Книга: Гугеноты
Назад: Часть вторая ПОЛИТИКА ИЛИ РЕЛИГИЯ
Дальше: Часть третья ПУТЬ НАВЕРХ

ГЛАВА 2. ЖЕНЩИНЫ И ПОЛИТИКА

В одном из кабинетов Лувра за столом, покрытым красным сукном, сидела королева–мать Екатерина Медичи, по левую руку от нее — ее приемная дочь Диана Французская. Екатерина, — в своих обычных черных одеяниях с гофрированным воротником вокруг шеи, Диана — во всем белом. Резкий контраст, хотя и не слишком велика разница в годах: сорок три года и двадцать четыре.
— Так что же маркиза де Водрейль? — спросила Екатерина, продолжая начатый ранее разговор.
— О, она не вынесла этого удара и отреклась от всего мирского, посвятив себя служению Богу, — ответила Диана.
— В самом деле? Ай да Бурбон, переменчив, как весенняя погода!
— С маркизой у него не было ничего серьезного, да и продолжался адюльтер лишь до очередного его похода.
— Значит, бедная Водрейль не сумела дождаться своего возлюбленного. А когда он вернулся, то…
— …застал ее, как говорят, на месте преступления. Соперника он тут же зарезал, как ягненка, а неверную избил так, что она целый месяц не выходила из дому. Представляю, какою была бы его месть, окажись на месте маркизы законная супруга.
— Нет, нет, Диана, это исключено! Королева Наваррская — особа строгих правил и вовсе не падкая до любовных интрижек с чужими мужчинами.
—Кстати, Ваше Величество, зачем она явилась в Сен–Жермен? Говорят, Антуан Бурбонский тут же отправился со своей армией куда–то на север, чтобы только не встречаться с ней.
— Она приехала, побуждаемая муками ревности, — не моргнув глазом, ответила королева–мать. — Почему ты об этом спрашиваешь, Диана?
— При дворе судачат, будто Антуан Бурбонский собирается жениться.
— Жениться? — Екатерина Медичи изобразила безграничное удивление. — На ком же?
— Неизвестно, но госпожа де Мансо, с которой я встречалась недавно, заверила меня, что Гизы хотят женить его на какой–то своей родственнице.
— В самом деле? Для чего же?
— Ах, Ваше Величество, для вас ведь не секрет, что Гизы мечтают о троне французских королей, а поскольку ветвь Бурбонов — ближайшая к Валуа, они и хотят взять к себе в дом Антуана.
— Им еще долго придется ждать, — с оттенком ненависти проговорила королева–мать. — На престол взошел Карл, но у него еще два брата. Династия Валуа не скоро закончится, я надеюсь дождаться еще и внуков…
— Дай–то Бог, мадам, ведь по отцу я тоже Валуа.
— Постойте, Диана, а как же его супруга, королева Наваррская? Ведь их брак никто не расторгал.
— Ах, мадам, вам прекрасно известно, насколько сильны Гизы.
— Не преувеличивай, дочь моя. Я лишь знаю, что наш дражайший кардинал собирался наследовать Павлу IV, но тут…
— …но тут, мадам, конклав единодушно избрал папой Пия IV из вашего рода Медичи.
Екатерина кивнула.
— И, тем не менее, — продолжала Диана, — я уверена, Гизы найдут подход к новому папе.
— Значит, вы полагаете, позиции Гизов еще очень сильны?
— Разумеется, ведь Карл Лотарингский является главой святой церкви Франции, а если бы на троне сидели Гизы, в Ватикане избрали бы другого папу — из рода неаполитанских герцогов Феррарских или Караффа. Ибо не секрет, что своим величием и существованием вообще папы обязаны больше всего королям Франции, в частности, Пипину Короткому37 и Карлу Великому, — улыбнулась Диана.
Это было правдой, и мадам Екатерина это знала.
— Кстати, — спросила она немного погодя, — а где нынче Гиз? Вам, как жене маршала и снохе коннетабля, думаю, это известно.
— Помнится, с месяц тому назад он отправился во главе своих солдат в Эльзас. Кажется, там произошли крестьянские волнения, и ему пришлось их усмирять. А где он сейчас, надо спросить об этом у мужа.
В эту минуту доложили о визите коннетабля Анна де Монморанси.
— Просите, — сказала королева–мать и повернулась к Диане. — Очень кстати, спросим об этом у вашего свекра. Ах, Диана, верите ли, как отдохнула я в разговоре с вами от скучных политических дел, ежедневно донимающих меня. Честное слово, я почувствовала себя лет на двадцать моложе. Как жаль, что наши беседы случаются так редко.
В кабинет вошел коннетабль, бывший воин двух королей, Франциска и Генриха. Он был одет в темно–серый плащ с серебристыми полосами снизу вверх, подбитый со всех сторон мехом горностая; голова его покоилась, как на блюдце, в белых брыжах, на груди висел орден Золотого Руна. Ему было семьдесят лет, но выглядел он все еще молодцевато.
— Мне уйти? — негромко спросила Диана де Франс.
— Вовсе незачем, — так же тихо ответила королева–мать. — Вы родственники, и вряд ли он собирается сообщить нечто, что не предназначалось бы для ушей дочери короля герцогини Ангулемской.
Коннетабль подошел и сдержанно поклонился обеим дамам:
37 Пипин III Короткий (714—768) — первый король из династии Каролингов, отец Карла Великого. Пипин в благодарность за то, что папа Стефан III венчал его королевской короной и объявил «Божьим избранником», передал ему отнятые у лангобардского короля Лиутпранда земли, включая и Рим. Это была огромная территория, названная «Пипиновым даром». Пипин, таким образом, стал покровителем и защитником Рима и получил титул «патриция римлян». Карл Великий продолжил дело отца, полностью уничтожив государство лангобардов и возложив на свою голову их корону.
— Ваше величество… мадам герцогиня…
— Присаживайтесь, Монморанси, — указала Екатерина жестом на одно из кресел за столом. — Ни к чему дворцовые этикеты, это нам надлежит стоять перед вами, храбрым полководцем, отдавшим столько сил и умения для блага отечества.
— О, Ваше Величество, — скромно ответил коннетабль, понимая, куда клонит королева–мать, — заслуги мои не столь уж велики, как вам кажется. Я солдат, и радеть о благе отчизны — мой долг, как, впрочем, и долг каждого христианина и верного сына Франции.
Екатерина не сводила с него прямого взгляда. Каждый, кому удалось бы в эту минуту прочесть ее мысли, без труда увидел бы в этом взгляде насмешку и осуждение одновременно.
— Полноте, коннетабль, ваша фигура при дворе Генриха II была далеко не последней, и вам это хорошо известно. Вспомните–ка, какую роль вы играли в дуэте с Дианой де Пуатье при моем покойном муже. Вы были так горды своим положением, а ваши отношения с мадам Валантинуа были настолько хороши, что вы даже и не замечали свою королеву.
— О мадам, — пробормотал коннетабль, начиная краснеть, — поверьте, я всегда искренне любил и глубоко уважал свою королеву; я старался по мере сил служить верой и правдой Вашему Величеству…
— Вы служили королю, Монморанси… И его фаворитке. Разве не так?
Коннетабль отвел взгляд, засопел и побагровел еще больше. Он не ожидал такого разговора, хотя боялся его с тех пор, как Екатерина стала полноправной правительницей государства.
Екатерина продолжала атаку, следуя давно задуманному хитрому расчету. В своей борьбе против Гизов она делала ставку на дом Монморанси как оппозицию принцам Лотарингского дома: поскольку герцог Гиз стоял неизмеримо выше Жанны Д'Альбре, а потому представлял большую опасность для престола, коннетабль Монморанси являлся своего рода балансирующим звеном между двумя партиями. Одновременно Екатерина Медичи не желала чересчур приближать его к себе. Этим сегодняшним выпадом она недвусмысленно давала понять Монморанси о его не слишком высокой роли при ее особе и о том, чтобы он не строил никаких планов, способствующих возвышению его семейства над остальными домами высшей аристократии, как это было при покойном короле Генрихе. Вот почему она попросила Диану остаться.
— Мне бы хотелось, — сказала Екатерина напоследок, — чтобы вы не забывали: времена Генриха II ушли безвозвратно.
— Да, Ваше Величество, — пробормотал Анн де Монморанси.
— А также о том, что отныне вам надлежит служить мне столь же усердно, как и моей бывшей сопернице, любовнице моего мужа Диане де Пуатье, герцогине де Валантинуа. Вашей матери, Диана, — добавила она беззлобно.
Монморанси поднял голову и смело посмотрел в глаза королевы–матери. Весь вид его выражал теперь покорность и смирение. От былой надменности, которая сквозила в его взглядах, жестах, походке, не осталось и следа.
«Отлично, — подумала Екатерина Медичи, — теперь он будет всегда помнить урок и знать свое место. Я отомстила ему за свои прежние унижения».
— Я ваш преданный слуга, Ваше Величество, — произнес коннетабль, — и, клянусь вам, что я и все члены моего семейства были и будем вашими самыми верными подданными.
Екатерина одобрительно кивнула, давая понять, что тема исчерпана.
— Но мне кажется, — добавила она, — вы хотели еще что–то сказать?
— Государыня, — решился коннетабль, — известно ли вам, что говорят при дворе об истинной цели приезда Жанны Д'Альбре?
— Что же говорят? — делано равнодушно спросила королева.
— Гугеноты, как и католики, недовольны новым январским эдиктом, — сказал коннетабль. — Мы утихомирили гугенотов политических, но совсем забыли о религиозных. Им дали право собираться вне городов, но основная их часть находится именно в городах, и она недовольна…
— Монморанси, этими вопросами должен заниматься кардинал.
—Я никогда бы не дерзнул, Ваше Величество, если бы сие не было связано с военными действиями.
—Поймите, коннетабль, мне важнее утихомирить гугенотов политических, которые непосредственно угрожают трону, для которых их вера — лишь средство. Об остальных пусть заботятся пастыри.
— Но, мадам, они вооружаются! Дело может дойти до вооруженного столкновения, а если это произойдет, война неизбежна. Так не для того ли приехала королева Наваррская, чтобы развязать гражданскую войну?
— Эдикт не запрещает гугенотам собирать войска и созывать тайные собрания. Если требование будет нарушено, мы накажем вероотступников за неповиновение королевской власти. Вина за это ляжет на королеву Наваррскую, и пока она здесь, в моем доме, протестанты не посмеют нарушить эдикт. Я всегда сумею усмирить их, для этого есть герцог де Гиз, ваш давнишний приятель, коннетабль. Кстати, где он сейчас, я слышала, в Эльзасе?
— Совершенно верно, он подавляет мятежи в среде местного населения.
— До сих пор? Ведь он уехал больше месяца тому назад.
— Герцог должен был вернуться, но его задержала вооруженная стычка с бунтарями между Нанси и Кайзенсбергом, близ реки Мозель.
— Это далеко от Парижа?
— Около семидесяти лье, Ваше Величество.
— Путь неблизкий. Когда, по–вашему, он вернется?
— Дней через двадцать, не больше, я думаю. Первого к полудню Гиз должен быть близ Васси, как сообщил нарочный, который недавно прибыл от него.
— Хорошо. Только бы по дороге обратно герцог не наломал дров с нашими религиозными гугенотами.
Она повернулась к своей приемной дочери:
— Диана, по вашему усталому лицу я вижу, как вам наскучили разговоры о политике и о войне. К сожалению, нам, правителям, приходится сталкиваться с этим каждый день. Вы вольны идти куда вам заблагорассудится, я больше не держу вас.
— И в самом деле, — произнесла Диана, вставая, — у меня уже голова идет кругом. С вашего позволения я отправлюсь домой, мне надо уладить кое–какие дела. Если я вам понадоблюсь, вы всегда сможете послать за мной.
Поклонившись, Диана вышла из покоев королевы. У дверей стоял дворянин, увидев ее, молча приблизился.
— Лесдигьер, — сказала она, — мы отправляемся домой.
Они спустились на первый этаж и пошли вдоль галереи. Здесь толпились придворные, которые почтительно приветствовали Диану. Внезапно от одной из групп отделилась дама в голубом платье и белой мантилье и, премило улыбаясь, направилась прямо к Диане. Они радостно поприветствовали друг друга и отошли к окну, чтобы без помех немного поболтать. Лесдигьер стоял рядом и прекрасно слышал весь разговор, но это нисколько не беспокоило ни герцогиню Ангулемскую, ни графиню де Сен–Поль.
— Как давно мы с вами не виделись, Алоиза, — сказала Диана. — Где вы пропадали все это время?
— В Ла–Шарите, на Луаре.
— Во владениях герцога Неверского?
— Ах, вы ведь знаете взбалмошный нрав его супруги Анриетты, моей приятельницы. После Амбуазской смуты она заявила мужу, что воздух Парижа ей вреден, и она желает пожить вдали от суеты, от бесконечных войн и разговоров о политике. Она и меня утащила с собой, и мы целый год провели среди девственных лесов Ниверне. Верите ли, я научилась там стрелять из аркебузы по кабанам и, представьте, достигла в этом немалых успехов. А один рыбак из замка научил нас с Анриеттой удить рыбу!..
— Вам повезло, Алоиза, — улыбнулась Диана. — Вы погрузились в мир тишины и покоя, чего так не хватает нам, принцессам королевского дома. Вам надо поблагодарить герцога Неверского, что он предоставил вам возможность хотя бы немного побыть деревенской пастушкой. А вот мне никак не удается заставить своего мужа уехать хотя бы на месяц в провинцию, в один из наших замков. Но он дождется, что в один прекрасный день я уеду одна, без него, хотя бы в Маржанси.
— И правильно сделаете, честное слово.
— Хотите, я возьму с собою и вас, Алоиза? Вы научите меня удить рыбу и стрелять из ружья.
— С удовольствием принимаю ваше предложение, дорогая Диана. Но верите, уже через несколько месяцев я начала скучать по Парижу, королевскому дворцу, дворцовым сплетням и приключениям.
— А Анриетта?
— Нисколько. Она готова была целыми днями скакать на лошади в костюме амазонки по лугам и лесам Ниверне, совершенно не уставая при этом и, надо сказать, к полному удовольствию своего супруга.
— Что же заставило вас покинуть эту обитель неги и покоя?
— Да только то, что Анриетта соскучилась по своему мужу, который покинул нас месяца два тому назад, вызванный Гизом нарочным из Парижа. Гизу вздумалось отправиться в поход куда–то на восток, и он прихватил с собою герцога Неверского.
— Ах, моя милая, война — удел мужчин. Они и пяти дней не выдержат дома, чтобы куда–нибудь не ускакать и не принять участие в каком–либо сражении.
— Более того, дорогая Диана, они и часу не пробудут рядом, чтобы не повернуть разговор в сторону внутренних религиозных распрей или внешних врагов государства.
— Вы правы, дорогая, но нам, женщинам, все же надлежит их понять, ведь они наши защитники и рьяные борцы за веру. Если бы не они, кто знает, какие беспорядки могли бы произойти в отдаленных провинциях, как, например, в той, куда уехал Гиз.
— А куда он уехал?
— В Эльзас, там его земли и где–то недалеко — замок Жуанвиль. Местные крестьяне вдруг вздумали бунтовать против непомерных налогов, и Гиз вместе с Невером отправились их усмирять.
— Не знаете ли, когда они вернутся? — поинтересовалась графиня.
— По всей видимости, скоро. Правда, прежде им еще придется задержаться в Нанси, — добавила Диана.
— А это далеко? — спросила Алоиза.
— Довольно далеко, свекор упоминал о двадцати днях пути. К полудню первого марта Гиз должен быть в Васси, оттуда дней десять—пятнадцать до Парижа.
— Васси? Что это?
— Небольшой городок в Шампани, который Франциск II подарил Марии Стюарт.
— Париж, наверное, встретит его с надлежащим пиететом, как ярого поборника истинной католической веры. Через какие же ворота герцог въедет в Париж?
— Надо думать, через Сент–Антуанские, ведь оттуда ведет дорога в Лотарингию.
— Не премину поделиться этой новостью с Анриеттой, уже заждавшейся своего ненаглядного супруга.
Они поболтали еще несколько минут, после чего расстались, мило попрощавшись. Алоиза в сопровождении пажа направилась в сторону покоев королевских детей, Диана с Лесдигьером вышла во двор Лувра, где ее ждал портшез с носильщиками и пажом, державшим под уздцы лошадь Лесдигьера.
В дверях особняка Монморанси Диану встретила служанка, Бертранда, которая вручила ей письмо.
— Кто приходил? — спросила герцогиня.
— Человек, который принес письмо, сказал, что оно от баронессы де Савуази.
Диана поднялась к себе и раскрыла вчетверо сложенный лист бумаги.
Мелким ровным почерком баронесса писала:
«Дорогая герцогиня! Я понимаю Вашу занятость политическими и гражданскими делами и не вправе предъявлять никаких претензий к дочери короля Генриха II, напрочь забывшей за текущими делами о своей верной подруге, напрасно ждущей весточки.
