Книга вторая КОРОЛЕВСКИЙ ВОЯЖ
Часть четвертая ПРОИСКИ КОРОЛЕВЫ
ГЛАВА 1. ФРАНЦУЗСКАЯ КОРОЛЕВА С ИТАЛЬЯНСКОЙ РОДОСЛОВНОЙ
Имя Екатерины Медичи упоминается в каждой хронике, относящейся к истории Франции XVI столетия.
Ее пращуром был некий итальянский алхимик, промышлявший изготовлением всевозможных приворотных и смертоносных зелий, на которые тогда был большой спрос, особенно в кругах знати. Наживший на этом поприще немалое состояние, этот итальянец купил себе дворянство и поменял фамилию на Медичи, что соответствовало роду его деятельности. Затем придумал собственный герб с изображением щита и шести пилюль по краям, что красноречиво намекало на склонность хозяина к медицинским занятиям.
Екатерина была дочерью принцессы французского королевского дома Мадлен де Ла Тур Д'Овернь и герцога Лоренцо Урбинского Медичи, правнука того самого медика–алхимика и племянника папы Льва X. Достойная праправнучка своего предка, Екатерина с юных лет проявляла повышенный интерес к составлению ядов и приворотных зелий, к алхимии, чернокнижию и астрологии и была в дружбе со всевозможными магами, лекарями, аптекарями и шарлатанами, с помощью которых познавала искусство воздействовать на человеческий организм — отравить, одурманить, усыпить, заставить любить или ненавидеть. Искусство это весьма пригодилось, когда она стала королевой, но еще до этого известные флорентийские астрологи предсказали кровавую будущность ее правления и мученическую гибель тех, чьей родственницей станет эта хитрая и коварная женщина.
Однако политика сильных мира сего диктует свои условия, и в 1583 году в возрасте четырнадцати лет Екатерина Медичи была выдана замуж ее дядей папой Климентом VII за французского дофина герцога Генриха Орлеанского. Брак этот предполагал присоединение к Франции герцогств Миланского и Урбинского, любезно обещанных папой в виде приданого за Екатериной вдобавок к ста тысячам экю в золотой монете.
Невеста привезла с собой из Флоренции уйму своих любимчиков итальянцев, которые ринулись за ней в погоне за наживой и приключениями. Добрая половина этих авантюристов и гуляк побывала на ложе будущей французской королевы после ее венчания; будучи в Париже, она не забывала об этом и, обделенная ласками мужа, щедро раздаривала любовь пылким землякам. В награду за это она позволяла им любые вольности, до которых они были охочи еще в Италии. Королевский дворец стал напоминать огромный вертеп, где любовью занимались в неосвещенных переходах, на лестничных маршах, в оконных нишах и даже в молельнях. С молчаливого попустительства Екатерины Медичи, не желавшей ущемлять права своих смуглых земляков в таких, по ее словам, пустяках, итальянцы вконец обнаглели, бросившись удовлетворять неуемные плотоядные инстинкты к женам и любовницам французских придворных. Дворяне–французы заключили между собой тайный союз и однажды, после очередного подобного вояжа в спальни некоего маркиза и двух графов, взялись за шпаги и в считанные минуты изрубили в куски около полудюжины любителей легкой поживы. Екатерина учинила было следствие по этому делу, но на помощь пришел старый коннетабль с сыновьями и Колиньи, строгим защитником дворянской чести, высказав ей свое негодование. И Екатерина уступила. В сущности, французские дворяне избавили ее от необходимости пожурить за это своих соотечественников, на что она сама все никак не могла решиться.
Потерпев неудачу в Лувре и мечтая взять реванш, озлобленные итальянцы бросились на улицы Парижа и принялись своевольничать там. Горожане недолго терпели оскорбительные выходки в свой адрес и откровенный грабеж их товаров. Но когда послышались отчаянные крики о помощи юных дев и хорошеньких жен, парижане, стиснув зубы и сжав кулаки, хватая кому что под руку попало, ринулись на своих обидчиков. В итоге последние опять–таки потерпели постыдное поражение, потеряв на улицах своих соратников, изувеченных или убитых кольями, дубинами, а также застреленных или раненных из аркебуз. Это утихомирило, наконец, самые буйные головы, итальянцы присмирели. Теперь они любили только фрейлин и свою королеву, безотлучно находясь при ней для выполнения ее тайных поручений.
Царственная особа Екатерина Медичи, тем не менее, оставалась в тени герцогини Д'Этамп, повелительницы разума и сердца Франциска I, и любовницы Генриха Орлеанского Дианы де Пуатье. Молодая флорентийка понимала, что она здесь пока никто, но, видя себя в будущем французской королевой, решила ускорить этот процесс, хорошо помня уроки, полученные ею в юности, в пору ее увлечения ядами, порошками и отравляющими дымами. Первым объектом для осуществления замысла был выбран дофин Франциск, старший сын ныне царствующего короля. Один из итальянцев, которые всегда были у нее под рукой, преподнес дофину во время болезни питье, и тот скончался от мучительных болей в животе. Убийца не выдал свою королеву, уверенный в том, что она спасет его от эшафота, тем не менее, был казнен. Теперь на пути к престолу оставалось устранить главное препятствие — ныне здравствующего короля Франциска I.
Десять лет продолжалось раболепное существование Екатерины при французском дворе, а благоприятный случай все никак не представлялся. Слишком уж сильной была партия герцогини Д'Этамп, которая бдительно охраняла жизнь, покой и сон своего повелителя, понимая, что с его смертью падет и она сама.
Наконец долгожданный миг торжества наступил. Пресыщенный ласками не первой молодости герцогини, король в результате ловко расставленных Екатериной сетей увлекся Фероньерой, женой известного адвоката. Та наградила короля страшной венерической болезнью, от которой несчастный Франциск умер весной 1547 года, освободив престол для своего сына Генриха и его жены Екатерины.
Теперь Екатерина Медичи могла торжествовать: ее муж стал королем Франции, а она — королевой. Герцогиня Д'Этамп была сослана в замок Вильмартен, однако бразды правления взяла в свои руки Диана де Пуатье, фаворитка Генриха. Екатерина оказалась в щекотливом положении: она не смела ни тайно, ни в открытую бороться против любовницы своего мужа и тем более строить козни против него самого. Между тем Генрих уже подумывал развестись со своей женой по причине ее бесплодия; лишь позже, обратившись за помощью к медикам, Екатерине удалось забеременеть, и она родила одного за другим девять детей.
Вступать в открытый конфликт с такими людьми, как король и его фаворитка, было бы весьма неблагоразумно, оставалось одно — ждать, и Катерина Медичи на долгие годы запаслась терпением, ласково улыбаясь всем: мужу, его любовнице и Гизам, которые безраздельно властвовали в стране, поделив между собой власти военную, светскую и духовную.
К неограниченной монаршей власти оставались две ступени, и предпоследнюю Екатерина перешагнула в 1559 году, после злосчастного турнира напротив Турнельского замка, когда капитан шотландских гвардейцев граф де Монтгомери случайно выколол королю глаз обломком копья, сломанного при стычке. Несмотря на усилия лучших королевских врачей и даже самого Амбруаза Паре, король умер.
Перешагнуть последнюю Екатерине Медичи мешали Гизы, к которым чрезвычайно благоволил ее старший сын, юный король Франциск. Наконец, после его внезапной смерти, которая тоже устраивала достойную преемницу своего далекого предка, Гизы утратили свое влияние, и Екатерина стала полновластной правительницей государства при втором своем сыне, юном Карле IX. Так сбывались предсказания астрологов о женщине, которая погубит семейство, в которое попадет.
Взяв бразды правления в свои руки, Екатерина начала умело лавировать между партиями католиков и гугенотов, не отдавая явного предпочтения пока ни той, ни другой стороне. После того как Гиз в прошлом году пал от руки убийцы в Орлеане, рядом с королевой–матерью оказались Колиньи и Конде, а кардинал после смерти брата нашел утешение в ее постели: так она обезоружила сильную партию католиков. Вожди протестантов тоже не остались без внимания: каждый из них имел любовницу, которая, ловко выуживая в постели нужные ей сведения, регулярно информировала свою королеву о замыслах кальвинистов. Теперь, после окончания войны, единственным верным другом и помощником Екатерины в ведении государственных дел стало семейство Монморанси. Но кто знает, что таилось в умах его представителей и что говорилось за стенами его дворцов? Быть может, там готовились заговоры с целью свергнуть семейство Валуа?
Вот над какой задачей мозговала королева–мать в одно прекрасное утро января 1564 года, когда кардинал только что покинул ее опочивальню. Дом Монморанси — вот где не было ее шпионов и вот куда надлежало их внедрить. Но как это сделать, если коннетабль, эта хитрая лиса, сразу же заподозрит неладное, едва увидит в своем доме нового человека? Значит, действовать надо окольным путем, через людей, которые служат семейству Монморанси и являются ближайшими поверенными во всех его делах.
Екатерина перебирала в уме всех и не могла остановиться ни на ком, и вдруг ее озарила одна любопытная мысль. Она вспомнила о Лесдигьере, поручике личной гвардии маршала де Монморанси. Правда, у него есть любовница, баронесса де Савуази, придворная дама, близкая подруга Дианы де Франс, но от нее мало проку. Здесь нужен некто, кто служил бы ей, французской королеве, и доставлял ей необходимые сведения.
После подписания мира с гугенотами в стране, по крайней мере, создавалась видимость этого, воцарились покой и порядок. Был изменен состав Королевского совета; теперь он состоял из представителей трех партий. В первую, протестантскую, входили принц Конде, адмирал и его братья — Д'Андело и Оде де Шатильон. Вторую представляли убежденные католики: кардинал Карл Лотарингский, кардинал Людовик де Гиз, герцог Неверский и герцог де Монпансье. Партия умеренных, или «политиков», повторим это еще раз, состояла из семейства Монморанси, канцлера Л'Опиталя, маршала де Вьевиля, епископа Орлеанского и Жана де Монлюка, епископа Баланса.
