ГЛАВА 4. ДУЭЛЬ

Дальше: Часть пятая ОТ КАРКАССОНА ДО МУЛЕНА

В пятницу рано утром, едва солнце показалось из–за шпилей церквей и башен Парижа, дуэлянты прибыли на место.

Это была небольшая поляна на окраине Булонского леса.

С принцем Конде были Матиньон, Колиньи и де Ла Ну, со стороны Франсуа де Монморанси присутствовали Лесдигьер, Шомберг и Водемон. Матиньнон с Лесдигьером удваивали дуэлянтов. Можно было утроить и даже учетверить поединок, но остальные участники не выказали особенного желания, хотя Шомберг и предложил свои услуги.

Адмирал Колиньи, которого прозвали «ходячим кодексом дворянской чести и поведения», собственноручно позаботился о том, чтобы все необходимые условия поединка были соблюдены. Он проверил длину клинков противников, убедился, что оба в камзолах с отстегнутыми брыжами (было довольно прохладно), а значит, одинаково одеты, и поставил их так, чтобы солнце, появись оно внезапно, не слепило глаза ни тому, ни другому. Перед поединком, помня свои обязанности, секунданты сделали попытку помирить враждующих и всем полюбовно разойтись.

— Мне нанесли оскорбление, — заявил Конде, пробуя клинок своей шпаги на гибкость, — и этот позор можно смыть только кровью.

— Я пообещал себе дать урок вежливости господину принцу Конде, и ничто теперь уже не вынудит меня отказаться от принятого решения, — проговорил герцог, рассекая клинком воздух.

— И вы будете наказаны, мсье, за то, — произнес Конде, — что вздумали учить принца крови хорошим манерам.

— Каждый принц, прежде всего мужчина и дворянин, — ответил герцог, — и никогда не должен об этом забывать. То, что дворянин, у которого он похитил даму сердца, ниже его по общественному положению, еще не дает права пользоваться льготами принца крови, тем более что дворянин этот — гугенот.

— Вот как! — воскликнул Конде, искренне удивившись. — Выходит, он мой собрат по партии? В таком случае я от чистого сердца, прошу у него прощения; жаль, что он не слышит меня в эту минуту.

— Лесдигьер, — обернулся герцог к своему гвардейцу, — у вас просит прощения сам принц Конде. Прощаете ли вы его?

— От всего сердца, — произнес Лесдигьер, поклонившись Конде.

— Ах, так это вы, молодой человек? — и Конде с любопытством поглядел на Лесдигьера.

— К моему великому сожалению, монсеньор, — ответил Лесдигьер.

— Надеюсь, это не заставит вас отказаться от поединка, кузен? — спросил Монморанси.

— Напротив, герцог. Я весьма огорчен, что обидел единоверца, и считаю, что должен быть наказан за это. Я рад, что мне не придется скрестить оружие с ним и что вы, католик, явитесь, так сказать, орудием мщения за честь этого дворянина. Если я получу хороший удар шпагой, я буду считать, что Бог отвернулся от меня. А теперь начнем, солнце, кажется, уже начинает пригревать. Готовы ли вы, господа? — спросил Конде у Лесдигьера и Матиньона.

— Готовы, монсеньор.

— Тогда к бою! Ad rem!61

И четыре шпаги, скрестившись, зазвенели в воздухе.

Монморанси сразу понял, что имеет дело с незаурядным противником. Конде сражался хладнокровно, умело, не допуская ошибок. Шпага будто приросла к его руке, он владел ею виртуозно. Поначалу он не нападал, только защищался, и в этом сказалось мастерство, перенятое им у Гийома де Ремона. Однако герцог вел бой в той же манере, и оба противника, равные по силе и мастерству, никак не могли поймать один другого на ошибке.

Наконец Конде сделал выпад, но удар был искусно отбит; герцог тоже перешел в нападение, но и он потерпел неудачу. Выходя из одной позиции, принц атаковал батманом, который показал ему г–н Гийом, но удар был настолько мастерски отражен приемом, которому противника обучил Буасси, что он чуть было не выронил шпагу из руки. Герцог, быстро перейдя из одной позиции в другую, искусно применил дегаже, но точно так же, как Буасси учил его уходить от дегаже, этот удар был отбит принцем Конде.

— Честное слово, принц, — проговорил маршал, — ваша манера боя напоминает мне уроки Буасси, хотя я знаю, что вы не учились у него.

— А ваша манера, герцог, точь–в–точь как у моего мастера. Ей–богу, можно подумать, что мы тренировались в одном фехтовальном зале и брали уроки у одного и того же человека.

Что касается Матиньона, то неизвестно, у кого брал уроки он, и Лесдигьер сразу понял слабые места в его защите, хотя Матиньон весьма искусно нападал. Однако Лесдигьер решил не ускорять событий и молча, изматывал противника, ожидая, пока тот выдохнется и сам

61«К бою!» (лат.).

откроется. Для него эта дуэль была игрой, и он, легко отбивая удары, в то же время наблюдал за другой сражающейся парой. Матиньон, видя такое пренебрежение, рыча, бросился в атаку, но тут же, как предупреждение получил царапину на левом предплечье. Это еще больше обозлило его; забыв нехитрую заповедь бойца — не терять хладнокровия в бою — значит наполовину победить врага, — он сделал отчаянный выпад, совершив при этом ошибку, и получил еще одну царапину на другом предплечье.

— Сударь, вы что, издеваетесь надо мной? — крикнул он, отступая на шаг.

— Ну что вы, милостивый государь, я очень уважаю такого достойного противника, как вы, и в доказательство моих слов не стану вас убивать, а позволю себе всего лишь ранить вас. В плечо. Вот сюда.

И не успел Матиньон опомниться, как получил удар в плечо приемом, называемым мулине.

—Святой боже, я ранен! — воскликнул он и, скрипнув зубами от ярости, снова ринулся в атаку. Но, подняв шпагу для удара, выронил ее — рука беспомощно повисла как плеть.

Матиньон упал на одно колено. Лицо его побледнело. Другой рукой он схватился за плечо: пальцы тут же окрасились кровью. Бой немедленно прекратили. Рану перевязали и помогли ему дойти до кареты, которая стояла неподалеку специально для подобного случая.

Конде, наконец, перешел в атаку и, делая выпады, не переставал удивляться тому, с какой легкостью его противник парирует удары.

Оба противника стоили друг друга, и каждый понимал это. Дуэль, длившаяся уже с четверть часа, не приносила результатов ни той, ни другой стороне, мало того, ни один из противников не получил еще ни единой царапины.

Наконец Конде откинулся назад и, быстро сменив позицию с четвертой на шестую, сделал ложный выпад. Герцог ждал этого. Это было началом приема, о котором предупреждал его де Ремон. И когда последовал двойной страмассон, он с ловкостью увернулся от него, при этом, едва не выбив вторично шпагу из руки Конде и слегка поцарапав ему колено.

Колиньи сокрушенно покачал головой, Ла Ну с Шомбергом недоуменно переглянулись, а Монморанси подумал, что если бы не этот человек из Понтуаза, он наверняка сейчас был бы убит наповал.

Конде опешил. Тот прием, которому его обучил Гийом де Ремон и которым он думал завершить схватку, с треском провалился.

Конде тяжело дышал. У него в запасе был еще один обманный трюк, на него возлагал он теперь все надежды. Отдышавшись немного. Он вновь хладнокровно приступил к атаке. Мелькнула мысль: вдруг противнику известен и его второй, последний убийственный толчок из девятой позиции, от которой не было спасения? Он провел первую часть обманной полутерции. Зная этот прием, противник непременно должен был отреагировать боковым парадом, но Монморанси не предпринял никаких мер. И Конде решил, что его час настал. И когда принц, помолившись мысленно Богу и вложив всю силу в удар, произвел тот второй прием, на который возлагал все надежды, то с ужасом понял, что удар его отбит. Сам он при этом, неловко повернувшись, потерял равновесие и упал лицом в холодную прошлогоднюю траву, кое–где даже не потерявшую зеленого цвета.

Колиньи, заметив примененный Конде запрещенный прием, недовольно нахмурился. Лесдигьер же на хитроумный трюк не обратил никакого внимания: он изрядно нервничал, опасаясь за жизнь принца, и одновременно от всей души восхищался ловкостью своего хозяина. Мысленно юноша даже дал себе слово непременно сравниться когда–нибудь с ним в мастерстве фехтования.

Конде тем временем уже вскочил на ноги. Вид его был ужасен: губы нервно подрагивали, в лице — ни кровинки, глаза полыхали бешенством и злобой. Он с таким остервенением вновь бросился в атаку, что Монморанси понял: настал черед применить тот самый прием, которому де Ремон обучил его напоследок и который был неведом противнику.

Принц принял стойку, изготовившись сделать надлежащий выпад, но… не успел. Немногочисленные зрители дружно охнули: в груди Конде, чуть ниже правого соска, уже торчал клинок соперника! Принц, опуская руку со шпагой, едва слышно прошептал:

— Запрещенный прием…

— Беру пример с вас, принц, — так же тихо ответил маршал, выдергивая острие шпаги из его груди.

Лезвие оказалось обагренным кровью на целых два дюйма. Конде, не издав более ни звука, рухнул оземь.

— На помощь! Скорее! — вскричал Колиньи. — Принц не должен умереть!

— Не волнуйтесь, сир, — устало улыбнулся герцог, возвращая клинок в ножны, — столь пустяковая рана не может быть смертельной.

Оруженосцы аккуратно подняли принца и отнесли к карете медпомощи. Через минуту зашторенное окно кареты распахнулось, и раздался взволнованный голос адмирала:

— Конде жив! Сердце бьется! В Париж! Немедля!

…Большой кровопотери не случилось: отверстие раны оказалось достаточно узким. К тому же не на шутку обеспокоенный Колиньи всю дорогу прижимал к груди раненого поданную походным лекарем мягкую чистую тряпицу.

Однако в сознание Конде по–прежнему не приходил. Парижский врач, которого слуги по требованию адмирала незамедлительно доставили к постели больного, внимательно осмотрел рану, наложил соответствующую повязку, объявил, что, не считая поцарапанного ребра, жизненно важные органы не задеты, прописал обильное питье и рекомендовал полнейший покой. Матиньона, проделав с ним аналогичные манипуляции, тоже успокоил, предупредив, разумеется, о соблюдении постельного режима и посоветовав как можно реже шевелить поврежденной рукой.

На следующий день к воротам особняка Конде явилась жаждущая справиться о здоровье вождя толпа гугенотов. Особо активных допустили к больному, и они, обступив его ложе, принялись довольно шумно обсуждать случившееся, на все лады, проклиная католиков, посмевших покуситься на жизнь их предводителя. От гула возбужденных голосов Конде пришел в себя. Прислушавшись, открыл глаза и слабым голосом попросил никого не винить, ибо дуэли среди дворян — дело обычное, а он, если разобраться, сам во всем виноват.

Гугеноты несогласно загомонили, да столь шумно, что Ансельму, верному слуге принца, исполнявшему теперь обязанности сиделки, пришлось вспомнить о наставлениях доктора. Решительно вмешавшись, он объявил, что разговаривать и тем более волноваться больному пока противопоказано, с чем и выдворил несознательных посетителей.

К вечеру у Конде поднялся жар, и всю ночь он бредил, мучимый кошмарами. Ближе к рассвету жар сменился перемежающейся лихорадкой, однако сознание если и возвращалось, то ненадолго. Явившийся поутру врач Ле Лон, поменяв повязку, проверив пульс и послушав дыхание больного, заметно помрачнел. На немой вопрос Ансельма ответил, что, видимо, наступил кризис. Домой доктора не отпустили: выделили ему комнату рядом с покоями Конде. Всю последующую ночь принц снова метался в бреду, норовил вскочить, выкрикивал имена как ныне здравствующих, так и давно усопших врагов… К утру все–таки забылся и после непродолжительного сна испытал некоторое облегчение. Открыв глаза, попробовал даже пошутить с окружающими, чем весьма порадовал Колиньи, Ла Ну и Ансельма. Однако с наступлением сумерек все возобновилось: и жар, и бред, и лихорадка. Врач, осмотрев еще раз рану, обнаружил, что началось нагноение. Он тщательно обработал воспаленный участок кожи, смазал его по краям каким–то пахучим бальзамом и наложил свежую повязку.

Но желаемого исцеления по–прежнему не наступало. Когда больной ненадолго выходил из забытья, глаза его бесцельно блуждали по комнате: казалось, он никого уже не узнавал. Не помогали ни целебные отвары, ни чудодейственные эликсиры, щедро вливаемые в пациента доктором.

Следующие сутки выдались такими же беспокойными: в горячечном бреду Конде то звал Антуана Бурбонского, то требовал немедленно вручить ему шпагу, то приказывал подвести любимого коня… Тяжелый тревожный сон перемежался частыми глухими стонами, а во время одного из очередных кошмаров принц внезапно вскочил, вследствие чего рана открылась, и повязка мгновенно пропиталась кровью. С трудом уложив его, Колиньи задумался: состояние здоровья друга стало внушать ему серьезные опасения. Тот же Матиньон давно уже спокойно разгуливал по дворцу и даже, несмотря на подвязанную к груди руку, пытался оказывать посильную помощь в уходе за принцем. Тревожило и другое: в приемной и у ворот особняка по–прежнему толпились угрюмые гугеноты, которые, сжимая кулаки, открыто грозили расправой с католиками Парижа.

Наконец стало ясно, что искусство Ле Лона оказалось бессильно против болезни, и Колиньи отправился в Лувр, чтобы привести с собой лучшего королевского врача.

* * *

Екатерина Медичи за это время немало передумала и решила, что без Конде ей все же не обойтись. Она знала, что Филипп Испанский мечтает прибрать к рукам Французское королевство, поэтому и разжигает в стране вражду католиков и протестантов, рассчитывая сделать всю Францию католической. Поэтому Екатерина всегда держала под рукой гугенотов, в особенности на южных подступах. Этой армией она надеялась защитить границы королевства от посягательства испанцев. И смерть человека, на которого она теперь возлагала надежды в своей внешней политике, совсем ее не устраивала. Напротив, королева каждый день посылала нарочного в дом Конде, чтобы тот докладывал ей о состоянии его здоровья; однажды она даже навестила больного, и когда Колиньи пришел за ее личным врачом, Екатерина не отказала ему, пожелав скорейшего выздоровления принцу.

Об этой дуэли у королевы–матери состоялся разговор с сыном.

— Конде — один из лучших фехтовальщиков королевства, — недоумевала она, — как же могло случиться, что он дал себя заколоть этому Монморанси?

— Ах, матушка, — пылко воскликнул Карл IX, — вы ведь знаете, как я люблю Конде, и эта дуэль расстроила меня не меньше вашего. Но если Шаплен вернет мне принца целым и невредимым, я осыплю его милостями и сделаю одним из своих друзей.

Однако мэтр Шаплен, лучший врач Екатерины, внимательно осмотрев принца, только вздохнул и горестно покачал головой. Слишком много, по его мнению, прошло времени с начала воспаления, и теперь надо принимать экстренные меры. Необходимо было вновь вскрыть рану и надлежащим образом обработать ее края составом, который он с успехом применял при лечении порезов. Это мазь, куда входят растертые в порошок сухие лягушачьи лапки и кровь младенца мужского пола. Ее применяют в тех случаях, когда все остальное бессильно. Однако он не захватил ее с собой, не предполагая, что она может понадобиться. Так сказал Шаплен и, пообещав вскоре вернуться, ушел.

