Глава 4
В гостях у слуги дьявола
Однажды вечером Ла Моль нанес визит личному астрологу и магу королевы-матери Козимо Руджиери. Тот жил ныне в самой высокой башне Лувра и оттуда наблюдал за небесными светилами, с помощью которых и, опираясь на познания в черной и белой магии, составлял гороскопы.
Три года спустя для этих целей Екатерина прикажет возвести другую башню, еще выше этой, с крыши которой можно будет обозревать весь Париж. Она будет построена Бюлланом на месте бывшего монастыря Раскаявшихся грешниц в Большом саду королевы, которая, выстраивая для себя новое жилище, прикажет заодно снести и дом арбалетчиков короля вместе с рядом жилых построек.
Мы уже как-то навещали этого почтенного мэтра, теперь вновь поднимемся к нему и посмотрим, что же привело сюда одного из приближенных герцога Алансонского.
В башню эту, кстати сказать, заходили немногие, боясь из суеверия обиталища властителя духов тьмы, как Руджиери все тогда называли, зато часто наведывались к нему домой на улицу Фонтене, где каждый за соответствующее вознаграждение мог полюбопытствовать по поводу своей или чьей-либо иной судьбы. Сюда приходили затем, чтобы узнать, сбудутся ли в скором времени их тайные помыслы и чаяния и, повинуясь воле астролога и некроманта, писали свое желание на клочке бумаги, потом переворачивали его текстом вниз и поджигали. Если бумага сгорала полностью, то это означало, что мечты сбудутся; если оставалась несгоревшей какая-то часть, то на пути к осуществлению желания кто-то или что-то стоит. Тогда маг разводил огонь в жаровне, лил в подвешенную над ним медную чашку жертвенную кровь и сжигал на пламени костра волосы младенца. Потом, глядя на испарения и дым, окутывавший его святилище, астролог, вызвав из тьмы дух дьявола, вопрошал его о том, что хотел знать. Иногда дьявол говорил это, лапой с когтями вместо пальцев указывая на таинственное видение, появляющийся образ того, кто мог помешать осуществлению его планов.
Руджиери частенько навещали знатные дамы, желавшие узнать, что ожидает их в будущем. Астролог заводил их в лабораторию и над пламенем жаровни растапливал в тигле белый воск, потом выливал его в металлическую миску с холодной водой и смотрел, что получится. Никто не знал, что предвещает изображение той или иной фигуры, и все с трепетом ждали слов мага и заклинателя. Внимательно оглядев застывший воск и найдя, что формой он напоминает либо дом, либо какое-то другое строение, астролог объявлял, что человека ждет успех в делах и в жизни; если воск застывал в виде грота, пещеры или горы, это означало, что в скором времени кто-то из ваших близких умрет. Если изображение получалось похожим на деревья, склоненные ураганом — это к грусти о какой-либо потере или к расставанию с кем-нибудь из близких; если деревья прямые — это значило, что в скором времени у вас будет радость. Зная образ жизни гостя по его ответам, астролог без труда угадывал как причину грусти, так и радости. Ну, а если воск застывал кольцом, то Руджиери предсказывал скорую свадьбу.
Приходили как дамы, так и кавалеры, чтобы полюбопытствовать, исполнится ли чье-то заветное желание. Тот, кто хотел это знать, приносил с собой золотое кольцо. Астролог привязывал к нему черную нитку и левой рукой опускал кольцо в стакан с водой, потом смотрел, какой стенки стакана это кольцо коснется; если правой — значит, желание исполнится, если левой — то нет. Но иногда кольцо касалось либо ближней, либо дальней стенки. Тогда астролог немедленно возвращал кольцо владельцу и говорил ему, что над ним висит какое-то проклятие, либо дьявол глаз не сводит с него в данную минуту, а посему гадание в этот час невозможно. Он сумеет развеять сатанинское или людское наваждение через сутки, тогда и даст ответ, но непременно поздним вечером, после захода солнца.
В основном же Руджиери был известен как составитель гороскопов, и к нему приходили те, кто хотел узнать судьбу других, но не собственную.