Прекратились вооруженные стычки на улицах и площадях городов, вошла в прежнее русло торговля. Окруженный сонмом богов и богинь, расцвел, ожил и будто бы по–новому засиял в лучах солнца Лувр: балы стали чередоваться со спектаклями и шуточными балаганами, шутки и смех теперь не умолкали ни на минуту, толпы цыган веселили придворное общество. Фрейлины королевы весело порхали вокруг столов, подносили гостям на золоченых подносах амброзию и нектар — пищу и напиток богов, — и были подобны прекрасным харитам57, услаждающим слух и взоры захмелевших гостей пением и танцами.
Принц Конде, так долго рвавшийся ко двору, мечтавший, чтобы похозяйничать там, дав волю своей фантазии, быстро уяснил положение вещей и, окружив себя толпой фаворитов, заставил говорить о себе. Человек чувствительный, легко ранимый, он тем не менее в считанные дни прослыл дамским любимцем и волокитой за чужими юбками, хотя и был женат. Каждую ночь к нему в постель забиралась новая любовница, Конде тешился и забавлялся с нею до утра, потом выпроваживал ее и, зевая, заявлял, что эту он больше не хочет.
Именно об этом волоките и прелюбодее вспомнила Екатерина Медичи. Королева–мать взяла со стола колокольчик, позвонила и приказала послать за мадемуазель де Лимейль, официальной любовницей принца Конде.
—Садись, Изабелла, — Екатерина повела рукой в сторону стула рядом с собой.
Вошедшая сделала неглубокий реверанс и села. Королева с полминуты разглядывала ее, любуясь ее красотой и вспоминая свои юные годы. Молода, стройна, необычайно красива, золотистые локоны струятся по шее и спадают на белый отложной воротник с узорами; брови выщипаны, на ресницах легкий слой туши, в зеленых глазах немой вопрос; нос прямой, ноздри раздуты после торопливой ходьбы; на чуть припухлых губах оттенок
57 Хариты — дочери Зевса и Геры; богини красоты, счастья, радости и веселья, олицетворяющие женские прелести (мифол.).
чувственности и сладострастия; подбородок слегка выпуклый, овальный, с левой стороны едва заметная ямочка, которая скорее украшает лицо, нежели портит.
Изабелла была дочерью сеньора Жиля де Ла Тура де Тюренна, приходившегося родственником матери Екатерины Медичи по отцовской линии. В следующем году она выйдет замуж за итальянца Сципионе Сардини, пока же она слыла невестой из весьма знатного рода и дамой сердца принца Конде, не говоря уже о том, что она была первой статс–дамой королевы.
— Ты ничего мне не хочешь сообщить, Изабелла, кроме того, о чем говорила вчера? — спросила Екатерина Медичи.
— Ничего, мадам, — ровным голосом произнесла мадемуазель де Лимейль.
— Конде ведет себя по–прежнему?
Их глаза встретились: взгляд тигрицы, поджидающей из–за кустов свою жертву, и взгляд ничего не подозревающей лани, проходящей мимо.
— По–прежнему, мадам. Так же спесив и горд, чопорен и надменен. После того, как вы в марте прошлого года заключили с гугенотами мир в Амбуазе и позвали его и Колиньи ко двору, он не видит себе равных и ведет себя так, будто он здесь хозяин и ему все дозволено. Его всегда одергивает Колиньи. Он — единственный, кого Конде слушает.
— Ходячий кодекс чести… — медленно, будто нараспев, проговорила Екатерина, слегка улыбнувшись.
— И оттого достойный уважения всех дворян королевства, — подхватила Лимейль.
— Да, — кивнула королева, — но речь пойдет не об этом. Видишь ли, Изабелла, я сейчас испытываю некое затруднение в связи с перемирием обеих партий, и ты должна помочь мне.
—Я, мадам? Но что я могу? Екатерина улыбнулась и сощурила глаза:
— Я выбрала для этой цели тебя, как самую красивую и послушную из моих фрейлин, и, думаю, не ошибусь, если скажу, что по части обольщения мужчин тебе нет равных.
— О мадам, — произнесла Лимейль, и в ее зеленых глазах загорелся огонек, — уж не собираетесь ли вы предложить мне роль любовницы в стане оппозиции католицизму?
— Ты не ошиблась, милая, — как можно ласковей сказала Екатерина.
— Как?! — в возгласе маркизы прозвучали нотки неприкрытого возмущения. — У меня же, согласно вашему повелению, уже есть один любовник!
— Не беда, — невозмутимо ответила королева–мать, — заведешь второго. Между прочим, данный господин тоже не из бедных, так что, думаю, тебя ждет жизнь в шелках и золоте. Помнится, ты мечтала приобрести особняк с собственным садом близ Монмартра? Так вот новый любовник наверняка поспособствует исполнению твоей мечты. Ведь семейство Монморанси, как известно, побогаче королевского будет…
— Так мой новый… избранник… из рода Монморанси?
— Нет, милая, столь высоко тебе даже с твоей неземной красотой не подняться. Сей господин всего лишь служит дому Монморанси. По слухам, в свиту маршала он попал совершенно случайно, причем без единого су в кармане. Зато сейчас богат, успешен, перспективен. В настоящее время возглавляет личную охрану герцога Монморанси.
Мадемуазель Лимейль наморщила лобик, пытаясь догадаться, о ком речь.
—Его зовут Лесдигьер, — пришла на помощь Екатерина, не без интереса наблюдая за реакцией собеседницы.
Фрейлина широко распахнула глаза:
— Ах, мадам!.. Видит Бог, я несказанно польщена, но… но ведь у Лесдигьера уже есть дама сердца!
— Я знаю, Изабелла. Но, во–первых, баронесса де Савуази, в отличие от тебя, не принадлежит к числу моих фрейлин, а во–вторых, будучи близкой подругой моей приемной дочери Дианы, она, соответственно, безраздельно предана дому Монморанси.
— Да, но как поступит со мной Конде, узнав, что я делю ложе не только с ним? — взволнованно спросила статс–дама, обуреваемая противоречивыми чувствами.
— Конде не должен ничего заподозрить, — отрезала королева. — Надеюсь, мне не надо учить тебя, как хранить побочную связь втайне?
— Ах, мадам, а вдруг?.. Он же убьет меня!
— Глупо паниковать раньше времени, Изабелла. Однако можешь рассчитывать на мою помощь. Если вдруг Конде прознает и начнет тебе угрожать, сразу сообщи мне. Я найду способ обуздать его.
Маркиза покорно опустила голову. Пышная грудь ее бурно вздымалась, скрещенные пальчики нервно похрустывали. На доселе бледных от пудры щеках появился легкий румянец.
— Ну, так что, милая моя? Ты успокоилась? — нетерпеливо осведомилась Екатерина.
— Право, это так неожиданно… — пробормотала растерянно Лимейль.
— А разве Лесдигьер тебе не нравится? — заговорщически улыбнулась королева.
—Нет–нет, напротив, — слишком поспешно отозвалась фрейлина, и в глазах Екатерины мелькнул лукавый огонек. — Лесдигьер настолько хорош собою, что о большем и мечтать не приходится! Ни в какое сравнение с этим горбатым Конде не идет! Однако… тем обиднее будет, если он… отвергнет меня. Вы ведь тоже женщина, мадам, и наверняка знаете, сколь больно способен ранить отказ мужчины нежное дамское сердце.
«Еще бы мне не знать!» — с горечью подумала Екатерина, однако сейчас ей было не до сантиментов. В данный момент она смотрела на маркизу лишь как на предмет, должный стать в ее руках послушным. Тонкий психолог, королева давно поняла: люди по сути своей пластилиновые, поэтому важно вовремя придать им правильную форму. Для этого нужно иметь ловкие, умелые пальцы, а на свои руки Екатерине жаловаться пока не приходилось.
—Не волнуйся, Изабелла, — вкрадчиво произнесла она. — Лесдигьер не устоит перед твоими чарами. Хотела бы я посмотреть на мужчину, который отказался бы от любви такой красавицы, как ты! Уж если господин Лесдигьер позарился на баронессу де Савуази, то вряд ли пройдет мимо столь лакомого кусочка, как Изабелла де Лимейль. К тому же мужчинам, как известно, свойственно периодически менять любовниц. Вот и попробуй сыграть на этом.
Воцарилось молчание. Исподволь поглядывая на задумавшуюся фрейлину, Екатерина какое–то время нарочито увлеченно листала требник, но вскоре, не выдержав затянувшейся паузы, громко его захлопнула, давая тем самым понять, что разговор закончен и какие–либо возражения уже неуместны.
— Будь настойчивой, Изабелла, — с любезной улыбкой проговорила королева–мать, — я уверена, у тебя получится.
— Я постараюсь, мадам.
—Помни, это приказ королевы. Ступай. Маркиза поднялась со стула.
— И регулярно информируй меня о том, как идут дела. Быть может, мне надо будет помочь тебе в чем–либо.
Изабелла поклонилась и вышла.
ГЛАВА 2. ПЛОДЫ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ПЕРВОЙ СТАТС–ДАМЫКОРОЛЕВЫ
Маркиза сразу же взялась за дело и стала преследовать Лесдигьера, не давая ему проходу. Ночи она по–прежнему проводила с Конде, а днем, когда его не было рядом, она не сводила горящих глаз с Лесдигьера, обворожительно улыбалась ему, ей удавалось даже краснеть, когда случалось заговорить с ним.
На балу городских старшин, устроенном однажды во дворце Сен–Поль, она нарочно старалась все время быть ближе к нему. Конде, совершенно забыв о ее существовании, как обычно увлекся беседой на политические темы с Колиньи и его братом. Баронесса де Савуази затерялась в кругу фрейлин, окружавших Маргариту Бурбонскую, родную сестру Людовика Конде, и, как и принц, ничего не замечала. И вот тут Изабелла решила действовать. Во время торжественного выхода короля, когда все взоры были обращены на двери, из–за которых вот–вот должен был появиться юный монарх, она незаметно подошла к Лесдигьеру и легонько ущипнула его за руку.
Лесдигьер вздрогнул и порывисто обернулся.
— Вы, мадам? Что это с вами?
