Глава 2
Во сне она летала.
Сверху разглядела обширную, обнесенную крепостной оградой, храмовую территорию, куда вели несоразмерно громадные пропилеи. Колонны были выточены из белого, полупрозрачного алебастра. За пропилеями — прямоугольный пруд со священными рыбами, в воде отражались граненные обелиски, персты кипарисов и веники пальм. За прудом начинался выложенная каменными плитами лестница с очень широкими ступенями, ведущая в святилище. У самой лестницы каменное, в несколько человеческих ростов, изваяние девы с рыбьим хвостом. С высоты птичьего полета было видно, что хвост пошевеливается.
Это смутило.
Она встрепенулась, резко взяла в сторону, напугав сестер — голубок, в чьей стае она парила в воздухе.
Следом — из небытия — касание плеча, потом легкое подергивание за волосы.
Шами открыла глаза — такую дерзость могла позволить себе только дочка. На лице у Наны — силим недоумение.
— Что случилось, родная? — нарочито спокойно спросила Шами.
— Меня послали разбудить тебя, — испуганно пролепетала маленькая девочка.
— Кто послал?
— Габрия.
Шаммурамат тут же, повысив голос, позвала.
— Габрия?!
Служанка вбежала в комнату, приблизилась, резво поклонилась.
— Что-то важное, Габрия? — спросила Шами.
Служанка — рослая, широкоплечая девица из плененных скифянок, — сообщила.
— Прибыл гонец.
— Ну?..
— Господин… — служанка внезапно зарыдала.
Шами тоненько вскрикнула.
— Договаривай!!
Ответила дочка.
— Дедушка ушел к судьбе.
— А раб — мунгу?
— Ваш супруг здоров, — доложила служанка.
Шами некоторое время обмякшей куклой сидела на постели. Нана — силим влезла к ней, заглянула в глаза.
— Дедушка ушел погулять?
— Что? — не сразу догадалась женщина.
Ей еще надо было справиться с мыслью, что муж цел и невредим.
— Дедушка ушел к судьбе погулять?
— Нет, родная, дедушка ушел в страну мертвых. Там он будет сидеть на корточках.
— Долго будет сидеть?
— Долго.
— Что же он будет есть?
— Прах и глину.
— И он не вернется?
— Нет, родная. Теперь мы будем жить без дедушки.
— Это скучно.
— Это страшно, милая.
Затем она обратилась к Габрии.
— Как все случилось?
— Гонец рассказал, что плот, на котором старший господин переправлялся через Евфрат, развалился и тот оказался в воде. У него началась горячка, и к вечеру следующего дня туртан ушел к судьбе. Гонец предупредил, что его тело везут в Ашшур. На похоронах будут присутствовать младший господин и брат царя. Сам великий царь продолжит путь вместе с армией.
— Все, родная, — Шами подхватила дочку под мышки и поставила на пол. — Хватит залеживаться. Пора браться за дела.
— Я буду тебе помогать.
— Конечно, родная. Ты моя самая лучшая помощница.
Отодвинув горе пусть недостойной, но вернувшей оплот мыслью, что Нинурта жив, Шами к середине дня ощутила на сердце внезапно нахлынувший холодок.
Прозрение ошеломило ее.
Прежнее милое время кончилось. Происки демонов Сибити, до сей поры разбивавшиеся об удивительную проницательность и неожиданную для такого важного вояки, каким был Иблу, терпимость, теперь вырвались на волю. Теперь полагаться можно только на себя. Даже не на Нинурту, пусть и нашедшего в супружестве необходимую для мужчины уверенность в себе и умение сдерживать порывы страстей, а только на себя. Нинурта всем хорош, но по существу он был ведомым.
Не с кем было посоветоваться — Ишпакай хворает, неизвестно, поднимется ли с постели. Ардис далече, в Вавилоне. На ум пришел Сарсехим, но менее всего в эту минуту ей хотелось делиться своими заботами с противным скопцом. Хотя — и это было наперерез неприятию евнуха — он был один из немногих, кто мог бы дать совет. У Шаммурамат неожиданно слезы выступили на глазах. Со смертью Иблу она лишилась такого желанного для женщины преимущества, как с легкостью отдаваться чувствам.
Теперь ей было что терять, и полезный, своевременный совет следует выслушивать с кротостью и благодарностью, а по нраву ей советчик или она его терпеть не может, дело десятое. Если это и есть взрослая жизнь, или, скажем так, пора возмужания, значит, она вступила в эту пору.