Кроме того, Руджиери обладал книгами Судеб, Белой и Черной магии, владел секретом долголетия и был прекрасным физиком, химиком и звездочетом. Говорили, что он близок к открытию философского камня, но эту честь оспаривал у него некий сеньор Грантри, заявлявший, что уже раскрыл этот секрет, но, тем не менее, не рассказывал о нем никому.
Посещавшие алхимика не раз и кое-что, уяснившие для себя из его мастерства, придворные порою сами занимались колдовством и наведением порчи или чар на того, кого хотели извести либо приворожить. Это практиковалось как среди мужчин, так и среди женщин, поэтому французский двор того времени был настоящим вертепом черной магии и колдовства, вошедшими в жизненный обиход каждого. И если бы инквизиции удалось обосноваться во Франции, она выявила бы и послала на костер столько «еретиков», сколько не погибло гугенотов в гражданских войнах, и в первую очередь всех магов и колдунов, начиная с Козимо Руджиери. Слава богу, стараниями канцлера Л'Опиталя удалось избежать вторжения этой мрачной, черной, как грозовая туча, орды инквизиторов и иезуитов, собиравшихся прибрать Францию к рукам, запачканным кровью невинных жертв.
К этому-то магу, астрологу, некроманту, чародею и колдуну и поднимался сейчас Ла Моль по винтовой лестнице, скупо освещаемой факелами.
Руджиери ждал его; видимо, их свидание было условлено.
— Вот и вы, сеньор, — произнес Руджиери. — Вы пришли вовремя, самое время наслать чары любви, ведь именно это вас привело?
— Вы же знаете, мэтр. Вы сказали, чтобы я пришел в полнолуние.
— Луна сейчас как никогда ярко светит на небе, ни одно облако не затмевает ее; вам повезло.
— Я хотел бы немедленно начать. Изготовили ли вы то, о чем я вас просил?
— Конечно, сеньор. Если я беру на себя труд что-либо сделать, то делаю это добросовестно и до конца, — проговорил маг и вынул из шкафа, стоящего у стены, маленькую статуэтку величиной с ладонь, вылепленную из воска.
Она была одета в королевскую мантию, на голове блестела корона. При свете луны, упавшем через окно, Ла Молю показалось, что это изваяние являет собою что-то трагическое, обреченное на смерть. По спине его пробежал холодок от ужаса при мысли, что эта фигурка напоминает другого человека, который лежит сейчас в Венсене на смертном одре.
— Она похожа на короля! — зловеще прошептал Ла Моль и сам содрогнулся от своих слов и от мысли, пришедшей ему в голову.
— Как же еще я мог одеть ее? — развел руками колдун. — Ведь избранница вашего сердца — королева! Мне непонятен только ваш мотив, ведь всем и без того известно, что вы влюблены друг в друга.
— Если бы так, — тяжело вздохнул Ла Моль. — Но она разлюбила меня, и я сам не знаю почему.
— А вы? Вы любите ее?
— О, безмерно, безоглядно, всем сердцем! Я готов отдать жизнь за один ее благосклонный взор, любовный жест, томный вздох, за одно ее прикосновение ко мне… а она… она перестала любить меня. Ее взгляды направлены теперь совсем в другую сторону, она со мной не разговаривает, ее улыбка, уже не появляется на ее губах как раньше… одним словом, она стала холодна ко мне… она пренебрегла мною ради другого, и я чувствую это.
— Быть может, этот другой — ее собственный муж?
— Нет, Руджиери, если бы это, я бы так не отчаивался. Это Бюсси. Теперь она улыбается ему, и ее постель, кажется, уже готова для него.
— Бедный влюбленный… — покачал головой астролог.
— Только вы можете мне помочь, мэтр, — горячо заговорил Ла Моль, — только вам я доверяю тайну в надежде соединить наши сердца и заставить их биться одно ради другого еще пуще прежнего. Только вы сможете заставить ее вновь полюбить меня!
И он взял фигурку из рук Руджиери и страстно приник к ней губами. Потом поднял голову и посмотрел на астролога. В лунном свете Руджиери протягивал ему иголку, один конец которой был острым, другой тупым, закругленным в виде человеческого сердца.
— Вот то, что поможет вам, — в зловещей тишине прозвучал голос мага, который показался Ла Молю похожим на голос палача, предлагающего положить голову на плаху.