— Со мной ничего, а вот что с вами, шевалье? И почему вы называете меня «мадам», разве я замужем или вдова? Впрочем, я прощаю вас. А сейчас я хочу кое о чем спросить у вас.
— Спрашивайте.
— Почему вы перестали замечать старых друзей? Или вы настолько увлечены службой, что не находите даже времени обратить свой взгляд на ту, покой которой нарушен вот уже столько дней?
— Чей же покой нарушен, мадам? — невозмутимо ответил Лесдигьер, рассеянно глядя по сторонам.
— А вы не догадываетесь? — пыталась она заглянуть в его глаза.
— Если той, о ком я думаю, то, поверьте, она все вопросы вполне может уладить сама.
— А если речь идет о другой женщине?
— У меня нет другой женщины и, признаюсь, нет большой охоты иметь ее.
— Не пытайтесь переубедить меня, шевалье, в том, что видят мои глаза.
— Что же они видят?
— Только кажущаяся привязанность к одной женщине мешает вам обратить внимание на другую, которая уже запала к вам в душу и которая постоянно думает о вас.
Лесдигьер с любопытством посмотрел на нее:
— Уж не вы ли, сударыня, написали ту записку, что мне передали вчера во дворце Монморанси?
Маркиза хотела ответить, но тут все разговоры в зале разом смолкли; наступила тишина: появился король под руку с Екатериной Клевской, и придворные склонились в поклоне. Дама, шествуя под руку с которой король открывал бал, была второй дочерью принцессы Маргариты Клевской, сестры Конде, по мужу герцогини Неверской. В данный момент она была замужем за принцем Порсиан.
По знаку церемониймейстера оркестр заиграл павану, этот медленный танец–шествие в колонну парами с необходимыми при этом поклонами и книксенами в сторону тех, кого хотели приветствовать.
Лесдигьер стал искать глазами баронессу де Савуази; та бросила взгляд в его сторону, нашла глазами своего возлюбленного и улыбнулась ему. Он помахал ей рукой, и она под руку с кавалером, в котором Лесдигьер без труда узнал шевалье де Шомберга, одного из своих друзей, присоединилась к танцующим.
— Однако у вас удивительное самообладание, мсье, — послышался удивленный голос Изабеллы. — Лангедокские мужчины все такие?
— Вы о чем? — спросил Лесдигьер, наблюдая за танцующими парами и не теряя из виду никого из дома Монморанси.
— Вы с таким хладнокровием позволяете чужим мужчинам танцевать с вашей возлюбленной, что поневоле начнешь сомневаться в искренности ваших чувств к баронессе. Не боитесь, что у вас ее уведут, шевалье?
— Нет, мадам.
— Вот как! — усмехнулась Лимейль. — Впервые в жизни вижу мужчину, абсолютно уверенного в стойкости бастионов дамы своего сердца, особенно когда ее так горячо обнимает такой неотразимый кавалер как Шомберг.
— По–видимому, сударыня, — Лесдигьер улыбнулся, — вам не знакомо такое чувство, как настоящая мужская дружба. И думаю, вам не доводилось встречать мужчину и женщину, которые мило беседуют, связанные при этом только искренними дружескими отношениями.
Изабелла немного смутилась, но тут же нашлась:
— Согласитесь, шевалье, это настолько редкая вещь в наше время, что поневоле вызывает удивление.
— Поезжайте в Лангедок, мадам. Вы обретете там чистоту души и нравов, и вряд ли после этого вам захочется вернуться в Париж.
— Что же, в таком случае, вас привело сюда?
— Видимо, полное отсутствие познаний о столичной жизни и о королевском дворе. Человек всегда подсознательно стремится туда, где он еще не был. Не будем говорить об этом, сударыня, я совсем не расположен к такому разговору.
— Хорошо, — согласилась Лимейль, — но скажите, почему вы не танцуете, а лишь наблюдаете, как танцуют другие? Будучи без кавалера, я сама хотела составить вам пару.
— Весьма сожалею, сударыня, — ответил Лесдигьер, — я не имею права танцевать, поскольку нахожусь здесь на службе в качестве дежурного офицера, а не кавалера. Мой долг — охранять своего хозяина и командовать солдатами его гвардии.
— Ах! — только и могла вздохнуть де Лимейль.
— Найдите себе другого партнера, — невозмутимо посоветовал Лесдигьер, — коли вам так хочется танцевать.
— А вы не будете возражать, шевалье?
— Я? С чего бы это вдруг? Мы не связаны с вами никакими взаимными обязательствами.
— Ах, шевалье, — томно произнесла Изабелла, — как бы мне хотелось, чтобы все было как раз наоборот. Ведь это я написала вам записку в тот вечер.
— Так это были вы? Та неизвестная дама, которая приглашала меня на улицу Обри–ле–Буше и подписалась инициалами «И. Л.»?
— Увы, шевалье, это действительно была я и напрасно прождала вас целый вечер.
— Прошу меня простить, мадам, но я не мог, иначе непременно пришел бы.
— Ну, еще бы! Провести вечер с баронессой де Савуази для вас куда приятней, нежели с неизвестной дамой под вуалью, проплакавшей весь этот вечер в тщетном ожидании.
— Сударыня, вы плакали? Что же вызвало ваши слезы?
— Вы пренебрегаете мною, шевалье, и совершенно не обращаете на меня внимания!
— Но ведь я не давал вам, насколько помнится, никакого повода.
— Разве обязательно давать женщине понять, что любишь ее, чтобы исторгнуть у нее слезу?
— Выходит, вы сами, не заручившись ответным чувством, вызываете своими бесплодными мечтаниями у себя слезы. Но зачем?
— Зачем? — она подняла на него полные слез глаза и с жаром заговорила: — А зачем я вот уже, который день тщетно пытаюсь поймать ваш взгляд, обращенный не на меня? Зачем с трепетом вслушиваюсь в звук ваших шагов по мостовой Лувра или в его коридорах? Почему я каждый раз вздрагиваю и цепенею при одном вашем появлении? Зачем я назначаю вам свидание и сама же с трепетно бьющимся сердцем и слезами на глазах тщетно жду вашего появления? Зачем я не сплю ночами, комкая в руках подушку? Ответьте мне, бездушный вы человек!
— И зачем же? — простодушно спросил Лесдигьер.
— Да потому что я люблю вас, слепец вы этакий!..
Она опустила голову и стала комкать в руках платок, зная по опыту, что это самое лучшее, что надлежит делать в данной ситуации.
Лесдигьер помолчал некоторое время, потом проговорил:
—Весьма польщен, мадам, но… я не люблю вас.
Это был удар, которого женское сердце не выдержало. Она разрыдалась, и теперь ее слезы были настоящими.
Этого Лесдигьер не ожидал. Загородив маркизу собою от любопытных взглядов, он взял ее за руку, повыше локтя.
—Успокойтесь, Изабелла, и забудьте об этом разговоре. Простите меня, если я обидел вас, но, честное слово, я солдат и привык напрямую говорить то, что думаю. Поезжайте к себе домой, вам надо успокоиться. Этот бал не для вас.
Но она вдруг так громко всхлипнула, что едва ли не половина зала повернула головы в их сторону. На счастье, к Изабелле подошла одна из ее подруг, и Лесдигьер, воспользовавшись этим, ретировался.
Сцена эта не осталась незамеченной. На вопрос баронессы, о чем мог так мило беседовать ее возлюбленный с мадемуазель де Лимейль, Лесдигьер ответил:
—Она объяснялась мне в любви, — что вызвало взрыв негодования у Камиллы.
Герцогине де Монморанси он сказал, что фрейлина королевы–матери уговаривала его потанцевать с ней и пришла в ужас, узнав, что он исполняет во дворце только служебные обязанности.
Когда герцог Франсуа, нахмурившись, спросил Лесдигьер о причине такого внимания Изабеллы де Лимейль, тот объяснил:
— Она пыталась дать мне понять, что хотела бы стать моей любовницей.
— И что же?
— И потерпела неудачу.
— Что же она предприняла дальше?
— Прибегла к крайнему средству: сказала, будто влюблена в меня.
— Ну а вы?
— Я сказал ей, что не люблю ее.
— Вот как… — протянул маршал и, минуту спустя, проговорил: — Знаете ли вы, что мадемуазель де Лимейль — первая фрейлина Екатерины Медичи и ее шпионка? Известно ли вам, что у нее уже есть любовник и зовут его принц Конде?
— Боже правый…
—Догадываетесь теперь, откуда повеяло на вас ветром измены? Берегитесь, Лесдигьер, вашей персоной заинтересовалась сама Екатерина Медичи, а это значит, что отныне ваша жизнь находится в постоянной опасности.
Лесдигьер тряхнул головой:
— Я не боюсь, монсеньор. Я для того и приехал в Париж, чтобы поиграть со смертью в прятки, и если выигрыш будет за ней, я постараюсь подороже продать свою жизнь, принадлежащую вам, монсеньор, и Франции.
— Мне нравится ваш ответ, мой храбрый гвардеец, — сказал Франсуа де Монморанси, — но все же будьте осторожны. Запомните, эта дама постарается вам отомстить, но прежде будет пытаться выведать у вас секреты нашего дома: вот почему она хочет стать вашей любовницей, или, вернее, так хочет королева. Расчет простой — на вашу молодость и неискушенность.
— Вряд ли им представится случай праздновать победу. И потом, помилуйте, монсеньор, но мне вполне достаточно одной Камиллы…
И мужчины от души рассмеялись.
…Совсем другого рода сцена происходила в это время в Лувре, в покоях королевы–матери.
— Ну, каковы успехи? — спросила мадам Екатерина свою шпионку, едва та вошла к ней.
Лимейль вдохнула:
— Я ничего не добилась, мадам. Он не обращает на меня ровно никакого внимания, и, боюсь, мне не преуспеть на этом поприще.