В это время доложили о приходе какого–то человека.

— Лесдигьер? — разом воскликнули Колиньи и Ла Ну, увидев вошедшего. — Вы прибыли от маршала Монморанси?

— Я послан королем, — ответил Лесдигьер.

Он солгал. Его действительно послал герцог. С тем, чтобы, если понадобится, привести к принцу своего личного врача, немца по происхождению, понимавшего толк в ранах такого рода. Но Лесдигьер не мог этого сказать, опасаясь возмущения присутствующих подобным знаком внимания со стороны маршала. Ла Ну отвел Лесдигьера в сторону:

— Положение тяжелое. Врач собирается сделать вскрытие раны и вновь смазать ее края. Требуется какая–то особенная мазь, за которой он только что ушел. У Ле Лона, к несчастью, такой нет. Он сказал, она из лягушек.

— И эта мазь гарантирует исцеление? — выразил недоверие Лесдигьер.

— Кто может ручаться за успех? — пожал плечами Ла Ну. — Но если Шаплену не удастся ликвидировать очаг… больной умрет.

Лесдигьер вздрогнул.

— И нет никакого другого выхода? — спросил он.

— Никакого, — удрученно промолвил Ла Ну. — Я нарочно не говорю об этом нашим собратьям, стоящим в приемном зале, из боязни, что они пойдут штурмом на дом Монморанси. Но вам я могу сказать; может случиться непоправимое — мы потеряем Конде, — и Ла Ну, этот «железный» человек, храбрый воин, заплакал.

Лесдигьер молча, смотрел на пожелтевшее лицо Конде, слышал его прерывистое, хриплое дыхание и, будто парализованный, не двигался с места. Казалось, он о чем–то думал, глядя на побелевшие пальцы рук больного, мелко, в ритм биения сердца, вздрагивавшие поверх одеяла. И вдруг какая–то спасительная мысль, видимо, пришла ему в голову — он быстро спросил у Ла Ну:

— Скоро ли вернется королевский врач, как вы думаете?

— Его повезли в карете. Думаю, это займет не менее получаса.

— Хорошо, этого времени хватит, чтобы добраться до улицы Потвин и вернуться обратно.

— Что вы собираетесь делать?

— Ла Ну, умоляю вас, не разрешайте этому лейб–медику касаться тела принца до моего прихода, задержите его под любым предлогом! Принц Конде — не подопытный кролик, мы не имеем права доверять кому–либо производить над ним рискованные опыты. Здесь нужна рука профессионала.

— Вы нашли какой–то другой выход, Лесдигьер?

— Я приведу человека, который вылечит принца.

— Вы уверены в этом? — с надеждой спросили Ла Ну и Колиньи.

— Очень надеюсь. Я видел его в деле. Мне рассказывали, что в свое время он спас жизнь Франциску де Гизу.

— Кто он? Как его зовут?

— Этот хирург вам хорошо известен, господа. Его зовут Амбруаз Паре.

— Мне знаком этот человек, — кивнул Ла Ну. — Мы встречались с ним на улице Пуаре.

— Я тоже слышал о нем, — добавил Колиньи, сразу оживившись. — Говорят, он очень искусный хирург.

— Ждите меня, — сказал Лесдигьер, — я скоро вернусь. И ради всего святого, не позволяйте начинать операцию, если не хотите, чтобы случилась беда.

И он быстро ушел.

ГЛАВА 5. МЭТР АМБРУАЗ ПАРЕ, ИЛИ ЧЕЛОВЕК–ЛЕГЕНДА

Всю дорогу Лесдигьер, как заклинание, повторял одну и ту же фразу: «Только бы он был дома. Только бы Бог услышал мои мольбы». За считанные минуты он добрался до жилища хирурга и громко постучал. На стук никто не отозвался. Тогда он стал барабанить в дверь; на этот раз в окне показалась физиономия старушки.

— Что вы так бухаете кулаком? — проскрипела она, разглядывая Лесдигьера тусклыми желтыми глазами из–под чепца, надетого поверх седых волос. — Эдак вы выломаете дверь!

— Я сделаю это тем скорее, чем дольше не увижу того, кто мне нужен. Дома ли господин Паре?

— Вам нужен мэтр Паре? Нет его, и незачем так стучать.

— Где же он? Отвечай, чертова старуха! Иначе я высажу эту дверь и посажу тебя на петли вместо нее! — пригрозил Лесдигьер.

— Какой невоспитанный юноша, — фыркнула старушка. — Разве можно так разговаривать с женщиной?

— Я спрашиваю, где Амбруаз Паре? — повторил Лесдигьер, еле сдерживаясь.

— А мне почем знать? Он вышел из дому около часа тому назад и исчез.

— В каком направлении?

Старуха махнула рукой в сторону церкви Сен–Северен.

Лесдигьер сразу понял, куда следует направиться. Если хирурга не окажется там, куда он теперь шел, значит, все пропало.

Не доходя до улицы Пуаре, он постучал условным сигналом в знакомую дверь, и когда на его вопрос ответили, что мэтр Амбруаз здесь, бедный Лесдигьер облегченно вздохнул.

—Лесдигьер? Вы? — удивился Амбруаз Паре, спускаясь по лестнице. — Отчего вы так взволнованы? Что–то случилось?

— Случилось, Паре. И от того, сколь долго вы будете собираться в дорогу, зависит жизнь человека, под чьими знаменами мы отстаиваем свои убеждения, основанные на истинной вере.

— Конде?.. — коротко спросил хирург.

— Жизнь его в опасности, — кивнул Лесдигьер. — Края раны загноились, принца лихорадит, у него жар. Королева–мать прислала своего лейб–медика, тот осмотрел больного и отправился за мазью из лягушачьих лапок. По его мнению, она и принесет желаемый результат.

— А Ле Лон? Делал ли он вскрытие? Осматривал ли ткани внутри? — быстро спросил маленький хирург.

— Этого я не знаю, но, насколько мне представляется, — нет.

— Невежи… Свора шарлатанов, — пробурчал Амбруаз Паре. — Как они не поняли, что очаг заражения находится внутри тела, а не снаружи!

— Значит, — промолвил Лесдигьер, — требуется операция?

— И немедленная! Только удалив опухоль внутри организма, можно спасти жизнь больного. В противном случае неизбежно заражение крови, и тогда…

— Святой Боже…

— Идемте скорее ко мне домой, Лесдигьер, мне нужно взять необходимое для операции. Поторопимся, дорога каждая минута!

Когда они вошли к больному, Шаплен открывал темно–синий пузырек. Увидев вошедших, он выпрямился и, кивнув им в виде приветствия, недоверчиво покосился на Паре. Хирург тем временем, не церемонясь, подошел к больному, внимательно осмотрел рану, пощупал пульс, заглянул в рот, приоткрыл веки, приложил ухо к груди, долго слушал, потом выпрямился и, оглядев всех находящихся в комнате, сказал:

— Господа, я попрошу всех выйти. Останемся я и Шаплен. Когда потребуется, я вас позову.

Не возражая, все молча вышли. На пороге Колиньи обернулся и тихо сказал:

— Мэтр Паре, с этого момента жизнь принца в ваших руках.

— Господин адмирал, — ответил Амбруаз, — это вам надо было сказать мне сразу после поединка.

В томительном ожидании тянулись минуты. Гугеноты, узнав, что требуется полнейшая тишина, сразу примолкли и лишь с благоговейным трепетом взирали на дверь, за которой ученые мужи боролись за жизнь их вождя.

Проделав операцию, Амбруаз Паре зашил края раны и смазал шов каким–то особым составом, известным, надо думать, лишь одному ему. Шаплен спросил его, что это за чудодейственная мазь?

— Это специальный состав, который я привез от арабов. Они же научили меня, его изготовлять. Вот вам тампон и мазь. Завтра в это же время смените повязку. Будете понемногу давать больному микстуру, которую я оставил на столе: по одной ложке, маленькими дозами, через каждые полчаса. Этого хватит на сутки, завтра я пришлю человека, он принесет еще.

— Что это за питье? — спросил Шаплен, беря склянку и рассматривая содержимое на свет.

— Целебный отвар, который даст больному облегчение и вернет здравый рассудок. Кроме того, поможет быстрее зарубцеваться пораженным тканям. А в остальном — только покой. Когда у больного появится аппетит, давайте ему понемногу мясного бульона, в который мелко покрошите вареное яйцо.

— И вы гарантируете полное выздоровление? — теперь в глазах королевского лейб–медика светилось уважение.

— Через три дня принц сможет встать с постели и сделать несколько шагов.

— Как мне благодарить вас, мэтр Амбруаз! — воскликнул Шаплен, пожимая хирургу руки. — Ведь вы спасли мою репутацию.

— Я ни в чем не нуждаюсь, — ответил Паре. — Впрочем, когда–нибудь, возможно, мне и понадобится ваша помощь, но зачем заглядывать так далеко в будущее?

— Я всегда к вашим услугам, — ответил Шаплен. — Но скажите все же, Амбруаз, что произошло? Зачем вы распороли рану и залезли внутрь?

— Все очень просто, — объяснил хирург. — В организм попала инфекция. Необходимо было оперативное вмешательство. Вот и все.

— И еще один вопрос, мэтр… Вы нарочно оставили меня здесь? Ведь я же ничем вам не помогал, вы все делали один и молча.

Легкая улыбка тронула уголки губ маленького хирурга:

— Мы ведь с вами коллеги, а значит, должны оберегать профессиональную честь собрата по ремеслу.

— Я не забуду вашего урока, — растроганно проговорил Шаплен.

— Прощайте, — произнес Амбруаз Паре и направился к двери.

А в зале тем временем волнение достигло предела. Не замечая того, гугеноты время от времени делали короткие шаги по направлению к спальне, и вскоре все, таким образом, столпились у дверей.

Наконец они раскрылись, и появился Амбруаз Паре с мелкими капельками пота на лбу и совершенно бесстрастным лицом, как будто то, что он сейчас сделал, входило в круг его повседневных обязанностей.

Все бросились к нему, несколько десятков пар глаз уставилось на хирурга в ожидании приговора.

И в гробовой тишине Амбруаз Паре объявил:

—Жизнь принца Конде вне опасности.

Все облегченно вздохнули, и от этого дружного вздоха заколебалось пламя свечей в канделябрах, расставленных по всему залу.

Амбруаз повернулся к Колиньи:

— Мне здесь больше делать нечего. Отныне у постели больного будет неотлучно находиться господин Шаплен, если, конечно, его не призовет к себе король. Все необходимые рекомендации он получил; с ним будет Ле Лон. Прощайте.

— Прощайте, Амбруаз. И помните, не только принц Конде, но и все мы отныне у вас в долгу.

Маленький хирург, молча, поклонился и покинул дворец.

В эту ночь раненый, как никогда, спал спокойно. Его не мучили кошмары, температура спала, дыхание стало ровным. Обоим врачам только и оставалось делать, что давать ему через каждые четверть часа по ложке того питья, которое оставил Паре.

Утром Конде открыл глаза, вполне осмысленно огляделся и, увидев сидящего рядом Шаплена, поинтересовался, какого черта здесь делает королевский врач. Шаплен объяснил, что его прислала королева–мать в помощь Ле Лону и что теперь, благодаря их совместным усилиям, здоровье принца пошло на поправку.

— Сколько времени я здесь лежу? — спросил Конде.

— Пять дней.

— Выходит, только с вашим приходом я начал выздоравливать?

— О, ваше высочество, не надо преувеличивать моих заслуг. Медицина не всесильна, и мы, медики, подчас помогаем один другому опытом, знаниями в той или иной области, — уклончиво ответил Шаплен.

— Хорошо. Я замолвлю за вас словечко перед Ее Величеством. А где мой врач?

— Ле Лон спит. Мы разделили с ним ночь: он дежурил до четырех утра, теперь моя очередь.

— А где Колиньи? Почему я не вижу Ла Ну? Что с Матиньоном, он выздоровел?

— Монсеньор, с господином Матиньоном все в порядке, рана его оказалась не столь серьезной, как ваша.

— Еще бы! Я видел, как герцог вытащил из моей груди клинок, чуть ли не на целую ладонь обагренный кровью.

— Я вижу, к вам возвращается память, ваше высочество, а это верный признак выздоровления.

— К черту память! Где адмирал? Я хочу видеть адмирала!

— Но, монсеньор, только шесть утра, все спят…

— В самом деле? Хм… Ну что ж, тогда дайте мне еще ложку вашего волшебного питья, и я тоже усну. Нет, честное слово, после него я чувствую себя будто заново родившимся! Вы искусный лекарь, господин Шаплен!

— Ваше высочество, вам нельзя долго разговаривать. Я боюсь, как бы не открылась ваша рана.

— Ну, хорошо, хорошо… — и принц, проглотив содержимое ложки, снова заснул.

…Через три дня после посещения мэтра Паре, когда Конде уже сидел в кровати и с жадностью уминал куриную ножку с оливками, к нему вошел Колиньи.

—Оставьте нас, — коротко сказал он, и оба врача вышли.

— Вы пришли кстати, адмирал, — произнес Конде, заканчивая с едой и вытирая пальцы салфеткой. — Я совсем одичал в своей берлоге и, наверное, за это время накопилась куча новостей, которые мне хотелось бы знать.

— Право, принц, мне нечего вам рассказать, — развел руками адмирал. — Матиньон уже совсем здоров, только иногда корчит рожу от неловкого движения рукой; королева–мать беспокоится о вашем здоровье…

— Что поделывает моя любовница? Последняя, маркиза де Лимейль?

— Нашла себе утешение в объятиях моего брата.

— Неблагодарная, — хмыкнул Конде, — мало того, что ни разу не навестила меня во время болезни, она вздумала предать меня! Самым подлым образом, на глазах у всего двора! Вот они, женщины, адмирал! Ну да ладно. Что поделывает король?

— Делает вид, будто царствует. И по–прежнему развлекается со своими собаками и шлюхами, которых поставляет ему Гонди. Его мать, кстати, вознамерилась совершить большое путешествие по Франции. Хочет показать французам их короля.

Скорчив гримасу, Конде махнул рукой:

— Эти Валуа не перестают меня удивлять своими чудачествами. Что слышно о Монморанси? Он, верно, приобрел теперь славу Геракла, убившего лернейскую гидру.62

— Ничуть. Он тоже тревожится о вашем здоровье и ежедневно посылает к вам своего человека.

— Вот как? И кто же этот человек?

— Это Лесдигьер, поручик гвардии герцога.

— Помнится, он нашей веры. Хорош, однако, протестант, служащий политику–католику.

— Это очень умный и храбрый дворянин, мой принц, и он в чести у Монморанси. Кстати, не без его помощи нам удалось избавиться от герцога Гиза. Наконец, это тот самый дворянин, которому вы, принц, обязаны жизнью.

Конде удивленно вскинул брови:

— И вы говорите, что он спас мне жизнь? Каким же это образом?

— Именно он привел того врача, который вырвал вас из лап смерти.

— Что вы говорите, разве меня лечил не Шаплен?

— Но по указаниям мэтра Амбруаза Паре, которого привел Лесдигьер. Никто уже не ручался за вашу жизнь, принц. Оба врача, Ле Лон и Шаплен, не распознали истинное течение болезни и своими действиями чуть было не уложили вас в могилу.

— В самом деле? Мерзавцы… Однако этот самый Шаплен и словом не обмолвился об истинном положении дел. Надеялся, что правда не выплывет наружу?

