плен. Ей пришлось пойти на эту хитрость, чтобы заманить в ловушку Бен-Хадада. Однако, как следует из ее рассказа, ты и эти презренные скифы нарушили ее планы. Вместо того, чтобы помочь Гуле захватить Бен-Хадада и в качестве заложника отправить в наш лагерь, вы помогли сирийцу расправиться с ней. Искалечили царскую дочь! Так могли поступить только предатели. Тебе известно, как у нас в Ассирии наказывают предателей?
— Более чем, господин.
— Это хорошо, что ты не стал выкручиваться и сразу признал свою вину. Это дает тебе надежду на спасение.
— Чем же я могу заслужить прощение?
— Тем, что будешь всегда и везде отстаивать истину. Кто бы ни пытался запутать тебя, кто бы ни пытался заставить тебя солгать, ты будешь твердо стоять на своем — намерения этой женщины были чисты. Только обстоятельства не позволили ей добиться своей цели. Да, возможно, она тоже ошибалась, но эти промашки по своей тяжести никак не могут сравниться с преступлениями, совершенными тобой и этими варварами.
— И Шаммурамат, — не поднимая голову, также тихо выговорила Гула.
Шурдан поддержал ее.
— И Шаммурамат тоже.
Гула подняла голову.
— Ей не надо было лезть в эту историю. Зачем надо было врываться в замок, убивать собак, кричать — верни мужа!
Сарсехим, еще не совсем пришедший в себя, задал наиглупейший вопрос.
— Чем же ей надо было заняться?
Гула охотно растолковала.
— Женщине нельзя совать свой нос в дела мужчин. Ей надо было дожидаться мужа у семейного очага.
— Но у семейного очага на нее напали ребята из Урука?!
Ответ женщины прозвучал громче, раздражительней.
— Это было сделано по приказу Бен-Хадада! Я пыталась спасти сестру и попросила тебя предупредить ее. Но ты не выполнил мою просьбу.
Сарсехим растерянно глянул в сторону наследника. Еще на что-то надеясь, он сделал попытку объясниться.
— У меня другое мнение. Я лично…
Шурдан встал, подошел к евнуху, положил ему руку на плечо и доброжелательно предупредил.
— Держи свое мнение при себе! До тебя дошло, как следует отвечать, если кто-нибудь начнет расспрашивать тебя об этой неприятной истории?
— Кто начнет расспрашивать?
— Это не твоего ума дело, — предупредил наследник.