Вы могли бы скрасить мое одиночество, если бы прислали вместо себя заместителя, который отныне неотлучно находится при Вашей особе и совсем забыл старых друзей, которым он, надо заметить, многим обязан. Я не думаю, что требую слишком многого; для двух же вышеназванных особ свидание, на которое Вы дадите свое милостивое разрешение, явится бальзамом, пролитым на их исстрадавшиеся души, и будет лишним доказательством Вашей к ним любви.
К. С.»
—О, Бог мой! — рассмеялась Диана, дочитав письмо до конца. — Камилла неисправима. Какой витиеватый слог! Чего проще было бы написать; «Диана, пришлите ко мне моего возлюбленного, я ужасно страдаю от долгой разлуки с ним». А ведь когда–то была не в меру лаконичной.
Она позвонила в колокольчик. Тут же в дверях появился лакей и склонился в поклоне.
— Позови Лесдигьера. Он, вероятно, во дворе со своейсобакой.
Спустя несколько минут Лесдигьер вошел в кабинет герцогини:
— Вы звали, ваша светлость?
— Да, Лесдигьер. Кое–кто из наших общих друзей недоволен вашей забывчивостью по отношению к нему и просит вас навестить его.
— И кто же это?
— А вы еще не догадались?
И тут до него дошло. Святый Боже, да ведь они не виделись уже целую неделю!
— О, если вы говорите о друге, живущем на углу улиц Проповедников и Сен–Дени…
— Именно о нем и идет речь, сударь, и если вы немедленно не отправитесь туда, вы меня разочаруете.
— О мадам, — пылко воскликнул Лесдигьер, — как вы могли подумать!.. Простите… ваша светлость.
Диана засмеялась:
— Ступайте, кавалер, ступайте, ветреный любовник, и помните: я отпускаю вас до утра. Передайте баронессе мой самый пламенный привет и скажите, что мы встретимся с ней завтра, на утренней мессе в церкви Сент–Ле.
Лесдигьер поклонился и вышел. Через несколько минут он оказался уже на улице Монморанси. На нем был белый атласный костюм, на голове — шляпа с синим пером, в кармане лежал туго набитый кошелек, на боку висела шпага с золоченым эфесом, а весь вид его говорил о том, что он весьма доволен жизнью. Выбрав самый короткий путь, Лесдигьер вскоре очутился перед дверью баронессы, что открывалась на улицу Шанварери. Юноша настойчиво принялся стучать кулаком в двери, над которыми не висели молоточки.
Но долго барабанить в дверь ему не пришлось. Почти тотчас вышла служанка. Поглядев на гостя через окошко, затянутое мелкой сеткой, и узнав посетителя, она тут же впустила его.
— Это вы, сударь, слава Богу! Моя госпожа очень сердита на вас.
— И только–то? — улыбнулся Лесдигьер и ущипнул ее за щеку. — Ну, этот вопрос мы легко уладим.
— Кто там, Розита? — послышался в это время голос сверху.
— Шевалье де Лесдигьер, мадам, — громко сказала служанка.
На площадке второго этажа показалась вначале обрадованная, а затем вмиг ставшая надменной баронесса.
— Ах, вот оно что! — «равнодушно» протянула Камилла де Савуази. — А я–то думала, что свет второй звезды совсем затмил свет первой…
— Как вы можете так думать обо мне, Камилла? — проговорил юноша, входя в гостиную вслед за хозяйкой.
— …и та погасла навсегда, забытая тем, — продолжала баронесса, садясь на диван, — в ком страсть к служебному рвению оказалась выше не только чувства признательности, но даже и простой дружбы.
— Клянусь вам, сударыня, — пылко воскликнул Лесдигьер, — что все это время я думал только о вас, единственной женщине, которой я всем обязан и без которой давно уже не мыслю своего существования!
Она с упреком посмотрела на него:
— С трудом верится, мсье.
— Камилла, да что с вами сегодня? — он сел рядом с ней на диван. — У вас дурное настроение? А впрочем, ругайте меня, я действительно виноват, но знайте, что мадам герцогиня здесь совершенно ни при чем и мои чувства к ней не превышают простых обязанностей обыкновенного раба. Будь по–другому, разве она отпустила бы меня к вам?
Камилла отвернулась, чтобы скрыть радостную улыбку.
— Так это она вас отпустила?
— Разве посмел бы я сам, без ее позволения, покинуть дворец, моя Афродита?38
— А сами испросить у ее светлости разрешения на это вы, конечно, не догадались.
38 Афродита (греч.) или Венера (рим.) — богиня любви и красоты. Родилась из морской пены (мифол.).
— Откуда вы знаете, что герцогиня сама, по собственному побуждению, отпустила меня?
— Потому что я попросила ее об этом. Я написала ей письмо и упрекнула в том, что она злоупотребляет своим положением по отношению к вам.
— Как! И вы посмели… принцессе королевской крови?..
— Это для вас она принцесса, а для меня — подруга, которая прекрасно понимает меня. Доказательство тому — то, что вы здесь.
— О Бог мой, Камилла, — Лесдигьер взял ее ладони и поднес их к губам, — так значит, вы хотели меня видеть?
— Да, шевалье, — произнесла баронесса, надув губки. — И это вынудило меня пойти на крайние меры, Франсуа, в то время как вы могли избавить меня от такого дерзкого шага.
Она не делала попыток освободиться из плена, и, по–прежнему держа ее ладони в своих, Лесдигьер опустился на колени.
— Камилла, поверьте, я так страстно мечтал все это время встретиться с вами вновь… Всему виной служба, и при встрече герцогиня сама скажет вам об этом. Вы же знаете, я — ее охранник, а поскольку она беспрерывно совершает всевозможные поездки и наносит визиты, мне приходится сопровождать ее. А когда она, наконец, возвращается домой, меня требует к себе маршал де Монморанси, ее супруг, и я превращаюсь в верного оруженосца… Камилла, но с мыслями о вас, что вы, быть может, ждете меня здесь одна, в пустой холодной комнате, терзаясь муками ревности и любви… А предмет ваших подозрений в это время стоит на часах в приемной короля и ждет, когда королевский Совет наконец закончится, и его господин освободится.
— Франсуа, мы с вами еще так мало знакомы, а вы уже о любви… — опустив глаза, произнесла Камилла.
— Но, Камилла, разве не любовь заставила меня лететь к вам на крыльях, едва я получил свободу от своих оков? И разве не любовь двигала вашей рукой, когда вы писали письмо?
— Ах, Франсуа, — вздохнула баронесса, слегка покраснев, — неужели же вы за столько времени не могли пожертвовать даже минутой, чтобы навестить меня?
— За минуту не добраться до вашего дома, мадам.
— Ах, шевалье, вы несносны! — нахмурилась Камилла.
— Свободным от работы я бываю только по ночам, госпожа баронесса, но, как вы понимаете, не могу позволить себе дерзости беспокоить вас в такое время.
— И совершенно напрасно, друг мой… Я засыпаю, как правило, поздно: лишь, когда монастырские часы пробьют дважды.
— О мадам, — обезоруживающе улыбнулся Лесдигьер, — однако какой же от меня будет толк на службе, если я не стану спать еще и по ночам? Не успеешь оглянуться — прогонят.
— Не беда, подыщете другую. Устроитесь, например, к герцогу Неверскому. А может, и к самому де Гизу…
— Не забывайте, Камилла, что я — протестант.
— Ах, да, простите. Я и впрямь запамятовала… Но позвольте, друг мой, маршал Монморанси, насколько мне известно, тоже католик!
— Мой господин — совсем другое дело, мадам, — убежденно проговорил юноша. — Уверен, что он не способен на те поступки, которые позволяет себе де Гиз.
— Вы имеете в виду что–то конкретное?
— Ну, например, маршал Монморанси вряд ли поднимет руку на беззащитных крестьян. Скорее всего, он просто изначально не допустит массовых волнений в своих владениях.
— О каких крестьянах вы говорите, Франсуа?
— А разве вы не слышали? Герцог де Гиз уже с месяц как усмиряет взбунтовавшихся подданных на востоке Франции.
— Где именно?
— В Шампани. На границе с Лотарингией.
— Вот как… — баронесса на мгновение задумалась. — И что же… известно ли вам, как скоро он… вернется? — в ее голосе прозвучали нотки неприкрытого интереса.
Не уловив в настроении возлюбленной очевидной перемены, Лесдигьер непринужденно ответил:
— Гонец доставил моему господину сообщение, что Гиз уже собирается возвращаться. А вас его приезд волнует, Камилла? — игриво осведомился он.
— Лотарингия… Лотарингия… — машинально повторила баронесса, задумчиво теребя веер и не расслышав вопроса собеседника. Но вдруг резко вскинула голову и повернулась к нему: — А вы случайно не знаете, какой дорогой вернется герцог?
— В разговоре с графиней де Сен–Поль моя госпожа предположила, что он въедет в Париж через Сент–Антуанские ворота.
— Значит, дорога Сент–Антуанская, — медленно проговорила баронесса, поднимаясь.
Лесдигьер последовал ее примеру и теперь стоял, наблюдая за принявшейся возбужденно ходить по комнате возлюбленной ничего не понимающими глазами.
— Что вас так встревожило, Камилла? — осведомился он нерешительно.
— Известно ли вам, Франсуа, где находится Васси? — внезапно остановилась перед ним женщина.
— Примерно. Кажется, это небольшой городок в сорока лье от Парижа. Герцогиня Диана упоминала о нем в сегодняшнем разговоре с графиней Сен–Поль, — пояснил он.
— Так вот знайте: Васси расположен как раз на Сент–Антуанской дороге, ведущей из Лотарингии в Париж! — веер вдруг жалобно хрустнул и выпал из ее рук на ковер.
Подняв надломленную вещицу, Лесдигьер недоуменно спросил:
—И что с того?
Баронесса, пристально посмотрев на обескураженного протестанта, решительно потянула его за рукав, увлекая опять к дивану. Жестом предложила присесть, опустилась рядом и, по–прежнему не сводя с него глаз, торопливо заговорила:
— Франсуа, я не имею права об этом говорить, дабы не предать свою веру, но вам все же скажу…
— Да что случилось, Камилла? В чем дело?..
— Не перебивайте… Для начала предлагаю вам не строить никаких иллюзий относительно продолжения наших отношений. Несмотря на то, что вы, я знаю, любите меня, и я, признаться, питаю к вам те же чувства.
— О Камилла! — только и смог выговорить Лесдигьер, припав жадным поцелуем к ее руке.
— Я говорю вам об этом, — продолжала она, — зная, что вы снова исчезнете, чтобы исполнить свой долг перед членами вашей партии. Мы теперь опять долго не увидимся, а может быть… не увидимся никогда. Но я должна вам все рассказать, ибо не прощу себе потом своего молчания. Не простите и вы меня.
— О Бог мой, Камилла, ваши загадки меня просто пугают. Да скажите наконец, в чем дело!
— Слушайте внимательно, Франсуа. В местечке Васси, что на Сент–Антуанской дороге, по которой обратно проедет Гиз со своим войском, состоится большое открытое собрание гугенотов вместе с их вождями и пасторами. Если Гиз обнаружит их, он непременно нападет и перебьет всех до единого. Нужно помешать этому, иначе быть беде. Это избиение может стать началом войны! Вы понимаете меня?
Лесдигьер молчал. Ему вдруг со всей очевидностью стал ясен смысл трагического момента, о котором говорила баронесса. Его сердце охватило тревожное предчувствие. Он нахмурился:
— Откуда вам об этом известно?
— От одной дамы, живущей на Сен–Жан–де–Бове, тоже католички. Ей удалось подслушать разговор своего дяди, гугенота, толковавшего об этом со своими собратьями.
— Что же, по–вашему, следует предпринять?
— Воспрепятствовать этому столкновению.
— Но как? И посмеет ли Гиз нарушить собственный эдикт?
— Ах, вы плохо знаете герцога. В погоне за славой и популярностью он решится на любую авантюру, невзирая ни на какой эдикт.
— Надо признаться, вы правы, — подумав, ответил Лесдигьер. — И если Гиз столь же безрассуден, неистов и горяч, как о нем говорят, то ему ничего не стоит напасть на собрание мирных людей. А оправдаться будет легко: скажет, что они первыми напали на него. Поверят Гизу, а не протестантам, будь они хоть сотню раз невиновны. Наша религия — религия бесправных и угнетенных. Нас считают бунтовщиками против светской и духовной власти. Нас предают гонениям и сжигают на кострах только за то, что мы увидели воочию всю порочность, продажность и бесстыдство церковников. При этом, вопреки их суждениям о нас, мы никогда не замышляли против них ни заговоров, ни убийств.
— Франсуа, вы, кажется, увлеклись. Мы говорим сейчас, как помочь вашим братьям по вере.
Лесдигьер рывком поднялся на ноги:
— Камилла, я сейчас же поскачу в Васси и предупрежу их об опасности!
— Собрание назначено на двенадцать часов дня первого марта.
— Послезавтра… У меня в запасе примерно пять часов до темноты сегодня, целый день завтра и плюс утро следующего дня. За это время я доскачу до Васси…
Вдруг он хлопнул себя по лбу:
— Черт возьми, да ведь именно в это время герцог должен быть близ Васси! Герцогиня Диана говорила об этом с одной из придворных дам королевы–матери в галерее Лувра. Будто бы все подстроено нарочно! Уж не было ли среди наших братьев предателя, устроившего такую ловушку?
— Откуда мне знать? — пожала плечами баронесса.
— Я вас ни в чем не обвиняю, Камилла, я только силюсь понять, как мог на тайное собрание протестантов попасть вражеский лазутчик! Ну, ничего, я исправлю эту оплошность своих братьев.
— Что вы намерены предпринять, Франсуа?
— Я ведь сказал, что немедленно выезжаю.
— Ах, я так боюсь за вас, Франсуа, и все же не в силах удержать. А ведь может статься, вы не вернетесь оттуда…
Лесдигьер усмехнулся:
— Пустое. Что такое смерть, как не та же жизнь, и отдать ее за свои убеждения — святое дело. А теперь прощайте, я должен ехать.
— Постойте же, неугомонный! На чем же вы поедете, ведь у вас нет коня?
— Я вернусь во дворец и возьму лошадь на конюшне.
— Да ведь вы сами говорите, что дорога каждая минута. Возьмите моего рысака и скачите. Сумасшедший… — добавила она тише. — Франсуа, постойте, куда же вы?
— Вниз, за вашей лошадью.
— А как же герцогиня Ангулемская? Что она скажет, узнав о вашем внезапном отъезде?
— Я думаю, Камилла, вы выручите меня из этой беды. Изложите герцогине все детали нашего плана. Думаю, она простит мне этот дерзкий шаг, ведь моей заступницей явитесь вы. Прощайте, мадам!
— Франсуа… вы забыли…
Лесдигьер вернулся, с улыбкой обнял Камиллу, поцеловал в губы и только после этого спустился вниз.
—Ах, только не загоните мою лошадь! — крикнула Камилла, перегнувшись через перила. — Она дорога мне как память!
Через минуту по булыжной мостовой послышался торопливый цокот лошадиных копыт, удалявшийся в сторону Сент–Антуанских ворот.
* * *
Камилла не спешила нанести визит герцогине Ангулемской, давая возможность Лесдигьеру уехать как можно дальше. Когда подруги встретились, баронесса тут же рассказала о спешном отъезде молодого гугенота.
— Да он что, в самом деле, — не на шутку встревожилась Диана, — вообразил себя Геркулесом39, вздумавшим совершить тринадцатый подвиг? А ты, Камилла, куда смотрела? Зачем ты его отпустила? Ужели и впрямь думаешь, что ему удастся уговорить гугенотов?
— Ах, Диана, он молод, как Нарцисс40, и горяч, как Франциск де Гиз. Удержать его было просто невозможно.
— Но почему он не посоветовался со мной? Я знаю, чем грозит государству встреча двух партий, и дала бы ему в помощь людей.
— Значит, ты тоже отпустила бы его?
— Да, — признала Диана. — Правду сказать, эти гугеноты — дружный народ и горой стоят друг за друга в минуту опасности. И наш юноша — тому пример. Но я не верю, что ему удастся убедить их разойтись, пока проедет Гиз с войском. Они слишком легковерны, эти протестанты; январский эдикт для них — вещь святая. Они верят в него, но не знают, что Гиз не упустит возможности устроить избиение, чтобы снискать еще большую популярность.
— Признаюсь, эта мысль и мне приходила в голову.
— Камилла, едем сейчас же в Лувр. Необходимо рассказать об этом маршалу или самой королеве. Они вышлют в Васси отряд во главе с Монморанси, который не допустит избиения гугенотов, могущего повлечь за
39 Геркулес (рим.) или Геракл (греч.) — сын Зевса. Совершив 12 подвигов, обрел бессмертие (мифол.).
40 Нарцисс (греч.) — прекрасный юноша, сын речного бога Кефиса (мифол.).
собой необратимые последствия.