— Не думаю. Но он не мог вернуться к королеве с известием, что раненый принц удалил его от себя за невежество. Не будем и мы разубеждать Ее Величество в искусстве личного врача.

— Так он протестант, этот хирург?

— Совсем недавно он примкнул к нашей партии гонимых. Помнится, это было после Орлеана.

— Я хочу его видеть, Колиньи. Я желаю отблагодарить того, кому обязан жизнью.

62 Лернейская гидра — чудовище с туловищем змеи и девятью драконьими головами, порождение Тифона и Ехидны (мифол.). Побеждена Гераклом (второй подвиг).

— Деньгами? Он горд и не возьмет ни су с человека, являющегося вождем его партии.

— Что же, в таком случае, мне сделать для него?

— Думаю, принц, он сам скажет, когда вы навестите доктора в его скромном жилище.

— Решено, Колиньи, как только я встану на ноги, мы немедленно сходим к этому лекарю. Где он живет?

— Где–то неподалеку, спрошу у Лесдигьера.

— Честное слово, адмирал, если бы я мог уже достаточно хорошо ходить, я тотчас нашел бы этого гвардейца и от всего сердца пожал бы ему руку.

— Вовсе не обязательно вставать для этого с постели, принц. Этот гвардеец — в приемной, и давно ждет, когда вы соблаговолите принять его.

—Черт вас возьми, Колиньи, — воскликнул Конде, — зовите же его сюда, я хочу с ним поговорить.

Лесдигьер вошел и почтительно склонился перед полулежащим в постели принцем Конде.

— Садитесь, молодой человек, — проговорил принц, указывая вошедшему на стул рядом с адмиралом. — По правде говоря, это я должен бы поклониться вам. Ведь именно вы привели этого замечательного хирурга.

— О, монсеньор, — скромно ответил Лесдигьер, — я только исполнил свой долг.

— Не только долг, но и чувство уважения и любви к вашему вождю руководило вами, надо полагать? Не отвечайте. В самом деле, о какой любви к человеку может идти речь, если этот человек похитил у вас вашу любовницу? Вернее, пытался похитить.

— О, монсеньор, — произнес Лесдигьер, — поверьте, я уже забыл об этом инциденте.

— Да, но об этом не забыл я, мсье, и буду помнить долго. Помнится, там, в лесу, я попросил у вас прощенья… Но если тогда это было произнесено с оттенком сарказма, то теперь я вторично от чистого сердца прошу простить меня. Я поступил опрометчиво, не поинтересовавшись, чьей любовницей является госпожа де Савуази, и вот наказан за это. Поверьте, я бы никогда не сделал этого, зная, что вы наш единоверец.

— Монсеньор, каждый из нас совершает ошибки, но поистине достоин уважения тот, кто умеет признавать их, доказывая этим свою честность и внутреннее благородство.

— Я поступил бы так, мсье Лесдигьер, даже не зная о том, что вы спасли мне жизнь.

— Мне хотелось бы теперь поговорить о вас. Давно ли вы служите в доме Монморанси?

— Скоро будет три года.

— И вы довольны своей службой?

— Да, монсеньор.

— Знает ли герцог, что вы протестант?

— Разумеется.

— Это его не смущает?

— Его не беспокоит вероисповедание человека, служащего верой и правдой ему и Франции.

— Браво. Весомое очко в его пользу. Той же позиции придерживается, надо думать, и коннетабль?

— Семейство Монморанси — политики, и это всем известно, монсеньор. Их деяния сводятся к укреплению мира в королевстве и прекращению религиозных войн.

— Можете ли вы то же самое сказать и о Екатерине Медичи?

— Разумеется. Не в силах помешать войне католиков с гугенотами, она, тем не менее, делает все возможное для примирения враждующих партий.

— Ей не мешало бы при этом снестись с Римом и с его помощью утихомирить церковь, разжигающую эту вражду. Как вы думаете?

— Согласен с вами, монсеньор, но если она этого не делает, значит, это идет вразрез с внешней политикой государства. Так, во всяком случае, мне думается.

— Мне нравится ваш ответ, мсье. Однако в нем чувствуется дыхание политика, и это, видимо, следствие того, что вы служите семейству Монморанси. Признайтесь, шевалье, у вас иногда были беседу на подобную тему с маршалом?

— Когда его светлость удостаивает меня разговоров с ним, у нас находятся другие, более отвлеченные темы, хотя иногда беседа переходит в политическое русло.

Конде с интересом наблюдал за Лесдигьером, видимо, испытывая удовольствие от разговора, потом внезапно спросил:

—И вам, надо думать, известно нечто такое, что было бы небезынтересным узнать нам, гугенотам? Я хочу спросить, не замышляется ли в доме Монморанси что–либо, прямо или косвенно направленное против протестантов?

— Нет, насколько мне известно, — коротко ответил Лесдигьер.

— Значит, — осторожно спросил Конде, — вам, может быть, что–то и не известно?

— Вероятно. Кто может знать планы семейства Монморанси?

— А вам хотелось бы их узнать? — снова спросил принц.

— Нет, монсеньор, — честно ответил Лесдигьер.

— Но почему же? А если они направлены против ваших же собратьев по вере?

— Этого не может быть. Монморанси не испытывают ненависти к гугенотам.

— А к католикам?

— И к ним тоже.

— Чем же вы тогда объясните мой поединок с герцогом? Не тем ли, что он хотел убрать вождя протестантов, да еще и секретным приемом, который ему специально для этой цели и показали?

— Могу вас заверить, монсеньор, что поединок этот с его стороны был нечем иным, как лишь защитой чужой чести.

—Вашей, шевалье?

— Да.

— Из ваших ответов я понял, что вы честный и благородный дворянин, добросовестно служащий своему хозяину, — улыбнулся Конде. — Вы так же послушны вождю своей партии, шевалье?

— Так же, монсеньор, — без колебаний ответил Лесдигьер.

— Чьим же приказаниям вы подчинитесь, если они пойдут одно вразрез другому? — спросил принц, испытующе глядя на молодого гвардейца.

— Вероятно, ничьим, монсеньор, если они будут противоречивы. Я буду руководствоваться голосом собственного рассудка, никогда не противоречащего принципам моей чести.

— Браво! — воскликнул Колиньи. — Именно такого ответа я от вас и ожидал, мсье.

— Я задам вам еще пару вопросов, шевалье, — проговорил Конде. — Смогли бы вы, если бы я вас о том попросил, узнать какие–либо интересующие меня сведения о планах семейства Монморанси? Вы понимаете меня, надеюсь?

Лесдигьер слегка покраснел. Только теперь он понял, к чему вел речь Конде. Поднявшись со стула, он слегка изменившимся голосом ответил:

— Я не шпион, монсеньор, и никогда им не был.

— А если дело касается членов вашей партии?

— Даже и в этом случае.

— Но если дело коснется открытого выступления, встанете ли вы под наши знамена?

— Именно так подскажет моя совесть и мой долг, монсеньор.

— Я так и думал, — улыбнулся Конде, — и я рад вашим чистосердечным ответам. Не сердитесь на меня за те вопросы, которые вам не без удивления пришлось выслушать. Это было небольшое испытание. Согласитесь, я должен знать, что собой представляет человек, которому я от всей души предлагаю свою дружбу. А в доказательство моих слов — вот вам моя рука!

— Монсеньор…

— Ну, смелее, шевалье. Или сражаться с горсткой смельчаков против армии Гиза в Васси было легче? Только не очень сильно жмите, признаться, рука у меня еще болит. Возьмите этот маленький подарок от меня, — сказал Конде, снимая с пальца перстень и протягивая его юноше.

—Благодарю вас, монсеньор, — ответил с поклоном Лесдигьер, — но мне, право же, вполне достаточно вашего рукопожатия.

Но Конде был неумолим:

—Носите его всегда в память о нашей встрече и знайте, что не каждому смертному выпадает счастье иметь такой подарок от принца королевской крови.

Лесдигьер еще раз поклонился и взял перстень:

— Благодарю, монсеньор.

— И помните, шевалье, — добавил принц, — что отныне принц Конде Людовик де Бурбон в числе ваших друзей. Вы всегда найдете в моем доме поддержку и защиту, а также можете рассчитывать на мою помощь в любой вашей жизненной неудаче.

— Еще раз благодарю вас, монсеньор, — произнес Лесдигьер, — однако надеюсь, что мне не придется утруждать своими просьбами ваше высочество.

— Возьмите и мою руку, шевалье, — проговорил Колиньи, вставая, — и знайте отныне, что это рука друга. Помните, что двери моего дома всегда открыты для вас.

— Я запомню этот день на всю жизнь, — молвил Лесдигьер, пожимая также руку адмиралу, — и буду рассказывать своим детям о том, что сегодня я пожал руки двум величайшим людям Франции.

— Как только я поправлюсь окончательно, а это будет, видимо, не раньше, чем через неделю, навестите меня в Лувре, — произнес Конде, — я познакомлю вас с одной интересной особой. Думаю, знакомство это не окажется для вас бесполезным.

— Весьма буду рад, монсеньор, ибо знакомства — полезная вещь. А теперь позвольте мне откланяться, — склонил голову Лесдигьер.

— Передайте герцогу, что я не испытываю к нему вражды, — сказал напоследок Конде. — Пусть навестит меня, я буду весьма рад…

Когда Монморанси на другой день пришел в дом Конде, они от души обнялись, и принц проговорил:

—Честное слово, кузен, если я выкарабкаюсь, а дело, кажется, идет к этому, мы с вами будем самыми добрыми братьями.

* * *

Через неделю принц Конде и Лесдигьер вместе вошли в покои короля Франции Карла IX. Увидев любимого дядю, спутника своих амурных похождений, охоты, игр и забав, король не смог сдержать счастливой улыбки и от души обнял принца, радуясь его выздоровлению. Узнав из уст Конде, какую роль в этом сыграл Лесдигьер, Карл протянул ему руку:

— Шевалье де Лесдигьер, вы спасли жизнь не только принцу королевской крови, вы вернули мне моего родственника и друга. Требуйте от меня любую награду, какую пожелаете.

— Сир, я тронут вашим вниманием к моей скромной особе, — произнес Лесдигьер, — но, видит Бог, если я сделал что–то, что доставило радость Вашему Величеству, то вызвано это было не желанием возвыситься или получить какую–то награду, а единственно стремлением спасти жизнь человеку, которого я глубоко уважаю и люблю.

— Bene dixisti!63 Прекрасный ответ, шевалье, клянусь честью, — вскричал юный король, — и он лишний раз показывает вашу скромность и огромное внутреннее благородство, чего так мало осталось у наших придворных. Вы служите герцогу Монморанси, господин Лесдигьер?

— Да, сир.

— Какой чин вы занимаете в его гвардии?

— Я поручик личной охраны его светлости.

— Хотите служить у меня? Вы получите чин лейтенанта королевской гвардии. Перед вами станут склонять головы иные министры, я уже не говорю о наших придворных.

— Прошу меня простить, сир, но это было бы неблагодарно по отношению к моему теперешнему хозяину, и мне бы не хотелось огорчать его своим уходом. Я привык к своей работе и имею весьма скверную натуру, которая диктует мне не отказываться от своих привычек. Еще раз прошу простить меня, сир.

— Жаль, шевалье. Предложение мое, тем не менее, остается в силе, и вы всегда вольны поступить так, как сочтете нужным.

— Благодарю, сир.

— Я переговорю с герцогом Монморанси, чтобы он сделал вас лейтенантом своей гвардии, вы вполне этого заслуживаете. Помните, отныне в числе ваших друзей сам король Франции.

— Сир, я ваш верный слуга и всегда к вашим услугам.

— Ступайте, шевалье. Я вижу, мой дядя начинает поглядывать на дверь, кажется, ему не терпится увести вас куда–то, например, в будуар к госпоже де Мере. Жаль, черт возьми, что у маршала Монморанси есть такие солдаты, каких нет у меня.

Лесдигьер вышел вместе с Конде, которому нынче было не до будуаров и опочивален придворных дам; ему пора было делать перевязку. Они простились прямо у дверей королевских покоев и направились каждый в свою сторону. И, проходя по коридору, Лесдигьер заметил, как придворные расступаются перед ним и слегка склоняют головы.

63«Хорошо сказано!» (лат.).

Выйдя из Лувра, Лесдигьер неторопливо направился на улицу Обри ле Бушер. Ремонтные работы, проводимые в особняке де Савуази, наконец закончились, и баронесса, оставив улицу О'Пресьер, где она временно снимала дом, жила теперь у себя.

ГЛАВА 6. ПУТЕШЕСТВИЕ ЧЕТЫРЕХ ГЕНРИХОВ

Конец января. Утро. В окна Луврского дворца, выходящие на улицу Астрюс, уже давно настойчиво стучится рассвет.

В глубине комнаты, на кровати под зеленым балдахином с отдернутым пологом, лежат двое: мужчина и женщина. Женщина спит, мужчина глядит в окно на шпиль церкви Сен–Жермен Л'Оссеруа, из–за которого вот–вот выглянет вялое, холодное солнце.

В комнате тепло: топят внизу, жар идет по трубам из меди, идущим по одной из стен.

Женщина заворочалась во сне, повернулась на другой бок, к мужчине лицом. Он услышал ее глубокий вздох, потом неровное дыхание и понял, что она уже не спит.

— С добрым утром, моя королева, — сказал он, поворачиваясь на спину.

— А, так вы уже не спите, Карл? — ответила женщина. — И давно вы высвободились из объятий Морфея?64

— Я не сплю уже с полчаса.

— Отчего же? Ведь мы легли так поздно: было что–то около трех часов ночи. Вас тревожат какие–то мрачные мысли?

— Меня ничто не тревожит, Ваше Величество, но я хотел бы спросить: помните ли вы, какой сегодня день?

— Я это прекрасно помню, господин кардинал, как и вашу недавнюю просьбу о поездке. Но вы, быть может, передумали?

— Я? С какой стати? Я полагаю, народ должен видеть хотя бы одного представителя дома Гизов, пусть даже он облечен духовной властью.

64Морфей — крылатый бог сновидений (греч.).

— Но ведь с нами едет Генрих Гиз, ваш племянник, представитель власти светской. Чего же вы кипятитесь?

— Он еще мальчик и всецело занят своими ребяческими играми с вашими сыновьями. На него даже не обратят внимания.

— В отличие от Генриха Конде, хотите вы сказать? О, принц Людовик, его отец, наверняка посадит сына на лошадь и заставит ехать рядом с собой. Пусть народ видит юного протестанта, славного отпрыска полководца Конде.

— В таком случае, мадам, я тоже поеду верхом, а на другой лошади, рядом со мной, будет восседать мой племянник.

— Понимаю вас, кардинал, — рассмеялась Екатерина Медичи, — вам не хотелось бы остаться в тени?

— Не столько мне, сколько юному герцогу Генриху.

— И, таким образом, — продолжала королева–мать, — желаемый баланс будет полностью восстановлен.

— Разумеется, — ответил Карл Лотарингский. — Чего греха таить, вы и так слишком много внимания уделяете гугенотам и их вождям, в последнее время в Лувре только и разговору что о Конде, Колиньи и юном принце Наваррском; о Гизах совсем не говорят, будто бы никогда и не было Франциска, великого и славного полководца французской армии. Вы и в походе собираетесь придерживаться той же ориентации? А знаете ли вы, что дворяне уже толпами стали менять веру на протестантскую, особенно после того, как король объявил во всеуслышание, что Конде — его самый лучший друг.