Он дрожащими пальцами взял иголку и поднес ее к тому месту, где у восковой фигурки должно быть сердце.
— Смелее! — подбодрил его Руджиери. — Направляйте острие в грудь и протыкайте сердце как раз в том месте, где идет надпись «Маргарита».
Острие коснулось королевской мантии, и Ла Моль с ужасом отдернул руку. На лбу у него показалась испарина, он тяжело дышал.
— Но ведь именно так желают смерти своим врагам! — голосом, перешедшим на шепот, воскликнул он и безумными глазами уставился на мага.
— Разве вы желаете, смерти королеве Наваррской? — возразил на это Руджиери. — И разве не написано на этой фигурке имя избранницы вашего сердца?
Ла Моль молчал, тяжело дыша.
И в наступившей тишине Руджиери прибавил:
— Изображения своих врагов прокалывают иголкой, напоминающей стрелу, на обратном конце которой не изгиб в виде сердца, а оперение. А теперь сами скажите то, ради чего вы пришли сюда.
Не отрывая взгляда от ладоней, в одной из которых он держал статуэтку, похожую на Марго, а в другой — иголку с сердечком на обратном конце, Ла Моль негромко проговорил:
— Пусть сердце королевы Маргариты пронзит стрела моей любви так же, как сердце этой фигурки пронзает иголка.
И воткнул иголку в грудь статуэтки.
В эту минуту ему показалось, будто он пронзил острием кинжала собственное сердце.
В комнате потемнело. Неизвестно откуда взявшаяся маленькая тучка на миг скрыла луну.
Руджиери взглянул на небо и вздрогнул.
В эти дни Екатерина подолгу размышляла над судьбами сыновей. Конечно, она любила своего Генриха, но нельзя сбрасывать со счетов остальных ради одного. Разве ей не жаль было своего первого, Франциска? Но потом она поняла, что так нужно для блага королевства, на троне должен сидеть крепкий и сильный, а не хилый и больной. И она смирилась. И вот теперь Карл… Никто не мог предугадать такого конца, пусть даже ее сын был нервным и вспыльчивым, доходил порою до бешенства, переходящего в припадок. А что конец неизбежен и наступит очень скоро, она и сама поняла. Нострадамус говорил о том же, как в воду глядел. Все годы точно совпали. Но после него Генрих! Значит, так тому и быть. А Франсуа, кажется, зря трепыхается, да еще и Бурбона тащит за собой. Тот-то, неужели не видит предопределенную Богом обреченность замыслов юного принца, ведь умен, хитер, лукав — истинный гасконец, весь в свою мать.
И все же она должна помочь Карлу, что-то предпринять для его спасения, хотя он сохнет день за днем и на глазах превращается в дряхлого старца. Но ведь это ее сын! Уже второй! А если с Генрихом так же? Что тогда ей останется? Она должна, должна что-то предпринять, попытаться вытащить его из лап смерти. Умрет он — и подумают все, что проклятие лежит на ее сыновьях, и на Генриха тогда станут смотреть как на обреченного, и не будет у него счастливого царствования.
Второй сын… и тот бездетный, если не считать девочки и мальчика-бастарда. Что если и Генрих тоже не оставит сыновей?.. И она снова вспомнила комнату и зеркало, в котором круг за кругом шагали ее сыновья. Последним был Анжу, потом, будто молния, Гиз, за ним Бурбон с теми же кругами… Значит, судьбу не побороть. Выходит, после них — Бурбон? Этот маленький король птичьего королевства?
Все восставало при этой мысли, она начинала метаться, не находя места, вновь и вновь возвращаясь к тому, что они все-таки немало сделали со своим сыном за эти четырнадцать лет. Она ему мать и должна сделать все от нее зависящее, чтобы попытаться спасти его. Хотя бы потому, что не стоит терять Польшу. Хотя бы потому, чтобы о ней не говорили потом, что она сидела, сложа руки и спокойно ждала неизбежного конца… Как с Франциском.
Материнские ли то были порывы и стремления?
Либо они рождались в голове только у правительницы государства, но не матери?
Кто знает? Пусть каждый решает сам.