— Едем!
В Лувре их сразу же провели к маршалу Монморанси, супругу Дианы Ангулемской, кормившему борзых в своем кабинете. Выслушав обеих женщин и уяснив суть дела, Франсуа Монморанси нахмурился.
— Много гугенотов соберется там? — спросил он супругу.
— Около двухсот человек, — ответила за герцогиню Камилла.
— Будут ли там их вожди? Я имею в виду Конде и Колиньи.
— Об этом мне ничего не известно, но думаю, что эти двое не станут рисковать собою.
— На какое время назначена сходка?
— На двенадцать часов дня.
— Но Гиз к тому времени может уже проехать или, наоборот, задержаться в Нанси или Жуанвиле, так ничего и не узнав о сборище.
— Нет, Франсуа, мы имеем дело с предательством, — вмешалась Диана. — По всем расчетам, Гиз должен попасть в Васси именно во время богослужения протестантов.
— Вот как! И если он заметит, что они вооружены…
— …то тут же нападет на них, прикрываясь нарушением эдикта, запрещающего протестантам во время богослужений иметь при себе оружие.
Диана кивнула.
— Так, так, — протянул маршал. — Забавно. Гиз выехал из Парижа с двумя сотнями всадников. В Эльзасе он наверняка завербовал наемников, так что, надо думать, у них с Невером в наличии сейчас около пятисот шпаг и аркебуз. Силы весьма немалые для двух сотен безоружных.
— Он изрубит их в капусту! — воскликнула в отчаянии Камилла.
— И положит начало гражданской войне! Понимаете ли вы, сударыни, какой это будет иметь резонанс внутри страны? — взволнованно заговорил маршал. — Воодушевленные примером своего вождя, католики бросятся истреблять кальвинистов. Последние, в свою очередь, начнут избивать католиков, уничтожать иконы, распятия, статуи и повсюду устанавливать свой культ, отличный от римского права. Чего доброго, папа пошлет на помощь католикам свои войска, которые пройдут с огнем и мечом по нашей многострадальной земле, грабя и уничтожая все на своем пути. Достаточно нам уже итальянских войн, во время которых от своих же солдат пострадала добрая половина Франции.
— Что же делать? — спросили женщины разом.
— Оставайтесь здесь и ждите, я иду к королеве. Думаю, не в ее интересах развязывать войну, в то время как страна еще не оправилась от результатов итальянских походов и заключения постыдного мира.
По встревоженному выражению лица маршала Монморанси, едва он вошел, Екатерина сразу поняла, что случилась какая–то неприятность.
— Черт бы побрал Гиза с его походом! — воскликнула она, выслушав сообщение маршала. — Не хватало еще, чтобы он испортил мои усилия, направленные на предотвращение раскола внутри страны.
— Скорее всего, его это мало беспокоит, для него важнее собственная популярность среди католиков при папском дворе, и потому он с легкостью нарушит эдикт о терпимости.
— Что для него эдикт, когда перед ним такая цель!
— Надо думать, Ваше Величество, не все еще потеряно, если одному из моих дворян, выехавшему в Васси, удастся уговорить гугенотов.
— Да, но послушают ли они его?
— Он протестант, государыня.
— Вы предусмотрительный человек, маршал, что послали именно его.
— Я не посылал его, мадам. Он сам немедленно уехал в Васси, едва узнав обо всем.
— Вот как? Весьма любопытно. Давно он служит у вас, маршал?
— Около пяти месяцев.
— Как его зовут?
— Шевалье де Лесдигьер.
Екатерина обхватила ладонью подбородок; ее брови сошлись вместе.
—Что–то знакомое… Откуда он?
— Из Лангедока. Обедневший дворянский род.
— Да, да, — пробормотала королева, — кажется, там есть такой. Как только шевалье вернется, немедленно займитесь его продвижением по службе, маршал, такие люди нам нужны. Но вначале приведите его ко мне, я хочу поговорить с ним.
— Хорошо, мадам, хотя рвение его, я думаю, вызвано не желанием способствовать вашей мудрой политике, а стремлением избежать кровопролития, которое может учинить Гиз над его братьями по вере.
— Как бы то ни было, герцог, его благородный порыв направлен на предотвращение гражданской войны, а значит, на благосостояние Франции.
— Ваше Величество, я буду молить небо, чтобы этот юноша с честью выполнил свою миссию и вернулся живым и невредимым.
— Что вы намерены предпринять сами? Вдруг его путешествие по каким–либо причинам не удастся.
— Мадам, об этом я и пришел поговорить с вами. Я хочу немедленно выехать в Васси и остановить Гиза.
— Вы оказали бы этим огромную услугу отечеству и вашему королю, но успеете ли вы добраться туда к нужному сроку, путь ведь неблизкий?
— Думаю, что да, если отправлюсь немедленно.
Королева–мать задумалась. В том, что говорил маршал, был известный риск, но другого пути не существовало.
— Вашему дворянину, который отправился туда, — сказала она немного погодя, — не мешало бы получить у королевы письменный приказ, в котором она запретила бы Гизу применять оружие против беззащитных протестантов.
— Ах, мадам, разве вы не знаете Гиза? Он просто уничтожит приказ и заявит, что никогда и в глаза его не видел. А гонца, как нежеланного свидетеля, просто–напросто убьет.
— Да, да, — проговорила Екатерина, барабаня жирными пальцами в перстнях по зеленому бархату стола, — Гиз на это способен. Вы потеряли бы преданного слугу, герцог, а Франция лишилась бы своего патриота.
— Вы правы, Ваше Величество.
— Поезжайте, маршал. Возьмите сколько хотите людей — моих ли, своих, все равно, — и отправляйтесь немедленно. Не дайте Гизу совершить глупость. Если будет сопротивляться, арестуйте его именем короля. Вот вам мой приказ, если этот честолюбец заупрямится.
Она взяла перо и бумагу, быстро набросала несколько строк, подписала и приложила в углу свой перстень с выгравированными на нем лилиями дома Валуа:
«Герцогу Франциску де Гизу.
Предъявитель сего, маршал де Монморанси, действует по приказу короля; посему Вам надлежит выполнить его требования, кои он предъявит Вам в устной форме.
Подписано: Екатерина–регентша, 27 февраля 1562 года.»
— Поезжайте, — сказала королева–мать, вручая маршалу бумагу. И прибавила: — Надеюсь, у Франциска де Гиза достанет благоразумия не устраивать потасовку с отрядом короля. Если же нет, я отправлю смутьяна в Бастилию. Счастливого пути.
Монморанси коротко кивнул и вышел.
Через четверть часа отряд численностью в пятьдесят человек выехал с улицы Астрюс и помчался галопом вверх по улице Сент–Оноре в сторону предместья Сент–Антуан.

ГЛАВА 3. ВАССИ

Расчет Лесдигьера оказался верным, и он благополучно прибыл в Васси первого марта. Без четверти двенадцать он подъехал к большой одноэтажной риге, возле которой группами стояли протестанты, образуя круг. В центре находился помост, с которого пастор из прихода Сен–Дизье должен был начать свою проповедь.
Лесдигьер знал, что Гиз еще не проезжал этой дорогой, находившейся в пределах видимости гугенотов. До поворота дороги, ведущей из Нанси в Сен–Дизье, было около четверти лье, а это значило, что авангард войска мог появиться внезапно.
Он тронул лошадь и выехал на поляну. Вдруг какой–то человек преградил ему дорогу и громко потребовал:
— Пароль!
Лесдигьер от неожиданности опешил и с удивлением посмотрел на незнакомца, стоявшего прямо перед мордой его лошади.
— Пароль! Иначе, сударь, клянусь Священным Писанием, вы не сделаете дальше ни шагу!
— Но почему?
—Потому что вы, сдается мне, подосланный шпион.
Незнакомец свистнул, из кустов выскочили еще трое его приятелей и обступили Лесдигьера.
— Вы совершаете ошибку, задерживая меня, — сказал Лесдигьер. — Я тоже протестант, и здесь потому, что хочу вас предупредить: сюда с минуты на минуту должен прибыть герцог де Гиз с войском.
— Герцог де Гиз?
Старший, тот, что первым остановил незваного гостя, поглядел в сторону риги и махнул кому–то рукой. От толпы отделились двое и подошли к ним.
— Что здесь происходит? — спросил один, по виду дворянин, одетый побогаче остальных и при оружии.
— Ваша светлость, этот человек утверждает, что нам всем грозит опасность.
— Вот как? — с иронией воскликнул дворянин и посмотрел на Лесдигьера. — Кто вы такой, сударь?
— Меня зовут Лесдигьер, мсье, — молодой гугенот спрыгнул с лошади и оказался лицом к лицу с незнакомцем.
— Ну так чего же вы хотите? — надменно спросил тот.
— Выслушайте меня, господа. Я такой же протестант, как и вы, клянусь кровью Христа и Его Матери Девы Марии. Я состою на службе у маршала де Монморанси, и совершенно случайно узнал, что сегодня в Васси состоится тайное собрание гугенотов…
— Кто вам сказал? — нахмурившись, спросил дворянин.
— Не все ли равно, граф, если новость, которую я вам привез, гораздо важнее?
— Итак, вы предпочитаете не называть имен.
— Во всяком случае, тех, которые могут быть скомпрометированы мною. Позднее, сударь, узнав эти имена, вы поблагодарите людей, носящих их.
— Продолжайте.
— Но еще раньше дошло до меня известие, что герцог де Гиз, объезжая свои владения, отправляется обратно в Париж. Если учесть, что сегодня утром он выехал из своего замка Жуанвиль, вполне вероятно, его войско в любую минуту может показаться на дороге.
— Ну и что же?
— Увидев толпу безоружных гугенотов, герцог сочтет момент весьма подходящим и нападет на вас.
— Мы не безоружны.
— Тем более. Это его только подзадорит, ибо в эдикте есть пункт, где сказано, что протестантам запрещено быть вооруженными во время собраний.
— Почему вы решили, что герцог должен быть здесь именно в это время?
— Потому что вас предали, и судьба собравшихся людей предрешена. Через несколько минут тут начнется побоище!
Наступило недолгое молчание.
— Что вы предлагаете? — хмуро спросил дворянин, с беспокойством поглядев на дорогу.
— Вы все должны сейчас же разойтись. Позже, когда войско пройдет, можете собраться снова, никто вам уже не помешает.
— Почему я должен верить вам?
— Потому что я ваш друг, хотя меня здесь никто и не знает. Единственный человек, кому я знаком и кто не сомневается в моем настоящем вероисповедании, — это принц Людовик Конде, который останавливался однажды у нас в замке.
— Ого! — насмешливо воскликнул незнакомец. — Так вы знакомы с принцами крови?
— Мсье, мы только теряем время на бесполезную болтовню.
— Хорошо, пойдемте к нашим братьям. Вы расскажете им все, о чем только что поведали мне. Как они решат, так и будет. Но если они признают в вас паписта и посчитают за шпиона, нам придется вас повесить.
— Снова напрасная трата времени, а между тем оно сейчас очень дорого для вас. Но будь по–вашему.
Лесдигьера отвели вместе с лошадью к риге, и там, сосредоточив на себе любопытные взгляды, он рассказал двум сотням кальвинистов, какой опасности они подвергаются.
Наступила тишина. Но ненадолго; сразу же послышались недовольные голоса:
— С какой стати ему нападать нас? Ведь он нарушит тем самым королевский эдикт о терпимости!
— Он сделает это потому, — ответил Лесдигьер, — что принадлежит к семейству герцогов Лотарингских и является таким же католиком, как римский папа и наш король. Королева–мать никогда не простила бы принцу Конде того, что простит герцогу Гизу, и он прекрасно понимает это.
— Выходит, правительству наплевать на эдикт?
— Вовсе нет, но это не относится к Гизу. Этот человек возомнил себя в недалеком будущем королем, а потому любыми способами добивается признания французского народа. Что, как не избиение гугенотов принесет ему наибольшую популярность в массах?
— Но он француз, разве он посмеет напасть на безоружных соотечественников?
— Герцог вовсе не француз, его земли и родовые замки находятся на востоке, за пределами Франции. Посмеет ли он напасть, спрашиваете вы? Разве не Гиз учинил расправу над лучшими умами Франции в замке Амбуаз, когда для приговоренных не хватало виселиц и их вешали по его приказу на зубцах замковых стен? Разве не с его ведома, заманили в ловушку наших вождей Антуана Бурбонского и Людовика Конде, которым только смерть короля помогла избежать топора палача? А кто собирался позвать во Францию иезуитов — воплощение кровожадности и мракобесия, — призывающих католиков к тому, что гугенотов надо душить, резать и сжигать на кострах? Чего же вам еще надо? Неужто вы полагаете, что он остановится теперь, имея в подчинении хорошо вооруженное войско?
Некоторые согласились с оратором, но большинство все еще не верили ему. Люди были словно ослеплены, будто наваждение какое–то нашло на них, заставив забыть о благоразумии. Будто дьявол вселился сейчас в души гугенотов; они принялись вдруг возмущенно вопить, указывая на Лесдигьера:
— Не верьте ему, это слуга Антихриста! Уж больно складно говорит! Он хочет, чтобы мы разошлись, рассчитывая заманить нас в настоящую ловушку, а не в ту, о которой здесь рассказывает!
— Мы сильны, пока мы вместе, не будем же расходиться, братья!
— Споемте, братья, псалом во славу Господа нашего. Он не даст нас в обиду.
— Не верьте ему, это шпион! Он посланник Гизов и подослан ими!
Это было провалом всех планов, которые лелеял Лесди–гьер в отношении своих единоверцев, и он понял это, когда услышал, как в его адрес посыпались угрозы.
Дворянин, который разговаривал с ним и теперь все время стоял рядом, обернулся к нему:
— Сожалею, милостивый государь, но мне придется вас арестовать. Вас отведут на поляну и приставят двух человек, вам оставят даже вашу лошадь, если вы дадите честное слово, что не сбежите. Потом мы решим, что с вами делать.
— Глупцы! — воскликнул Лесдигьер и с сожалением оглядел собравшихся. — Какие вы все глупцы! Но, видит Бог, я сделал все возможное для предотвращения кровопролития, и не моя вина, что через некоторое время о Васси станут говорить как о втором Амбуазе. И клянусь, что присоединюсь к вам в случае нападения!
— Хорошо, но если я увижу, что вы нарушили слово, я самолично застрелю вас! — и граф показал пистолет, спрятанный у него за поясом.
— Что ж, для предателя и труса это было бы заслуженным концом, — ответил Лесдигьер.
— Будем считать, что договорились. Отведите его, — приказал граф двум солдатам, судя по виду, немецким рейтарам.
Гугеноты тем временем уже слушали проповедь преподобного пастора. Меньше часа прошло с начала богослужения во славу истинной веры, как Лесдигьер увидел вдруг, что из–за поворота, скрытого густыми зарослями голого кустарника, показались всадники в доспехах и со знаменами на высоких древках. Кавалькада заполняла постепенно всю дорогу в пределах видимости, напоминая сплошную, с гулом ползущую вперед лавину.
Проповедь неожиданно оборвалась. Послышались тревожные возгласы:
—Войско!
— Сюда идет целая армия! Герцог де Гиз, лютый враг гугенотов!
— Спокойно, не поддаваться панике!
— Успокойтесь, братья, они нас не тронут!..
— Ну, теперь вы видите? — обратился Лесдигьер к своим стражам. — Сейчас вы убедитесь окончательно, что я был прав.
Впереди войска на прекрасном белом коне восседал его светлость герцог де Гиз в доспехах и шлеме с белым султаном; рядом — герцог Неверский в аналогичном облачении; позади — знаменосцы, за ними — целая армия различно обмундированных вооруженных конников. Очевидно, в Лотарингии войско пополнилось наемниками из немецких ландскнехтов.
Гугеноты молча, насупясь, наблюдали за своими врагами по вере.
Оба герцога издали увидели толпу, собравшуюся у риги. Гиз о чем–то посовещался с Невером, потом поднял руку вверх, подавая знак; все войско вслед за ним свернуло с дороги и направилось на протестантов.
— Что это за сборище? — крикнул Гиз, подъезжая, но не обращаясь ни к кому конкретно.
— Это не сборище, милостивый государь. Вы видите перед собой собрание гугенотов, — ответил граф, выходя вперед.
Гиз круто осадил коня:
— Вы разговариваете с герцогом, милейший! Кто разрешил вам собираться здесь?
— Вы, монсеньор. В январе этого года.
— Вы имеете в виду эдикт?
— Вот именно.
— Но кто дал вам право нарушать его?.. Я вижу, вы и некоторые из еретиков при оружии; этим вы нарушили первый пункт эдикта.
— В войске, как правило, каждый солдат бывает при оружии, в то время как наша община состоит в основном из мирных прихожан, странствующих монахов и пасторов различных приходов, единственным оружием которых является Библия.
— Вам запрещается созывать собрания в городах или вблизи них. Вы нарушили это требование! — продолжал Гиз, пропуская мимо ушей ответ графа.