— А ты уже и руки опустила! — вдруг вспылила Екатерина Медичи. — Ты забыла, как тебе удалось соблазнить Конде? А ведь он не чета этому Лесдигьеру, у него была тогда жена и ребенок! Ты забыла, как ты спала в постели Антуана Наваррского и была самой желанной дамой его сердца, хотя он уже имел сразу трех любовниц? А теперь ты скулишь, что потерпела неудачу и капитулируешь перед каким–то выскочкой, волею судеб попавшим в Париж без единого ливра в кармане! Где же твоя хваленая изобретательность, твоя страсть, напористость? Где это все? Растеряла в постели Конде? Молчишь? Нечего сказать? Что ж, я подожду еще неделю. Ступай прочь!.. И помни, я не люблю тех, кто не исполняет моих приказаний. Ты поняла меня?
— Да, мадам, — тихо произнесла Изабелла, побледнев.
— Ты хорошо поняла меня, негодная девка? — еще громче повторила Екатерина, грозно наступая на нее.
—Да, мадам! — вскричала Лимейль и, вся в слезах, вы бежала вон.
В течение нескольких дней она предприняла еще ряд попыток обольщения Лесдигьера, но он упорно не желал идти на контакт, даже тогда, когда Изабелла на охоте в Булонском лесу упала с лошади и вывихнула ногу и ему пришлось посадить ее впереди себя и четверть часа, прижимая ее манящее, податливое тело, добираться вдвоем к месту сбору охотников.
Екатерина уже знала обо всем и теперь решала, что делать со своей шпионкой, утратившей, по ее мнению, способность покорять мужские сердца. Как вдруг та сама вошла в комнату и остановилась на пороге.
Королева–мать вопросительно посмотрела на нее. Перед ней была женщина, не оправдавшая ее надежд, бледная и смущенная оттого, что сознавала потерю своей значимости в глазах королевы, всего двора и в собственном сознании. Однако, увидев ее плотно сжатые губы, холодные злые глаза, в которых читалось объявление войны, и сжатые кулачки, Екатерина поняла, что Изабелла не сдалась.
— Ты пришла, чтобы получить разрешение на превращение из ангела–обольстителя в демона–мстителя? — спросила королева–мать.
— Да, Ваше Величество, — ответила Лимейль, почти не разжимая зубов, — вы правы. Он оскорбил, унизил меня своим невниманием, и теперь у меня одно желание — отомстить!
Королева–мать откинулась на спинку кресла:
— И как же ты собираешься это сделать, милая моя?
— Еще не знаю. Я и пришла затем, чтобы посоветоваться об этом с Вашим Величеством.
— Посоветоваться… — протянула Екатерина. — Мне кажется, что ты настолько утвердилась в своем решении, что пришла не испросить у меня разрешения, а узнать, какой способ мести тебе выбрать: яд, кинжал или аркебуза? Ведь так?
Полуигривый оттенок голоса королевы ввел в заблуждение Изабеллу, и она тут же выпалила:
— Да, мадам, скажите только, и я сумею отомстить ему за свое поруганное женское достоинство!
— Вот даже как, — все еще шутила с ней Екатерина, — ты желаешь отомстить за поруганную честь… Да знаешь ли ты, что это такое?! — внезапно воскликнула она.
— Она сжала губы, нахмурилась, подошла к фрейлине и подняла ее голову за подбородок. Голос стал громким и грубым, слова, будто пощечины, звонко били по лицу.
— Ты, которая лишилась девственности в двенадцать лет на конюшнях своего мажордома, которая никогда не знала, что такое настоящая любовь, которая не спала холодными ночами одна, мучимая муками ревности! Ты, которая не знала радости материнства, потому что не могла и никогда не сможешь стать матерью; ты, которая продает свои ласки и тело первому же встречному, ты заявляешь мне о какой–то своей женской чести и добродетели? О которых не имеешь ни малейшего понятия! Я подобрала тебя, мою родственницу, через Ла Туров нищую, голодную, истерзанную похотливыми мужчинами на улицах Парижа. Я выкормила, вырастила тебя, дала тебе воспитание, сделала тебя маркизой де Лимейль! И после всего этого ты заявляешь мне, что хочешь отомстить дворянину за свою честь и просишь меня подсказать тебе, как лучше его убить: ядом, кинжалом или из аркебузы!
Она замолчала, переводя дух. Лимейль знала, что буря еще не прошла. Щеки ее горели от стыда, ей хотелось бежать, но она не смела.
Не сводя глаз с бледного лица Изабеллы, на котором дрожали губы и брови, Екатерина произнесла:
— Смотри мне в глаза!.. Вот так! А теперь слушай внимательно. От того, как ты меня поймешь, будет зависеть твоя жизнь. Не смей и пальцем тронуть дворянина по имени Лесдигьер. Понятно тебе? Твоя глупость может обойтись мне слишком дорого: Монморанси мне этого никогда не простит. Без него, одной, мне не совладать… — добавила он тихо.
Екатерина села в кресло, подперла голову рукой и уставилась в окно. Изабелла стояла посреди комнаты — униженная, растоптанная, оскорбленная, не смея тронуться с места. По щекам текли слезы, и у нее не было сил поднять руку с платком, чтобы утереть их. Она знала, что малейший возглас или жест может вызвать новую вспышку гнева у королевы.
Помолчав с минуту, Екатерина вновь повернулась к ней и мягко заговорила:
— Впрочем, Изабелла, желание твое вполне естественно для женщины. Отомсти ему, если ты так этого желаешь.
Маркиза подняла на нее глаза. Но слова не шли с губ.
Королева улыбнулась:
—Нет, я не забираю своих слов обратно. Я хочу сказать, что есть другой способ, более удобный, который тебе и надлежит применить в данной ситуации.
Лимейль прерывисто вздохнула:
— Какой же?
— Отними у него любовницу. Это и будет для него настоящим ударом, и ты будешь вознаграждена. И уж после этого ему не останется ничего другого, как утешиться в твоих объятиях.
— Но… как же это сделать?
— Очень просто. Для этого тебе придется пожертвовать своим теперешним любовником.
— Конде?!
— Подскажи ему мысль — заняться баронессой де Савуази. О, этот самодовольный павлин сразу же бросится за юбкой, под которую он еще не лазал.
— Но ведь он мой любовник, мадам… по вашему же приказу…
— Ну и что же. Теперь ты останешься без любовника, это разожжет в тебе огонь злости и страсти, и ты с удвоенной энергией возобновишь атаки на Лесдигьера. К тому же, оставшись без любовницы, он и сам станет более покладист.
— А если у Конде не получится? Если она отвергнет его ухаживания так же, как отверг меня Лесдигьер?
— Поменять простого, захудалого дворянина на принца крови, на родственника королевской семьи! Да в своем ли ты уме, Изабелла, какая женщина откажется от этого?
— Ах, мадам, — тяжело вздохнула Лимейль и опустила голову, — не все в этом мире так легко и просто покупается, а ведь есть еще любовь…
— Полно, Изабелла! Любовь… Это только в романах. На самом деле существуют лишь холодный расчет и половые инстинкты. Ужели ты и впрямь думаешь, что эта баронесса влюблена в Лесдигьера или он в нее? Ничуть не бывало. Эта хитрая особа смотрит далеко вперед. Стремительный рост карьеры любовника ее вполне устраивает. Помяни мое слово, этот юноша вскоре станет капитаном, а потом и маршалом Франции. Монморанси богат, знатен и силен, он позаботится о своем любимчике. Я замечаю, кстати, что мой сын Карл тоже весьма благоволит к этому Лесдигьеру. Что же касается его самого, то баронесса де Савуази для него — лишь временное убежище, пристань для любовных утех. Предложи ему в свое время услуги Диана де Пуатье — и он ни минуты не раздумывал бы. Таков путь к власти, и этот Лесдигьер — не исключение.
— Выходит, все мои попытки были заранее обречены на провал?
— Напротив, ведь ему наверняка известно, что ты первая статс–дама королевы. Но есть причина, которая крепко держит его возле баронессы.
— Простите, мадам, но если она не захочет спать с Конде? Что делать тогда?
— Что делают с камнем, который лежит поперек дороги и мешает пройти? Его либо сдвигают в сторону, либо… сталкивают в пропасть.
Лимейль вздрогнула.
— Но, я думаю, до этого не дойдет, — успокоила королева.
— Да, но вдруг Лесдигьер и тогда, когда Конде завоюет баронессу, отвернется от меня?
— Тогда я отправлю тебя к Колиньи.
— А как же Лесдигьер?
— Не беспокойся, я подыщу ему другой вариант.
— Но Конде? После стольких ночей, проведенных вместе, как смогу я сказать ему, чтобы он бросил меня и занялся мадам де Савуази? У меня язык не повернется.
— Ладно. Ты будешь действовать через Матиньона. Как известно, они с Конде друзья, их повсюду видят вместе.
— Ах, я не так близка с Матиньоном, чтобы беседовать с ним на столь щекотливые темы.
— О Иисус Христос и Его двенадцать апостолов! Как же ты меня сегодня утомила, Изабелла! Ну, хорошо, я помогу тебе, так и быть. Я передам мою просьбу Паоле Минелли, она любовница Матиньона, и ей ничего не будет стоить упросить своего кавалера шепнуть несколько нужных слов Конде. Иди и позови ее ко мне.
Стоя за колонной у самых дверей королевских покоев, Изабелла ругала себя в душе за то, что позволила итальянке выполнить поручение, которое было предназначено ей. В самом деле, почему итальянцы? Почему всегда и везде они?
Она подождала, пока Паола Минелли выйдет из покоев королевы, и преградила итальянке путь.
— Вероятно, теперь вы отправляетесь разыскивать господина де Мантиньона? — спросила она пучеглазую иностранку.
— Да, откуда вам это известно? Вы подслушивали?
— Я не имею такой привычки, дорогая моя, — гордо ответила маркиза.
— Тогда чего же вы хотите?
— Исполнить за вас поручение, данное вам королевой.
— Почему я должна вам предоставить честь, оказанную мне Ее Величеством?
— Потому, милочка моя, что я первая статс–дама королевы, а вы всего лишь фрейлина. Я просто хочу переложить ваш труд на свои плечи.
— Я должна посоветоваться с королевой, — упорствовала Паола.
— Вам надоело ваше место при особе Ее Величества? Быть может, вам надоела и ваша жизнь?
Госпожа Минелли оказалась в явном затруднении.