Поздним вечером следующего дня Екатерина Медичи вышла из Лувра, села в портшез и приказала нести себя по улице Сен-Жермен Л'Оссеруа до башен Шатле. На улице Фонтене носилки остановились. Королева вышла из них, постучала условным знаком в двери дома, выходящего фасадом на мост Менял, и тотчас была впущена.
Руджиери ждал, это было видно по тому, что он нисколько не удивился ее приходу.
Они прошли на третий этаж в лабораторию, где все было обставлено так же, как и в башне, с той лишь разницей, что здесь не было подзорной трубы для наблюдения за небесными светилами. Зато всяческих колб, склянок, пробирок, баночек, трубочек, шлангов, жаровен, пузырьков, бутылок, мазей, порошков и прочего атрибута настоящего алхимика имелось столько, сколько не было, у докторов и магистров физико-химических наук любого из университетов Европы.
Екатерина не рассматривала все это, как сделал бы любой впервые пришедший сюда, она столько раз уже была здесь, что не хуже Руджиери знала назначение каждого порошка и мази и место, где лежит то, что ей требовалось. Поэтому она сразу же подошла к четырехполочной этажерке, закрытой шторкой, и остановилась возле нее.
— Готово ли то, о чем я просила тебя, Козимо? — спросила она.
— Да, мадам.
Астролог отодвинул пальцем шторку и достал с верхней полки восковую человеческую фигурку, точь-в-точь такого же размера, какую он делал для Ла Моля.
— Это мужчина. На нем одежда знатного дворянина, — произнес Руджиери, протягивая свое творение королеве. — Все так, как вы просили, мадам.
Екатерина взяла восковое изваяние и впилась в него жадным взглядом. Придирчиво рассматривая каждую деталь и, главное, черты лица, она злорадно улыбалась и, держа фигурку обеими ладонями со спины, а большими пальцами надавливая на ее грудь, все никак не могла наглядеться на изображение того, за чьей жизнью она сюда пришла.
— Его имя я написал у него на груди, — произнес Руджиери.
— И его титул?
— И титул тоже.
— Все так… все так… — шептала Екатерина, словно одержимая. — Он, действительно, очень похож. Кажется, будто сам и есть. Ты не только знаток в алхимии, Козимо, ты еще и великий художник, если вспомнить, какую точную копию Конде ты сделал тогда, пять лет назад.
— Мадам, — скромно ответил маг, — я научился этому у вас на службе, и своему искусству всецело обязан вам.
— Искусством, Руджиери, ты все еще путаешь падежи. Но начнем. Не время тянуть. Эта фигурка жжет пальцы, а ее взгляд готов испепелить меня. Давай скорее иголки, Козимо, или булавки, как ты их называешь.
— Вот они. Но сначала надо прочесть заклинание для духов тьмы, которые утащат его душу в ад.
— Так читай же скорее!
И она протянула ему изваяние.
Пока астролог читал кабалистические заклинания о ниспослании смерти тому, чей образ он вылепил из воска, Екатерина не отрывала пристального взгляда от фигурки, и в какой-то момент ей даже показалось, что она вздрогнула в руках колдуна и в ее глазах показались слезы. Сочтя это за хорошее предзнаменование, она взяла статуэтку из рук Руджиери и вдавила иголки в те места, куда они были воткнуты астрологом, говоря при этом:
— Да погасит так Господь жизнь графа Габриэля де Монтгомери, убившего моего мужа пятнадцать лет назад. Да воздастся ему по заслугам местью от любящей жены и матери сыновей Генриха II. Да сгинет навеки проклятый еретик из сердца и мыслей моих и да возрадуются при этом демоны в аду, а также душа моя и сердце мое. Аминь!
— Аминь! — повторил за ней астролог и описал в воздухе крестное знамение.
— Теперь я спокойна, — произнесла Екатерина и откинулась на спинку стула, протягивая фигурку Руджиери.
Тот взял ее я убрал, но уже на самую нижнюю полку.
— Почти все иголки ты воткнул в шею, — следя взглядом за магом, садящимся на стул напротив, сказала королева-мать. — Ты сделал это с умыслом?
Руджиери криво усмехнулся:
— Удар топором по шее всегда надежнее удара шпаги в грудь или пули из аркебузы.
Она молчала, одну руку положив на стол, другую — на колени. Не сводя глаз, глядела в лицо астролога.
— Удар топором?..