— Васси — не город, а всего лишь маленький населенный пункт.
— Но и не деревня! — усмехнулся Гиз.
— Мы не можем собираться в деревнях. Наша паства находится в городах, но мы и так отошли на достаточное расстояние от близлежащих Витри и Бар–де Люка, — пытался объяснить граф.
— Но вы забыли о Сен–Дизье, а он совсем рядом, не будет и мили! — герцог явно издевался.
Граф с трудом сдерживался, хотя уже прекрасно понимал, чем закончится этот спор.
— Сен–Дизье — такой же населенный пункт в несколько домов, как и Васси. Уж не прикажете ли нам отправляться к проливу Ла–Манш и устраивать собрания на плотах? Впрочем, может быть, под водами Ла–Манша тоже скрыт какой–нибудь город? В таком случае, не отправиться ли нам на небеса? Уж там–то точно нет городов.
— Туда вы и отправитесь за вашу дерзость, — ответил Гиз, — вы и все ваши протестанты. Да сгинет еретическое семя по всей Франции! — громко крикнул он и взмахнул рукой: — Вперед, мои солдаты! Уничтожьте проклятых еретиков за богохульство над святой верой, за нарушение эдикта французского короля!
— За короля! За кардинала!
Солдаты, облаченные в кирасы и латы, обнажив шпаги, бросились в самую гущу безоружных протестантов.
И началась кровавая бойня. Немногие дворяне, бывшие при оружии, мигом выхватили шпаги из ножен, остальные падали под ударами мечей и алебард, сраженные выстрелами из пистолетов и аркебуз.
Граф бросился к риге, вскричав: «Вперед, доблестные рыцари! Умрем же с честью за Францию, за истинную веру!» Он вскочил на коня, его примеру последовали около сорока человек и, обнажив оружие, ринулись на солдат.
Решительный момент настал. Не обращая больше внимания на своих стражей, Лесдигьер вскочил на лошадь и, отчаянно размахивая шпагой направо и налево, вмиг оказался возле графа.
—Вы оказались правы, сударь! — прокричал тот ему. — А я был слеп и глух. Простите меня. Если нам удастся выйти живыми из этого побоища, я обещаю вам самую искреннюю дружбу.
— Я прощаю вас, граф, — ответил Лесдигьер, отражая сыпавшиеся на него удары, — и принимаю ваше предложение.
— Эй, юноша, — вдруг крикнул Гиз, обращаясь к нему, — а вы кто такой? Откуда здесь взялись? — он дал солдатам знак остановиться. — На вас цвета дома Монморанси. Что это значит?
— Это значит, монсеньор, что я действительно принадлежу к свите герцога де Монморанси.
— Какого черта тогда вы ввязались в драку? Отойдите в сторону, вас никто не тронет, хотя вы и покалечили уже двух моих людей.
— Это потому, что я гугенот, господин герцог, — с вызовом ответил Лесдигьер, — и мой долг обязывает прийти на выручку братьям по вере.
— Вот оно что, — протянул Гиз, — выходит, старый коннетабль начал вербовать для своего сына войско из протестантов? Что ж, в таком случае вам придется умереть, юноша, как и вашим братьям–еретикам. Сюда, ко мне! — крикнул он солдатам. — Убейте этого молокососа! Кстати, его приятель, обещавший свою дружбу, кажется, уже отдал Богу душу. Положите их в одну и ту же грязь. Пусть хоть после смерти их души будут вместе, раз они так этого хотели! Видите, молодой человек, я милостив к вам.
Лесдигьер оглянулся, но графа уже не было рядом. Он лежал на земле, перемешанной со снегом, с разрубленным до сердца плечом и пулей в груди и, силясь улыбнуться, широко раскрытыми глазами глядел в хмурое мартовское небо.
На Лесдигьера бросились сразу несколько человек. Одного, самого первого, он сразил рубящим ударом по руке, и та моментально обвисла, выронив шпагу. Но, выпрямляясь, Франсуа не успел увернуться и получил колющий удар в левое плечо. В горячке он не обратил на это внимания, благодаря чему вовремя сумел отразить другие удары, хотя не избежал относительно легких ранений спины и головы. На какое–то время Лесдигьеру все же удалось вырваться из окружения, и он быстрым взглядом окинул место сражения. Из сорока дворян, вскочивших на коней по зову графа, в живых осталось человек десять, да и те вот–вот готовы были пасть под ударами окруживших их со всех сторон солдат. На земле убитыми или ранеными лежали около ста человек, почти все они были гугенотами. Оставшиеся в живых поспешно разбегались кто куда. Иные, помня об оружии, устремлялись к риге, но их настигали и безжалостно пронзали пиками и рубили шпагами. Те, что пришли сюда пешком или приехали на телегах, поднимали руки, моля о пощаде, но солдаты били мечами по этим рукам, а потом рубили наотмашь по ничем уже не защищенным головам… Тех же, что бегали по полю в поисках укрытия, догоняли и сбивали с ног копытами коней, а потом кололи насквозь копьями.
Со стороны могло показаться, что французские солдаты истребляют иноземных завоевателей. Это было бесславное, чудовищное избиение, и Лесдигьер понял: какие бы чудеса мужества и героизма он ни проявлял, одному ему не совладать с полутысячным войском. Он приготовился к тому, что умрет вместе со своими братьями, и эта смерть показалась ему наилучшей из существующих. Но тут случилась неожиданная и совершенно невероятная вещь. Увидя занесенный над его головой смертоносный клинок, Лесдигьер из последних сил двумя руками отвел удар, и обе шпаги, сцепившись, с размаху обрушились на загривок его лошади. От боли она взвилась на дыбы, дико заржала и вдруг бросилась вперед, вырвалась из кольца окружавших ее врагов и помчалась в поле, в сторону Ревиньи, сразу же оставив далеко позади место сражения.
— Догоните и убейте его! — крикнул Гиз, и четверо всадников бросились в погоню за Лесдигьером. — Ренье! — позвал Гиз, и к нему тотчас подъехал один из его дворян.
— Слушаю, монсеньор.
— Немедленно поезжайте в Париж и подготовьте население к радостной вести. Расскажите отцам города о том, что здесь произошло, но без ненужных подробностей. Вы поняли меня, Ренье?
— Очень хорошо, монсеньор. Я представлю дело так, будто зачинщиками были они.
— Вы должны прибыть в Париж раньше меня. Город должен встретить меня так, как встречают своего короля, только что разбившего сарацин. Возьмите в попутчики одного из ваших друзей.
—Я все выполню, монсеньор, вы будете довольны, — и два всадника тут же помчались по дороге, ведущей в Париж.
Они уже почти скрылись из глаз, как вдруг навстречу попался отряд в пятьдесят человек, скачущий со стороны Витри. Обе группы молча, разъехались, каждая в свою сторону; через несколько минут герцог де Гиз узнал в подъезжавшем всаднике Франсуа де Монморанси.
— Именем короля приказываю остановиться! — закричал маршал.
Глазам подъехавших всадников предстало ужасное зрелище: повсюду на земле, перемешанной конскими копытами со снегом и кровью, лежали убитые или корчились в муках раненые протестанты. Среди мертвых были и женщины; некоторые из них в агонии прижимали к груди свое дитя, иные бились на снегу со вспоротыми животами и разрубленными головами; их дети, по счастливой случайности, оставшиеся в живых, стояли теперь на коленях и плакали над еще не успевшими остыть телами своих родителей.
— Ба, да это никак Монморанси собственной персоной! — воскликнул Гиз.
— Кто позволил вам нападать на беззащитных людей? — вскричал маршал.
Гиз усмехнулся:
— Они нарушили эдикт, и я наказал их за это.
— Ваше самоуправство вам дорого обойдется! Вам и всей Франции!
— Вы о войне? — герцог пожал плечами. — Я к ней давно готов. Но чего ради, маршал, вам вздумалось тащиться в такую даль? Не для того ли, чтобы опередить меня и заслужить похвалу королевы–регентши? Вашему отцу это удавалось, хотя, чтобы стяжать славу военных побед, он даже не покидал своего кабинета в Лувре.
— Я сумею наказать вас за ваши слова, герцог, будьте уверены, — ответил Монморанси, — если Бог не накажет вас раньше за ваши злодеяния! Мы подали бы дурной пример, если бы обнажили шпаги на виду у наших солдат, а потому отложим это до более благоприятного случая.
— Как вам будет угодно, маршал, — ответил Гиз с легкой улыбкой и коротко поклонился. — Я всегда к вашим услугам.
— Я здесь по приказу королевы–матери. Она узнала о собрании протестантов в Васси и послала меня, чтобы я помешал вам обнажить оружие против них.
— С чего бы, интересно, регентша предположила подобный исход? — не удержался от любопытства Франциск де Гиз. — Я ведь мог возвращаться в Париж и другой дорогой.
— Возможно, от недостатка доверия к вам.
— Похоже на правду. В последнее время Екатерина и впрямь не балует меня своим расположением… И что же, маршал, ее приказ у вас при себе?
— Да. Но я, кажется, опоздал, и надобность в нем уже отпала… Впрочем, думаю, сей документ нам еще пригодится. Во всяком случае, для всех встреченных по пути в Париж мирных гугенотов он послужит надежной защитой от ваших бездумных выходок.
— О, так вы намереваетесь сопровождать меня в Париж в качестве конвоя?
— Увы, это будет выглядеть именно так.
— Какая честь, ха–ха! Вы слышали, Филипп? — повернулся Гиз к герцогу Неверскому. — И вы всерьез полагаете, маршал, — продолжил он, вновь обращаясь к Монморанси, — что с войском почти в полтысячи человек я подчинюсь вашему малочисленному отряду?
— У вас нет другого выхода, ваша светлость, — невозмутимо ответил маршал. — Невыполнение королевского приказа, как вам известно, карается весьма строго. Уверен, что участи мятежного феодала Карла Бургундского41 вы предпочтете роль законопослушного вассала.
— Будем считать, что вы меня убедили, — после минутного раздумья снисходительно изрек де Гиз. — А поскольку я и без того уже собирался выдвигаться в Париж, разрешаю вам и вашему отряду составить мне компанию.
— Благодарю за оказанную милость, ваша светлость, — с неприкрытой иронией парировал маршал, — благо, как только что выяснилось, маршрут у нас общий. Но прежде позвольте задать вопрос: не встретился ли вам в
41 Карл Бургундский (1433—1477), прозванный Смелым, — герцог, четвероюродный брат Людовика XI. Воевал с королем за сохранение политической самостоятельности и присвоение французских территорий. После смерти Карла Бургундия была присоединена к Франции.
Васси состоящий у меня на службе дворянин по имени Франсуа Лесдигьер?
— Видимо, речь идет о том молодом человеке, который, вопреки моим уговорам, сражался на стороне еретиков? Да, я заметил на его мундире знаки принадлежности к вашей свите, герцог, и…
— Это Лесдигьер! — возбужденно перебил Монморанси. — Где он?
— Позорно бежал с поля боя. Я послал вдогонку четырех солдат, но они еще не вернулись. Кстати, ваш протеже, маршал, кажется, был ранен в схватке…
Монморанси обернулся к своему отряду:
—Де Монфор, возьмите нужное количество людей и выясните судьбу Лесдигьера! Доставьте его в Париж, в каком бы состоянии ни обнаружили. Мы уже выезжаем, но вы, надеюсь, нас догоните.
Гиз тем временем отдавал распоряжения герцогу Неверскому:
—Филипп, прикажите грузить на подводы раненых. Наших, разумеется. Скоро отправляемся…
Наконец, громыхая доспехами и вполголоса обсуждая минувшую битву, войско, словно огромная стальная гусеница, медленно тронулось с места и лениво поползло по раскисшей от начавшего таять снега дороге.
Гиз уже приготовился было пришпорить коня, дабы возглавить колонну, как вдруг с земли глухо, но отчетливо прозвучал чей–то голос:
— Ты еще вспомнишь этот день, герцог! Настанет час, и Господь покарает тебя. А орудием Его возмездия стану я, Польтро де Мере… Запомни это имя, де Гиз!..
Герцог остановился. Разглядев среди множества распростертых на земле тел истекающего кровью гугенота, он сплюнул в его сторону и расхохотался:
— Если прежде тебя не повесят на воротах собственного дома, ублюдок!
* * *
Услышав за спиной топот копыт, Лесдигьер оглянулся: его преследовали, потрясая в воздухе шпагами и пистолетами, четыре всадника.
Нестерпимо саднило и ныло плечо. Кровь из раны на шее медленно стекала за ворот и противно струилась по спине. Слабость нарастала с каждой минутой. Как назло, его обезумевшую лошадь вынесло на мягкую, вспаханную еще с осени землю, повсеместно покрытую темным ноздреватым весенним снегом, и копыта несчастного животного теперь то безжалостно проваливались в нее, то нелепо разъезжались в стороны. Утешало одно: преследователям приходилось не легче.
Позади раздался выстрел, и пуля пролетела над самой головой Лесдигьера. Потом грянул второй, и другая пуля, шипя, вонзилась в снег слева от лошади. Больше не стреляли: решили, видимо, подобраться поближе, чтобы бить наверняка.
И вдруг лошадь Лесдигьера сделала резкий скачок вперед. Он посмотрел вниз и увидел, что снег лежит какой–то особенной, светлой полосой, отличной от снега на полях. Выросший в сельской местности, Лесдигьер сразу понял, что поле кончилось, и он попал на дорогу, ведущую к домам, видневшимся далеко впереди.
Только таким путем теперь можно было уйти от погони, но этот же путь помог бы и солдатам Гиза догнать его, как только они выбрались бы на твердый грунт.
Как бы там ни было, Лесдигьер помчался вперед к тем далеким домикам в надежде, что там окажутся гугеноты, хотя по опыту знал, что среди крестьян почти нет протестантов. Протестантская религия была порождением города, а значит, дворянства, а крестьяне всегда видели в нем исконного врага, беспрестанно и беззастенчиво грабившего их.
По другую сторону дороги почва была испещрена небольшими бугорками с редкими деревьями меж ними, среди которых торчали высохшие стебли прошлогодней травы и камыша. Лесдигьер сообразил, что это — обширное болото, и у него моментально созрел план. Он продолжал скакать по твердой дороге до тех пор, пока не увидел, что кочки исчезли, а вместо них появилось поле, покрытое ровным слоем потемневшего снега. Лесдигьер сразу же свернул, и снова его лошадь замедлила шаг, увязая в глинистой почве. Было необходимо отъехать как можно дальше от дороги, чтобы мысль о погоне по наикратчайшему пути сама пришла противнику в голову.
Так и случилось. Все четверо тут же бросились наперерез, и двое всадников, опередившие товарищей, моментально увязли в болоте. Бедняги не учли, что морозы давно кончились, и корка льда, что покрывала болото, уже основательно подтаяла. Минуту–другую они отчаянно барахтались в черной жиже, перемешанной со снегом, погружаясь все глубже вместе с лошадьми и тяжелым снаряжением. Наконец прозвучали их последние крики о помощи, и безжалостная черная зыбь, словно врата ада, навсегда сомкнулась над ними.
Двое других, видя печальную участь товарищей, поспешили отъехать от проклятого места и вновь бросились в погоню, но уже тем путем, каким проехал их враг.
Лесдигьер не торопился, хотя и значительно оторвался от своих преследователей; наоборот, он молча ожидал обоих всадников, которые быстро приближались. Это был его последний шанс.
Когда расстояние сократилось до десяти туазов, Лесдигьер поднял пистолет, который баронесса де Савуази предусмотрительно засунула ему в кобуру на луке седла, и выстрелил. Один из всадников схватился рукой за грудь и упал с лошади, другой остановился в нерешительности, но Лесдигьер уже выхватил шпагу и помчался на него. Отступать было поздно, пришлось принять бой. Он закончился для солдата так же плачевно, как и для его товарища. Через минуту солдат замертво свалился на землю, судорожно хватая скрюченными пальцами мокрый снег.
Едва Лесдигьер выехал на тракт, разделяющий поле и болото, как почувствовал, что помощь нужна ему самому. Ослабев от потери крови и измученный болью в плече, он начал было сползать с седла, последним усилием воли направив коня в сторону деревни, и потерял сознание, упав на гриву лошади и инстинктивно вцепившись в нее руками…
Очнулся Лесдигьер только под утро в теплой постели. Раны его кто–то заботливо перевязал, и они уже не так болели. Он открыл глаза и увидел человека, сидящего за столом и чистящего морковь. Юноша осмотрелся и понял, что находится в доме крестьянина. Посреди жилища громоздился стол, сколоченный из грубо отесанных досок. Вдоль стола, соразмерно его длине, — скамья, к стене прибита полка, на ней стояли горшки и миски, у некрашеной печи — кровать, у перекосившейся и растрескавшейся двери пристроились деревянные ведра, стянутые обручами. В углу — старый, видавший виды сундук из дубовых досок, на нем валялся ворох тряпья и драный полушубок; одежда гостя лежала тут же, у изголовья, на табурете, — вот и все, что было в доме.