За эти несколько лет род Иблу окреп, вошел в список самых знатных домов Ашшура. Право Нинурты на высшие должности теперь никем уже вслух не оспаривалось.
До поры до времени. Точнее, до смерти Салманасара, ведь царь тоже в годах и, того и гляди, отправится в мир мертвых. Кто его сменит? Шурдан? Что она знает о Шурдане? Говорят, он коварен и расчетлив? Говорят, это он надоумил царя послать Бен-Хададу отрубленный член храмового осла. По слухам, он угодил в опалу за то, что пытался сорвать мир между Салманасаром и Бен-Хададом. По крайней мере, так рассказывал Нинурта.
Что еще?
Тут Шами поймала себя на мысли, что она мало знает о будущем властителе. Ей несколько раз доводилось видеть его издали. Она избегала наследника, внутренне ощущая, что такого рода знакомство не доставит ей большой радости. Шурдан был из тех мужчин, кто без всякого стеснения пялился на нее. При встречах в царском дворце в Калахе красавчик позволял себе активно, глазами, раздевать женщину. Он не смущаясь сверлил взглядом интимные места. Этот факт вкупе с общим мнением, что Нинурта еще юношей побратался с соперником Шурдана, младшим братом царя Шамши-Ададом, всерьез обеспокоил ее.
Она так и заявила наследнику престола, приехавшему на похороны.
— Ошибается тот, кто считает Нинурту своим врагом. Мой супруг, как и его дядя, верно служат общине и ее нынешнему предводителю. С той же преданностью он будет служить и новому владыке.
— В этом у меня нет сомнений, — доброжелательно кивнул Шурдан и пригладил бородку.
Первым примчавшись на похороны полководца, он вел себя в Ашшуре на удивление сдержано. Никаких бесстыдных разглядываний — чрезвычайная почтительность, простота в обращении, искренние сожаления. Он был убедителен даже в том, что во время беседы один на один с усмешкой признался, какое сильное впечатление при первой встрече в столице произвела на него красота хозяйки дома. Он сумел вполне избежать всяких вольностей, какие обычно тревожат женщину, заставляют ее быть настороже. С другой стороны, какая женщина не испытает тайное удовольствие, услышав такого рода признание, тем более, что наследник сразу объявил — если Шами считает, что он чем-то обидел ее, он готов принести извинения. Такие слова в устах человека, с детства отличавшегося пренебрежением ко всяким запретам и правилам, были особенно неожиданны..
Шаммурамат на всякий случай отметила про себя — красавчик умеет разговаривать с дамами. Вероятно, он умеет разговаривать и с мужчинами, что делало его вдвойне опасным. Но если он предлагает мир, глупо отказываться.
Шурдан поделился с хозяйкой своей уверенностью в том, что узы брака священны, что правитель должен по мере сил способствовать процветанию семьи, так как только в семье можно вырастить настоящих воинов и «радетелей за государство». Он так и сказал — «радетелей», чем вновь немало удивил хозяйку, ведь это слово имело вавилонское происхождение и означало тайный титул одного из жрецов Мардука. Так мимоходом он выказал осведомленность в вавилонской учености.
Затем Шурдан перешел к более прозаическим вещам. Прежде всего, упомянул об условии отца, который настаивал на примирении наследника с Ашшуром. Шурдан ни словом, ни взглядом не выказал пренебрежения священным городом, в чем его нередко упрекали Нину и Шамши-Адад. Шурдан напомнил, что он и Шами родственники, пусть и дальние, и с его стороны было бы чванством и несусветной глупостью пренебрегать родственниками, особенно такими, которые командуют десятком тысяч конных воинов.
Он вновь пригладил свою небольшую, ухоженную, постриженную клинышком бородку.
Перехватив удивленный взгляд, наследник пояснил.
— Многие называют меня поборником дремучей старины, а я, как видишь, не чужд новомодных веяний. Как тебе моя бородка? Тебе, Шами, могу признаться — я не выношу широких, завитых куафюрами лопат. Таких, например, какая отличает моего дядю. Согласись, моя куда симпатичней.
Шами не выдержала и рассмеялась. Шурдан тоже заметно повеселел.