— Карлу нужна новая большая игрушка; он поиграет ею и бросит. А что касается дворян, то успокойтесь, они скоро вновь вернутся в лоно римской церкви. Ну а если о Гизах и не говорят, то это потому, что нет побед, одержанных католиками над протестантами, а ведь вы помните, как возносили вашего брата и вас после битв под Руаном и Дрё.

— Не хотите ли вы сказать, мадам, что для устранения дисбаланса в обществе мне надлежит взять в руки меч и отправиться громить гнезда протестантов?

Екатерина с любопытством посмотрела на собеседника и улыбнулась:

—Интересная мысль, ваше преосвященство! Почему бы и нет? Ваш брат именно этим снискал себе уважение и славу.

— Мой брат был великий полководец, а я только кардинал, смиренный слуга церкви.

— Это не мешает вам собрать войско и объявить поход за веру, а полководцами у вас будут герцоги Неверский и Монпансье, чем не подходящая пара? Ну что вы на это скажете?

— Скажу, что в случае победы вся слава достанется им, а не мне, — отозвался кардинал, не понявший, что его любовница смеется над ним. — Я же, как их духовный и идейный руководитель, останусь незамеченным. Народ любит воинов, проезжающих по улицам Парижа в шрамах и латах, в копоти и пыли военных дорог, и с недоверием относится к тем, кто, сидя в четырех стенах, лишь отдает приказы и распоряжения.

— Так в чем же дело, ваше преосвященство? — по–прежнему улыбалась королева. — Садитесь на коня и поезжайте во главе войска в самое пекло сражения. Глядишь — и на вашем теле появятся синяки и шрамы.

Кардинал резко присел на постели и уставился на собеседницу, насмешливо глядящую на него из–под полуприкрытых век хитрыми черными глазами.

— Клянусь мессой, я так и сделаю, Ваше Величество, — вскричал Карл Лотарингский, — и ценой собственной крови добуду славу и уважение доблестному семейству Гизов, о которых со дня смерти брата стали забывать.

— Вам представится такая возможность, господин кардинал, будьте уверены, — откровенно зевнула королева–мать, — а пока поберегите свою кровь, не торопите события, ваше время еще не пришло. Помните о том, что сейчас у нас с протестантами мир.

— И долго он будет продолжаться?

— Столько, сколько нужно.

— Кому нужно?

— Мне. Вам. Всей Франции. Близ владений Жанны Д'Альбре мне предстоит встреча с испанским послом. Вот тогда я и смогу ответить на ваш вопрос, а пока…

— А пока?

— Нам надлежит ждать и помнить о том, что дело могут решить… — она помолчала секунду–другую, потом договорила: — Один или два удара кинжалом.

— Вы намекаете на…

— Вы правильно меня поняли, ваше преосвященство, но не уразумели до конца мою мысль. Удар ножом всегда остается ударом независимо от того, кто его нанес, и в этом деле, как правило, есть руководитель и есть исполнитель, и вот когда последнего поймают, то начнут искать первого, а это совсем нежелательно. Вы понимаете меня, надеюсь?

— И, если я правильно вас понимаю, то есть и другие способы, более безобидные и не требующие ни лишних человеческих жертв, ни ответственности за содеянное.

— Восхищаюсь вашей прозорливостью, господин кардинал, — ответила Екатерина. — Никто, кроме вас, не смог бы выразить свою мысль яснее.

— Тогда… чего же мы ждем? — растерянно спросил Карл Лотарингский, почувствовавший легкую тень иронии в ее словах.

— В данном случае мы ждем утра и доклада наших гофмейстеров о том, что все готово к сборам и надлежит отправляться в дорогу. Впрочем, утро, кажется, уже наступило.

Королева–мать ловко ускользнула от щекотливой темы и вновь вернулась к разговору, с которого и началось это утро.

Речь шла о большом путешествии по Франции, которое королева решила устроить с целью показать французскому народу короля Карла IX, его богатство и силу, а заодно и все свое семейство, которым она так гордилась и для которого предназначила главные роли в огромной интермедии, слухи о которой мгновенно полетят во все концы Европы. Она вознамерилась показать всем великолепие и благополучие королевского двора, что, в конечном счете, утихомирило бы умы и дало понять о незыблемости государственных устоев и крепости правительственного аппарат, вера в которые была подорвана недавно прогремевшей гражданской войной. В то же время надо дать увидеть своим детям воочию необозримые красоты государства, которым они будут править, глубь его лесов и ширь его полей. Да и развеяться надлежало ее детям, не все же время сидеть взаперти в мрачных стенах Лувра. Так думала мадам Екатерина, глядя на бледные и унылые лица своих отпрысков, на которые, и она сама это подозревала, смерть уже наложила свой неумолимый отпечаток.

Путешествие должно было охватить всю Францию от Парижа до Байонны и от Донфрона до Монпелье и было рассчитано на два года. Выезд должен был состояться сегодня в полдень, и королева не понимала, чего ради кардинал затеял этот разговор именно сейчас, если об этом можно было поговорить, к примеру, вчера.

Однако до самой сути Карл еще не дошел; она чувствовала это и ждала, когда же он заговорит о том, о чем думала утром, глядя в окно.

Ждать ей пришлось недолго.

— Вряд ли Пий IV будет доволен вашей политикой, мадам, если вы не пересмотрите своего отношения к гугенотам, — проговорил кардинал.

— Пий IV мой родственник, и я сумею с ним договориться. А что вы, собственно, имеете в виду?

— Да, но удастся ли вам оправдаться перед Филиппом Испанским?

— Оправдаться? — насмешливо вскинула брови Екатерина. — В чем же это?

— В том, что семейство Гизов теперь уже не в почете во Франции?

— Я не стану объясняться перед испанским королем в том, что семейство Гизов слишком алчно: протяни ему палец — и оно откусит всю ладонь.

— Вот как! И это говорите вы, рьяная поборница католической веры в стране, которой правите по воле папы!

— Я говорю то, что видят мои глаза и слышат мои уши. И потом, не такая уж я рьяная католичка, как вы меня тут расписываете, но я всегда боролась и буду бороться за мир и любовь среди моих подданных, в отличие от вас, ваше преосвященство.

— Уж не стали ли вы политиком, как Монморанси? И откуда у вас уверенность в том, что коннетабль не столь алчен, как Гизы, которых вы порочите в моих глазах и представителем которых я являюсь?

Королева устало улыбнулась. Она ждала момента, когда можно будет тактично дать понять кардиналу, что ему не стоит строить никаких иллюзий в отношении собственного семейства: все закончилось с падением Марии Стюарт. Ее ответ, вопреки ожиданиям, не внес спокойствия в душу Карла Лотарингского:

—Монморанси ратуют за единство и согласятся взять в свои руки королевский скипетр только в том случае, если его больше некому будет взять.

— Уверенность ваша распространяется так далеко, что вы разделяете их политические взгляды?

— Признаюсь, не понимаю, почему вас это так смущает, господин кардинал.

— Вы это сейчас поймете. Кого вы оставляете в Париже наместником?

Екатерина передернула плечами. Ответ ее прозвучал как само собой разумеющееся:

— Единственного здравомыслящего человека в государственном аппарате — коннетабля Франции, моего первого министра герцога Анна де Монморанси.

— Так я и думал, — замогильным голосом произнес кардинал.

— А вы что же, предполагали какую–нибудь другую кандидатуру?

— Признаться, — несколько смущенно проговорил Карл Лотарингский, — я подумал о своей персоне.

Королева внезапно расхохоталась:

— А как же поездка? Или вы уже передумали? Внезапно смех резко оборвался. Екатерина удостоила кардинала уничтожающим взглядом и грубо произнесла:

—То, что вы делите ложе с королевой Франции, еще не дает вам права ни на королевский престол, ни на замещение должности короля в его отсутствие.

Кардинал понял, что ему не следовало говорить последней фразы, и оценил удар, которым его быстро поставили на место.

Екатерина, сразу же уловив обиду по выражению лица собеседника, лениво откинулась на подушки, томно потянулась, как кошка после сытного обеда, нежно погладила руку Карла, давая этим понять, что, несмотря на все вышесказанное, их отношения по–прежнему остаются неизменными (ей совсем не хотелось ссориться с Гизами, да еще накануне поездки), и, улыбаясь, нежным голосом произнесла:

—Вы лицо духовное, к тому же католик; чего доброго, устроите в Париже резню.

Кардинал чуть не поперхнулся:

— Я? Я устрою резню? А о Монморанси вы того же не думаете?

— О, этот не сделает подобной глупости, он политик и, надо признаться, думает о благе государства больше, чем вы, стремящийся все и вся подчинить церкви.

— Пусть так, но разве, кроме коннетабля, не найдется других достойных лиц для этой должности?

— Вы снова имеете в виду себя?

— На этот раз нет.

— Кого же? Верно, кого–нибудь из членов вашего семейства?

— Отнюдь. Я имел в виду совсем других людей.

— Например?

— Например, Генрих де Монморанси или герцог Неверский… наконец, герцог Омальский.

— Это все?

— Можно назвать и еще.

— Не стоит. Так вот, я вам отвечу. Генрих Монморанси — ограниченный и самовлюбленный болван, думающий только о собственной прихоти и похоти, к тому же он сейчас в Лангедоке; герцог Неверский — солдат и ровно ничего не смыслит в делах управления государством; ну а Клод Омальский сейчас далеко, вряд ли он в курсе дел, происходящих ныне здесь, у нас. Никому из этих людей, а также никому из тех, кого вы еще не назвали, нельзя доверить миссию, которую Господь повелел мне возложить на плечи господина де Монморанси. И потом, кардинал, вы упорно называете католиков, почему бы вам не включить в этот список и протестантов?

— Я не понимаю вас, государыня. Как вы допускаете возможность верховодить в Париже еретикам?

— Среди них есть особы гораздо умнее, чем вы о них думаете, а также принцы королевской крови.

— Кого вы имеете в виду?

— Скажем, Колиньи.

— Убийцу моего брата!

— Убийца казнен на Гревской площади.

— Но им руководил Колиньи!

— Это не доказано.

— Но ведь все говорят.

— Все говорят то, что угодно слышать тому, кто слушает.

— Однако Гиз, умирая, указал на Колиньи как на своего убийцу. Неужто вы не верите его сыну, который присутствовал при этом?

— У вашего брата не было никаких доказательств, и он сказал первое, что пришло ему в голову. Он назвал имя вождя той партии, к которой принадлежал убийца. Это же так естественно. Если бы на месте Франциска Гиза был Колиньи и при этом убийца был бы уже схвачен, то на вопрос, кто убийца, адмирал указал бы на вас, как на главу той партии, с которой он воюет. Или на вашего брата.

— Почему вы защищаете Колиньи?

— Не только защищаю, но и делаю вид, что люблю. Поступи я по–другому, и он бросил бы своих гугенотов на Париж, и я не ручаюсь за то, что нам с вами довелось бы уцелеть.

— Именно поэтому вы держите их вождей подле себя?

— Именно поэтому. Но настанет день, когда сын Франциска Гиза заменит убитого отца, и вот когда во главе армии католиков встанет Генрих Гиз, придет пора свести счеты с адмиралом.

— Ну, хорошо, допустим. А Конде? Что вы думаете предпринять против Конде?

Екатерина хитро усмехнулась:

— Колиньи — всего лишь козырь в моей игре; он понимает, что стоит мне начать процесс в связи с убийством Франциска Гиза, как его подвергнут допросу, а потом засадят в Бастилию.

— Значит, вы не отрицаете причастности Колиньи к убийству брата?

— Не отрицаю, но молчу и советую вам делать то же, если вы желаете сохранить свою голову на плечах и если хотите, чтобы мы с вами и дальше жили в мире и согласии. Не забывайте, что Пий IV мой родственник, а вы — всего–навсего его преданный слуга.

Кардинал сглотнул слюну и вытер краем простыни пот со лба.

— Колиньи благодарен мне за это, — продолжала Екатерина Медичи, — и вряд ли станет искать подлинного убийцу, когда начнет догадываться, что, или, вернее, кто явился причиной смерти принца Конде.

Кардинал молча слушал, совершенно подавленный и пораженный огромной силой ума этой женщины и широтой ее взгляда, охватывающего будущее так же легко, как и настоящее.

— А кстати, — спросил он, — как случилось, что Конде удалось выкарабкаться? Ведь говорят, он был опасно ранен на дуэли с Монморанси.

— Да, все было так, — ответила Екатерина, — и врач самого принца ничего уже сделать не мог. Я послала к нему Шаплена с тем, чтобы он подтвердил опасения Ле Лона и не вздумал, чего доброго, попытаться излечить Конде. (Она безбожно лгала кардиналу.) Мне нелегко было от него этого добиться, ведь медики, как известно, дают клятву Гиппократа. Однако рана оказалась настолько серьезной, что даже Шаплен, несмотря на все свое умение, вынужден был опустить руки.

— И, тем не менее, ему удалось выжить. Кто же помог ему?

— Некий Амбруаз Паре, лекарь, промышляющий врачеванием. Обязательно возьму его к себе.

— Не тот ли это врач, который брался вылечить вашего сына Франциска Второго?

— Он самый.

— Так что, надо думать, если бы его допустили к телу больного короля, тот был бы жив? Я хочу сказать, если бы ему позволили сделать вскрытие черепной коробки.

Екатерине не хотелось отвечать на этот вопрос, она хорошо помнила, какой вес имели Гизы при покойном короле, поэтому она уклончиво ответила:

— Неизвестно, случилось бы так или иначе, да и ни к чему теперь ворошить прошлое; его не вернешь.

Они замолчали, думая каждый о своем. Затем кардинал, все еще мучимый каким–то нерешенным для себя вопросом, снова вернулся к разговору:

— Каким же образом узнал мэтр Амбруаз о болезни принца? Насколько я понимаю, за ним не посылали?

— Конде помог наш с вами злой гений. Хотя, — королева остановилась, вздохнула, снова продолжила, — если вдуматься, то это гений добрый. Этот человек, ни с кем не советуясь, привел к больному принцу мэтра Паре, и тот поставил его на ноги.

— Вот как! Значит, этот лекарь сделал то, чего не смогли сделать придворные врачи? Хороши же ваши эскулапы.

— Не могли или не хотели, — возразила на это королева–мать.

— Но вы же сами сказали, что Шаплен при всем своем желании не смог помочь больному.

— Так, во всяком случае, он мне сказал. И я усматриваю в этом его верность своему профессиональному долгу, своей клятве.

— Но кто же этот человек, который так легко вмешивается в то, куда ему не следовало бы совать носа, и расстраивает планы правительства? Кому мы обязаны тем, что видим своего врага целым и невредимым?

— Не забывайте, ваше преосвященство, что он француз, а значит, не враг государству, в то время как корни вашей родословной, если за ней проследить, уходят за пределы Франции, в Германию и Италию.

— Ну, хорошо, хорошо, — согласился Карл Лотарингский, махнув рукой, — кажется, я неточно выразился, не стоит цепляться к словам. Итак, как же имя этого человека?

— Его зовут Лесдигьер. Кардинал наморщил лоб:

— Постойте, я где–то уже слышал эту фамилию; она ассоциируется у меня с протестантским движением.

— Он гугенот.

— Вот как! Впрочем, чему удивляться, вряд ли католик стал бы так радеть о здоровье Конде.

— Он служит у Монморанси.