Увидев, что раненый пришел в себя, хозяин подсел к нему, прихватив с собою морковь, нож и миску с водой.
—Ну, вот вы и очнулись, господин. Вам лучше? — заботливо спросил он.
Лесдигьер перевел взгляд на незнакомого ему человека, сидевшего рядом с ним на низенькой табуретке. Тот был в серой рубашке из грубого полотна, рукава ее засучены выше локтя. На ногах — линялые суконные штаны, во многих местах неумело заштопанные. Обут в растрескавшиеся от времени башмаки, завязанные веревкой.
— Да, — ответил Лесдигьер. — Кто ты?
— Никто. Простой крестьянин.
— Ты здесь живешь?
— Это мой дом.
— Как я тут очутился?
— Ваша лошадь подвернула ногу и упала, потом и вы с нее свалились. Хорошо еще, что она не придавила вас.
— Где она сейчас?
— Издохла и лежит в сарае. Мы с соседом оттащили ее от дороги, кое–как погрузили на телегу и привезли сюда. На ее теле мы нашли множество ран; непонятно, как она еще вас везла. Но теперь у нас будет мясо.
— Как жаль… она спасла мне жизнь… — Лесдигьер тяжело вздохнул. — А что было потом?
— Но сначала я принес вас сюда, раздел, обмыл раны и приложил к ним холстину, пропитанную настоем трав. Вы все время бредили, что–то кричали, кого–то рвались спасать. Я уж думал, не помешались ли вы, случаем, в уме. А потом вы уснули. И проспали до утра.
— Как тебя зовут, добрый человек?
— Жан Даву.
— Как думаешь, Жан, я смогу встать?
— И не думайте, раны сейчас же откроются.
— Сколько же времени понадобится, чтобы они зажили?
— Дней десять, не меньше.
— Я не могу столько ждать. Насколько опасны мои раны, Жан? — спросил молодой гугенот.
— Опасна та, что в плече. Чуть ли не сквозная. Клинок порезал кость. Мне случалось лечить такие раны, когда зверь рвал мясо, ломая кости.
— И что же?
— Выживали. А уж вы–то и подавно. Молодой, крепкий — видно, что не барского покроя.
— Действительно, я с юга, у моего отца замок и крестьяне. Там кругом деревни. Как ты узнал?
— Говорите просто. Руки не белые, грубые, знакомые с работой. На щеках хоть слабый, но румянец — не от пудры и помад, а от здоровья. В королевских дворцах такого не наживешь.
— Это верно.
— Лежите, ваша милость. Вам надо лежать. Видно, здорово вам вчера досталось.
— Не одному мне.
— Знаю. Слухом земля полнится.
— Кого же ты осуждаешь?
— Никого. Кто вас разберет, дворян, за что вы воюете. Нам, крестьянам, это ни к чему. Но раз вы добрый и простой человек, значит, ваша была правда, так я скажу.
— А вера?
— Какая мне разница, чьей вы веры, ведь не сарацин же. Богу сверху виднее, и коли Он вам помог, прислав меня в ту минуту, когда вы упали с лошади, значит, ваша вера Ему угодна.
— Спасибо, Жан. Как, оказывается, просто.
— Я почищу морковь, хотя не обессудьте, что ее мало. Урожай был плох. Да церковь забрала, да сборщики приехали… Коли не припрятал бы…
— Кто еще с тобой живет, Жан?
— Я один. Все умерли.
И больше ни слова. Значит, не хотел говорить. Допытываться Лесдигьер не стал.
— Чем ты живешь?
— Рыбу ловлю, зверя бью.
— В господских лесах и прудах?
— Где же еще? Но если узнает герцог, мне несдобровать.
— А хлеб? Зерно есть у тебя?
— Уже нет. Можно купить у мельника или в монастыре. Муки, крупы, овощей… Да только где ж денег взять?
— А корова? Много ли молока дает?
— Куда ей. Кормить для этого надо, а чем? Я сена заготовил с осени, но приехал аббат со слугами, стог разметали, да весь и забрали… Теперь голодная, слышите, мычит?.. Пойду сейчас в поле, может, под снегом чего–нибудь насобираю. Вам молоко нужно, оно дает силу.
— Чего же ты сейчас насобираешь? Пожухлую траву, тростинки камыша? Есть ли тут постоялый двор?
— Корчма есть. Хозяин не бедствует, есть у него и сено, и кони даже.
— А далеко ли это?
— Рядом совсем. Деревня–то наша небольшая.
— Хорошо. А теперь подай–ка мою одежду, Жан, — Лесдигьер попробовал высвободить руку из–под одеяла, да только застонал от боли. — Нет, сам не смогу. Залезь в карман моих штанов, Жан, и вытащи кошелек.
Крестьянин сделал то, о чем просил Лесдигьер, и теперь молча, раскрыв рот от изумления, глядел на увесистый кошелек, лежавший на его ладони. Впервые в жизни он видел такое чудо.
—Ты мог бы украсть его у меня. Почему ты этого не сделал? — спросил Лесдигьер.
Жан покачал головой:
—Мы честные люди, а не какие–нибудь разбойники. Возьми я ваши деньги, как бы стал глядеть вам потом в глаза?
Лесдигьер был растроган до глубины души. Этот человек был прост и чист — большая редкость в это неспокойное время.
—А теперь выложи монеты и сосчитай.
Жан долго шевелил губами, перекладывая монеты, морщил лоб, наконец, вздохнул и признался:
—Не умею я считать, ваша милость. Одно знаю: этого мне хватило бы на целый год, даже больше.
—А дворянину в королевском дворце — на один день. У бедного крестьянина от удивления отвисла челюсть.
— Да неужто? — только и смог выговорить он, тупо уставившись на монеты, рассыпанные по одеялу.
А Лесдигьер подумал о том, что ему немедленно надо попасть в Париж и рассказать королеве, что не гугеноты были зачинщиками вчерашней бойни. В том, что Гиз именно так преподнесет ей объяснение о событиях в Васси, Лесдигьер нисколько не сомневался.
— Я должен ехать в Париж, — сказал Лесдигьер и посмотрел на Жана. — Немедленно.
— Вы убьете себя.
— Пусть так, но эта смерть будет во имя истинной веры Христовой, а значит, угодна Богу. Мне нужна лошадь. Дня за два–три я должен добраться до Парижа.
—Раньше, чем через десять дней вам нельзя выезжать, — сказал Жан. — Раны ваши откроются, и никто не сможет вам помочь, когда окажетесь один на безлюдной дороге.
Выбирать не приходилось. Лесдигьер был единственным свидетелем событий в Васси, который мог описать правдивую картину случившегося; кроме него, это не сделает никто. И ради того, чтобы не допустить торжества Гиза, надо было поступать так, советовал Жан Дану.
— Хорошо. Возьми деньги и через десять дней купи мне лошадь. Не скупись, выбери лучшую, сам знаешь, какой путь мне предстоит.
— На эти деньги можно купить всех лошадей у хозяина корчмы.
— Остальные забери себе и распоряжайся по своему усмотрению. Оставь мне немного на дорогу, чтобы я в пути не умер с голоду.
— Я буду благодарить небо за то, что оно послало мне вас, ваша милость!
…Через десять дней Лесдигьер почти оправился от ран и чувствовал себя вполне прилично, хотя все еще немного побаливало плечо. На одиннадцатый день он поднялся рано утром, оделся, простился с Жаном, сел на лошадь и отправился в Париж.
Он прибыл туда поздно вечером шестнадцатого марта и по оживленному гулу на улицах и площадях, по тому, как парижане громкими криками приветствовали торжество католической религии и предрекали смерть гугенотам, Лесдигьер сразу же понял, что случилось. Чтобы убедиться в своей догадке, он решил спросить об этом у одного из горожан, по виду сапожника, стоявшего прямо под вывеской, изображавшей огромный сапог с высоким каблуком и шпорой.
— Как, сударь, вы не знаете? Да ведь сегодня возвратился из похода де Гиз! — получил он ответ на свой вопрос.
Вот как. Значит, они прибыли в один день.
— Сожалею, но мне еще не довелось видеть его светлость, я только что вернулся в Париж из дальних странствий.
— Надеюсь, ваша милость — добрый католик, коли вы так уважительно отзываетесь о нашем герцоге?
— Ты можешь быть спокоен, я сейчас же поеду в Лувр засвидетельствовать свое почтение монсеньору де Гизу. Но я должен знать, что произошло, чтобы не попасть впросак, ты понимаешь меня?
— Я охотно расскажу вам, ваша милость, — ответил горожанин. — Сегодня в город приехал герцог де Гиз со своим отрядом — человек сто, не более. Так вот, весь Париж встречал нашего герцога как героя. Заметили вы флаги и штандарты, развешанные вдоль улицы Сент–Антуан? Это отцы города повелели украсить Париж в честь прибытия победителя гугенотов.
— Разве он сражался с гугенотами?
— Да еще как, ваша милость! Говорят, их было не меньше тысячи, и они предательски напали на герцога и его людей, когда те возвращались из Нанси.
— Где же это случилось?
— Это произошло близ Васси. Он разбил их наголову и вернулся с победой, наш доблестный герцог. А по дороге в Париж еретики снова хотели напасть на него в Витри и Шалоне, но побоялись. Хвала Создателю и слава герцогу де Гизу!
В том, что говорил сапожник, была известная доля истины. Когда Гиз в сопровождении маршала Монморанси подъезжал к Витри, дозорные, высланные вперед, сообщили, что близ города их ждут вооруженные протестанты числом не менее в полтысячи. Такое же войско ждало их и в Шалоне. Весть о резне в Васси распространилась молниеносно, и теперь гугеноты жаждали отомстить.
—Ну, — повернулся Монморанси к герцогу, — что теперь скажете, вы, закованный в латы победитель безоружных?
Гиз, нахмурившись, молчал. В его расчеты такая встреча не входила. Итог предстоящего сражения представлялся сомнительным, ибо силы были равны. Хватит с него и Васси, он должен живым и со всем отрядом победоносно вернуться в Париж; а если его обвинят в трусости, он сошлется на Монморанси, имевшего приказ регентши о запрещении применять оружие против протестантов.
Так он и сказал маршалу, только теперь оценив всю выгоду его появления вместе с королевским приказом.
— Что вы намерены предпринять? — спросил Монморанси.
— Повинуясь приказу, я должен избежать неминуемой стычки, а посему мы объедем Витри и Шалон другой дорогой.
— С чего бы это вдруг? — насмешливо произнес маршал. — Почему бы вам снова не напасть на протестантов, или вас смущает то, что теперь они вооружены?
Кровь бросилась герцогу в лицо при этих словах. Конь его заржал и взвился на дыбы, повинуясь руке всадника, а сам он в гневе воскликнул:
— Господин маршал! Ни один человек во Франции не смеет упрекнуть герцога де Гиза в трусости и малодушии, даже муж дочери короля! Вам хочется посмеяться надо мной? Что ж, в таком случае я немедленно брошу свою конницу вперед, и вы воочию убедитесь в справедливости моих слов!
— Нет, черт вас возьми! — воскликнул маршал. — Я послан королевой–регентшей не для того, чтобы позволить вам устраивать потасовки по пути следования! И если вы вздумаете перечить приказу королевы, то я обязан буду вас немедленно арестовать. Если же вы хотите оказать сопротивление, то я предлагаю вам, герцог, как дворянину, спешиться и обнажить оружие. Только так мы сможем уладить этот конфликт.
Герцог презрительно усмехнулся и равнодушно передернул плечами:
—Что ж, поступайте, как знаете. Я солдат, и мой долг — повиноваться вам, ибо вы действуете по приказу королевы–регентши. Но впредь не провоцируйте меня, не то мы перережем друг другу глотки.
Монморанси дал знак, и отряд двинулся в обход Витри…
— Как же парижане узнали о событиях в Васси? — недоумевая, спросил Лесдигьер сапожника.
— С неделю назад или того раньше приезжал гонец от его светлости, он и привез радостную весть. Уж будьте спокойны, ваша милость, Париж достойно встретил своего героя. Были даже представители Университета, ректоры, деканы, святые отцы городских монастырей и все служители из городского управления, а встречал его сам коннетабль. Эх, ваша милость, чего бы вам приехать немного раньше, вы увидели бы это собственными глазами. Его встречали залпами из аркебуз, а под копыта коня бросали цветы первые красавицы Парижа. Верите ли, сударь, так не встречали еще ни одного короля, и если уж честно говорить, то мы не желали бы другого монарха. А вы как думаете, ваша милость?
— И я думаю так же, — хмуро ответил Лесдигьер.
— Да здравствует герцог де Гиз! — воскликнул сапожник, сияя счастливой улыбкой.
— Ну вот, теперь я в курсе дел, — сохраняя выдержку, сказал Лесдигьер. — Возьми эту монету, приятель, она послужит тебе наградой за твой рассказ.
— О, да я еще не обо всем сказал вам, ваша милость, — обрадовался сапожник, поймав монету на лету.
— Что же ты забыл?
— Что наш купеческий прево42 господин Жанторо предложил его светлости от имени города двадцатитысячный отряд! Вы представляете? Такого никогда не было даже у короля! С таким войском ему не страшен и сам дьявол с его преисподней.
И сапожник осенил себя крестом.
— Это верно, — невесело пробормотал Лесдигьер. — И что же, герцог согласился, надо думать?
— Не знаю точно, ваша милость, но полагаю, что так. А еще святые отцы из аббатств целестинцев, Святой Женевьевы и Сен–Мартен вкупе с прево предложили герцогу два миллиона ливров для борьбы с гугенотами.
— Два миллиона ливров? Ого, целое богатство!
— Еще бы! Теперь у монсеньора хватит сил и средств, чтобы искоренить еретическую заразу по всей стране…
У Лесдигьера зачесались руки от желания выхватить плетку и оттянуть ею этого рьяного католика вдоль спины, чтобы надолго запомнил день встречи с настоящим протестантом.
42 Прево — в средневековой Франции должностное лицо, выполняющее судейские и административные функции.
Сапожник между тем продолжал, не замечая, как у всадника от злобы заскрипели зубы:
—Теперь–то уж можно не таиться и в открытую убивать гугенотов; говорят, что настоящая война скоро начнется.
Лесдигьер не стал дальше слушать горожанина и вонзил шпоры в бока лошади, направив ее в сторону Лувра, а сапожник так и остался стоять с раскрытым ртом, не понимая, почему сиятельный вельможа, к разряду которых он причислил Лесдигьера, не положил в его ладонь еще одну монету.

ГЛАВА 4. В ЛУВРЕ

Все было так, как поведал Лесдигьеру горожанин. Гиза действительно встречали со всеми почестями, оказываемыми в торжественных случаях знатнейшим людям королевства, и после резни в Васси, о которой трубили уже на всех улицах, он выглядел в глазах народа подлинным героем, настоящим Аяксом Теламонидом43. И когда Лесдигьер шел по галереям Лувра в поисках Монморанси, он видел, что повсюду — у стен, у колонн, у перил — придворные передавали друг другу весть о победе Гиза над армией протестантов.
Он нашел маршала в приемной короля. Монморанси стоял в нескольких шагах от королевских апартаментов между бронзовыми статуями Зевса и Геры и был занят беседой с адмиралом Колиньи, одним из вождей гугенотской партии.
— Черт возьми, да это же Лесдигьер! — вскричал маршал, увидев своего оруженосца. — Рад видеть вас живым, шевалье! — продолжал он, обнимая юношу за плечи. — Но каким образом? Ничего не понимаю. Гиз уверил меня, что, опознав в вас человека, служащего дому Монморанси, он не пожелал причинять вам зла. А когда вы ускакали прочь с места сражения, герцог выслал вслед четырех всадников, приказав привезти вас обратно с тем, чтобы вернуть мне. Но я подозреваю, что, скорее всего, он приказал убить вас, дабы не оставлять в живых ненужного свидетеля. Я послал на ваши розыски своих людей; они сообщили, что видели множество следов от лошадиных копыт, потом обнаружили двух убитых
43 Аякс Теламонид — могучий, грозный и непобедимый воин, сын Теламона (мифол.).
солдат близ какого–то болота, но вас не нашли. Я подумал, что вы утонули в этом болоте. Мне было невыносимо тяжело мириться с потерей такого человека как вы, Лесдигьер, и, помнится, в дороге я наговорил Гизу кучу дерзостей.
— Значит, вы прибыли к месту побоища, когда Гиз перебил уже больше половины протестантов?
— Увы, — подтвердил маршал.
—Вы тоже там были? — спросил адмирал, подходя к молодому человеку. — Всё видели собственными глазами? Расскажите, как было дело.
Лесдигьер горько усмехнулся:
— Господин адмирал, разве вам не известно? Ведь об этом твердят на всех площадях Парижа и во всех уголках Лувра.
— Твердят… Да только молва кажется мне лживой, — ответил адмирал. — Не могли гугеноты первыми напасть на Гиза. Не в наших это правилах, да и эдикт мы свято соблюдаем.