Лимейль сразу же догадалась о ходе мыслей итальянки и поспешила ее успокоить:
— Не волнуйтесь, дорогая, никто не собирается отнимать у вас вашего возлюбленного, у меня и своих хватает. Ну а что касается поручения королевы, то мы выполним его вместе.
— Вместе? — еще больше увеличились глаза Паолы Минелли.
— Ну да. Тем более, что оно напрямую касается меня. Заодно я прослежу, насколько добросовестно выполняете вы возложенные на вас поручения. Первая статс–дама имеет на это право. Итак, где мы можем найти господина Матиньона?
— Там же, где и Конде, — неуверенно произнесла Паола, пожав плечами. — А принца Конде? — в свою очередь спросила она.
— Вероятно, там же, где и всегда — у себя, — тоже пожала плечами маркиза. — Пойдемте дорогая, это тем более кстати, что мне нужно переговорить с принцем Конде.
И обе дамы отправились через галерею, поднялись на этаж выше и вскоре достигли дверей покоев Конде.
Им ответили, что принц и Матиньон заняты важными делами и просили их не беспокоить.
— Но у нас — поручение королевы, — возразила Паола Минелли.
Французский дворянин, стоящий у двери, презрительным взглядом окинул ее с головы до ног:
— Кто из двоих вам нужен?
— Господин де Матиньон.
— Подождите здесь, я спрошу у его высочества.
Это не устраивало Лимейль. Конде мог выйти из комнаты, а ей этого не хотелось. Она удержала караульного офицера легким движением руки:
— Мсье гвардеец, видимо, не совсем понял просьбу фрейлины королевы. Быть может, ему будет более понятна та же просьба, но переданная ему первой статс–дамой Ее Величества?
Услышав родную французскую речь, офицер сразу оживился:
— О мадам, — он поклонился маркизе, — для вас я готов даже оставить свой пост. Итак, вы говорите, вам нужен только господин де Матиньон?
— Вы правильно меня поняли.
Через минуту в дверях показался Матиньон. Обе дамы тут же взяли его под руки и увели подальше, в глубь коридора.
Выслушав необычную просьбу из уст итальянки, Матиньон усмехнулся, покрутил ус, потом спросил у Паолы:
— Кому это надо, прелесть моя? Вам?
— Это нужно не мне.
— Кому же? Королеве? Почему бы ей тогда лично не поговорить об этом с Конде?
— И не королеве, — ответила вместо итальянки Изабелла.
Матиньон повернулся к ней:
— Кому же?
— Это нужно мне, мсье.
— Вам, сударыня?
— Да, мне. Надеюсь, вас устраивает этот ответ, и вы не станете больше задавать ненужных вопросов.
— Напротив, мадам, я задам вам еще один вопрос, но, поскольку дело касается вас лично, нам придется переговорить с глазу на глаз, без посторонних.
И он выразительно и с улыбкой посмотрел на Паолу.
Та вздернула носик и, фыркнув, отошла в сторону.
— Итак, Изабелла, вы советуете мне обратить внимание Конде на некую козочку по фамилии Савуази?
Лимейль кивнула.
— Мне знакома эта дама. Кажется, она статс–дама Дианы де Франс или мадам Бастард.
— Вы не ошиблись, граф.
Матиньон кивнул, размышляя и не сводя глаз с маркизы.
— Что мне будет за то, что я выполню ваше поручение? — спросил он и покосился на чересчур откровенное декольте Изабеллы.
— Все, что хотите.
— Ваше тело, мадам.
— И вы, граф, туда же, — Лимейль вздохнула.
— А почему бы и нет, раз оно не принадлежит больше никому? Итак?..
— Вы получите то, что хотите.
— Когда?
— Сегодня вечером в Луврском саду, против набережной.
—Целую ваши ручки, мадам. До встречи. …Матиньон добросовестно выполнил просьбу Изабеллы де Лимейль, и плоды его дипломатии не замедлили сказаться на следующий же день, утром, во время выхода короля после пробуждения.
Огромная толпа придворных, жужжа, словно злые, голодные комары, толпилась у дверей королевской опочивальни, а служитель, стоя у выхода из галереи, торжественно объявлял о появлении нового лица. Дошла очередь и до Конде. Перед ним почтительно расступились; он важно шагал, сопровождаемый Матиньоном и, оглядывая надменным взглядом толпу, казалось, искал кого–то глазами. Наконец решительно направился к группе женщин, державшихся близ маршала Монморанси, остановился рядом с баронессой Савуази и заговорил с ней.
Лесдигьер наблюдал эту сцену, стоя у дверей в караульное помещение, и тщетно пытался догадаться, о чем могла беседовать его возлюбленная с принцем Конде.
Вечером, после дежурства, Лесдигьер отправился на улицу О'Пресьер, но служанка Розита сказала, что ее хозяйки нет дома. Терзаемый муками ревности, Лесдигьер вернулся домой и провел беспокойную ночь. Утром, едва он вместе с маршалом появился в Большой зале Луврского дворца, как сразу же увидел Конде, стоящего у окна вместе с Матиньоном и Колиньи.
Лесдигьер начал искать глазами баронессу, как вдруг Камилла сама появилась в дверях под руку с мадам де Сагонн, фрейлиной королевы. Не успел Лесдигьер сделать к ней и двух шагов, как принц Конде стремительно пересек зал, завладел вниманием баронессы, легко взял ее под руку и увлек ее к той группе, которую только что оставил. Камилла оглянулась и, увидев нахмурившегося Лесдигьера, виновато улыбнулась ему через плечо. Он понял, что Конде, обласканному Екатериной, было все дозволено, никто не смел ему указывать на недостойность поведения, и он, с пренебрежительной улыбкой глядя поверх голов придворных, знал, что ни один из присутствующих не посмеет ему перечить. Его любвеобильную натуру познали уже все фрейлины королевы, теперь он, бродя по коридорам Лувра вместе с Матиньоном, подыскивал себе новую жертву. И вот тут–то его приятель и навел его на мысль заняться баронессой де Савуази, которая, по его словам, украдкой бросает на принца недвусмысленные взгляды.
Лесдигьер, наблюдая, как Конде, обнимая его возлюбленную за талию, шепчет ей что–то на ухо, а она, улыбаясь, слушает его, молча, хмурил лоб и сжимал побелевшими пальцами рукоять шпаги.
Этим же вечером они, наконец, встретились, и баронесса, обнимая и целуя Лесдигьера, убеждала его, что не давала принцу никакого повода для такого поведения, и не знает, как от него отделаться. В довершение всего Камилла сообщила, что Конде пригласил ее к себе во дворец. Лесдигьер немного успокоился, получив от своей возлюбленной клятвенные уверения, что на это свидание она не пойдет, хотя принц и уверил ее, будто она будет там не одна. Что будет дальше, Лесдигьер не представлял.
В такую минуту и застал его герцог де Монморанси — сидящим на кровати и хмуро глядящим в окно поверх крыш домов.
— Что с вами случилось? — спросил маршал, подсаживаясь рядом. — Вас не узнать, на вас нет лица.
— Что вы, монсеньор, — ответил Лесдигьер, тщетно пытаясь улыбнуться. — Со мной ничего не случилось, уверяю вас.
— Чего ради тогда вы сидите взаперти и никого не хотите видеть?
— У меня просто неважное настроение, вот и все, — вздохнул несчастный влюбленный.
— Отчего? Кто вам испортил его? Вот что, дорогой мой кавалер, рассказывайте мне сейчас же все, будто вы на исповеди; видит Бог, дело касается амурных дел, и, может быть, я смогу вам чем–либо помочь.
И Лесдигьер, собравшись с духом, поведал маршалу, как Конде вздумал сделать баронессу своей любовницей, что вот уже несколько дней он увивается вокруг нее и пригласил ее на днях в свой загородный дворец.
Герцог внимательно выслушал его, не перебивая, и, когда печальный рассказ был закончен, произнес:
— Почему же баронесса, коли ей и самой это не нравится, не расскажет обо всем Диане? Та пожаловалась бы королю, ведь он ее брат по отцу, и Карл сделал бы надлежащее внушение принцу.
— Он все равно сделает по–своему, — мрачно изрек Лесдигьер.
— Черт возьми! — воскликнул герцог. — Да он просто бессовестный негодяй, этот Конде! Не в обиду будь сказано, Лесдигьер, но хороша же ваша партия гугенотов, если ею правят такие вожди. Мне известны его дворцовые похождения и интриги. А став два года тому назад вождем протестантов, он совсем обнаглел, когда мадам Екатерина позвала его ко двору.
— Скажите лучше, что мне делать, монсеньор, ведь я теряю даму своего сердца, которую… видит Бог, я люблю.
— Полагаю, с него надлежит сбить спесь и поучить хорошим манерам, преподав урок вежливости.
— Ах, был бы это простой дворянин, я давно проучил бы его за дерзость, но ведь он принц крови! Как могу я, простой смертный, обнажить против него шпагу? К тому же он вождь протестантов; я не смею поднять на него руку, не заслужив при этом проклятия своих собратьев по партии. Вот что меня угнетает, монсеньор.
Герцог, помолчав, дружески положил руку ему на плечо:
— Я понимаю вас, Лесдигьер, и разделяю вашу тревогу. Не беспокойтесь, я уже нашел выход из создавшегося положения. Я говорил вам, что его надо проучить, так вот — это сделаю я.
— Вы, монсеньор? Ради бога, прошу вас, не делайте этого! — горячо запротестовал Лесдигьер. — Не пятнайте меня позором перед моими товарищами и успокойте мою совесть, скажите мне, что вы не предпримете никаких шагов против жизни принца Конде!
— Успокойтесь, мой храбрый кавалер. Я ведь сказал, что собираюсь только проучить его, но не убивать.
— Я опасаюсь иного! Ведь Конде брал уроки у лучших фехтовальщиков Франции.
— Если я его не проучу, этого не сделает никто. А между тем зло должно быть наказано. Сегодня он похитил у вас вашу возлюбленную, а завтра ему вздумается затащить в постель любую приглянувшуюся ему даму, невзирая на общественное положение ее самой или ее мужа.