— А–а, этот политик не особенно щепетилен в вопросах веры, для него главное — человек и то, как он ему служит.

— Это тот самый дворянин, который два с лишним года назад восстал против всего Парижа и едва не был убит горожанами у Рыбного рынка.

— Его, значит, спасли?

— Да, две огромные собаки, при виде которых всю эту трусливую толпу лавочников будто ветром сдуло.

— А дальше?

— Его подобрала Диана де Франс, моя приемная дочь.

— И, поскольку она замужем за Франсуа Монморанси…

— Совершенно верно, этот человек служит теперь самому герцогу.

— Какие еще подвиги за ним числятся?

— Два года назад он помчался в Васси, чтобы предупредить гугенотов о готовящемся на них нападении Франциска де Гиза. Тот как раз проезжал мимо со своим войском.

— Так это он? — изумился кардинал. — Тот самый храбрый юноша? Брат рассказывал мне об этом эпизоде.

— Тогда же он содействовал побегу из Лувра мадам Жанны, которую я хотела держать при себе как заложницу. Совсем недавно он спас от смерти принца Конде, это вам теперь известно, ну а год назад… при осаде Орлеана…

— При осаде Орлеана?.. — повторил за ней кардинал с видимой заинтересованностью и застыл с открытым ртом, ожидая ответа и не сводя глаз с собеседницы.

Екатерина, как искусный дипломат, выдержала полуминутную паузу и в полной тишине проговорила:

— Я не поручусь за то, что этот самый Лесдигьер не принял участия, пусть даже косвенного, в убийстве вашего брата.

— Вы так думаете? У вас есть доказательства?

— Нет, и я не уверена. Единственным человеком, знавшим это, был Польтро де Мере. Мертвые, как известно, не говорят, но если бы вы, ваше преосвященство, глубоко вдумались в смысл содеянного, то наверняка поняли бы, кому было выгодно устранение Франциска Гиза.

— Колиньи? — сразу же выпалил кардинал. Екатерина горько усмехнулась:

— Я ведь сказала вам, что надо хорошо подумать.

— Вы все о том же дворянине?

— Думаю, он сыграл здесь не последнюю роль. Однако, если это вас так интересует, я могу дать вам подсказку.

— Речь идет о моем брате!

— Господин Лесдигьер, прежде всего слуга… у которого есть господин…

— Значит, вы полагаете…

— Я ничего не утверждаю. Я и так слишком много вам сказала. Хочу только предупредить вас об одном: этот Лесдигьер имеет весьма влиятельных знакомых, не говоря о том, что он прекрасно владеет шпагой. Ему благоволит Конде, с ним дружит Его Величество Карл IX, он пользуется огромным влиянием и уважением в доме Монморанси, и наконец… наконец у меня самой есть виды на этого человека. Поэтому предупреждаю вас, ваше преосвященство, бороться с ним вам будет нелегко, да и в конечном счете это ничего вам не даст, вина его ведь не доказана. Вы преследуете личную цель, я же помню услуги господина Лесдигьера, оказанные Франции, а это для меня важнее. Я королева, а вы только кардинал, и моя миссия, возложенная на мои плечи Господом, неизмеримо тяжелее вашей. Вы, как глава церкви, обязаны действовать со мной заодно и не предпринимать ничего, что было бы противно моим планам как личного характера, так и направленным на благо государства. Одним словом, забота об этом молодом человеке лежит на мне, и я не нуждаюсь в помощниках, пусть они будут даже в лице главы церкви. Во всяком случае, пока.

Кардинал покраснел как рак. Намек был достаточно ясен, а ему совсем не улыбалось ссориться сейчас с Екатериной Медичи. Он был рад, что она своей последней фразой как бы поставила точку в их разговоре, но, все же желая уточнить для себя все детали, спросил:

— Герцог, надо полагать, им доволен?

— Весьма.

— И давно в Париже сей молодой человек?

— Почти три года.

— Он богат, знатен?

— Напротив, он из обедневшего дворянского рода и приехал в Париж без единого ливра в кармане.

— Кто он сейчас?

— Поручик личной гвардии его светлости маршала Монморанси.

— Удачная и быстрая карьера, надо сказать. Это указывает на его рвение в служебных делах.

— Это доказывает, ваше преосвященство, что нам с вами еще не раз доведется услышать об этом человеке, и хорошо, если это окажется на пользу нам, а не во вред.

— Он примет участие в путешествии?

— Ну, разумеется, герцог без него никуда. И попомните мое слово, Карл, он сумеет выкинуть какую–нибудь штуку в этом походе и, таким образом, вновь заставит говорить о себе.

— Вы думаете?

— Почти что уверена. Это человек риска и действия.

— Надеюсь, вы покажете мне его во время путешествия?

— Непременно, если захотите ехать.

—Однако, — произнес кардинал, — вернемся к прерванному на время разговору. Мы упомянули вождей, но не обмолвились ни единым словом об их королеве. Итак, осталась Жанна Д'Альбре…

Глядя задумчиво в окно, Екатерина хищно усмехнулась и проговорила:

—Этой персоной я займусь сама.

Кардинал решился наконец сказать свое мнение:

— Клянусь распятием Христа, я восхищен вами, Катерина…

— Главное, — проговорила она, не слушая его, вся во власти своих мыслей, — чтобы мне не мешали в моих действиях. А тут еще этот испанец, с которым у меня предстоит встреча… Вечно они лезут, куда их не просят, и не понимают при этом простых истин: спешка, особенно в государственных делах, никогда не приводит к добру. И второе: если хочешь победить врага, позови его к себе в дом и притворись его другом. Однако, кажется, я слышу во дворе голоса, шум подъезжающих экипажей и звон оружия.

Карл Лотарингский выглянул в окно:

— Пришла пора собираться.

— Вы правы. Выходите отсюда потайным ходом, тем самым, которым и пришли сюда.

Кардинал встал, оделся и исчез за дверью в стене, которую открыла ему королева с помощью потайного механизма. Едва он ушел, она презрительно прошептала, глядя на дверь, за которой скрался ее любовник:

—Жалкий монах, которого, увы, я вынуждена терпеть. Потом позвонила в колокольчик.

В дверях показалась служанка.

—Дайона, позови моих камеристок, мне пора одеваться, — приказала королева.

…Сборы — всегда дело хлопотное, но на этот раз не было обычной суматохи, как правило, сопровождающей такого рода мероприятия. Каждый знал, что ему надлежит делать, где его место в колонне и каковы будут его обязанности в походе. Это явилось следствием того, что все было оговорено заранее, чуть ли не за полторы недели до отъезда, поэтому квартирмейстеры и гофмейстеры заранее позаботились о том, чтобы в обозе хватило на всех палаток и постельных принадлежностей, а также разослали гонцов во все концы с тем, чтобы там были готовы к прибытию королевского поезда. Шталмейстеры и оберегермейстеры проследили за тем, чтобы на первое время, хотя бы до Дижона, всем хватило еды и питья, а также сладостей и развлечений для детей, ну а на долю гардеробмейстеров выпала, как и положено, забота о том, чтобы королевская семья и придворные в дороге не испытывали затруднений в выборе одежды при любой погоде.

Можно несколько страниц исписать, рассказывая о том, что представлял собою королевский поезд, который после Фонтенбло растянется на несколько километров, и как проходили эти сборы, и даже назвать имена восьмидесяти фрейлин Екатерины Медичи, нескольких тысяч солдат, членов правительства, церковников, духовников, маршалов, капитанов, шутов, кондитеров, бакалейщиков, мясников и даже медведей с кольцами в носу; но не стоит этого делать во избежание лишней головной боли. Во всех трудах, посвященных истории Франции того времени, можно найти этот рассказ, и слишком любопытному и дотошному читателю мы советуем обратиться туда. Там же он найдет и самое подробное описание этого путешествия, всех праздников, балов, карнавалов, спектаклей и турниров, которые тогда проводились и в каких именно местах. Для нас с рядовым читателем это не представляет большого интереса, и мы расскажем об этом путешествии вкратце, останавливаясь по необходимости в самых любопытных и значимых местах.

Итак, к полудню все было готово, и королевский поезд, растянувшись по всей длине улиц Астрюс и Сент–Оноре, под благословение кардинала Лотарингского, епископа Лангрского, кардинала Бурбонского и других Святых Отцов церкви, пожелавших всем Et redamhula65, наконец, тронулся в путь. В авангарде колонны шли квартирмейстер и герольды во главе с капитаном Монжуа, за ними ехали герцог Неверский и маршал де Вьевилль впереди отряда швейцарских гвардейцев, растянувшегося по всей длине поезда. Далее следовал экипаж с Дианой Ангулемской, принцем Наваррским, Шарлем Лотарингским, сыном герцога Омальского, и двумя наставниками Генриха Наваррского — Бовуа и Ла Гошери. Во второй, королевской карете, находились Екатерина Медичи, Карл IX, герцог Аласонский, принцесса Маргарита Валуа и

65Счастливого пути и возвращения» (лат.).

Пьер де Гонди, будущий канцлер, кардинал и милостынераздаватель супруги Карла Елизаветы Австрийской, свадьба с которой произойдет спустя шесть лет. Сейчас это был прелат церкви, без пяти минут епископ, духовник вдовствующей королевы и ее семейства. Третью повозку занимали аббат Д'Эпинак, советник и наставник 13–летнего Генриха Гиза, будущего душителя и истребителя гугенотов, мэтр Шаплен, королевский врач, господин Видуаль, портной Его Величества и два пажа. В остальных экипажах размещались баронесса де Савуази, госпожа де Лимейль, Паола Минелли, мадам де Сагонн, де Круссоль, Эме де Мере и другие фрейлины королевы. Впереди второй кареты в великолепных серебристых походных костюмах красовались на баварских жеребцах Карл Лотарингский и Генрих де Гиз, позади нее на андалузских лошадях выступали Конде и его сын Генрих, сопровождаемые внушительной свитой гугенотов с Матиньоном во главе, и, наконец, замыкало шествие войско герцога де Монморанси во главе с капитанами и лейтенантами. После Фонтенбло произойдут кое–какие изменения в составе и порядке движения участников поезда, кроме того, к нему добавится большой обоз из фургонов с провиантом, одеждами, мебелью и костюмами для праздничных представлений королевского двора в городах на пути следования кортежа. Арьергард составят лучники и швейцарцы.

Еще не успели тронуться с места, как тут же произошел неприятный инцидент. Дворяне, продолжавшие коситься друг на друга в связи с различными вероисповеданиями, тут же повздорили насчет того, кому ехать близ королевской кареты. Католики требовали уступить им это право, гугеноты не соглашались. Схватились за шпаги, началась рубка, но подоспел Крийон с отрядом солдат и быстро все уладил. Это был командир королевской стражи, человек, посвятивший свою жизнь служению французским королям независимо от того, из какого семейства и какого вероисповедания они были. Ему были даны самые широкие полномочия, он мог арестовать кого угодно и когда угодно, ибо являлся, прежде всего, телохранителем короля, и потому действия его никто никогда не оспаривал, зная, что лучше иметь дело с честным Крийоном, чем с неуравновешенным королем.

— Шпаги в ножны, господа! Шпаги в ножны! — закричал Крийон, врезаясь в гущу дерущихся на своем коне со шпагой наголо. — Последнего, кто не исполнит это приказание, я арестую именем короля!

Едва он закончил говорить, как все сразу утихло. Последнего, разумеется, не нашлось, все клинки, словно один, моментально исчезли в ножнах, и должный порядок с помощью все того же Крийона был тотчас же восстановлен: католики расположились по правую сторону поезда, гугеноты — по левую.

Король, видевший все это, произнес, высунувшись из кареты:

— Благодарю вас, господин Крийон. Впредь действуйте подобным же образом, ибо только так мы сможем сохранить мир в королевстве.

Крийон поклонился и отъехал.

Около часу пополудни, миновав, наконец, тесные и грязные парижские улицы, к тому же еще и заполненные горожанами, членами муниципалитета, нищенствующими монахами, полицейскими — одним словом, теми, кто провожал королевский двор, около часу пополудни, повторяем, пышный кортеж остановился на площади Мобера. Здесь, приняв благословение Святых Отцов аббатства Бернардинцев и монастыря Карме, процессия двинулась по улице Сен–Виктор, миновала ворота и, оставив слева от себя огромное старинное аббатство и холмы де Купо, а справа — загородную резиденцию герцогов Орлеанских, уже более быстром ходом направилась по дороге, ведущей в Фонтенбло.

Там двор уже ожидали остальные участники. Устроили праздничные ужины в своих загородных дворцах сначала коннетабль, потом кардинал де Бурбон. На следующий день в одном из залов дворца Фонтенбло давали комедию, потом был рыцарский турнир. Наконец, после окончания карнавальных празднеств, тронулись в путь. В этот момент, надо полагать, и задумано было великолепное полотно, изображающее пышную королевскую процессию, в которой, не считая людей, насчитывалось восемь тысяч лошадей и которая растянулась почти на два километра. Полотно это и поныне хранится во Флоренции в одном из музеев.

Вскоре устроили первый привал. Лошадей разнуздали, покормили овсом и пустили на луга, за которыми в какой–нибудь четверти мили простирались голые смешанные леса. Наскоро перекусили, размялись немного, походив по желтой прошлогодней траве, поделились друг с другом путевыми впечатлениями, навеянными упоительно чистым воздухом, и тронулись дальше, решив заночевать в Сансе.

Однако, проехав еще три часа, решили остановиться, так и не добравшись до Сансе. Зато здесь находилось озеро, к берегам которого лепились маленькие деревенские домики. Лучшего места было не найти. В приближающихся сумерках принялись ставить палатки и разводить костры. Все, кто был в экипажах, вновь вышли и принялись разминать затекшие члены.

Дети, освободившись, наконец, от постоянной опеки королевы–матери и своих наставников, поспешили уединиться и собрались все вместе на лужайке, окруженной зарослями невысоких кустарников и двумя большими раскидистыми дубами. Бовуа развел костер и принялся печь яблоки. Они внимательно наблюдали за его действиями, гадая, что же из всего этого получится, каковы будут яблоки на вкус.

Это были, прежде всего, четыре Генриха. Первый — Генрих Гиз, сын главнокомандующего французской армией Франциска Гиза, убитого Польтро де Мере под стенами Орлеана, племянник ныне здравствующего кардинала Карла Лотарингского. Он навсегда останется в памяти народа как борец против хилого и неугодного короля, как организатор и идейный вдохновитель Варфоломеевской ночи, а затем Лиги, как человек, всю жизнь посвятивший борьбе с протестантским движением, неутомимо и беспощадно резавший и душивший гугенотов, как мученик, павший от руки злодея — последнего Валуа. Ему тринадцать лет.

Второй — Генрих Анжуйский, старший брат правящего монарха; через несколько лет он станет королем Франции. Ему было сейчас двенадцать лет. Этот оставит о себе незавидную память и прослывет во всех умах как никчемный, распутный, недалекий, легкомысленный монарх, который довел страну до полного морального и физического истощения.

Следующий — Генрих Конде. Одиннадцатилетний белокурый мальчик, сын прославленного Людовика Конде, одного из вождей протестантов. Всю свою недолгую жизнь посвятил борьбе с католицизмом, принимал участие во всех войнах за веру, начиная с Жарнака, всегда был непримиримым врагом герцога Гиза, ко всему тому отличался благородством, хотя и прослыл дамским волокитой и чревоугодником под стать своему отцу.