— Вы совершенно правы, господин адмирал, все действительно не так. Там было только двести безоружных молящихся людей, а их — около полутысячи хорошо вооруженных, обученных убивать без всякой жалости солдат.
— Выходит, Гиз просто лжец! — нахмурился адмирал. — Мы слушаем вас, юноша.
И Лесдигьер, волнуясь, коротко изложил суть происшествия.
—А теперь, — спросил его маршал, — сможете ли вы под присягой поклясться в том, что говорите правду?
— Готов принести клятву перед лицом Единого Бога нашего и перед ликами погибших братьев–протестантов!
—Довольно! Я сейчас же отправлюсь к королеве и наместнику.
Но не сделал он и нескольких шагов, как увидел короля Карла IX, шедшего ему навстречу вместе со своим наставником Альбером де Гонди, флорентийцем. Мать последнего была воспитательницей детей вдовствующей королевы, а ее сын, которого она представила Екатерине Медичи, стал в одночасье и ее любовником, и обер–камергером, и наставником молодого короля.
—А, вот и маршал! — воскликнул Карл. — Идите сюда, господин Монморанси. Мы тут с мсье Альбером обсуждали новости в Васси, но нам хотелось бы узнать подробности из ваших уст.
— Сожалею, сир, — ответил маршал, шагая рядом с королем, — но я опоздал и прибыл уже к концу этой бойни.
— Вы сказали «бойни»? Но кто же кого избивал? Судя по торжественному въезду герцога де Гиза в Париж, не скажешь, что он послужил мишенью для избиения.
— Сир, я и шел сообщить о том, что все происходило именно так, как вы сказали.
— Вот это новость! Впрочем, я всегда догадывался, что наш блистательный Гиз способен на многое. Но чтобы обмануть весь двор, народ, всю Францию?! Герцог, вы понимаете, что говорите? Ведь этому нужны весомые доказательства!
— Сир, не соблаговолите ли вы пройти с нами в покои королевы–регентши? Там, в присутствии вашей матушки, короля Наваррского и маршала Сент–Андре мы и расскажем вам обо всем, что случилось в Васси.
— Антуана Наваррского и маршала Сент–Андре нет в Париже. Но вы сказали «мы». Кто это — «мы»?
— Я, адмирал Колиньи и еще один человек, кто был среди участников этого побоища.
— Хорошо. Итак, мы отправляемся к королеве–матери. Гонди, герцог Монморанси проводит меня.
— Сир, — остановился маршал, — поскольку мы идем не отвечать, а обличать, то, во избежание сплетен, было бы нелишним, если бы при этом присутствовал сам ответчик. В настоящий момент он в молельне. Они с герцогом Неверским возносят хвалы Господу в честь одержанной ими победы.
— Отлично. — Карл поманил к себе одного из дворян: — Крийон, ступайте за герцогом де Гизом и скажите, что королева–мать ждет его у себя по очень важному делу.
— Слушаюсь, Ваше Величество.
— Я вижу, маршал, там, у статуй богов, господина адмирала, — сказал король. — Не взять ли нам и его с собой? Ведь дело касается избиения членов его партии. К тому же моей матушке представится удобный случай показать свою лояльность по отношению к коалиции обиженных и угнетенных, к коим не без оснований причисляют себя все гугеноты нашего королевства.
— Сир, обратите внимание: рядом с адмиралом — тот самый дворянин, о котором я говорил.
— Как ваше имя, сударь? — спросил король, подходя ближе к юному гугеноту и с любопытством разглядывая его.
Лесдигьер назвал себя и поклонился.
— Вы протестант?
— Да, Ваше Величество.
— И вы видели все собственными глазами?
— Более того, я был одним из тех, кого нещадно избивали.
— Вот как, — протянул Карл. — Давно ли в Лувре?
— Я только что приехал, Ваше Величество.
— Значит, привезли нам самые свежие новости. Что ж, прекрасно! Господа, идемте к королеве, там мы и решим недоразумения, возникшие по поводу инцидента в Васси.
Они вошли вслед за юным королем в переднюю комнату Екатерины Медичи и поклонились королеве. Лесдигьер остался в коридоре и должен был дождаться приглашения.
Вопреки ожиданиям, королева была одна, без фрейлин. Сидя за столом, по правую руку от кресла под балдахином, она писала письмо испанскому королю.
— В чем дело, господа? — спросила Екатерина, поднимая голову, но не выпуская из руки пера. — Случилось что–то важное, сын мой?
— Случилось, матушка, — ответил Карл. — Говорите, господин Монморанси, вам слово.
В эту минуту доложили о приходе Франциска де Гиза.
— Вы звали, Ваше Величество? — спросил герцог.
— Я? — Екатерина Медичи искренне изумилась. — Кто вам сказал?
— Это я посылал за вами, — сказал Карл, — и вот по какому поводу. Совершенно ясно, что Монморанси не мог опровергнуть вашего, герцог, заявления о нападении на отряд армии гугенотов во главе с графом де Сансе. Против маршала восстал бы весь Париж, а вы знаете, матушка, и вы, господа, каковы наши парижане в гневе.
Все молчали. Никто не ожидал такой речи от двенадцатилетнего короля. Карл тем временем продолжал:
—Ну а теперь, поскольку мы одни, никто не помешает нам выяснить истину. Говорите, господин Монморанси, я разрешаю вам, говорите смело всю правду.
— Говорите, маршал, — кивнула Екатерина.
— Государыня, — начал Монморанси, — я всегда был добрым католиком, однако вынужден сделать признание, которое опровергает показания герцога де Гиза, будто бы на него напали, а он только защищался, а также о том, будто бы протестанты нарушили эдикт. Все было как раз наоборот. Это он, словно коршун на куропаток, напал на собрание молящихся гугенотов числом около двухсот человек и жестоко перебил, направив на них отряд в пятьсот шпаг, копий и аркебуз. При этом он самым бессовестным образом нарушил наш эдикт о терпимости от января сего года. Он не оставил бы в живых ни одного, если бы я со своим отрядом не подъехал в ту минуту, когда избиение уже подходило к концу. Эхо этого события уже прокатилось по Франции и в самом скором времени отзовется гражданской войной двух партий. Гугеноты предельно озлоблены после происшествия в Васси, католики же недовольны эдиктом, дарованным протестантам. Но все еще можно было бы уладить, сделав некоторые подачки тем и другим. Теперь все это стало невозможно из–за необдуманного поведения герцога, и Франция в скором времени будет напоминать Англию времен Алой и Белой розы44. Я закончил, Ваше Величество.
— Что вы скажете в свое оправдание, герцог? — нахмурившись, спросила Екатерина Гиза, слушавшего выступление маршала с легкой пренебрежительной улыбкой на губах.
— Скажу, что Монморанси введен кем–то в заблуждение. Я действительно, проезжая этой дорогой, увидел гугенотов, собравшихся у риги, но я не хотел причинить им зла. Они же, побуждаемые жаждой мести за смерть своих товарищей в Амбуазе, стали открыто поносить нашу религию вкупе с матерью нашей святой Римской церковью. Я не смог далее слушать их оскорблений и наказал дерзких смутьянов. К тому же у них имелось при себе оружие, что противоречит установлениям эдикта.
— Все, что вы сейчас сказали — ложь, — невозмутимо произнес Монморанси.
44 Война Алой и Белой розы (1455—1485) — междоусобная война Плантагенетов: Ланкастеры (герб с алой розой) против Йорков (белая роза на гербе). Цель — захват английского престола.
Гиз побелел от злости и резко повернулся к маршалу:
—И вы это говорите мне, принцу Лотарингского дома?! Вы, сын какого–то коннетабля, волею случая завоевавшего расположение королевской фаворитки!
Маршал схватился за шпагу, но быстро овладел собой.
—Господа, — вмешалась Екатерина Медичи, — я приказываю вам прекратить ссору! Не хватало еще, чтобы два полководца перерезали друг другу горло, как пьяные торговцы. Кто будет командовать тогда войсками короля?
Оба тут же замолчали.
— Господин маршал, — продолжала королева, — сможете ли вы доказать справедливость своих обвинений?
— Смогу, Ваше Величество. Есть человек, который присутствовал при том избиении. Мало того, он был действующим лицом этой трагедии от ее начала и до конца.
— Он дворянин?
— Он из обедневшего дворянского рода, я взял его несколько месяцев тому назад к себе на службу. Я уже говорил вам о нем.
— А, помню, тот самый, что отправился в Васси. Где он?
— Он здесь, Ваше Величество.
— Пусть войдет.
Маршал дал знак пажу, стоящему у дверей, и тот пригласил Лесдигьера.
— Вот этот человек, государыня.
С сильно бьющимся сердцем Лесдигьер приблизился к Екатерине, припал на одно колено и склонился в поклоне.
Гиз покосился на него и отпрянул, словно увидел ядовитую змею. Значит, мерзавцу удалось уйти от погони?!
— Встаньте, сударь, — сказала Екатерина, с любопытством разглядывая молодого гугенота. — Я хочу с вами поговорить. Но предупреждаю: вы должны отвечать мне и своему королю только правду, какой бы она ни была и против кого бы ни была направлена!
— Ваше Величество, я дворянин, — Лесдигьер побледнел и сглотнул от волнения слюну (он впервые в жизни видел королеву Франции так близко), и все же продолжил начатую фразу, слегка сбиваясь: — но я хорошо знаю, что такое слово, данное дворянином, и я даю Его Вам и его величеству королю в том, что буду говорить только правду.
— Мне нравится ваш ответ, и я верю вам, — произнесла Екатерина. — Как вас зовут?
— Шевалье де Лесдигьер, Ваше Величество.
— Герцог, — обратилась королева к Гизу, — а вы видели господина Лесдигьера в сражении при Васси?
Гиз плотно сжал губы и, с ненавистью поглядев на молодого протестанта, не разжимая зубов ответил:
— Не помню такого.
— Отлично. Начинайте ваш рассказ, шевалье, мы все внимательно слушаем вас.
И Лесдигьер поведал, но теперь уже более подробно, всю историю с самого начала — с посещения своей возлюбленной и той роли, которую она в ней сыграла.
— Как зовут даму вашего сердца? — спросила Екатерина, когда печальная повесть была закончена, и в воздухе повисла гнетущая тишина.
— Ваше Величество, позвольте мне не называть ее имени.
Екатерина улыбнулась.
— Вы руководствуетесь соображениями безопасности вышеупомянутой особы, надо полагать? — спросила она и украдкой взглянула на Гиза.
— Да, Ваше Величество, — не мог не согласиться с ней Лесдигьер.
— Ну, хорошо. Вы как–нибудь шепнете мне ее имя, когда мы будем одни? Король Франции Карл IX и я не хотим быть неблагодарными к одной из наших придворных дам, думающей не столько о себе, сколько о своем короле и счастье Франции.
Она выразительно посмотрела на сына; Карл кивнул.
Гиз в ответ на эту тираду лишь криво усмехнулся.
Лесдигьер подумал, что если он только что получил могущественного врага в лице Гиза, то не менее могущественного друга приобрел в лице короля.
— Что вы теперь скажете в свое оправдание, герцог? — спросила Екатерина.
— Неужто вы, Ваше Величество, верите этому человеку и не верите мне, принцу Лотарингского дома?
— А почему я должна верить вам и не верить ему? — удивилась королева. — Ведь вы, в отличие от него, не дали честного слова, подтверждающего правдивость вашего рассказа.
— Я считаю ниже своего достоинства клясться чем–либо, ибо привык, чтобы мне верили безоговорочно.
— Удобная позиция, — парировала Екатерина. — И все же она не объясняет, почему я должна верить вам, а не господину Лесдигьеру.
— Потому что своим заявлением он оскорбляет в моем лице всех членов благородного семейства, служащих верой и правдой своему королю и интересам государства не одно десятилетие!
— С каких это пор правда стала считаться оскорблением?
— В данном случае, Ваше Величество, факты были намеренно искажены.
— Любопытно. Поясните.
— Уверен, что монсеньор де Монморанси вступил в сговор с шевалье де Лесдигьером…
— Герцог, вы переходите все мыслимые границы! — возмутился, не стерпев обвинения, маршал. — Королю и Франции известны мои честность и порядочность, и я не позволю вам оболгать меня! Готов повторить еще раз: ваше рвение в борьбе с гугенотами способствует не сглаживанию конфликта между двумя конфессиями, а, напротив, его обострению!
— Зато вы, я смотрю, из кожи вон рветесь угодить и тем, и другим, чтобы в случае чего ни одна из сторон не объявила вас врагом, — съязвил де Гиз.
— Немедленно прекратите! — Екатерина Медичи придала голосу суровости. — Ваша словесная перепалка бессмысленна! — Затем обратилась непосредственно к Гизу: — Вынуждена признать, герцог, что факты свидетельствуют против вас. Вы, и это совершенно очевидно, превысили полномочия главнокомандующего. Неужели вы не понимаете, что ваш религиозный фанатизм и расправа с мирными протестантами в Васси вот–вот ввергнут страну в пучину гражданской войны?
— Осмелюсь заметить, Ваше Величество, война давно уже полыхает по всей Франции.
— Не преувеличивайте, — досадливо отмахнулась регентша. — Сейчас наблюдаются только ее зачатки. А вы, герцог, вместо того чтобы наряду с правительством стремиться к погашению никому не нужного противостояния, только раздуваете его! Видимо, после январской Ассамблеи, разрешившей протестантам отправлять свой культ, вы вообразили, что правительство приняло их сторону, и стали действовать в пику всем и вся. Однако не забывайте: королевская семья осталась верна католичеству. И если мы разрешили гугенотам проведение собраний в частных домах, то лишь во избежание возможных беспорядков и кровопролития. Ради сохранения мира в королевстве мне пришлось приложить немало усилий, дабы уговорить членов парламента пойти на эти уступки, а благодаря вам все мои старания идут прахом. Своим, мягко говоря, опрометчивым поступком, вы, герцог, подорвали внутреннюю политику Франции, и посему не надейтесь, что это сойдет вам с рук.
Поняв, что опала отныне неизбежна, Гиз попытался исправить положение:
— Ваше Величество, уверяю вас, я отношусь к протестантам лояльно! И мои действия в Васси, видит Бог, были вызваны не стремлением подорвать внутреннюю политику страны, как вы изволили выразиться, а исключительно желанием наказать горстку мятежников, осмелившихся во всеуслышание поносить католическую религию и выражать недовольство королевским эдиктом…
— Довольно, герцог, — властным жестом оборвала его красноречие королева. — У меня нет оснований не доверять рассказу шевалье де Лесдигьера. Веру же вашим словам вы уже не первый раз компрометируете собственными поступками, направленными, смею предположить, лишь на снискание популярности в народе. В чем, похоже, весьма преуспели. Достаточно выйти за ворота дворца, чтобы убедиться: многие горожане уже сейчас готовы провозгласить вас королем и встать под ваши знамена.
— Ваше Величество несколько приукрашивает действительность, — не очень уверенно возразил Франциск де Гиз, раздосадованный в душе, что регентша разгадала его честолюбивые намерения.
— Вы, кажется, возомнили себя вторым Филиппом, а бедных гугенотов — альбигойцами45, — продолжала, не обратив внимания на его реплику, Екатерина. — Однако забыли, что трон пока еще не ваш, а гугеноты — такие же подданные короля, как и католики. Разница лишь в заблуждении первых относительно некоторых постулатов веры.
— Ваше Величество, помилуйте, но я ведь и выступаю как раз против этих заблуждений новоявленных реформаторов! — с жаром воскликнул герцог. — Причем от лица Церкви. Не станете же вы оспаривать правоту Ватикана?
— Не стану. Но оружие не должно быть слепым, когда его направляет трезвая и умелая рука. Никто не давал вам приказания устраивать резню! На этом закончим, — Екатерина встала. — Я еще не вынесла решения в отношении вас, оглашу его позднее.
Гиз стремительно вышел из покоев королевы и отправился к себе во дворец, полный смутных предчувствий, догадываясь, что вслед за этим последует его удаление от двора.
— Битва при Васси принесла свои плоды, — сказал маршал Лесдигьеру, когда они вышли в коридор, и адмирал попрощался с ними. — Париж прославляет Гиза как героя и уже видит его своим королем. Положение ваших братьев по вере весьма незавидное, теперь на них повсеместно начнутся гонения, и меня, честное слово, беспокоит ваша судьба, Лесдигьер.
— Монсеньор, каким бы трагическим ни оказалось положение дел, я не изменю вере отца, в которой воспитал меня, и не предам своих братьев.
— М–да, — покачал головой маршал, — это и разнит вас с теми, кто принимает участие в войне из личных побуждений. Что ж, коли так, я не стану вас переубеждать в обратном, тем более что и сам в некотором роде сочувствую вашему движению. Но сейчас я бы хотел поговорить о другом.
45 «…возомнили себя вторым Филиппом, а бедных гугенотов — альбигойцами». — Во время своего правления король Филипп II Август (1180—1223) организовал Крестовый поход с целью покорения богатого Юга Франции. Предлогом же послужило якобы искоренение ереси, зародившейся в городе Альби (отсюда и название инаковерующих — альбигойцы).