— О монсеньор…
— Так вот, пока он не зарвался вконец, я приму свои меры, — и он ушел, оставив своего верного телохранителя во власти горестных дум и противоречивых мыслей.
На другой день принц Конде так же, как и прежде, ворвался в кружок придворных дам и завладел вниманием баронессы де Савуази: букет цветов и куча комплиментов, от которых бедная Камилла порядком уже устала. Конде по обыкновению взял ее под руку, собираясь выйти с нею в сад, как вдруг в галерее все стихло. Десятки глаз устремились на герцога Монморанси, направлявшегося прямо к Конде.
— В чем дело, герцог? — остановившись, недовольным тоном проговорил Конде.
— Дело в том, принц, что я хочу забрать у вас вашу даму, — невозмутимо ответил Франсуа де Монморанси.
— Что такое? Забрать? — переспросил Конде, и брови его поползли вверх. — Да в своем ли вы уме, милостивый государь?
— Более чем когда–либо, ваше высочество. И я повторяю свою просьбу.
— Мою даму? Да что вы мелете, сударь?
— Она не ваша, и мне очень хочется вернуть ее тому, кому она отдала свое сердце.
— И кому же? — с усмешкой спросил Конде. — Кто этот счастливчик, чья возлюбленная так пришлась мне по вкусу?
— Кто бы он ни был, но он первым завоевал эту крепость, и вам должно быть стыдно, что вы самым бессовестным образом, пользуясь своим правом силы, отнимаете у него возлюбленную.
Лицо Конде побагровело не столько от оскорбления, сколько от того, что высказано оно было публично.
— Вы понимаете, с кем вы говорите? — вспылил Конде. — Перед вами принц королевской крови, а кто вы такой?
— Я герцог де Монморанси, маршал Франции. К тому же не забывайте, что мы с вами двоюродные братья.
— Да вы с ума спятили, сударь! Я велю вас взять под стражу и засадить в Бастилию!
— Только посмейте, принц, и вы увидите, кто настоящий хозяин в Лувре.
— Охрана! Ко мне! Взять этого человека! — громко крикнул Конде, показав рукой на маршала.
На его зов тотчас откликнулись с полдюжины швейцарцев, которые, приблизившись к принцу, вытянулись по струнке и взяли на караул, слаженно громыхнув древками алебард о каменные плиты пола галереи.
— Гвардейцы, ко мне! — не замедлил отреагировать маршал.
В тот же миг двадцать вооруженных до зубов гвардейцев во главе с Лесдигьером, доселе нетерпеливо ожидающим приказа герцога, окружили и швейцарцев, и самих спорщиков.
Угрюмо взглянув на воинственно настроенные лица солдат, принц несколько поостыл. Однако былая надменность взяла верх.
— Извольте объяснить, сир, — высокомерно обратился он к Монморанси, — что сей демарш означает? — И добавил с глумливой ухмылкой: — Уж не собираетесь ли вы арестовать меня?
— Признаться, это доставило бы мне ни с чем не сравнимое удовольствие, однако считаю сей шаг преждевременным. В настоящий момент я всего лишь требую оставить баронессу де Савуази в покое. А заодно прекратить преследование и других придворных дам, не желающих отвечать вам взаимностью. Как принц крови и подданный французского короля, вы, ваше высочество, обязаны дать мне в том слово.
— Я?! Вам?.. Обязан?! — от захлестнувшего негодования принцу явно не хватало воздуха. — Да как вы смеете?! Зарубите себе на носу… кузен, — на последнем слове он презрительно поморщился, — что принц Конде никогда не дает обещаний, которые впоследствии пришлось бы нарушить.
— Другими словами, вы отказываетесь подчиниться моему требованию?
— Я подчиняюсь только Его Величеству!
— Однако Его Величество, как вам известно, согласует все свои действия с Ее Величеством, а королева–мать, в свою очередь, — с Королевским советом и первым министром…
— И что, Королевский совет принял решение разлучить меня с мадам де Савуази? — от души расхохотался Конде, бесцеремонно оборвав маршала на полуслове.
— Сир, вы вынуждаете меня повториться: баронесса принадлежит другому.
— Уж не вам ли? — продолжал ерничать тот.
— Не мне, ваше высочество. Если бы было иначе, я давно уже наказал бы вас за дерзость. Однако сердце мадам де Савуази принадлежит офицеру моей гвардии, и я намерен не позволить вам уронить ее честь в его глазах.
— Довольно, герцог, вы меня утомили, — пренебрежительным взмахом перчатки остановил Конде собеседника. — Мало того, что ваша выходка с гвардейцами переходит всякие границы дозволенного, так вы еще, кажется, возомнили, будто я готов уступить вашим нелепым требованиям. Запомните раз и навсегда, сир: вы не дождетесь от меня никаких обещаний! И уж тем более отчетов о моих похождениях и предметах воздыхания, ха–ха!..
— Что ж, будем считать, что вы все–таки вынудили меня… Ваше высочество! — предельно повысил голос маршал. — Я прилюдно объявляю вас беспринципным и отъявленным негодяем! Вы — позор Лувра!
Многочисленные свидетели словесного поединка двух высокопоставленных особ затаили дыхание.
Конде побагровел, выпучив налитые кровью глаза:
— Вы… вы только что публично оскорбили принца крови!
— Увы, сир, но, как выяснилось, среди принцев встречаются порой такие негодяи, каких не сыщешь и в толпе простолюдинов, — бесстрастно отозвался Монморанси.
— Вы подписали себе приговор, Монморанси! — злобно прошипел Конде и хищно оскалился: — Смертельного поединка вам теперь не избежать!
— Жаль, сир, что вы только сейчас это поняли, — сухо констатировал герцог.
— Я ненавижу вас, — процедил сквозь зубы Конде. — И с превеликим наслаждением вонжу клинок в ваше сердце!
— В таком случае я тоже поделюсь с вами заветным желанием, сир. Я намереваюсь обезобразить ваше лицо так, чтобы при виде его от вас разбегались даже самые никчемные девки Парижа.
— Довольно, милостивый государь! Место и время встречи!
— В Булонском лесу, завтра, на рассвете.
— Принимаю ваши условия с небольшой оговоркой. Я должен уладить кое–какие дела, ведь исход поединка неизвестен. Одним словом, мне понадобится два дня, не считая сегодняшнего. Значит, наша встреча состоится в пятницу утром, в Булонском лесу, сразу же за поворотом дороги.
— Я знаю это место, там есть отличная поляна.
— Еще два слова. Не желаете ли удвоить нашу пару или, может быть, утроить?58
— Мы не простые дворяне, герцог, а потому это вряд ли будет уместно. Но, впрочем, как вам будет угодно. У меня есть хороший боец для поединка, его зовут Матиньон; он же будет моим секундантом.
— Отлично, ваше высочество. У меня тоже есть хороший боец, и зовут его Лесдигьер. Смею надеяться, они доставят друг другу удовольствие. Будут ли с вами еще секунданты?
— Да, двое.
58 «Удвоить или утроить пару». — В те времена было так принято по обоюдному согласию противников. Секундантам, чтобы не скучать без дела, тоже предстояло драться между собой, хотя они в большинстве случаев и не испытывали никакой неприязни друг к другу. Однако в кругу высшей аристократии это было не принято.
—Хорошо, я тоже возьму двоих.
И, поскольку Монморанси не трогался с места, Конде неторопливо направился в свои апартаменты, кивком головы простившись с баронессой и оставив ее в объятиях счастливого Лесдигьера.
Дома Лесдигьер спросил маршала, что заставило его прилюдно обвинять Конде? Чего проще было бы, во избежание поединка, поговорить с принцем наедине. Уяснив суть дела, Конде, можно быть уверенным, оставил бы баронессу.
—Это было бы наиболее разумным решением, — ответил Монморанси, — и дело, вероятно, не дошло бы до дуэли, но, к несчастью, мы с Конде давно уже испытываем взаимную не приязнь друг к другу. Одна из причин — быть ближе к трону французских королей, с которыми я и Конде в родстве. Другую знать вам незачем. Этот поединок назревал давно, мы оба ждали только подходящего случая. Теперь он настал, этот час. И еще. Вызвав его на дуэль прилюдно, я дал понять французскому дворянству, что семейство Монморанси радеет не только о сохранении мира в королевстве, но и о защите чести и достоинства любого, кто бы ни обратился к нему за помощью, от посягательств на него кого бы то ни было, пусть даже самого короля. Теперь все будут знать, что при дворе Карла IX нет места хамству, невежеству и вседозволенности, выходящей за рамки благопристойности и общепризнанных норм морали. Карающий меч всего этого — дом Монморанси!
Лесдигьер только вздохнул в ответ.
ГЛАВА 3. МЕРЫ, ПРЕДПРИНЯТЫЕ ОТЦОМ СЕМЕЙСТВА ДЛЯ СПАСЕНИЯ ЖИЗНИ СТАРШЕГО СЫНА
История эта наделала много шуму. К вечеру того же дня о ней говорил уже весь Париж. Католики от всей души желали смерти Конде, как главарю еретиков; гугеноты ругали на чем свет стоит Франсуа Монморанси и проклинали женский пол, от которого на долю их вождя выпало такое испытание. Екатерина Медичи ничего не имела против гибели Конде, ослабляющей партию протестантов, но отнюдь не желала смерти Монморанси; однако воспрепятствовать этой встрече она не могла, понимая, что эти двое все равно нарушат ее запрет, ибо дали один другому слово, которое ни один из них не нарушит даже под страхом смертной казни.
Что касается Анна де Монморанси, то он предпринял тщательные меры, едва ему доложили о происшествии в Лувре. Он схватил со стола колокольчик и позвонил.
Вошел дежурный офицер.
—Немедленно разыщите Шомберга! Достаньте его хоть из–под земли, но чтобы через четверть часа он был здесь!
Благодарение Богу, каждый в доме коннетабля знал адрес любовницы лучшего гвардейца Анна Монморанси, так что через треть часа запыхавшийся вконец Шомберг стремительно входил в покои своего благодетеля.