— Что касается Нинурты, — продолжил он, — я готов поверить в его верность трону, но, согласись, мне нужны гарантии. Я должен иметь надежные доказательства, что твой муж не бросится в безумство, на которое его могут подтолкнуть сторонники Шамши. Комбинация выстраивается самая безыскусная — если у дяди сдадут нервы, и он решится вступить в схватку за власть, только отказ Нинурты участвовать в этой авантюре может остановить его и тех, кто стоит за его спиной.
Он прошелся по комнате, затем в упор, тяжелым и неподвижным взглядом, уперся в сидевшую на скамье женщину.
— Какая сила или угроза способны удержать Нинурту от безумного желания поддаться узам дружбы и побратимства, которые связывают его и моего дядю? Этот вопрос для меня наиглавнейший.
Шурдан вновь начал расхаживать по комнате.
— Мне претит начинать царствование с кровопролития, но, боюсь, я в этом не волен. У меня есть доказательства, что Шамши активно прикармливает «царский полк», а это сила. Пусть пока их число невелико, но это волки, это лучшие из лучших. Как общины должны относиться к угрозе с их стороны, если «царский полк» ворвется в один из наших городов? Например в Ниневию? Если общинное ополчение и царское войско, да еще при поддержке Нинурты с его конницей, столкнутся лоб в лоб, что станет со страной?
— Господин… — Шами попыталась ответить, но наследник перебил ее, может быть даже резковато.
— Называй меня по имени. Я же сказал, мы — родственники. Более того, ты — единственная, кто способен удержать всю эту свору на привязи.
— Каким же образом? — спросила Шами.
Наследник опять навис перед нею, уперся кулаками в столешницу.
— Я все знаю, женщина. Я все о тебе знаю. Может, даже больше того, что ты сама знаешь. Твое родство с богиней — это не выдумка, не игра воспаленного воображения, не попытка втереться в доверие к моему отцу. Это истина, мне были знамения. Твое слово, точнее, твое решение примкнуть к мятежникам может подвигнуть их на безумство.
— Зачем мне это, Шурдан?.. — перебила его женщина.
— Я ждал этот вопрос, и теперь мне легче задать свой. Как бы ты поступила на моем месте? Ты успокоилась и стала бы безмятежно ждать, когда власть свалится тебе в руки? Нет, и ты прекрасно знаешь — власть никогда и никакому, даже самому законному претенденту не давалась без усилий. Порой кровавых.
Пауза, затем Шурдан с прежней откровенностью продолжил.
— Я знаю, как справиться с молочной дочерью великой богини.
— Ты приготовил мне смерть?
— Нет, это будет невосполнимый ущерб для Ассирии. Это будет больше, чем роковая ошибка, это будет глупость! Боги не простят мне твоей смерти. Я просто объявлю — конечно, устами жрецов, — что боги Ашшура требуют, чтобы ты обитала в моем доме. В этом случае войско охотно поднимется на священный бой за спасение дочери богини. Ведь это будет правое дело, не так ли?
— Другими словами, ты предлагаешь мне стать твоей заложницей в собственном доме? Если в отношении Нину это имеет смысл, как быть с Шамши-Ададом?
— Я же объяснил, что Шамши никогда не поднимет меч, не имея поддержки со стороны Нинурты. Но это только полдела, вторая половинка может оскорбить или потешить твою гордость. Ты полагаешь, я один бесстыдно пялился на тебя? Мой волосатый братец уже который год горюет, что ты не лежишь в его постели.
— Он ни разу не выказал неуважения или, как ты выразился, ни разу не пялился на меня.
— Конечно, ведь он не злодей, и жена побратима для него запретный плод. К тому даже ему хватило ума понять, что род Иблу не в малой степени обязан тебе своим возвышением, ведь это ты ведешь мужа за собой.
— Это не так, — решительно возразила Шами, а про себя, холодея, решила — красавчик слишком много знает. Или бесконечно умен. Или чрезмерно догадлив. Догадлив-то, может, и догадлив, но до кое — чего своим умом не доплывешь, надо иметь знания. Или своих людей в ее окружении.
Вслух она добавила.
— У меня прекрасный муж и хороший военачальник.
— И я о том же. Скоро ему будет вполне по силам заменить своего дядю. Итак, мы договорились? Предупреди Нинурту, если он встанет на сторону этого волосатого чучела, ты станешь моей. Тебе окажут почести, достойные дочери богини.
— Ты этого хочешь, Шурдан? — спросила Шами.