—О чем же, монсеньор?
— Во–первых, не верьте Екатерине Медичи! Лесдигьер от удивления вытаращил глаза. Маршал продолжал:
— Я говорю так потому, что доверяю вам и знаю, что вы никогда не выдадите чужих секретов.
— Монсеньор…
— Ладно, ладно, я давно уже убедился в вашей честности и порядочности, в противном случае вы бы только провожали меня на охоту и обратно.
Лесдигьер кивком головы выразил свою признательность маршалу за эти слова, потом спросил:
— Почему же я не должен верить королеве, монсеньор?
— Сейчас мы видели маленький спектакль и ничего более. Лишь только вы рассказали мне, как действительно развивались события в Васси, я сразу понял, что присутствие адмирала Колиньи при беседе Медичи с Гизом необходимо. Я подбросил Екатерине хорошую приманку, и она сходу набросилась на нее, дав понять Колиньи, будто никогда не замышляла ничего дурного против гугенотов. Более того, готова подвергнуть опале человека, посмевшего обидеть ее подданных, по ошибке исповедующих ложную веру. Теперь адмирал всем и каждому будет говорить о лояльности Екатерины Медичи по отношению к протестантам. Пройдет какое–то время, и она, почувствовав перевес Бурбонов и Шатильонов, спешно отправит их куда–нибудь, а сама призовет Гизов, и гугеноты снова отойдут в тень. Это лавирование между двумя партиями она называет гибкой политикой. Но я не осуждаю ее, поймите; скорее всего, она права, ведь на ее женских плечах — судьба целого государства.
Отныне она будет стремиться к тому, чтобы обе партии, враждуя друг с другом, тем самым ослабляли себя, что предотвратило бы всякую угрозу трону ее сыновей со стороны высшей аристократии. Чтобы почувствовать все нюансы государственного управления, шевалье, надо быть тонким политиком и ловким придворным. Вскоре вы с моей помощью станете и тем и другим. Вы сами не понимаете, какую услугу оказали сегодня Ее Величеству, мечтавшей избавиться от Гизов, а заодно и мне, человеку, у которого вы служите. Завтра же я напомню ей о вас, и она подыщет вам хорошее место, если, конечно, вас не совсем устраивает нынешнее. А дальше… хоть я и не прорицатель, но черт меня подери, если вы через десяток–другой лет не станете маршалом Франции! Я позабочусь об этом.
— О, монсеньор…
— Я самолично возьмусь за ваше воспитание, и очень скоро к вам станут обращаться как к сиятельной особе. А теперь о вашей королеве Жанне Д'Альбре, — неожиданно сказал маршал. — Ей нельзя больше оставаться в Париже, напоминающем сейчас взбесившуюся волчью стаю, в которой оказался чужой волк.
— Да, но адмирал! Ведь теперь, поскольку Гиза нет, королева может опереться на него, а он — на нее!
— А его брат кардинал? Достаточно сильная фигура и весомая величина, как в духовном, так и в светском отношении. Нет, шевалье, Колиньи немедленно уедет из Парижа к себе в Орлеан и будет ждать, пока страсти утихнут. Другое дело — Конде; тот вспыльчив и горяч и может натворить глупостей. И, наконец, Жанна Д'Альбре. Тут у королевы–матери особый интерес, какой — никто не знает. Боюсь, не считает ли она ее своей заложницей на тот случай, если Париж взбунтуется и потребует одно из двух: либо вернуть Гиза, либо выдать виновника его опалы. Вернуть мятежного герцога — значит добровольно отдать трон. Вот тогда–то королева–мать пожертвует им самую сильную фигуру — королеву, не боясь при этом уже ни Колиньи, ни Конде, которые являются всего лишь боевыми слонами, как фигуры на шахматной доске. В противном случае мне придется ввести в город войска и наказать бунтовщиков, на что королева–мать никогда не даст согласия.
Лесдигьер нахмурился, ясно представив себе опасность, которой подверглась бы королева Наваррская, если бы Гиз вздумал поднять на ноги весь Париж и штурмом взять Лувр.
— Положение как никогда более серьезное, — снова заговорил Монморанси, будто читая мысли юного гугенота. — Екатерина Медичи ничего не сможет сделать, если горожане осадят Лувр и потребуют выдачи Жанны Д'Альбре. Вы потеряете свою королеву и главного вождя вашей партии, и я не дал бы никаких гарантий, что это не может произойти.
— Мы должны спасти королеву! — воскликнул Лесдигьер.
—И мы спасем ее, мой храбрый юноша, не будь я маршалом Франции и сыном коннетабля.
В это время к маршалу быстрым шагом подошел адмирал Колиньи и взял его за руку.
— Я немедленно покидаю Париж, — взволнованно заговорил он. — Город кипит и наливается злобой, горожане прославляют герцога Гиза и кричат, что убьют всякого, кого он объявит своим врагом. Только что на одной из улиц чуть не разорвали Конде, ему еле удалось ускользнуть от них через ворота Святого Михаила. Прощайте, герцог, и вы, юноша. Если сможете, спасите королеву Наваррскую. Франция вам этого никогда не забудет.
— А вы, адмирал? Что будете делать вы?
— За меня не беспокойтесь, я выберусь из этой передряги. Странно, как быстро парижане узнали об опале Гиза. Теперь я не завидую мадам Екатерине. Завтра к утру, она останется совсем одна, с ней будут только ее распутные фрейлины. Что она предпримет, когда обнаружит, что ни Гизов, ни Бурбонов, ни Шатильонов в Париже нет и ей не на кого больше опереться, потому что у нее нет ни полководцев, ни солдат? Впрочем, останутся старый коннетабль, Сент–Андре и король Наваррский.
— Гиз, может быть, останется тоже.
— Получив отставку? Ни в коем случае. Вы же знаете, как он горд, надменен и спесив. А теперь прощайте, господа, меня уже ждут. Сможете ли вы уберечь королеву Наваррскую? Иначе мадам Екатерина отдаст ее этим фанатикам на растерзание, как голодной собаке бросают кость, чтобы только она замолчала.
—Именно этим мы сейчас и заняты, адмирал. Колиньи кивнул и тут же исчез в сопровождении двух
дворян, своей личной охраны.
Лесдигьер и Монморанси прошли до конца галереи, затем поднялись по винтовой лестнице на следующий этаж и попали в коридор. Второй по счету была дверь в покои королевы Наваррской, и они попросили караульного, дежурившего у двери, доложить о них.
Жанна Д'Альбре почти не была знакома с маршалом и совсем не знала Лесдигьера, а потому под ее напускной маской равнодушия таился плохо скрытый вопрос: что надо здесь этим двум людям в этот час?
— Я слушаю вас, господа, — сказала она, не садясь и не приглашая визитеров присесть тоже, а, напротив, встав прямо перед ними: высокая, худая, с горящими глазами, с блуждающей улыбкой на губах.
— Ваше Величество, — начал маршал, — прежде всего я, хочу заверить вас в том, что перед вами друзья. Мы пришли предложить вам свои услуги и свою помощь.
— Помощь? — изумилась королева Наваррская, высоко вскинув брови. — Мне? Но с какой стати? И отчего вы решили, что мне угрожает какая–то опасность?
Жанна Д'Альбре была женщиной осторожной и не доверяла никому в Лувре, кроме Колиньи, которого она называла братом, не стесняясь при этом ни друзей, ни врагов. У нее не было никаких причин верить в чем–либо этим двум людям, и она теперь присматривалась к ним, стараясь по их выражению, мимике и жестам понять, кто перед ней и чего они хотят.
— Я вижу, — произнес маршал, — Ваше Величество не доверяет нам. А поскольку так, я прямо перейду к делу. Вам, как королеве гугенотов, должно быть, известно о собрании протестантов, которое они проводили в Васси первого марта?
— Да, сударь, мне это известно, — холодно ответила Жанна. — Мне известно также то, что собрание это, вполне легальное, не нарушало ни единого пункта январского эдикта. И мне непонятно, как могли безоружные протестанты пойти на конфликт с армией, которую вел за собой герцог де Гиз, а ведь именно так он представил случившееся.
— Он обманул вас.
— Я не разговаривала с ним.
— Герцог напал на гугенотов и устроил настоящую резню. Около семидесяти человек остались лежать убитыми близ риги, у которой они собрались, более ста оказались ранеными. Это было запланированное убийство, и он готовился к нему. Ваши гугеноты вели себя смирно, как овечки, а Гиз, будто волк, набросился на них и перерезал больше половины.
Жанна застыла, будто изваяние. Ни единый мускул ее лица, ни жест, ни взгляд неподвижных глаз, устремленный перед собой, не могли указать на то, что женщина эта жива, а не превратилась в золотого истукана под рукой Мидаса46.
46 Мидас — фригийский царь, наделенный Дионисом способностью превращать в золото все, к чему бы он ни прикоснулся (мифол.).
Она молчала, в упор глядя на маршала и пыталась вникнуть в то, какой урон истинной вере нанесло это трагическое происшествие. Потом опустила глаза, отошла в сторону, постояла молча. Обернулась, вновь заглянула маршалу в лицо:
— И королева–мать знает об этом?
— Гиза приперли к стене; он вынужден был признаться, — ответил Монморанси.
— Вынужден?
— Да, мадам.
— Кто же мог его вынудить?
— Человек, который был свидетелем этой бойни, жив, и он стоит перед вами, Ваше Величество, — маршал указал рукой на Лесдигьера.
Жанна перевела взгляд на юного гугенота.
— Вы? — только и спросила она, сглотнув слюну, словно стараясь проглотить ком, внезапно подступивший к горлу.
— Да, Ваше Величество, — склонившись, ответил юноша.
— Вы принимали участие в избиении гугенотов?
— Ваше Величество, я действительно был там, но это совсем не означает, что я участвовал в избиении своих братьев по вере.
— Братьев по вере? — переспросила Жанна, пытливо вглядываясь в лицо молодого человека. — Значит, вы один из тех, кому удалось спастись?
— Да, Ваше Величество.
Она молчала и не сводила с него своего изучающего взгляда.
— У вас открытое лицо честного человека, вам хочется верить. Как вас зовут?
— Шевалье де Лесдигьер. Жанна нахмурила лоб:
— Я знавала одного Лесдигьера, он стар и живет в Лангедоке, близ Монпелье. Он присутствовал на нашей с Антуаном свадьбе и был одним из самых близких соратников моего мужа во всех его походах. Генрих II почему–то невзлюбил этого славного воина, бывшего в свое время придворным, вероятно, из–за его протестантского вероисповедания, и его взял к себе Антуан Наваррский. Знаком ли вам этот господин?
— Ваше Величество, вы говорите о моем отце.
— Я так и знала, — взгляд ее сразу потеплел, она подошла ближе. — Теперь я даже вижу сходство в ваших чертах. Хвала Господу, что вы не католик и, значит, не подосланы ко мне королевой–матерью.
— Слава Богу, — шумно вздохнул маршал, увидев слабую улыбку на лице Жанны, — теперь вы поверили, что мы пришли сюда как друзья.
— Ах, у меня их так мало, и с каждым днем остается все меньше.
— Ваше Величество, знайте, отныне в моем лице вы всегда будете иметь самого преданного слугу, — сказал Лесдигьер. — Его светлость де Монморанси подтвердит вам это, а также заверит вас и в своих верноподданнических чувствах.
Жанна повернулась к маршалу.
— Ваше Величество, — сказал тот, — вам должна быть известна моя лояльность по отношению к обеим партиям, а также и то, что я всегда по мере моих сил стараюсь предотвратить вооруженные столкновения двух группировок, но, к несчастью, не в силах уничтожить религиозные распри внутри государства. Я, скорее католик, чем гугенот, но более политик, чем католик. Вопросы религии не волнуют меня в той степени, в какой ими озадачены представители двух враждующих партий, однако я обеспокоен ими в той мере, в какой они тормозят развитие и процветание Французского королевства и препятствуют его мирному существованию. Поэтому я всегда готов встать на сторону угнетенных.
— Иными словами, вы за нас, герцог?
— Я этого не говорил, мадам. Но я не люблю, когда беспричинно проливают кровь, в особенности, когда ее проливают французы. Я с радостью встану грудью на защиту отчизны от внешнего врага, но я никогда не подниму оружия против соотечественников, какой бы веры они ни были. Я готов отдать жизнь за человека, в жилах которого течет королевская кровь, если вижу, что ему угрожает опасность.
— О ком вы говорите, герцог? Кому из особ королевской крови может угрожать опасность?
— Вам, мадам.
— Мне? — казалось, Жанна ничуть не удивилась. — Но почему?
— Потому что католики подняли головы, потому что они выбрали своим вождем Гиза, и, наконец, потому, что, обманутые им, они готовы истребить всех гугенотов Парижа. Начнут они, разумеется, с вас.
— Но что все–таки произошло в Васси?
Лесдигьер вкратце рассказал Жанне Д'Альбре, что случилось с протестантами на Сент–Антуанской дороге.
— О Бог мой, — произнесла Жанна, бледнея от гнева, — какое низкое коварство!.. Как он посмел! И этот человек стремится к власти…
— И то, что он навлек на себя немилость Екатерины Медичи, еще ни о чем не говорит, — в тон ей продолжил маршал. — Под тяжестью обстоятельств она может выдать вас, чтобы утихомирить католиков и дать понять Гизу, что она по–прежнему считает его своим другом. Этим королева в известной мере предотвратит государственной переворот.
Жанна как завороженная глядела на Монморанси, обдумывая сказанные им страшные слова.
— Что вы мне советуете, господа?
— Бежать из Лувра! Над вашей головой собрались тучи, и одному Богу известно, когда разразится гром. Погибнете вы — погибнут надежды гугенотов на восстановление справедливости или отмщение.
Жанна вспомнила разговор с Екатериной Медичи и поняла, что теперь королева–мать не сможет помочь ей, даже если бы хотела. Оставался Антуан Бурбонский, ее муж.
Маршал тем временем прибавил:
—Вам нельзя превратиться в заложницу, поскольку принц Конде не станет сидеть сложа руки и, как я полагаю, захочет отомстить за резню в Васси.
— Но мой муж! — воскликнула Жанна, уцепившись за мысль, только что промелькнувшую у нее в голове. — Я хотела бы повидаться с ним. А впрочем… — тут же остыла она и горько улыбнулась. — Кажется, я и в самом деле никому здесь не нужна, даже собственному супругу, — произнесла она. Потом гордо подняла голову и воскликнула: — Но со мной мои протестанты, и я нужна им! Ради них и за них я и буду бороться до конца жизни моей! Что же до моего мужа, то он окончательно распростился с кальвинизмом. С тех пор как он принял мессу, наши отношения окончательно разладились.
Монморанси не подал и виду, что он в курсе семейных дел наваррской четы. Единственным, кто невольно пострадал в этой супружеской размолвке, оказался юный принц Генрих Наваррский, который вынужден, будет под нажимом отца перейти в католичество.
— А теперь решайтесь, мадам, сейчас или никогда! — настаивал маршал. — Ваша смерть послужит только поводом ко всеобщей резне, и они не замедлят ее учинить сегодня в Париже, а завтра — во Франции.
— Вы правы, господа, — проговорила Жанна, задумчиво глядя в окно на мокрую от прошедшего дождя мостовую. Она резко обернулась, схватила со стола колокольчик и позвонила.
Портьера из красного бархата сдвинулась в сторону; в проеме показался человек в одежде дворянина.
— Ла Торше, велите немедленно запрягать мою карету! Мы уезжаем.
— Позвольте спросить, куда?
— Домой. В Беарн.
— Слава Богу! — воскликнул дворянин и мгновенно скрылся за портьерой.
— Вот видите, даже ваши дворяне поняли, что воздух Парижа становится вреден для вас и для них самих.
— Да, герцог, вы правы. Но теперь помогите найти моего сына, я должна проститься с ним.
— Хорошо. Но сейчас меня беспокоит другое.
— Что же?
— Екатерина Медичи могла отдать приказ всем постам, чтобы вас не выпускать из Лувра.
— Приказ? Но зачем?
— Разве вы не понимаете? Вы нужны ей в качестве заложницы. Если гугеноты захотят взять реванш и пойдут штурмом на Париж, они не посмеют вломиться в Лувр, ибо им пригрозят в этом случае вашей головой. Таковы мои предположения, и я боюсь, что они верны.
— А если все же рискнуть?
— Она велит удвоить посты, в лучшем случае.
— А в худшем?
— Взять вас под стражу.
— И она осмелится это сделать?
— Не сомневайтесь, мадам, эта дама способна на все, и вам об этом должно быть хорошо известно.
— Но что же нам делать?
— Я, кажется, знаю: нам поможет король! Только Карл сможет открыть для вас все двери, и никто другой. Теперь все зависит от моей дипломатии. Ждите меня здесь. Лесдигьер, вы остаетесь с королевой, а я скоро вернусь.