И задумалась, переведя взгляд в окно. Левее моста Менял увидела высокий шпиль Ратуши. Прямо перед нею Гревская площадь. Ее губы внезапно исказила злорадная улыбка, а глаза заблестели недобрым огоньком. Теперь она знает, что делать. Ей надо только приказать, чтобы его живым доставили в Париж. И от предвкушения будущего торжества над давним врагом, который столько раз ускользал от нее, она сухо и отрывисто засмеялась.
Руджиери не удивлялся. Он давно уже привык к любым неожиданностям в поведении этой женщины.
— А ведь ты прав, — внезапно произнесла Екатерина, не отрывая задумчивого взгляда от шпиля Ратуш — И я сделаю только так, и не иначе.
Внезапно она повернулась к астрологу:
— Я не заметила на твоих средних полках ни одной фигурки. Значит ли это, что влюбленные перестали обращаться к тебе за помощью, Козимо?
Она имела в виду вторую и третью полки этажерки. На первой стояли обычно восковые статуэтки мужчин и женщин, выполненные по заказу влюбленных, на второй — те же самые, но уже с булавками в сердце. Не все забирали заказы с собой, иные оставляли здесь, полагая, что вернее всего будет оставить их там, где произошла ворожба.
— Последнюю забрали совсем недавно, вчера вечером, — ответил Руджиери, — за ней приходил знатный дворянин.
— Ну, а где же изображение короля Наваррского, что ты сделал для мадам де Сов? — спросила Екатерина, делая вид, что пропустила мимо ушей слова астролога.
— Она забрала его с собой, — улыбнулся итальянец, — и теперь, насколько мне известно, наваррец так присох к своей пассии, что не может думать ни о ком, кроме нее.
— Это отвлекает его от пагубных замыслов о побеге от любимой тещи, — сухо рассмеялась Екатерина. — Он и совсем выбросил бы их из головы, если бы не мой взбалмошный сын с его навязчивыми идеями.
— Хочет быть великим полководцем?
— Хочет быть королем.
— Все хотят.
— Но не все могут… Приходил ли к тебе кто-нибудь еще за помощью?
— Мадемуазель де Сюржер. С неделю назад.
— Пробовала снова влюбить в себя Лесдигьера?
— И даже забрала его фигурку с собой, но, насколько мне известно, ее попытки безрезультатны.
— Этот орешек крепкий, не то, что его друг. Но этот важнее. Знаю, что у них уже есть пассии, обе протестантки, и угадываю в этом руку Монморанси. Хитер, шельма. Но когда-нибудь я доберусь и до него, быть может, даже еще скорее, чем он сам догадывается… А что это за кавалер приходил к тебе вечером, Козимо? Кто из наших дам так пленил его сердце?
— Тот, что был вчера? Ах, мадам, вы ведь знаете, я не должен посвящать посторонних в чужие тайны… — попытался уклониться от ответа астролог.
— Ну, ну, Козимо, не строй из себя духовного отца. Мне ты можешь говорить все без утайки, ведь мы с тобой давние друзья, к тому же я королева Франции и твоя госпожа, которая, кстати, тебе хорошо платит. Или ты решил, что деньги тебе уже не нужны? Коли так, Козимо, то я стану прибегать к услугам другого астролога, хотя бы того же Грантри, а тебя мне придется… отправить обратно в Италию, ибо ты мне станешь не нужен.
Руджиери поперхнулся. Флорентийка умела брать свое, он знал это, и бессмысленно было не подчиняться ее желаниям. В лучшем случае он оказался бы в опале и вдали от Парижа, в худшем… Он прекрасно знал, на что способна эта властная женщина по отношению к человеку, который посвящен почти во все ее тайны, но неожиданно выказал акт неповиновения.
— Итак, кто же этот дворянин? — обычным будничным голосом, будто бы ничего не произошло и никакая гроза только что вовсе и не собиралась над головой Руджиери, спросила Екатерина, пристально глядя в глаза астролога.
— Этот человек состоит в свите герцога Алансонского, вашего сына. Его зовут де Ла Моль.