— Очень хочу, — ответил мужчина, и в его голосе перекатилось что-то напоминающее мурлыканье мартовского кота.
— Ты ставишь меня в безвыходное положение. Как я могу быть уверена, что, когда ты почувствуешь вкус власти, ты не заберешь меня к себе?
Наследник кивнул.
— Твоя проницательность внушает уважение. Если я отважусь поступить подобным образом, на меня падет гнев богов, и ты сумеешь воспользоваться удобным случаем и отомстить мне. Неужели ты полагаешь, что я хочу превратить свою жизнь в вечную и опасную игру? Согласен, это только слова, но я могу поклясться тем, что более всего дорого мне и тебе. Я готов подтвердить свои слова в присутствии Владычицы львов, ведь она незримо шествует рядом с тобой.
— Ты сделаешь это в храме Иштар, перед ее образом. Эту клятву зафиксируют письменно и будут хранить в сокровищнице храма.
— Пусть так и будет, — кивнул наследник и добавил. — Но об этом должен знать только Нинурта. Ни в коем случае не Шамши-Адад. Это второе мое условие.
* * *
Сарсехим очнулся оттого, что кто-то попытался грубо открыть ему рот. Скопцу хватило сил застонать, защититься руками, и тут на пересохшее, раскаленное нёбо попала струя воды. Это было невероятное блаженство, и евнух, не соображая, еще не до конца осознав, что спасение близко, судорожно попытался схватить косточку, через которую в его горло вливали живую воду.
Мимоходом в сознании проскочило — вот как выглядит источник жизни. Сосудом неземного блаженства оказался потертый кожаный бурдюк с вставленной в него трубчатой костью, в каких бедуины хранят живительную влагу. Внезапно струя прервалась, источник жизни иссяк. Сарсехим замахал руками, попытался вновь схватить мундштук. Его оттолкнули, и евнух вновь растянулся на песке. Глянул снизу — вокруг толпились люди в длинных светлых одеждах, накрывавших их с головой, их края на головах перетягивали обручи из скрученной в жгуты шерсти. Поодаль вереницей стояли верблюды, на них восседали незнакомые, но чрезвычайно милые люди. Евнух попытался жестом показать, что готов выпить еще, что не утолил жажду, но стоявший в толпе старик с лицом цвета меди коротко распорядился.
— Довольно! — потом старик спросил. — Ты кто?
— Сарсехим, посол Вавилона!
Вокруг засмеялись. Этот смех возмутил евнуха. Он начал доказывать, что он — лицо высокопоставленное, неприкосновенное. Хохот усилился. Только старик доброжелательно слушал его, тем самым развеяв опасения евнуха, что сейчас его ударят в ухо. Впрочем, незнакомцы никак не походили ни на злодеев, ни на демонов, ни, что еще страшнее, на ассирийцев.
Он тоже рассмеялся за компанию.
— Идти можешь? — спросил старик.
— О да! — обрадовался евнух и вскочил. — Очень даже могу. Охотно…
Он не договорил — удар кнута сбил его с ног. Боль была не столько невыносима, сколько обидна. Лежа, евнух выкрикнул.
— За что?!
— Молчи, сын собаки, — пригрозил старик и предупредил. — Будешь упрямиться, тебя будут бить кнутом, затем присыплют раны солью и бросят в пустыне.
— Не надо, — перепугался Сарсехим и уже тихо, обращаясь к себе, спросил. — За что?
Его взгромоздили на ноги, накинули на шею медный ошейник, к которому с двух сторон были привязаны веревки, затем потащили — Сарсехим едва успевал переставлять ноги — в сторону таких же несчастных, молчаливых и вконец обессиливших людей, которых гнали по пустыне в сторону Ашшура.
Как ему удалось выдержать до вечера, евнух не смог объяснить — может, подгоняло желание жить, хотение убедиться, что есть на свете обетованная земля, где погибающих в пустыне не сажают на цепь, не обращают в рабство, не понукают кнутом. В чем Сарсехим был непреклонно уверен, так это в отсутствии страха в душе. Справившись с первоначальным, таким естественным испугом, он с каждым шагом, с каждой новой каплей пота, с каждой новой порцией раскаленного, обжигавшего внутренности воздуха, все яснее и яснее убеждался, что бояться нечего. С этой уверенностью дотопал до вечернего привала. Здесь развязный парень из бедуинов позволил ему сделать несколько глотков воды из бурдюка, затем сунул кусок засохшей лепешки. Евнух принялся жевать всухомятку, потом, поколебавшись, отломил кусок и протянул его худенькой малолетке, тащившая на руках грудного ребенка.