Этот человек был любимчиком старого коннетабля, его верным псом, готовым без колебаний отдать жизнь за своего хозяина. Он имел неограниченную власть во дворце Монморанси. Если Шомбергу нужны были деньги, он шел к министру, и коннетабль немедленно выдавал ему требуемую сумму. Если Шомбергу хотелось переспать с хорошенькой женушкой какого–нибудь чиновника, которая была не прочь наставить мужу рога, он так и говорил об этом своему благодетелю, и тот отправлял супруга в один из уголков страны с якобы важным поручением. Если Шомбергу требовалось куда–то ехать и возникало беспокойство по поводу безопасности этой поездки, то Шомберг мог взять с собой сколько угодно солдат и вломиться в любое жилище, куда бы он ни захотел.
Его уважали и боялись. С ним предпочитали не ссориться, ибо тот, кому это пришло бы в голову, непременно был бы наказан, невзирая на то, прав он был или нет.
Тем не менее, Шомберг никогда не выходил за рамки приличия и всегда знал меру, никогда не бравируя любовью к нему старого коннетабля.
Жил он во дворце, его комната была рядом с покоями Анна де Монморанси.
— Шомберг! — коннетабль вскочил с места и бросился навстречу вошедшему.
— Бог мой, монсеньор, уж не случилось ли чего? — прямо с порога вскричал Шомберг.
— Случилось, мой храбрый солдат, — в волнении заговорил Монморанси. — А тебя, как всегда, в нужную минуту нет под рукой! — нарочито грубо пожурил он его. И уже мягче: — И, как всегда, тебя находят на улице Катр–Фис. Нет, положительно, когда–нибудь я доберусь до этого гнезда разврата и разорю его.
— Но, монсеньор, — Шомберг засмеялся, покручивая ус, — если бы меня там не было, где бы вы стали меня искать?
— А–а, бездельник, — проворчал коннетабль, — знаешь, что я тебя люблю, а потому все прощаю.
—Знаю, монсеньор, поэтому тоже люблю вас. Коннетабль обнял его за плечи:
— А потому, мой мальчик, только тебе могу доверить дело, по которому и позвал тебя.
— Приказывайте, монсеньор.
— Тебе придется поехать в Понтуаз через Монмартрские ворота. Ты доберешься туда через два часа. Найдешь улицу де Тер, на ней стоит гостиница под вывеской «Зеленый павлин». Справа от нее, второй по счету, — двухэтажный дом. В нем живет человек, которого зовут Гийом де Ремон. Ты привезешь его сюда, ко мне. Не вздумай действовать силой, учти, он хорошо фехтует и может запросто уложить на месте трех человек. Я дам тебе бумагу, ты предъявишь ее, на ней будет моя подпись, а внизу — отпечаток перстня с гербом Монморанси.
— Как он выглядит? — спросил Шомберг.
— Ему уже за пятьдесят, но это живой и подвижный старик. У него есть дочь и сын, который с ними уже не живет.
— Я понял, монсеньор.
— Вот бумага, подтверждающая твои полномочия. Возьми пять человек, любых, по твоему усмотрению, и поезжай. Торопись, дорога каждая минута. Я жду тебя к вечеру.
— Я буду ровно в шесть, — сказал Шомберг и исчез, оставив старого Монморанси погруженным в раздумья.
Часа в три пополудни в Понтуазе, у одного из домов по улице де Тер спешились шестеро всадников и постучали молоточком в дверь. Окошко открылось, молодой женский голос спросил:
— Что вам угодно?
— Здесь живет господин Гийом де Ремон?
Чьи–то встревоженные глазки из–за двери с любопытством оглядели непрошеных гостей, и их хозяйка сообщила:
— Здесь, вы не ошиблись. Но господин Гийом занят и просил сказать, что никого не принимает.
— Служба короля! Открывайте! Загремел засов, и дверь открылась.
— Где он? — спросил Шомберг.
—У себя наверху, — ответила перепуганная насмерть служанка, пропуская полдюжины вооруженных людей, которые сразу стали подниматься по лестнице.
Хозяин дома сидел за письменным столом и что–то писал.
Шомберг понял, что перед ним именно тот, кто был ему нужен, однако на всякий случай уточнил:
— Вас зовут Гийом де Ремон?
— Да, это я, — не отрываясь от письма, подтвердил хозяин. — Что вы хотели мне сообщить?
—Собирайтесь, сударь, и поживее. Вас ждут в Париже. Господин Гийом отложил в сторону перо и вперил острый, колючий взгляд в Шомберга:
— Кто вы такой, мсье, и по какому праву вы командуете у меня в доме?
— Служба коннетабля! — коротко ответил Шомберг.
— Вот как? — старик нахмурился и живо поднялся с места, не сводя глаз с собеседника. — Кому я понадобился в Париже, сударь?
— Анну де Монморанси.
— У вас есть приказ, милостивый государь? — недоверчиво спросил он.
— А, черт возьми, вот бумага! Читайте, сударь! Надеюсь, подпись коннетабля де Монморанси и его герб вам известны?
Старик пробежал глазами лист бумаги и торопливо вернул его Шомбергу:
—Что же вы сразу не сказали, мсье! Дело, я вижу, спешное, а мы попусту тратим время в бесполезной перепалке. Я мигом соберусь. Подождите меня внизу. Святой Боже, сам великий коннетабль…
Вскоре он спустился вниз, облаченный в дорожный костюм.
—Годсельм! Моего коня! Баярда! Живее!
…Как и обещал Шомберг, едва часы монастыря Сен–Катрин и колокол церкви Сен–Поль пробили шесть, он уже входил в кабинет Анна де Монморанси, ведя за собой пожилого человека небольшого роста с торопливой походкой, быстрыми и отточенными движениями, с живым, острым взглядом карих глаз. Гость прошел по комнате несколько шагов и остановился, учтиво поклонившись человеку, сидящему за столом.
—Оставь нас, Шомберг, — сказал коннетабль, сделав жест рукой, — но не уходи далеко, ты скоро понадобишься.
Шомберг ушел. Хозяин и гость остались вдвоем.
— Гийом де Ремон? — спросил коннетабль. — Тот самый, отец которого служил еще при Карле VIII во время начала итальянских походов и давал уроки фехтования самому Карлу и его сыну Людовику?
— Вы абсолютно верно информированы, ваша светлость, это действительно был мой отец, барон Жоффруа де Ремон.
— Присаживайтесь к столу, господин де Ремон, — и коннетабль жестом указал на кресло. — Ведь мы с вами далеко не молоды, и крепость в ногах уже не та, что была этак лет тридцать тому назад.
— Это правда, — согласился Гийом.
Коннетабль подождал, пока гость усядется и приготовится слушать.
— Большая у вас семья? — спросил он.
— Сын и дочь. В доме еще служанка и мой лакей.
— Ваш сын Никола де Ремон женат на дочери барона де Лонгеваль и живет в Иври, а ваша дочь, обманутая неким пехотным капитаном, вместе с ребенком живет с вами, верно?
— Все именно так, мсье коннетабль. Но откуда вам это известно?
— Моя полиция работает лучше, чем королевская. Но главное не это. На какие доходы существует ваша семья?
— Моя дочь служит гувернанткой в доме банкира Пуано, а я…
— А вы время от времени даете уроки фехтования всем желающим,
— Только тем, кто хорошо платит, ибо я знаю цену своему мастерству и не продаю его за гроши.
— Значит, ваши клиенты — люди из состоятельных аристократических семей?
— Да, монсеньор. Те приемы, которым я обучаю, стоят недешево.
— Кто из дворян высшей аристократии или, быть может, из членов королевского семейства брал у вас уроки?
— Одну минуту… — гость нахмурил лоб. — Это были, помнится, маршал де Таванн, граф де Сент–Андре и герцог Омальский де Гиз.
— И это все?
—Нет. Однажды у меня брал уроки сам принц Конде. Коннетабль не шелохнулся, хотя именно это интересовало его сейчас больше всего.
— Вы католик? — спросил он.
— Я впитал эту веру с молоком матери.
— Как же вы решились давать уроки вождю протестантов?
— О монсеньор, — немного смутившись, проговорил де Ремой, — тогда он еще не был вождем гугенотов, а только принцем крови; и он хорошо платил, а в нашем бедственном положении не приходилось выбирать.
— …хотя вы и знали, что он принадлежит к протестантской партии.
Господин Гийом прокашлялся, внезапно поперхнувшись.
— Да, монсеньор, мне было об этом известно.
— Ну, хорошо, — откинулся на спинку стула коннетабль, — что было, то прошло, забудем об этом. Теперь скажите, помните ли вы те уроки, которые давали принцу? Я хочу спросить, показывали ли вы ему какие–то особенные приемы, которые не знает ни один человек?
Старый учитель опустил голову, силясь вспомнить события десятилетней давности. Минуту–другую продолжалось молчание; наконец лицо его прояснилось:
— Да, я действительно показывал ему несколько таких приемов, хотя сегодня они, быть может, уже устарели. О них знает еще, помнится, граф де Сент–Андре.
— Маршала де Сент–Андре нет в живых, следовательно, секреты вашего мастерства известны лишь принцу Конде?
— Да, монсеньор, если он не показывал этих приемов никому другому.
— Будем надеяться. Что за секретные приемы? Расскажите.
Учитель виновато улыбнулся:
— Они все обманные и запрещены в честных поединках. Это двойной страмассон59 с ложным контрбатманом в четвертое соединение и обманная полутерция60 с выходом на толчок из девятой позиции.
— Хорошие же приемы показываете вы своим клиентам, — покачал головой коннетабль. — Вас самого обучал этому отец?
— Да, — кивнул гость. — Его светлость заплатил мне хорошую сумму… Мне пришлось согласиться.
— Сколько же заплатил вам Конде?
— Сто пистолей.
— Сможете ли вы сейчас научить тем же приемам, которыми владеет Конде?
— Монсеньор, если потребуется, я готов по вашему приказу обучить хоть медведя.
— Вашим учеником будет не медведь, а мой сын.
— Что ж, пусть будет так, — невозмутимо ответил Гийом.
— Сколько дней нужно, чтобы он овладел теми приемами?
— Если он хороший фехтовальщик, достаточно будет одного урока.
— Он обучался у Буасси.