И, наконец, Генрих Беарнский, принц Наваррский, которому, пожалуй, стоит уделить немного больше внимания, хотя мы с ним уже и встречались. Этот всю свою жизнь, начиная с 15–летнего возраста (сейчас ему десять), менял любовниц ежегодно по нескольку штук, был женат два раза, имел уйму незаконнорожденных детей. Став королем Франции, удвоил усилия на этом поприще. Вождь гугенотов, непримиримый враг папства, испанского короля и Екатерины Медичи, включая сюда и Генриха Гиза со всем его Лотарингским семейством. Провел массу сражений с католиками, выйдя из которых победителем, занял трон французских королей.

Он был потомком младшей ветви короля Людовика Святого. Его генеалогические корни восходят к Роберту де Клермону, шестому сыну и десятому ребенку Людовика, и его жене Беатрис. К этой младшей ветви королевского дома Бурбонов, родственной старшей ветви Валуа и имеющей законное право на престолонаследие в случае прекращения рода Валуа, принадлежал два века спустя дед Генриха IV Карл Бурбонский, от брака с которым Франсуаза Алансонская родила в 1518 году сына Антуана, будущего отца Генриха. Их пятым ребенком был сын Людовик, принц Конде. Он и являлся отцом нашему юному Генриху Конде, а Генрих Наваррский, в свою очередь, являлся сыном Антуана де Бурбона. Таким образом, оба юных Генриха были принцами королевской крови и двоюродными братьями, и оба могли претендовать на французский престол в случае смерти потомков дома Валуа, принцы которого также являлись их двоюродными братьями, поскольку король Французский Генрих II и Жанна Д'Альбре, мать Генриха IV, были двоюродным братом и сестрой, рожденными от родных брата и сестры Франциска I и Маргариты Наваррской.

Все четверо Генрихов являлись двоюродными братьями и были дружны до той поры, пока были детьми, хотя и случались временами между ними потасовки. Повзрослев, они скрестили мечи на полях сражений каждый за свою веру и стали с тех пор заклятыми врагами.

Еще одним принцем королевской крови был герцог Франсуа Алансонский восьми лет, впоследствии герцог Анжуйский, каковое имя и унес с собой в могилу, так никогда и не став королем. Он сидел здесь же, у костра, и, широко раскрыв глаза, задумчиво глядел на оранжевые язычки пламени, жадно пожиравшие хворост, который они все вместе подкладывали в костер. Этот родился в шкуре хамелеона, в ней и умер. Никогда нельзя было угадать, чего ждать от этого человека, он обманывал и друзей, и врагов, предавал первых и был снисходителен ко вторым, мечтал сорвать корону с головы брата и легко вступал в заговоры как католиков против гугенотов, так и наоборот. Заслужил в народе прозвище «Двуличный Анжу–Алансон».

Сестричка королевских деток, одиннадцатилетняя Маргарита Валуа, находилась здесь же со своими фрейлинами, тремя одногодками. Они развлекались тем, что прыгали через веревку, которую две из них попеременно держали с обоих концов. Об этой персоне следует сказать особо, но вначале несколько слов о всем семействе в целом.

Все королевские сынки и сестренка с ними к тому времени, куда мы перенеслись, были уже порядочными, но еще не совсем законченными ублюдками. Их так воспитали или, вернее, такое воспитание дала им их мать, сама шлюха не из последних, особенно после смерти отца этих деток. Сказывалось итальянское воспитание вольности нравов, привитое ей во Флоренции и унаследованное ею от своих не слишком благовоспитанных предков. Но мало того, что они, ее дети, будучи свидетелями и участниками ежедневных развратных сцен, которые устраивали им их воспитатели, уже похотливыми взглядами начали посматривать друг на друга, они были еще и жестокими, немилосердными выродками, не знавшими жалости ни к человеку, ни к зверю.

Карл вдвоем с Генрихом Анжуйским порой немилосердно хлестал плетьми своих собак, если тем случалось в чем–либо сделать промах. Иногда, если бедное животное начинало огрызаться, возмущенное таким поведением со стороны хозяина, которого оно всегда беззаветно любило, взбешенный Карл хватал шпагу и с пеной у рта и налитыми кровью глазами принимался колоть бедного пса куда попало. А когда тот, униженный и обессиленный, уже не мог оказать никакого сопротивления и полагал, что в следующую минуту хозяин непременно пожалеет его и они вновь помирятся, брат короля Генрих подскакивал и отрезал голову бедному животному под восхищенные возгласы придворных, стоящих рядом, и под одобрительные рукоплескания их матери, поощрявшей такие невинные забавы ее детей.

Страстный любитель охоты, Карл всегда зверел, настигая затравленную добычу и, сам весь в брызгах крови, рубил, резал и кромсал бедного зверя до тех пор, пока от того не оставались жалкие останки. Его оттаскивали, он бился в истерике, брызгая слюной и пеной, падал на землю и катался по гряз оленятам.

Садистским наклонностям обучало королевских детей семейство Гонди: сначала мать, потом ее сын Альбер де Гонди, ставший любовником королевы–матери, которая и сделала его за это наставником своего сына Карла и даровала звание старшего камергера.

Как только в городе случалась казнь, королевские дети вместе с наставниками немедленно выезжали к месту экзекуции и с невыразимым наслаждением наблюдали, как человек горит на костре, как палач отрубает приговоренному к смерти по частям все его члены, как рвут людей лошадьми при четвертовании, как рубят людям головы и как эти самые головы, падая с эшафота, с еще шевелящимися губами подкатываются к самым их ногам и с укором смотрят на них, таких юных, но уже бессердечных, очерствевших душой и телом кровожадных подонков, пинавших эти головы ногами, соревнуясь, кто добросит дальше. И если вдруг кончается казнь, но, оказывается, юным отпрыскам славного рода Медичи недостаточно увиденного, на помост выводят новых заключенных, которым вместо смертной казни положены были каторжные работы или всего лишь несколько лет тюрьмы. И вновь разлетаются в стороны, орошая булыжники кровью, отрубленные пальцы, кисти, руки по локоть и выше, носы, уши, стопы ног и сами ноги. Что уж говорить о пыточных камерах, которые королевское семейство посещало будто праздничное мероприятие, радостно подпрыгивая на месте от предвкушения предстоящего зрелища.

Так воспитывала эта мать своих детей, утверждая, что душа их должна быть грубой, а сердце черствым, дабы они в будущем не поддавались соблазну и не распускали нюни при виде животрепещущего человеческого тела.

Однако перечень заслуг господина Гонди на почве превращения ребенка в мудрого, добропорядочного и справедливого монарха был бы неполным, если не упомянуть все же, что при всем при этом Карл был страстным любителем псовой и соколиной охоты, прекрасно держался в седле, весьма метко стрелял, хорошо владел шпагой, ловко играл в кольца и мяч, умел держать себя в дамском обществе, никогда не отзывался дурно ни об одной из дам, какая бы репутация к ней ни прилипла, и не позволял в своем присутствии делать этого другим. Он прекрасно танцевал, был любезен и почтителен с любой из дам и не упускал случая поцеловать ручку той, мимо которой проходил, да еще сказать ей при этом какую–нибудь любезность. Кроме того, он хорошо знал латынь и Плутарха, а также обладал достаточными познаниями в истории, литературе, астрономии, математике и некоторых других науках. Так что господин Альбер мог считать себя в некотором роде реабилитированным в глазах потомков.

Тому же, но уже другими наставниками, обучались другие королевские дети.

Но если братья отличались жестокостью, бессердечием и человеконенавистничеством, то их сестренка, поверхностно усвоив все это, не остановилась на достигнутом и все чаще исчезала с фрейлинами, чтобы полюбоваться на обнаженные тела их любовников, вдоволь насладиться зрелищем совокупления человеческих тел и воочию увидеть пьяные оргии, которые устраивают полностью обнаженные придворные в ее присутствии. Иногда, желая поделиться своими открытиями, она звала своих братьев, и те из них, в ком мужская плоть уже заявляла о себе, с удовольствием принимали в этом участие. Остальные стояли и молча смотрели, набираясь опыта.

Что касается плоти самой Маргариты, то она властно заявила о себе уже в возрасте десяти лет. Уже тогда юная принцесса уединялась где–нибудь с молоденькими пажами, задирала юбки и просила, чтобы ее гладили и целовали между ног. Вскоре ей этого показалось мало, и она, одновременно распахивая грудь, предоставляла для любви набухшие соски. Узнав о выходках своей дочери, королева Екатерина приказала поить юную принцессу щавелевым соком, который в известной мере охлаждал чувства. Это подействовало на первое время, но вскоре любовная страсть принцессы Марго разгорелась с новой силой, и она, подчиняясь своим нездоровым природным инстинктам, бегала по Лувру в поисках любовников. Найдя их, отдавалась тут же, на месте, сразу двум или трем.

К пятнадцати годам Маргарита стала любовницей своих братьев. Один из них, Генрих, будущий король Франции, так сильно ревновал ее, что она написала в письме одной из своих подруг:

«Не поверишь, как мне его искренне жаль. Он ревнует ко всем без исключения, обвиняя меня, что я сплю с каждым, кому вздумается обладать мною; неужто ему до сих пор не льстит, что его конь, на которого он меня посадил, был моим первым?»

Однако не буду забегать вперед, ибо все это — тема другого рассказа. Нынче же сестричке Марго, как любовно называют ее братья, только тринадцать, и она, сидя у костра и широко расставив колени, смотрит не на пламя, лижущее хворост, и не на Бовуа, священнодействующего над яблоками; она смотрит на Генриха Наваррского и на Агриппу Д'Обинье, видя в каждом из них самца и соображая, кому первому отдаться. Быть может, двум сразу, ведь они друзья и всегда вместе?

О Д'Обинье говорить не буду, довольно уже отвлекся на Валуа. И без того все знают, что известный поэт и прозаик, автор «Мемуаров», поэм и «Всемирной истории». Добавим: ревностный гугенот, соратник Генриха IV. Ныне ему тринадцать лет.

Видя, что Агриппа уткнулся глазами в костер, а Генрих Наваррский, наоборот, не сводит любопытного взгляда с ее коленей, она лукаво спросила его:

— Нравятся?

— Что? — не понял юный принц.

— Ты ведь смотришь на мои ноги.

— Я вижу только коленки, покажи выше.

Маргарита с готовностью задрала юбку до пояса, предварительно оглядевшись, не подглядывает ли за ней мать.

— Ну как?

— Есть на что посмотреть, — с видом знатока воскликнул принц Наваррский.

— Мадемуазель, что вы делаете! — всплеснул руками Бовуа, вытаращив глаза на эту сцену. — Как вам не стыдно!

— Не ваше дело, — огрызнулась Маргарита и снова улыбнулась Генриху: — Ты видел ноги лучше моих?

— Да, — не моргнув глазом, ответил Наварра.

— У кого? — ревнивым голосом спросила юная обольстительница и нахмурилась.

— У Тальси.

— У Бьянки де Тальси? Хм! — Маргарита презрительно скривила губы и сделала вид, будто ей ужасно хочется расхохотаться. — Ты слышишь, Конде?

Генрих Конде тут же подошел к ним.

— Твой кузен утверждает, что у рыжей Бьянки ноги лучше, чем у меня. Что ты на это скажешь?

— Скажу, что ему виднее, раз он видел вас обеих голыми, — ответил сын полководца Людовика Конде, который уже успел научить будущего вождя протестантов тому, чем в совершенстве владел сам. — По мне, так хороши те, к которым можно прижаться.

Генрих Наваррский расхохотался:

— Вот это ответ! Что ты теперь скажешь, кузина Марго?

— Скажу, что этой ночью я начну с Конде и позволю ему сколько угодно касаться моих ног.

— А меня? — хитро подмигнул сын Антуана Бурбонского. — Меня ты подпустишь к себе?

— Ты будешь вторым, — заявила юная принцесса.

—Черт знает, чем вы тут занимаетесь, — внезапно влез в разговор Генрих Валуа, будущий король Франции, подходя к ним и усаживаясь на бревно рядом с сестрой, к которой всегда был неравнодушен.

Он недобро поглядел в сторону обоих принцев и повернулся к Маргарите:

— Бесстыжая, тебе следовало бы надрать задницу березовыми прутьями, которые горят в этом костре.

— Лучше надери ее тем, что висит у тебя между ног, — ответила Маргарита, с вызовом глядя на брата.

Генрих прикусил язычок, соображая, что ответить. Конде рассмеялся; Бурбон не сводил глаз с ног юной красавицы; Д'Обинье плюнул и отошел в сторону; Бовуа рыскал рядом в поисках топлива.

—Тебе мать давала сегодня пить сок? — наконец нашелся Генрих Анжуйский.

Марго фыркнула:

—Как может подействовать это дурацкое питье, когда вокруг столько мужчин? Целых три Генриха, не хватает только четвертого. Ах, кстати, вот и он. Эй, Гиз, иди сюда! Молодой человек, прогуливавшийся неподалеку с одной из фрейлин, услышав свое имя, обернулся. Маргарита поманила его рукой.

—Ну вот, теперь все в сборе, — объявила она. — Осталось узнать у господина Гиза о результатах его переговоров с мадемуазель Рош. Ведь вы с ней собираетесь спать в эту ночь, не правда ли, кузен?

Генрих Гиз, воспитание которого не отличалось такой фривольностью, как у королевских детей, покосившись на Генриха Наваррского и Конде, хмуро ответил:

—Во всяком случае, я не собираюсь обсуждать этот вопрос в присутствии своих недругов по партии.

Лица обоих протестантов нахмурились.

— Отчего же? — весело воскликнула Маргарита, не обращая на это внимания. — Кажется, они ничуть не хуже любых других. Что касается меня, то мне искренне наплевать на их убеждения по поводу веры, да и на ваши тоже.

— Бог простит вам ваши слова, сударыня, — ответил Гиз.

— Он уже простил. Мало того, он даже установил порядок очереди желающих потрогать мои коленки.

— Если вы только за этим меня позвали, сударыня, то я…

— То вы будете последним, четвертым, не так ли? Гиз вспыхнул:

— Как! Вы отдаете право первенства гугенотам?

—Хм, а почему бы и нет? Это для вас они гугеноты, кузен, а для женщин они всего лишь мужчины. Не правда ли, братец? — обратилась она к Генриху Анжуйскому.

Тот пробурчал что–то насчет того, что не согласен с сестрой и разделяет точку зрения Гиза.

— Да вы просто буки! — обиженно надула губки Маргарита. — Вам бы быть монахами, а не кавалерами. Ну а вы–то, Гиз, кого вы из себя корчите, ведь эта де Рош — протестантка, разве вам это не известно?

— Она уже католичка.

—Ах, вот как! И давно ли? С тех пор, как прыгнула к вам в постель?

Гиз покраснел. А Маргарита не унималась:

—Ну, ничего, мы ее живо сделаем опять гугеноткой, уложив в постель Конде или Генриха Наваррского. Ведь таким образом у нас принято сейчас менять веру?

Гиз сжал челюсти и скрипнул зубами:

— Возможно, это принято у гугенотов, но не у католиков.

— Полно, кузен, — произнес с улыбкой Генрих Наваррский, — неужто вы не решитесь переменить веру, ну, хотя бы для виду, если вас об этом попросит юная прелестница, ласкающая вас в постели под пологом темной ночи?

— А ты, кажется, способен на это, Наварра? — огрызнулся Гиз.

— Еще бы, черт возьми! Игра стоит свеч, ибо наутро, едва моя чаровница покинет ложе любви, я вновь вернусь к своей вере.