Женщина, скорее, девочка, до смерти перепугалась, потом, как собака, долго и умильно глядела на протянутый ей кусок хлеба, наконец подползла и ухватила хлеб дрожащей тоненькой ручкой. Сарсехим ждал, что теперь она покормит ребенка, однако женщина, сжевав подаренный кусок, вдруг беззвучно расплакалась и, утирая слезы тыльной стороной кулачков, затянула какую-то песню.
Сидевший рядом с Сарсехимом бородатый человек в рваной хламиде объяснил, что младенец умер еще вчера, но девка не бросила его.
— Почему? — спросил евнух.
Сосед ответил просто, безыскусно.
— Наверное, надеялась, что добавят воды для ребенка.
Их внимание привлек шум возле шатра, который бедуины поставили для хозяина каравана.
Там топтались многочисленные всадники. Сердце у евнуха ёкнуло — ассирийцы?! Точно, это были они — все в островерхих шлемах, в панцирях из медных блях, в кожаных юбках до колен. Купец — тот меднолицый старик — протягивал начальнику отряда какую-то вещицу. Издали нельзя было разобрать — была ли это глиняная табличка или кошелек с серебром?
Старший среди ассирийцев ударил купца ногой и, медленно развернув коня, заслоняя клонившееся к горизонту солнце, поехал мимо скудных костров. Чем ближе подъезжал всадник, чем тише становилось вокруг, тем страшнее делалось Сарсехиму от догадки, что перед ним Партатуи-Буря.
Это был он, скиф, нарядившийся ассирийским бандитом, променявший службу своему хлипкому царю на воинскую карьеру в рядах самой разнузданной солдатни, которую, впрочем, иногда называли «священным воинством Ашшура».
Первой мыслью было спрятаться, укрыться за спиной молодой женщины, но, трезво оценив ширину ее узенькой, как ствол тамариска, спины, Сарсехим опустил голову, попытался загородиться локтем.
Безнадежная попытка!
В нем проснулся второй, подспудно терзавший его разум, на этот раз проснулся окончательно. Его призыв был голосист — гляди прямо. Если Буря решит свести с ним счеты, пусть сводит.
Их взгляды встретились.
Партатуи то ли злобно, то ли ехидно — Сарсехим не разобрал — усмехнулся. Совсем как незабвенный Бен-Хадад, чья бессмысленная и отвратительная смерть и не такого дикого варвара, каким был Буря, заставила бы задуматься о смысле жизни.
По лицу скифа расползалась цедящая ужас гримаса. Он жестом подозвал к себе купца, ткнул нагайкой в сторону Сарсехима и спросил.
— Кто это?
Купец торопливо ответил.
— Человек.
Буря удивленно глянул на купца.
Тот поежился и добавил.
— Раб.
— Неужели? — изумился скиф.
Евнух вздрогнул — сейчас с ним расправятся. Успокоил проснувшийся разум. Евнух встал, смело глянул на Бурю, улыбнулся.
Буря между тем продолжал допытываться у купца.
— Где вы его нашли?
— В пустыне. Погибал. Мы спасли ему жизнь. Дали воды.
Буря доброжелательно посоветовал купцу.
— Ты лучше бы сразу убил его и закопал в песок. Теперь за твою голову никто и медного сикля не даст.
— Почему? — растерялся купец.
— Он, — спросил Буря, указывая на Сарсехима, — говорил, что вавилонский посол?
— Он говорил, — закивал купец. — Они все говорят, что принадлежат к царскому роду или, по меньшей мере, к храмовым рабам. Почему я должен ему верить?
Буря пожал плечами.
— Кто говорит о вере. Если бы каждый искренне полагался на богов, следовал их наставлениям, мы не знали бы ни горя, ни страданий. Этот человек на самом деле посол великого Вавилона, но это, купец, четверть беды. Он доверенное лицо Салманасара, и это еще четверть беды. Вторая половинка твоей беды в том, что я увидал его с ошейником и в бедственном положении. Теперь на собственной утробе отведаешь, что значит сидеть на колу.
Купец неожиданно рухнул на колени, затем, словно ящерица, шустро перебирая ногами, подполз к всаднику, схватил его ногу и покрыл ее страстными поцелуями. Потом завопил так, что стали сбегаться люди.