— Это мастер своего дела, он брал уроки у моего отца, но ему неизвестны приемы, которые знаю я и принц Конде.
— У вас будет два дня вместо одного.
— Это больше, чем нужно.
— Если вы добросовестно выполните то, о чем я вас прошу, вы получите вдвое больше того, что получили от принца Конде.
— Монсеньор, я буду молиться за вас до конца моих дней.
— Помните, от того, как вы справитесь с вашей задачей, зависит жизнь моего сына, маршала Франции.
59 Страмассон, контрбатман — фехтовальные термины. Страмассон — прямой выпад с ударом концом шпаги. Контрбатман — прием, провоцирующий противника применить защиту, вследствие чего тот невольно открывается для прямого удара.
60 Полутерция, терция, толчок — фехтовальные термины. Некоторые приемы в те времена были запрещены в частных поединках, особенно в кругах высшей аристократии. Ныне широко используются в спортивном фехтовании, хотя и заметно видоизменены.
— Осмелюсь спросить, монсеньор, ваш сын получил вызов на дуэль?
— Именно так.
— Еще один вопрос: кто его противник?
— Принц Конде Людовик де Бурбон.
Старый учитель так и застыл с открытым ртом. Впрочем, тут же быстро совладал с собой и проговорил:
—Я хорошо вас понял, монсеньор, и могу заверить: не беспокойтесь за судьбу вашего сына, я покажу ему такой прием, который не знает никто в целом свете.
— И еще одно: если мой сын будет убит, вы не только не получите вашего жалования, но и вряд ли вообще будете иметь средства к существованию. Вы и ваша дочь. Вам все понятно?
— Как «Отче наш», — склонил голову старый учитель.
— Шомберг!
Верный Шомберг тут же появился в дверях. Коннетабль снова повернулся к гостю:
— О нашем разговоре не должен знать никто, кроме нас с вами и моего сына. Никто не должен видеть вашего лица. На вас наденут маску. От этого зависит жизнь ваша и ваших близких.
— Когда я смогу приступить к работе, монсеньор? — коротко спросил господин Гийом.
— Немедленно. Вас отвезут по нужному адресу в карете с наглухо закрытыми окнами. Не задавайте никаких вопросов. Вам все объяснят на месте.
Он встал и позвонил в колокольчик.
В дверях появился гвардеец в полной военной форме.
— Готье, пусть подадут мою карету к заднему крыльцу.
— Слушаюсь, монсеньор.
— Шомберг, ты выйдешь с господином де Ремоном потайным ходом, лошади будут ждать вас у крыльца. Дальше ты доставишь этого человека к моему сыну. Ты не уедешь оттуда до тех пор, пока не убедишься, что герцог встретился с ним и понял, зачем я его прислал.
— Считайте, что это уже исполнено, монсеньор.
— Да будет с вами Бог и Святая Дева Мария. В добрый путь, господа! — коннетабль нажал на скрытую в стене пружину.
Потайная дверь под картиной Приматиччо неслышно провалилась вглубь и ушла в сторону. Шомберг и его спутник шагнули в темноту коридора, слабо освещаемого факелом в пяти туазах впереди, и дверь снова встала на место.
* * *
Франсуа де Монморанси был еще в Лувре, когда к его дому, разбрызгивая вокруг грязную жижу почти растаявшего снега, подкатила карета с гербом Монморанси. Посетителям пришлось прождать около получаса в приемной, пока не приехал герцог.
— Шомберг? — удивился маршал, увидев любимца отца.
— Я, господин герцог.
— Случилось что–нибудь? Вас послал отец?
— Да, монсеньор, меня и этого человека, — Шомберг кивнул в сторону спутника.
— Кто это?
— Его зовут Гийом де Ремон. Он учитель фехтования.
— Вот как? — герцог с любопытством посмотрел на гостя. — Снимите вашу маску, сударь, чтобы я видел, с кем имею дело. Так, значит, вас послал Анн де Монморанси?
— Так точно, ваша светлость.
— Зачем?
— Я хотел бы поговорить с вами об этом с глазу на глаз. Таково приказание господина коннетабля.
— Шомберг, можете отправляться обратно и доложить, что выполнили поручение.
— Прошу прощения, господин маршал, — поклонился Шомберг, — но я не могу докладывать о проделанной мною работе, если я ее не закончил. Я должен убедиться, что ваша беседа состоялась и принесла положительные результаты, на которые уповает мсье коннетабль. Таков его приказ.
— Вот оно что… — озадаченно протянул маршал, силясь понять суть происходящего. — В таком случае отправляйтесь пока к Лесдигьеру, думаю, вам с ним есть о чем поговорить, ведь вы с недавнего времени близкие друзья.
Шомберг поклонился и исчез.
— Идемте в мои покои, — пригласил маршал, — там нам с вами будет удобнее.
Они пересекли приемную и вошли в комнату, стены которой были увешаны гобеленами с изображенными на них сценами из мифологии.
— Я слушаю вас, — проговорил Франсуа Монморанси, поворачиваясь к гостю, но не садясь и не предлагая сесть посетителю. — Вас послал ко мне коннетабль, не так ли?
— Совершенно верно.
— С какой целью?
— Ему известно о предстоящей дуэли с принцем Конде.
— Он полагает, что вы знаете свое дело лучше Буасси?
— И не без оснований, монсеньор. Буасси брал уроки у моего отца.
— Кто же ваш отец?
— Его звали Жоффруа де Ремон.
— Ваш отец обучил и вас тому же искусству, что и Буасси?
— С той разницей, что я могу выдержать бой с двумя такими, как Буасси.
— Он показал вам какие–то особенные приемы?
— Именно те, которых не знает Буасси.
— Вы хотите сказать, что пришли научить меня этим приемам?
— Да, монсеньор.
— Следовательно, вы считаете, что мой противник сильнее меня?
—Дело в том, что принц Конде брал уроки у меня. Наступило тягостное молчание.
Учитель ждал. Герцог задумчиво, точь–в–точь как его отец, выстукивал марш пальцами на поверхности стола.
—Откуда Анн де Монморанси узнал о вас?
— Я полагаю, что первому министру королевства достаточно шевельнуть пальцем, чтобы узнать то, что ему надо узнать.
— Где вы живете, мсье?
— В Понтуазе.
— И он привез вас оттуда только затем, чтобы вы показали мне те приемы, которые известны лишь вам и принцу Конде?
— Ваш отец беспокоится за вашу жизнь, монсеньор. И я разделяю его опасения.
— Но их не разделяю я. Я не желаю пользоваться вашими услугами. Как дворянин, заявляю вам, что это будет нечестно с моей стороны. Я вызвал его на дуэль, не зная о вашем существовании. Пусть все останется на своих местах.
— Монсеньор, Конде убьет вас.
— Пусть только попробует. Мы еще потягаемся.
— Позвольте заметить, господин герцог, что это по меньшей мере неразумно с вашей стороны.
— Я полагаюсь на волю провидения, господин де Ремон, а оно всегда на стороне справедливости.
— Если Конде убьет вас, ваш отец убьет меня. Герцог резко повернулся к учителю:
— Это он вам так сказал?
— Он дал понять, что в этом случае не жить ни мне, ни моей семье. Со мной живут дочь и ее маленький ребенок. Они останутся без крова, их выбросят на улицу. Я не говорю уже о своей собственной участи. Только вы сможете предотвратить несчастье, и на вас, как на Бога, я уповаю.
— Черт возьми! — воскликнул маршал. — Господин коннетабль проявляет чрезмерную отцовскую любовь, думая, что его сыну придется поступиться чувством благородства, которое он сам же в нем воспитал. Едем к нему!
— Не стоит этого делать, монсеньор, — сказал гость, не двинувшись с места. — Вам не удастся изменить решение коннетабля. Поверьте, у него были на то веские основания. Ваша жизнь неизмеримо дороже, нежели жизнь Конде, и она нужна не столько вам самому, сколько Франции. Коннетабль стар… очень стар. Кто наследует ему после его смерти? Конде? Колиньи? Быть может, ваш брат? Впрочем, в Париже я человек новый и не мне давать вам советы, но подумайте хорошенько, господин маршал, о возможных последствиях дуэли.
Старый учитель был прав, и герцог понимал это. В случае его смерти род Монморанси обречен на забвение, ибо коннетаблю недолго осталось жить, и все свои надежды на продолжение рода и благополучие их семейства он связывал со старшим сыном. Было, правда, еще три, но Шарль и Гильом были далеки от политических дел государства и еще дальше — от королевского двора. Третий, Генрих де Монморанси, странствовал где–то по Европе и знать ничего не хотел о внутренних распрях в своем государстве.
Смерть Конде, в свою очередь, устраивала Екатерину Медичи. Слишком возвысилась и упрочилась в последнее время партия гугенотов, чересчур многочисленны и наглы они стали. Убрав вождя, Екатерина быстро утихомирит буйные головы, и вновь восстановится равновесие, о чем так радеет и старый коннетабль и что необходимо для исстрадавшейся, израненной Франции, терпеливо зализывающей свои раны после неудачных итальянских походов и собственных религиозных войн.
О победе своего сына мечтал и Анн де Монморанси, ибо в этом случае путь к неограниченной власти становился свободным. Это предвещало полное торжество дома Монморанси над вождями и сторонниками обеих партий, это сулило мир в королевстве, это было благом для Франции и ее народа.
Смерть Конде устраивала и господина де Рамона. Как добрый католик, он теперь уже от всей души жалел, что выдал секреты своего мастерства вождю противной партии, и с огорчением думал, что эти тайные приемы стали или, быть может, станут общим достоянием армии гугенотов.
— Итак, вы утверждаете, — нахмурился маршал, — что мой противник владеет особыми приемами, о которых неизвестно никому? А также полагаете, что мне тоже надлежит знать о них, дабы не дать принцу убить себя?
— Так думает ваш отец, этого хочет все королевство.
— Что ж, в таком случае идемте, — тряхнул головой Франсуа де Монморанси. — Но помните, я делаю это только ради спасения вашей жизни, ибо коннетабль действительно способен осуществить свою угрозу, если пойти против его воли. Идемте же!
— Куда? В фехтовальный зал, разумеется!