— Полностью присоединяюсь к Генриху, — поддержал его Конде, — и готов заявить всем и каждому, что пообещаю все что угодно своей возлюбленной, лишь бы увидеть, как она раздевается и падает в мои объятия.

Маргарита захлопала в ладоши, с восхищением глядя на юных протестантов.

— Нечего сказать, достойные сынки своих отцов, — с ухмылкой произнес Гиз.

Оба гугенота вскочили как по команде и со сжатыми кулаками бросились на Гиза. Тот выхватил шпагу и, рыча, отступил на шаг.

—Нечего сказать, достойный сынок своего папочки, — в пику ему сказала Маргарита. — Тот поступал так же, бросаясь вооруженным с ног до головы на безоружных гугенотов в Васси.

Гиз тут же вложил шпагу в ножны и повернулся к Маргарите:

— Мой отец был благородный дворянин и никогда не совершил бы подобного поступка. В доказательство я берусь сразиться с этими двумя молокососами на кулаках.

И он встал в оборонительную позицию, готовясь дать отпор обоим своим противникам.

— Ну–ну, перестаньте сейчас же, слышите? — воскликнула Маргарита и бросилась между обидчиками, стараясь развести их руками. — Не хватало еще, чтобы вы поразбивали себе носы как обыкновенные простолюдины.

Но они продолжали наступать друг на друга, норовя ухватить один другого за грудки, и Маргарита, все еще стоя между ними, закричала в сторону карет, неподалеку от которых разбивали палатки и готовили на кострах ужин:

—Господин Крийон! Господин Крийон, подите немедленно сюда, у меня к вам есть дело.

Бойцы тут же поутихли, опустили головы и затоптались на месте, отлично зная, что Крийон может и к ним, принцам, применить меры наказания. Особенные, конечно, не такие, как к другим. Но, тем не менее, ссориться с королем по этому поводу никому не хотелось.

— В чем дело, ваше высочество? — спросил Крийон, подходя и отвешивая сдержанные поклоны всем участникам этой сцены и в особенности Маргарите.

— Господин Крийон, сможете вы утихомирить этих петухов, готовых броситься друг на друга?

И Маргарита показала глазами на герцога и обоих принцев. Крийон поглядел на них и ответил:

— Смогу, мадемуазель. Однако мне кажется, их воинственный пыл уже поутих, и они готовы забыть ссору, не так ли, господа?

— А если все же они опять кинутся в драку, какие меры воздействия вы имеете право к ним применить?

— Я буду следить за тем, чтобы эти господа во время всего путешествия постоянно находились при особе королевы–матери, не отлучаясь от нее ни на шаг. Если и это не подействует, их отправят под конвоем в Лувр, под домашний арест.

Такая перспектива явно не устраивала юношей, и они, хмуро поглядев друг на друга, разошлись в разные стороны: оба принца вернулись на свое место у костра, а Гиз отправился к мадемуазель де Рош, все еще ожидавшей его на поляне66.

66 Восемь лет спустя мадемуазель де Рош будет зверски убита неким фанатиком по имени Морвель на глазах у Гиза, а сам он четверть века спустя будет заколот кинжалами в замке Блуа по приказу Генриха III. (Прим. авт.).

— Благодарю вас, господин Крийон, — сказала, улыбаясь, Маргарита. — Вы можете идти.

Крийон молча, поклонился и ушел, суровый и бесстрастный.

В это время вернулся Бовуа, несущий целую охапку сухих веток, которые он насобирал невесть где.

— Ну вот, — объявил он, бросая хворост на траву, — сейчас наш костер разгорится ярче, и вам станет теплее.

— А скоро ли будет готов ужин, Бовуа? — спросил Генрих Наваррский.

— Потерпите еще немного, принц, — ответил старый солдат. — Верно, вы здорово проголодались?

— Я с удовольствием съел бы сейчас дыню, одну из тех, за которыми мы лазали с сестричкой Марго. Помнишь, Маргарита?

Он намекал на то, как совсем недавно они вдвоем ползали по грядкам в поисках спелых дынь. Это было в королевских садах, расположенных вдоль городской стены слева от Бастилии.

— Помню, земля тогда была сырой, и вы перемазались как черти, — произнес Генрих Анжуйский.

— Ох, и досталось же мне в тот раз от матушки, — вспомнила Маргарита.

— На этот раз вам не придется лезть в огород, — сказал Бовуа, — вам их подадут.

— Разве на десерт у нас сегодня дыни? — обрадованно спросила принцесса.

— Совсем не интересно есть дыни, которые кто–то сорвал и кто–то нарезал, — возразил Генрих Наваррский на замечание Бовуа. — Гораздо интереснее есть плод, сорванный своими руками. Это все равно как если бы девчонку раздели и уложили в постель, а потом раздели бы и тебя. Приятнее сделать это самому.

—Верно, — согласился Конде. — А еще приятнее наблюдать, как женщина раздевается сама.

Бовуа только вздохнул и сокрушенно покачал головой.

—О чем это вы тут так мило беседуете? — внезапно спросил любопытный женский голос совсем рядом.

Все встрепенулись и повскакивали со своих мест. Никто и не заметил, как к костру неслышно подошла королева–мать.

Маргарита поскребла нос ногтем, придумывая ответ, Генрих Анжуйский внезапно закашлялся, Конде, улыбаясь, изображал саму невинность, Генрих Наваррский с любопытством глядел на приветливое лицо мадам Екатерины. Он и ответил первым на ее вопрос:

— Ваше Величество, мы спорили, почему у гугенотов дыни вкуснее, чем у католиков.

— Вот оно что! А разве это так? — все еще сохраняя легкую улыбку на лице, спросила королева.

— Несомненно.

— Ну и почему же?

— А как вы думаете, Ваше Величество?

— Право, я не знаю, — пожала плечами мадам Екатерина.

— Потому что на юге дыни спеют под солнцем, а на севере под дождем, — ответил принц Наваррский.

Она внимательно посмотрела на него, отметив про себя, что улыбка сползает с лица. Несомненно, этот мальчик хорошо разбирался, что к чему, и своим ответом дал понять королеве Франции, что уже сейчас, не говоря о будущем, перед ней стоит опаснейший враг ее и ее сыновей. Это был ответ истинного сына наваррской королевы, этот человек был подлинным сыном юга, и Екатерина смутно почувствовала в нем врага, с которым будет бороться всю оставшуюся жизнь.

ГЛАВА 7. С СЕВЕРА НА ЮГ

На следующий день позавтракали, собрали лагерь и вновь тронулись в путь. Остановились в Сансе, где почтенные отцы города радушно приняли членов правительства, прибывших с миротворческой функцией. 17 марта снова отправились в дорогу и вскоре были в Труа. Королевский поезд уже при подъезде к городу встречали старшины из членов городской Ратуши и купеческих сообществ, а также епископ Труа в золоченом облачении, с посохом и в фиолетовой митре на голове, в окружении капелланов, пасторов и монахов. Все население города к тому времени уже собралось у городских ворот и запрудило близлежащие улицы, а на той, по которой должен был проехать королевский кортеж, из всех окон, с крыш, с деревьев выглядывали любопытные, мечтающие хотя бы один–единственный раз увидеть юного короля и членов его семейства. По случаю торжественного въезда у западных ворот города возвели две колонны со статуями Правосудия и набожности, украшенные цветами и разноцветными лентами, и триумфальную арку с Минервой67 и святым Людовиком.

В эту ночь радушные горожане Труа пополнили свои кошельки звонкими парижскими монетами, ибо желающих переночевать в домах и на дворах, примыкающих к центру города, где располагалось здание городской Ратуши, было немало.

Утром купеческий старшина повел короля и королеву–мать по цехам и познакомил их с образцами шерстяных тканей, экспортируемых не только на внутренний, но и на внешний рынок: в Италию, Лотарингию и другие области и страны Европы. И, хотя зрелище для членов королевского семейства было явно малоинтересным, они выдержали это испытание, ибо их королевский статут предусматривал идти еще и не на такие жертвы. На прощание всем были подарены новые шерстяные плащи различных цветов, а королю Карлу преподнесли темно–зеленый охотничий костюм, обшитый золотым позументом.

Вдоволь наглядевшись на короля и разряженное в пух и прах придворное общество, народ стал понемногу расходиться, чтобы вновь собраться завтра.

Через несколько дней был дан сигнал запрягать лошадей. Процессия выехала из городских ворот в полдень и взяла направление на Лангр, оттуда на Дижон.

В Дижон прибыли уже под вечер, встретив там самый радушный прием, расположились на ночлег в домах именитых людей и на постоялых дворах. Утром следующего дня, показав себя горожанам во всем блеске, двор принял участие в турнире, организованном правителями Бургундии. Вскоре вновь собрались в путь и, миновав Шалон, правым берегом Соны направились по дороге, ведущей к Масону.

Как и предсказывал юный принц Наваррский, Жанна Д'Альбре не утерпела и, получив известие о выезде королевского двора из Парижа, выехала навстречу и нагрянула со всем своим войском как раз тогда, когда королева–мать показывала народу, собравшемуся сюда из близлежащих городов, деревень и сел, нового короля Карла IX.

67 Минерва — богиня мудрости, покровительница городов, ремесел и искусств (рим.).

Екатерина испугалась, когда ей доложили, что к городу приближается под предводительством своей Пентесилеи68 туча всадников числом более трехсот, и приказала наместнику запереть ворота и приготовиться к обороне. Но слишком нерасторопными оказались здешние дворяне, и когда наконец стража, караулившая у ворот, получила такой приказ, то половина кавалькады вместе с королевой Наваррской уже въехала в город, где побывала еще три дня тому назад и оставила по себе нерадостную память, оскорбив процессию в честь праздника Тела Господня.

К замку наместника, где расположился двор, Жанна Д'Альбре подъехала с шумом и, не успела еще выйти из кареты, как уже побежали разыскивать ее сына.

Она лишь подходила к парадному крыльцу, как Генрих пулей вылетел из дверей и обнял ее, зарывшись лицом в складки ее одежды.

— Мама! Я знал, что увижу тебя здесь!

— Ты меня ждал, мой мальчик?

— Да, мама, я так скучал!

Она гладила его голову, не замечая слезу, скатившуюся по щеке.

В дверях показался Конде, рядом — сын и верный Матиньон.

— Ваше Величество! — Конде изящно поклонился и благоговейно поцеловал руку своей королеве.

— Принц, вы все так же галантны и неотразимы в обращении с дамами, — улыбнулась Жанна Д'Альбре.

— В обращении с вами, моей королевой, — ответил Конде.

— А с другими?

— Только с теми, кто улыбается столь же обворожительно, как Ваше Величество.

— Ах, неисправимый льстец!

С Екатериной они встретились в коридоре, который вел в комнаты для гостей. Королева–мать не слишком торопилась: во–первых, из боязни уронить свое достоинство; во–вторых, понадобилось время. Дабы удалить с лица следы тревоги.

68 Пентесилея — храбрая царица амазонок, воинственных женщин титанического племени.

Они расцеловались как две добрые старые приятельницы.

— Вы не ждали меня, признайтесь, — проговорила Жанна.

— Я думала, испанцы хотят приступом взять город, — пошутила королева–мать.

Она лгала. Ей почудилось, что гугеноты, воспользовавшись моментом, решили захватить в плен короля. Как в Амбуазе. А испанцев она не боялась.

—Со мной всего лишь мои гугеноты, — сказала Жанна. — Вам нечего бояться, здесь не Амбуаз.

Екатерина вздрогнула. Как метко угадала соперница ход ее мыслей. Вот и не верь после этого в потусторонние силы. А ведь как было бы легко, вздумай Жанна повторить Амбуаз. И ей бы это удалось, потому что ее приезда никто не ждал. А тогда, при ее старшем сыне? Тогда все решило предательство.

Подумав об этом, вслух Екатерина сказала:

— Ну что вы, ведь мы с вами старые друзья. Но скажите, Жанна, зачем вы оскорбили процессию в честь праздника Тела Господня? Все полны возмущения, и особенно испанский посол.

— Я не прощу папе того, что он намеревался отдать меня на суд инквизиции и отобрать мои владения. Я еще потягаюсь с ним! — возмущенно воскликнула Жанна.

— Успокойтесь и постарайтесь воззвать к разуму. Не обостряйте отношений, они и без того накалены до предела. Я попытаюсь скрасить негативное впечатление и организую новую процессию, как того жаждут католики и посол.

— Вот уж ни к чему. Пусть знают, что королева Наваррская никогда не склонит перед ними головы.

— Вы должны быть благодарны мне, что я написала извиняющее вас письмо к папе, который полон негодования за вашу антииспанскую политику. Иначе дело обернулось бы весьма плачевно.

— Надеюсь, вы не станете утверждать, что действовали из чисто дружеских побуждений?

— И это тоже. Но главное в другом: Рим не должен распоряжаться французской короной. Отдав ему на растерзание вас, я тем самым поставила бы под удар престол Франции.

Жанна помолчала, отведя глаза в сторону:

— Что ж, может быть, вы и правы. В таком случае мне остается только поблагодарить вас, но обнадежить по поводу смены моей антикатолической ориентации не могу.

— Зная ваши убеждения и сильную волю, я на это и не надеялась.

В это время к ним подошли придворные, и Екатерина сразу сменила тему разговора:

— По правде сказать, я не ожидала вас так скоро.

— Вы сами мать и знаете, что такое разлука с сыном.

— О, мальчиком все весьма довольны, особенно Маргарита. Их повсюду видят вместе.

— Теперь я его не оставлю, хочу сама видеть, каков он стал.

— Вы поедете с нами дальше?

— В самый Париж. Ведь вы не прогоните меня?

— Напротив, ваше присутствие скрасит мое путешествие, а в Париже у меня всегда будет приятная собеседница.

Она снова лгала, эта хитрая лиса. Ей не хотелось лишнего усиления партии гугенотов при дворе, но она не могла отказать себе в удовольствии иметь близ себя свою постоянную соперницу. А главное, она была не прочь заставить своего любовника кардинала задуматься об усилении партии католиков при дворе. Она знала, что кардинал стремится к престолу и ради этого ведет переговоры с испанцами, но он не посмеет перешагнуть через нее, папа не простит ему. Однако, как бы там ни было, ей надлежит жить в мире с Филиппом Испанским. Нельзя злить его, это вызовет обратный удар в сторону Гизов, и вот тогда они протянут руки к трону. Она потому и сделала кардинала своим любовником, чтобы усыпить его бдительность, лишить желания действовать. А эта Жанна… Не Божье ли это провидение заставляет ее ехать с ними в Париж? Что скажет испанский посол? Каковы будут рекомендации Филиппа? Не настала ли пора?.. И как раз оба… оба вождя в одном месте, в одно время! Что касается ее, она бы не торопилась. Но что об этом подумают там, за Пиренеями? Однако мысль лишить гугенотов своей королевы хотя бы на время путешествия не была последней, была еще одна, самая важная и тревожащая.

В Масоне сели на корабли, пересекли границу Бургундии и поплыли на юг, любуясь красотами юной Соны, еще не загрязненной сточными водами и нечистотами городов, стоящих на ее сестре Роне ниже по течению.

Впереди был Лион.

Этот город изгнал католиков за пределы своих стен, и для восстановления их в правах туда был послан маршал де Вьевилль. Мятежные протестанты были усмирены, после чего католическое правительство даровало им льготы, показывающие заботу короля о чувствах иноверцев.