— Пощади!!
Каким образом хозяин каравана подал знак, евнух не заметил, но к нему тотчас бросились полуголые люди. Одним неуловимым движением — и без всякой боли! — сняли с него металлический ошейник, поставили на ноги, бросились перед ним на колени.
— Как? — поинтересовался Буря. — Ты предлагаешь мне промолчать, когда в ставке великий царь спросит меня, где Сарсехим? Ты в своем уме, купец?
— Пощади его, Буря? — попросил Сарсехим. — Он не ведает, что творит.
— Да — да, господин — затараторил купец, — я не ведаю, что творю.
Буря с нескрываемым изумлением глянул на евнуха.
— Ты просишь простить негодяя, надевшего на тебя рабский ошейник? Что с тобой случилось, Сарсехим? Ты, часом, не тронулся?
— Нет, — ответил евнух.
— Хочешь, — предложил Буря, — я возьму тебя с собой? Скажу по секрету, мы двинулись на Хазаила. Теперь этому дерьму крышка, — добавил он и вдруг захохотал. — Больше вонять не будет.
Сопровождавшие Бурю ассирийские всадники громко заржали, а Набай — евнух сразу узнал его — по привычке свалился с коня.
Это было только начало представления. Надо было слышать, как тонковато и заливисто подхватил купец, с каким страстной и несминаемой радостью веселились его люди. Двое даже пошли колесом, другие запрыгали на корточках.
— Прости их, — попросил евнух — Они больше не будут. Во мне родился голос. Он подсказывает, чтобы я отправился с караваном в Калах, оттуда вернусь домой. Хватит, нагулялся. Если началась война, я больше не нужен.
— И тебе нечего сказать Салманасару? — вскинул брови Партатуи.
— Мне нечего сказать Салманасару, — в тон ему ответил Сарсехим.
— Я могу передать ему твои слова?
— Можешь, парень.
Буря пожал плечами.
— Как знаешь.
Внезапно молодая женщина бросилась к всаднику.
— Господин, господин! Я — дочь знатного человека. Возьми меня с собой.
Буря задумался. Наступила тишина. Нарушил ее купец. Со страдальческим выражением на лице он заявил.
— Я честно купил ее на рынке в Каркемише. У меня есть свидетели. Она моя, воин.
Буря кивнул.
— Ты его, женщина. У нас разные дороги.
Женщина зарыдала. Никто и не собирался утешить ее.
Купец подскочил к Сарсехиму.
— Не угодно господину проследовать в мой шатер.
— Угодно, — кивнул евнух.
— Прощай, приятель! — крикнул скиф.
— Удачи тебе, Буря, — ответил евнух.
Уже в шатре купец, заметно успокоившийся, предложил.
— Господину угодно женщину? Может ту, молоденькую?..
— Я не питаюсь женщинами, — ответил досыта утоливший жажду гость.
Купец сделал понимающее лицо, хотя так и не уразумел, что бы значили эти слова.
Он засмеялся.
— Мальчика?
— Нет, мальчиками я тоже не питаюсь. Я голоден и хочу вина. У тебя есть вино, купец?
— Отличное вино! Какое замечательное вино!.. — засуетился сириец.
Сарсехим, знавший, с кем имеет дело, зловеще поинтересовался.
— Где моя одежда, купец?
— На тебе то, что было с тобой, уважаемый.
— Нет, купец, со мной был пергамент. Где он?
— Клянусь богами, никакого пергамента не было! — перепугался сириец.
— Это ты скажешь в Калахе, — предупредил евнух и, скрывая мстительную радость, глянул на хозяина.
Тот помертвел от ужаса. Теперь Сарсехим мог быть спокоен за будущее — у него не будет нехватки ни в чем, даже в женщине, если ему потребуется ее тепло, чтобы согреться в холодные ночи, какие часто случаются в пустыне зимой. На предупреждение овладевшего им разума, что не в его силах спасти всех несчастных, а наградить их сладкой мечтой и потом исчезнуть, жестоко, ответил — а если мне станет холодно? Этот наивный довод перевесил предостережение, и он спросил.
— Что касается этой малышки, которая тащит с собой мертвого ребенка, я не прочь воспользоваться ее теплом. Только она грязна, ее надо бы помыть. И похоронить ребенка.
— Сделаем! — обрадовался купец.