Юный Карл IX находился у себя и откровенно скучал в обществе придворных, занимавших его пустыми рассказами. Маршалу не без труда удалось пробиться к нему и шепнуть на ухо несколько слов:
— Сир, мне необходимо переговорить с вами с глазу на глаз.
— Что–нибудь важное? — лениво поднял на него глаза король.
— Да, сир.
— Пойдемте к Тронному залу, по дороге вы мне расскажете.
Они так и сделали, и когда Карл услышал просьбу герцога, то остановился и состроил недовольную гримасу:
— Но если моя матушка действительно отдала такой приказ, я рискую навлечь на себя ее гнев.
— Ах, сир, неужто вам совершенно безразлична судьба королевы Наваррской, сына которой вы так любите?
— Это, правда, я люблю моего братца Генриха и с большим уважением отношусь к его матери, но… если матушка все же узнает, что я поступил вопреки ее воле…
— Сир, это всего лишь мои догадки, что она отдала такое распоряжение, и все может оказаться совсем не так. Просто вам предоставляется удобный случай заявить о себе, напомнить всем…
— О чем же?
— Что вы не принц, а король! Вам давно уже надлежит выйти из–под опеки королевы–матери и отдавать свои собственные приказы, ни от кого не зависящие. Пусть этот приказ будет вашим первым. Надо же когда–нибудь начинать? Франция должна узнать своего короля, и чем скорее, тем лучше.
Карл задумался, опустив глаза и теребя пуговицы своего золотистого камзола.
—Право, я даже не знаю, герцог… все это для меня неожиданно…
— Решайтесь, сир: сейчас или никогда! — продолжал наступать маршал. — Пусть все узнают, что такое воля короля! К тому же вас побуждают к этому отнюдь не изменнические настроения, а благие намерения, направленные к борьбе за мир и против насилия над вашей же родственницей и кузеном, над слабыми и обездоленными.
А и в самом деле, король он или нет? Никто и никогда не спрашивал его мнения. Справедливо ли это? И не пора ли, чтобы уже начали говорить «его величество» вместо «ее величество»? До совершеннолетия уже недолго, но почему бы не заставить говорить о себе уже сейчас?
— Черт возьми, — Карл внезапно оживился, — а ведь вы правы, герцог! До каких же пор моя матушка будет командовать вместо меня? Король я или нет, тысяча чертей!
— Вы наш добрый, справедливый и единственный король, Ваше Величество, и мы все — ваши верные слуги, — с поклоном ответил Монморанси.
Карл высоко поднял голову и выпятил грудь:
— Сделаем так, как вы предлагаете, герцог! Пусть матушка призадумается. Пора показать ей, кто настоящий король в нашем государстве. Идемте, сударь. Я не хочу, чтобы убивали королеву Наваррскую, а тем более моего беарнского братца. Вы говорите, она сейчас в своих покоях?
— Да, под охраной Лесдигьера и своих шести дворян.
— Отлично, тогда идемте. За себя не бойтесь; матушке я скажу, что такова была моя воля, а вы тут ни при чем.
— Постойте, сир, надо забрать с собой Генриха Наваррского.
— Ах, да. Тогда идемте к покоям королевских детей, он наверняка там. И, как всегда, они с сестричкой Марго и двумя братцами играют в жмурки или во всадников.
Это действительно оказалось так, и королю не без усилий удалось уговорить маленького принца отправиться вместе с ним к матери.
Но, узнав от матери о причине ее спешного отъезда, мальчик нахмурился, сжал кулачки и проговорил:
— Почему ты должна ехать одна, без меня?
— Потому что так хочет твой отец, и я ничего не могу с этим поделать; он здесь властелин, и его приказы выполняются беспрекословно.
—Но я не хочу оставаться с ним, — заупрямился Генрих. — Я хочу в Беарн, я хочу к бахчам с дынями и к виноградникам на склонах гор.
Жанна тяжело вздохнула и обняла сына:
—Очень скоро ты вернешься туда, мой мальчик, и тогда мы будем неразлучны. А сейчас тебе надлежит остаться здесь, при французском дворе, под наблюдением твоего отца. Так надо. Все принцы воспитываются при дворе, и мы не должны быть хуже других.
Принц надул губы и молчал.
—Обещай мне, что ты будешь тверд в своей вере и не изменишь ей, как бы тебя ни уговаривали отец и твои наставники, — проговорила Жанна, глядя сыну в глаза.
—Обещаю тебе, мама, — твердо произнес он. Она привлекла его к себе и поцеловала в лоб.
—А теперь ты проводишь меня вместе с королем Карлом, твоим братом.
В дверях их остановили два стражника, которых здесь только что не было. Видимо, Екатерина решила устроить надзор за пленницей. Скрестив алебарды, они преградили беглецам путь.
— В чем дело? — сурово спросил маршал.
— Строжайший приказ никого отсюда не выпускать, — ответил один из стражников, кивком указав на апартаменты Жанны Д'Альбре.
— Чей приказ?
— Не могу знать.
— Все приказы во дворце отдаются королем, это тебе известно, болван?
— Так точно, ваша светлость.
— Так вот, король отменяет свое прежнее распоряжение и приказывает вам пропустить нас.
Неожиданно из–за спины маршала вышел Карл, бледный, с горящими от возбуждения глазами, и набросился на стражников:
— Прочь с дороги, болваны! Или вы не узнаете короля Франции?
Стражники в страхе прижали к себе алебарды, залепетав:
— Святая Мария… Его Величество король!..
— Соскучились по виселице? — Карл заглянул в лицо одному, другому и гневно топнул ногой.
Стражники упали на колени, побросав свое оружие.
— Простите нас, Ваше Величество… здесь так темно… мы не узнали вас.
— Встаньте! — приказал он им.
Они поднялись с пола, дрожа, как в лихорадке.
—Возьмите свое оружие! Они подняли алебарды.
— А теперь следуйте впереди нас и всех, кто вздумает оказать нам сопротивление, берите под стражу именем короля! Здесь нам больше делать нечего.
— Слушаемся, Ваше Величество.
— Идемте.
Они спустились по лестнице и на площадке вновь встретили охрану уже из четырех человек. Но эти, сразу узнав короля, немедленно отсалютовали ему алебардами и беспрекословно пропустили всю группу.
—Оставьте свой пост и присоединяйтесь к своим товарищам, — голосом, не терпящим возражений, приказал Карл. — И знайте, что отныне вам поручено охранять священную особу короля.
Стражники, молча, склонили головы. Теперь их стало шестеро.
—Уроки Гонди не прошли даром, — шепнул маршал на ухо Лесдигьеру.
Вся группа вышла из Лувра и направилась к потайной калитке, выходящей на улицу дю Шантре, как вдруг дорогу им преградил патруль, состоящий из двух солдат и офицера.
— Что это значит? — спросил Монморанси.
— Нам приказано не пропускать королеву Наваррскую, — сказал офицер.
— Сударь, перед вами маршал Франции!
— Сожалею, монсеньор, но приказ касается любого, кто сопровождает королеву Жанну.
— Даже самого короля? — шагнул вперед Карл. — Возьмите факел и поднесите его ближе. Еще ближе! Король Франции Карл IX самолично приказывает вам пропустить его и людей, идущих с ним!
Офицер поднял факел над головой, осветил им всю группу и склонился в поклоне:
— Его Величество король!
— Ну, сударь, — спросил Карл, — теперь, надеюсь, вы пропустите нас?
Офицер был в явном затруднении, это читалось на его лице. Наконец он принял решение:
— Сожалею, государь, но я получил приказ из уст королевы–регентши…
— Вы посмеете не подчиниться своему королю? — гневно прервал Карл. Он обернулся к своим стражникам: — Взять его! И не отпускать ни его, ни его людей до тех пор, пока я не вернусь обратно. Маршал, после выполнения нашей миссии я предоставляю вам право сделать с этими тремя все, что вам заблагорассудится; пусть знают отныне, как перечить своему королю.
Они отправились дальше, и Карл, воодушевленный своими победами, в упоении воскликнул:
—Я им покажу, кто настоящий король Франции! Они еще узнают короля Карла IX!
Наконец они вышли через калитку, миновали перекресток с улицей Бовуар и очутились на улице дю Шантре. Здесь, у самого первого дома, их поджидала карета королевы Наваррской, с которой благоразумно были сняты гербы дома Бурбонов. По обеим сторонам ее выстроились гугеноты верхом на лошадях, остальные составили эскорт королевы.
Жанна подошла к карете.
Ла Торше распахнул дверцу.
Жанна обернулась:
—Сир, как мне благодарить вас за все, что вы для меня сделали?
— Пустяки, мадам, — скромно ответил король и слегка улыбнулся. — Это всего лишь мой первый выход, и окончился он, надо сказать, весьма удачно. И потом, разве не святая обязанность монарха — сохранять мир в королевстве?
— До свидания, сир, — улыбнулась Жанна, — и да будет счастлива Франция при вашем правлении.
— Доброго вам пути, мадам, и верьте: когда страсти немного поутихнут, вы всегда будете самой желанной гостьей в моем доме.
— Прощайте, маршал, и вы, господин Лесдигьер. Я никогда не забуду той услуги, что вы мне оказали. Простите мне, если я усомнилась поначалу в вашей преданности, но теперь, когда я убедилась в этом, запомните, что королева Наваррская не забывает своих друзей и умеет ценить их заслуги.
— В добрый час, Ваше Величество, и да хранит вас Бог в пути, — и маршал склонил голову.
— Лесдигьер молча, приложив руку к груди, поклонился королеве. Когда выпрямился, увидел протянутую к нему руку. Он благоговейно поцеловал ее и в этот миг почувствовал, как в его ладонь что–то упало. Он разжал ее — на ней лежал перстень. Их глаза встретились.
— До скорой встречи, мой славный гугенот, — с печальной улыбкой сказала королева.
— Если бы только могла она тогда знать, что принесет ей их следующая встреча, которая произойдет только через семь лет!..
— Жанна поцеловала сына, сына нежно обняв его, потом быстро села в карету. Один из дворян дал знак, и отряд тронулся с места. Шагов через пятьдесят гугеноты свернули налево и помчались по улице Сент–Оноре в сторону Булонского леса.
* * *
— После резни в Васси католики подняли головы и, уповая на безнаказанность, учинили массовые истребления протестантов в Санси, Осерре, Кагоре, Каркассоне и Авиньоне. Принц Конде, отныне признанный главным предводителем реформаторов, начал собирать войско, готовясь к неизбежной войне.
— Жанна Д'Альбре, которая, повинуясь приказу мужа, должна была удалиться в Вандом, остановилась в Мо, где ее появление придало решимости вождям протестантской партии и вселило веру в победу в самих протестантах. После этого она отбыла в Вандом, убедив адмирала и Теодора де Беза в том, что отныне надлежит действовать не разговорами, а оружием.
— Собрав армию, Конде отправился в поход и взял Орлеан. Вместе с ним был и кардинал де Без.
— Так началась война.
— Узнав об этом, а также о том, что Колиньи в Мо просит денег в Женеве для набора рекрутов, Екатерина поняла, что теперь ей надлежит уничтожить мятежников, представляющих с этого момента прямую угрозу трону ее сыновей, и стала собирать армию католиков, разослав по всей стране отряды вербовщиков во главе с капитанами и написав письма в Рим и Мадрид.
— Католики тем временем вовсю начали бесчинствовать. В Туре они вырезали и расстреляли из аркебуз несколько сот гугенотов; трупы их сбросили в Луару. В Анжере они захватили одним махом около двухсот человек в плен и принялись издеваться над ними: детей вешали на глазах отцов и матерей, последним рубили головы на глазах детей. Остальных колесовали или топили живьем в бочках с нечистотами. Командовал здесь герцог де Монпансье47, сын принца Бурбонского де Ла Рош Сюр Ион и Луизы Бурбонской, герцогини де Монпансье, своей дальней родственницы.
— В ответ на произвол католиков Конде занял Тур, Анжер и Блуа. «Усмирители непокорных» позорно бежали оттуда вместе со своим герцогом. Вслед за этими городами протестантам сдались Руан и Лион.
— Но, несмотря на быстро собранную к тому времени армию почти в двадцать тысяч, Екатерина попыталась прийти к мирному соглашению с вождями гугенотов, для чего отправила в Орлеан в качестве послов маршалов де Косее и де Вьевилля. Те должны были уговорить братьев Шатильонов (Колиньи и Д'Андело) прибыть в Париж для переговоров. Предвидя не только недоверие, но и возмущение такого рода предложением, королева–мать в письменной форме поклялась в обеспечение гарантии жизни двух братьев прислать в Орлеан заложников.
— Колиньи усмехнулся. Старая хитрая лиса! Она что, не понимает, с кем имеет дело, или считает адмирала Франции вовсе выжившим из ума стариком, чтобы согласиться на подобное предложение? Что для нее заложники, когда у нее и без того полно маршалов, герцогов и прочих вождей ее войска? Лишние несколько пешек на шахматной доске. А что такое Шатильоны? Это потеря одним махом двух ладей. Но, даже сдержав слово и не замарав свою душу клятвопреступлением, она не сможет воспрепятствовать тому, что двух вышеупомянутых братьев убьют не царедворцы и не в ее
47 Через девять лет этот «усмиритель» ни в чем не повинных мирных людей женится на Екатерине Лотарингской, сестре Генриха де Гиза, которая с тех пор под именем герцогини де Монпансье будет активно помогать своему брату в борьбе против последнего Валуа. Впрочем, после его смерти и сама ненадолго его переживет.
дворце, а простые горожане нечаянным выстрелом из аркебузы с крыши любого дома или из окна.
Так заявил адмирал послам, подчеркнув, что он думает, прежде всего, о деле и людях, которых он защищает и которые отдались под его власть.
С тем послы и уехали обратно.
Тем временем западные города, в которых давно уже витал дух кальвинизма, сами открыли ворота протестантам. Это были Ла Рошель, затем Пуатье, потом Гавр и Дьепп.
Обозленные на католиков, наслушавшись рассказов про их жестокости, гугеноты принялись громить церкви, сжигать иконы и разбивать распятия. В Туре были разорваны и брошены в грязь реликвии св. Грациана и св. Мартена; в Бурже разрушили церковь, разбили статуи и надели на себя священные одежды католических великомучеников; золотые и серебряные потиры и дароносицы переплавили на монеты, а из колоколов отливали пушки. В Орлеане разрушили склеп с останками Франциска II и сожгли его сердце или то, что от него осталось; в Клери добрались до могилы Людовика XII, вытащили его останки и развеяли по ветру. В Бурже вытащили из могилы и сожгли останки Жанны Французской, дочери Людовика XI, бывшей супруги Людовика XII, разведенной с ним после его восшествия на престол и умершей шесть лет спустя, аж в 1504 году.
Взбунтовавшиеся гугеноты громили городские церкви, безжалостно выбрасывая монахов из окон. С молчаливого потворства королевы Наваррской они разграбили собор Св. Георгия — место погребения Бурбонов–Вандомских, — и извлеченными из усыпальниц скелетами усеяли все близлежащие улицы. Не избежали подобной участи даже останки Карла Вандомского и Франсуазы Алансонской — родителей Антуана Наваррского. Казалось, Жанна Д'Альбре мстит, таким образом, супругу за измену вере, за притеснения протестантов, за ненависть и равнодушие лично к ней, за то, наконец, что Антуан разлучил ее с сыном и, по слухам, собирается склонить мальчика к принятию католичества.
Взбешенный бесчинствами, творимыми «подопечными» Жанны, Антуан прилюдно поклялся, что заживо похоронит свою благоверную либо в тюремных, либо в монастырских стенах. Поддавшись жажде немедленного возмездия, он даже снарядил для поимки и ареста жены целый отряд, предводителем которого назначил Блеза де Монлюка — рыцаря, славящегося рвением, исполнительностью и ненавистью к лютеранам. Однако Монлюк, хотя и был своевременно информирован о маршруте Жанны Д'Альбре, упустил ее, позволив тем самым беспрепятственно добраться до Беарна. Злопыхатели поговаривали, что этим своим поступком он якобы «заплатил» ей за некогда случившийся между ними мимолетный роман.
Сам же Антуан Бурбонский отправился тем временем в компании герцога де Гиза к Руану, находившемуся во власти Монтгомери. Правительственному войску довольно быстро удалось осадить город, но в одном из сражений в короля Наваррского угодила смертоносная пуля, и вскоре он скончался.
Сдав Руан превосходящим силам противника, Монтгомери с остатками войска начал отступать к югу. Однако на подступах к Дрё его встретила армия коннетабля, и в ходе состоявшейся 19 декабря жестокой битвы войско гугенотов потерпело безнадежно сокрушительное поражение. Тогда же, правда, погиб и маршал Сент–Андре…
Оставалась последняя и, наверное, самая решающая схватка — под Орлеаном.
Назад: Часть вторая ПОЛИТИКА ИЛИ РЕЛИГИЯ
Дальше: Часть третья ПУТЬ НАВЕРХ