Жители Лиона шумно выражали свой восторг при виде короля и остальных членов королевской фамилии. Однако гугеноты выражали явное недовольство, и, чувствуя это, Екатерина решила оставить в городе небольшой гарнизон.

В Русильоне Карл сделал необходимые дополнения к эдикту о мирном урегулировании религиозного вопроса: отправление протестантского богослужения в запрещенных эдиктом местах будет наказываться наложением штрафа и конфискацией имущества. И тут же, в противовес этому, королевским наместникам в провинциях предписывалось восстановить протестантское богослужение в разрешенных местах.

После Русильона путешественники проехали Бар–ле–Дюк, потом Вьенну и одним прекрасным днем сделали привал под Балансом.

Местность, где расположились они на отдых, была поистине живописной. По правую сторону Роны расстилалось огромное поле, заросшее травой и луговыми цветами. Слева к полю примыкала ольховая роща, дальше начинался пригорок, пересеченный небольшими овражками и щедро освещенный солнцем. Выше за пригорком начиналась равнина, а за ней через дорогу — поле, желтеющее спелыми злаками.

Посреди вытянутой ольховой рощи, примыкавшей к маисовому полю, петляя между камней, протекал ручей с прозрачной водой.

На краю одного из лугов с цветами и сорняками, примыкавшего к роще с другой стороны, на берегу ручья и расположился королевский двор, скрывшись от солнца поглубже в тень высокого кустарника и одиноко стоящих деревьев.

Конде остановился, осмотрелся и заметил на лугу стадо коров. В центре стоял пастух с кнутом и таращился на необычное пестрое сборище людей.

— Смотри, Матиньон, — произнес Конде, — видишь этих коров? Что, если украсть это стадо и окружить им наших придворных? Вот была бы потеха.

— Презабавная мысль, принц, — ответил Матиньон, рассмеявшись. — Но, клянусь, это будет похоже на проделку Гермеса, когда он похитил стадо коров у Аполлона69.

— А еще любопытнее будет, когда мы поставим ее фрейлин на колени и заставим доить коров.

— Браво, монсеньор! До такого не додумался бы даже я. Но, — Матиньон с сожалением глубоко вздохнул, — ничего не получится.

— Почему?

— Мы с вами никогда не пасли коров, и они тут же разбегутся в разные стороны. Кроме того, чтобы собрать стадо и пригнать его сюда, пройдет никак не менее получаса.

— Ну и что же?

— А то, что мы вскоре тронемся в путь. Королева–мать не любит таких вот остановок и делает их только по просьбе детей, которым хочется порезвиться. Так что давайте, монсеньор, оставим нашу шалость до другого раза, вот увидите, еще представится случай повеселиться.

Конде поразмыслил немного и согласился.

Матиньон оглядел окрестности и, шумно вздохнув полной грудью, изрек:

— Чудесное полотно, достойное кисти дель Сарто. Взгляните, принц, какой чистый и прозрачный ручей протекает здесь! Так и тянет на стихи! «От жажды умираю над ручьем, смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя». — Потом поднял голову, раскинул руки вширь и закончил: — «Куда бы ни пошел, везде мой дом, везде встречает Франция родная».

— Браво! — хлопнул в ладоши Конде. — Подозреваю, это Вийон.

— О да, Вийон кроме последней строки. Было время, когда я увлекался поэзией, однако это было так давно, что я уже ничего не помню.

69 «…проделку Гермеса, когда он похитил стадо коров у Аполлона». — Согласно мифу, Гермес (бог торговли, покровитель стад и дорог) однажды похитил коров у Аполлона, который пас стада в Македонии. Несмотря на отнекивания Гермеса, Зевс заставил его вернуть коров Аполлону.

—В таком случае послушайте другого поэта, друг мой:

А я в печали неизменной, Гоним красавицей надменной, Не знаю дня ни одного, Когда б, доверившись обману, Обманом не терзал я рану Больного сердца моего.

— Ронсар? А под «красавицей», верно, скрывается одна из ваших прелестниц, принц? Готов побиться об заклад, монсеньор, что ее зовут баронесса де Савуази.

— Она совсем не смотрит на меня, Матиньон, и, признаюсь, это разрывает мне сердце.

Матиньон усмехнулся:

— Полно, мой принц, вы становитесь лириком и даете меланхолии завладеть собою. Этак не годится.

— Сам знаю, но сделать ничего не могу.

— Выходит, вы и вправду никак не можете ее забыть? Почаще вспоминайте о встрече в Булонском лесу. Кстати, кажется, нам доведется посетить замок матери ее подруги — Дианы Ангулемской. Вряд ли Екатерина откажется щегольнуть перед Дианой де Пуатье своим нынешним положением и этим всадить еще одну булавку в сердце бывшей фаворитки ее мужа. Однако я слышал, что она захворала и будто бы серьезно.

— В таком случае, Диана непременно останется у матери в замке, а вместе с ней… и баронесса.

— Случай сам просится к вам в руки, принц. Отстаньте и вы от процессии, сошлитесь на недомогание…

— Матиньон, ты толкаешь меня на подлость!

— Прошу меня простить, монсеньор, я забыл, что мсье Лесдигьер — член нашей партии и вы дали ему слово…

— Вот именно, мой друг, вот именно. А ведь он еще спас мне жизнь, об этом ты помнишь? И самое страшное, — произнес Конде, обняв за плечи друга, — чем чаще я об этом думаю, тем больше ловлю себя на мысли, что, кажется, влюблен!

— Запретный плод сладок, мой принц, — назидательно промолвил Матиньон.

— А между тем помнишь, что предсказал мне Нострадамус, когда составлял мой гороскоп?

Матиньон вдруг смертельно побледнел и схватил принца за руку:

—Что вас погубит неразделенная любовь!

Они замолчали, глядя друг на друга и думая об одном и том же.

—Оставьте все помыслы о ней! — воскликнул Матиньон. — Клянусь небом, ни к чему хорошему это не приведет. Подумайте о нашей партии, вождем которой вы являетесь, о вашем сыне…

Он не договорил, в кустах послышалась какая–то возня, и через мгновение оттуда вышли юный Генрих Конде, Генрих Наваррский и Агриппа Д'Обинье.

—Ну, вот и твой отец, Анри, — провозгласил принц Наваррский, — а ты говорил, мы его не найдем.

Конде обнял подошедшего сына:

— Ну, как тебе путешествие, Генрих? Не слишком устал?

— Нет, отец, это все же лучше, чем находиться в этом каземате, называемом Лувром.

— Подожди, — воскликнул принц Наваррский, — ты еще не видел моих Пиренеев, не лазал по горам и не бывал в виноградниках. А какие там девчонки! Клянусь мечом моего деда, нет девчонок милее и нет уголка краше, чем в королевстве Наваррском.

— Ваша матушка, Генрих, надо полагать, покинет нас, едва мы окажемся близ ее королевства? — спросил Людовик Конде.

— Напротив, дядя, она будет сопровождать нас до самого Парижа. Таково ее желание.

— Всей душой жажду поскорее остаться с нею наедине: нам есть о чем поговорить.

— Папа, Генрих Гиз снова задирается, — заявил сын отцу, глядя на него снизу вверх. — По–моему, он ревнует свою кузину, все время встревает, когда нам случается завести с ней разговор. Правда, Генрих?

Принц Наваррский кивнул.

—Вам с Генрихом еще придется столкнуться с этим фанатиком на поле брани, — сказал Людовик Конде, обнимая обоих. — Сейчас вы еще юны, но каждый из вас уже воспитан в вере своих отцов. Главное, чтобы вы не изменили своим убеждениям и помнили, что ваша вера самая правильная и победит поповскую, насаждаемую инквизицией и иезуитами. Это ваше оружие, и вы будете им побеждать врага.

— То же самое говорил мне мой отец, — заметил Д'Обинье.

— Господин Д'Обинье был честным и мужественным воином, сумевшим через все перипетии войны и до конца своих дней пронести и отстоять наши убеждения.

— Когда мы проезжали мимо Амбуаза, он бросил вызов тем, кто казнил наших братьев по партии и заклеймил их позором. Я поклялся, что не забуду его слов до конца моих дней.

— Ты достойный сын своего отца и нашей партии, мой мальчик, — растроганно проговорил Людовик Конде. — Помни, в моем лице, в лице Матиньона или адмирала Колиньи ты всегда найдешь преданного друга и отца.

— Благодарю вас, монсеньор.

— Я слышал, ты получил блестящее образование и обучен слагать стихи?

— Я пробую заниматься стихосложением, монсеньор, но пока это наброски, боюсь, весьма неудачные.

—Не прочтешь ли нам что–нибудь из своего творчества? Мальчик слегка покраснел под взглядами, устремленными на него, и пробормотал:

— Охотно, если это вас не утомит. — И в наступившей тишине, нарушаемой лишь журчанием ручья да пением птиц, Агриппа прочел свои первые ранние опыты.

— Браво, юноша! — произнес Конде, когда Агриппа закончил, одобрительно похлопав его по плечу.

— Черт возьми, сынок, — растроганно произнес Матиньон, — да твои стихи достойны того, чтобы их заучить наизусть и читать на наших собраниях, чередуя с псалмами.

— Клянусь честью, Агриппа, — провозгласил Генрих Наваррский, — когда я стану королем Франции, ты будешь моим придворным поэтом. Раньше тебе это не удастся, твои строки явно придутся не по вкусу Валуа.

— А ты что же, собираешься стать королем? — недоверчиво спросил Генрих Конде.

— Да, — убежденно ответил Генрих Наваррский. — Так сказала моя мать.

— Тебе надо будет сначала убрать с дороги Гиза.

— Гизу до престола дальше, чем мне, но если он предъявит свои требования, мне придется обуздать его: я накину на него уздечку и поеду верхом, как на осле.

Все рассмеялись. Агриппа с поклоном сказал:

— В таком случае, сир, предоставляю себя пожизненно в ваше полное распоряжение. Заверяю также, что отныне буду вашим самым покорным слугой и телохранителем, ибо не каждый принц способен обещать своему верноподданному такое блестящее будущее.

Генрих Конде вместе с Матиньоном захлопали в ладоши, но Конде–старший неожиданно нахмурился и спросил, обращаясь к Д'Обинье:

— Под «кровавым кардиналом» ты подразумевал Карла Лотарингского?

— Да, монсеньор, это прозвище дали ему гугеноты, — ответил Агриппа.

— Выходит, он знал, что готовится в Васси?

— Не только знал, но и самолично послал туда своего брата с войском. Акция была заранее спланирована. Так сказал мне отец.

Конде и Матиньон переглянулись. Для обоих это было новостью.

— Этого я не знал, но я твердо верю твоему отцу. Человек, побывавший в Амбуазе, не станет лгать, — заметил Матиньон.

— Жан Д'Обинье был в Амбуазе? — удивился Конде. — Как же ему удалось спастись?

— Он чудом избежал смерти, притворившись мертвым во время побоища, — ответил Агриппа. — А ночью ему удалось бежать из замка. Потом он показывал мне свои раны, полученные там. Но вас, монсеньор, я слышал, взяли под стражу и поговаривали даже, что вас хотят предать смерти.

— Это правда, мой мальчик, — ответил Конде, кивнув головой. — Путем обмана они заманили в Лувр меня и Антуана Бурбонского, твоего отца, Генрих. Его они заставили перейти в католичество, а меня приговорили к смерти, объявив главарем мятежников. Спасла меня неожиданная смерть короля.

— Клянусь, что не прощу этого злодеяния Валуа! — пылко воскликнул Конде–младший. — И обещаю, что отныне это семейство всегда будет для меня врагом!

Генрих Наваррский пожал ему руку:

— Клянусь в том же!

— И я клянусь! — и Агриппа Д'Обинье накрыл своей рукой руки обоих принцев.

— Да услышит Бог ваши клятвы, дети мои, — сказали Конде и Матиньон, присоединяя свои ладони к этому тройственному союзу.

* * *

Следующим пунктом маршрута был Баланс, который в 1562 году захватили гугеноты во главе с бароном Сент–Андре. Город радушно принял короля, изъявив покорность и верноподданнические чувства. Здесь же король принял делегацию кальвинистов из Бордо, которые жаловались на несоблюдение эдикта по отношению к ним. Королева написала Монлюку, представлявшему в Гиени особу короля Наваррского в «католическом исполнении». Ему предписывалось прекратить беспорядки и учинить мир, о чем радеет Его Королевское Величество.

Вскоре двор простился с красотами Дофине и въехал в папские владения — графство Конта–Венессен. Миновали Оранж, несколько месяцев тому назад перешедший на сторону Реформации, и 23 сентября остановились в Авиньоне. Юного короля встречает губернатор Фабрицио Сербеллони, племянник Пия IV. И здесь Карл смог решить проблемы своего государства, даровав гугенотам прощение и льготы через лиц, представлявших папу, и обсудив это предварительно со своей матерью.

После Авиньона королевский поезд направился в Салон–де–Прованс, где жил великий прорицатель мэтр Нострадамус. Его попросили предсказать будущее (вторично уже, для непосвященных) наследного принца Наваррского королевства, и, к ужасу одних, удивлению других и радости третьих, он, долго смотрев на спящего голого мальчика, объявил, что этот ребенок станет королем Франции и Наварры. Екатерина молча, выпучив глаза и застыв как истукан, не мигая смотрела на Генриха, будто видела впервые. Вот, значит, кто наследует трон ее сыновей, и династия Валуа, как ей и предсказывали раньше, оборвется теперь уже меньше чем через тридцать лет. Она не хотела этому верить и решила, что этот маленький мальчик отныне — враг ее сыновьям.

Следующим городом был Экс, где король потребовал от католиков, безжалостно истреблявших гугенотов, подчинения закону. Такова новая миролюбивая политика, и посмевшему ослушаться королевского указа грозит отлучение от церкви.

Далее — Бриньоль, Иер, наконец, 3 ноября прибыли в Тулон. Здесь король и придворные вовсю поплавали по морю на галерах, которыми командовал один из братьев Гизов Рене Лотарингский.

Из Тулона направились в Марсель, куда Екатерина Медичи прибыла из Италии около тридцати лет тому назад. Как давно это было! Католики здесь фанатичны и жестоки. И им тоже приходится диктовать свою волю, дабы не нарушали мира в королевстве.

После Марселя король посещает Мартиг, за ним Арль. 16 ноября, в канун дня Св. Эньяна, Рона вышла из берегов и затопила окрестности, поэтому здесь пришлось задержаться.

Дальше — Бокер и Ним. Оба города гугенотские. Первый вообще не открыл ворота королю, и его проехали мимо, второй принял довольно радушно. Здесь протестанты пожаловались королю на бесчинства, учиняемые над ними правителем Лангедока Анри Монморанси, имевшим титул герцога Дамвиля. Карл поручил членам Королевского совета немедленно разобрать эти жалобы и восстановить должный порядок, ведущий к мирному сосуществованию двух религий.

Следующий пункт маршрута — Эгморт, за ним Монпелье. Здесь религиозные распри немного поутихли, но еще совсем недавно во время резни католики живьем сдирали кожу с гугенотов и заживо перепиливали их пополам крестьянскими двуручными пилами. Таким образом герцог Дмавиль заставил население обратиться в римско–апостольскую веру.

Следующим городом будет Каркассон.

Назад: Часть четвертая ПРОИСКИ КОРОЛЕВЫ

Дальше: Часть пятая ОТ КАРКАССОНА ДО МУЛЕНА