И он бросил быстрый взгляд на королеву-мать, рассчитывая увидеть на ее лице живейший интерес, ибо ни для кого, а тем более для нее, не была тайной любовная связь Ла Моля с Марго. Но он ошибся и вместо этого увидел перед собой мертвое лицо истукана, высеченное из камня. Он думал вызвать взрыв негодования, но увидел только безмолвную фигуру пожилой женщины, с мелко подрагивающими пальцами рук, неподвижно сидящей перед ним. Совершенное хладнокровие и абсолютное спокойствие — вот что всегда было присуще королеве в самых трагических ситуациях, и что всегда приводило в изумление, трепет и страх тех, кому приходилось с ней общаться, будь то друзья либо враги.
И он сам опешил от такой неожиданности, хотя прекрасно знал о хитром, изворотливом уме флорентийки и о ее умении в любых ситуациях владеть собой.
Королева думала. О чем — Руджиери не знал, но догадывался, что о вчерашнем посетителе.
— Так ты говоришь, — произнесла Екатерина, сощурив глаза, — он унес статуэтку с собой?
— Да, — кивнул головой астролог.
— И кого же она изображала?
— Женщину.
— Мою дочь Маргариту?
Лгать не имело смысла, это только навредило бы Руджиери. И он сказал правду, ту, которую она уже и сама знала.
— Что же, она перестала его любить и нашла себе другого, коли он прибег к твоим услугам, а, Козимо?
И Медичи, без тени улыбки на лице, отрывисто рассмеялась, от чего затрясся ее второй подбородок и заколыхались серьги в ушах.
— Это мне не известно, — ответил Руджиери, — мое дело — выполнять заказ, а не интересоваться сердечными делами своих клиентов. Но, думаю, что все обстоит именно так, как вы сказали, мадам.
Он проводил ее до выхода, где ждали носилки. Усевшись, она откинулась вглубь и, вновь бросив взгляд в сторону Ратуши, зловеще прошептала, улыбаясь:
— Ну, вот я и добралась до тебя, красавчик.
Снова рассмеялась и прибавила:
— Теперь вместо одного врага я избавлюсь сразу от двух.
И, приказав трогаться, задернула штору.
Новый заговор принял угрожающие размахи. Тюренн и Торе пообещали Ла Молю, что приведут под стены Венсена пятьсот гугенотов и, если понадобится, штурмом возьмут замок. Ла Моль довел об этом до сведения герцога, а сам, взволнованный грядущими событиями, со страхом думал о последствиях. Что касается Маргариты, то здесь он решил занять позицию наблюдателя, выжидая, когда сердце королевы Наваррской оттает и она вновь станет оказывать ему знаки внимания.
Шарлотта де Сов сделала все возможное для того, чтобы ласками вновь вернуть непостоянного любовника, и когда тот, изможденный, блаженно отдыхал рядом с ней в упоении, она вкрадчивым, медовым голоском спросила, почему так долго его не видела, и отчего он так непривычно возбужден и часто хмурится, что мешает ему выполнять его прямые мужские обязанности в ее объятиях. Ла Моль пробовал вначале отмалчиваться и отнекиваться, ссылаясь на занятость и дурное самочувствие, но она так настойчиво просила довериться ей, уверяя в неизменных дружеских чувствах, клянясь в вечной любви, что он, в конце концов, сдался и рассказал о готовящемся заговоре, и о его участии в нем. Это и было причиной его дурного настроения, вызванного ответственностью за содеянное, граничащую со страхом.
Баронесса успокоила Ла Моля как могла, убаюкав ласками, и сказала, что весьма сочувствует и переживает за успех дела любимого настолько, что готова даже предложить свою помощь, коли в этом возникнет необходимость. Выудив, таким образом, все сведения, касающиеся подробностей заговора и даты его осуществления, Шарлотта мирно уснула в объятиях Ла Моля, а утром, выпроводив его, вышла из спальни, приказала камеристке Терезе убрать комнату, а сама, поглядев по сторонам, не наблюдает ли кто за ней, торопливо направилась в покои королевы-матери.
Глава 5
Как и кем порою вершатся судьбы некоторых королевских династий
Бюсси в компании молодых людей играл в мяч на площадке близ замкового парка, когда неожиданно подошел лакей придворного штата королевы и попросил уделить ему несколько минут. Бюсси, недоумевая, отошел с ним, и тот сообщил, что его послала некая дама; она просит графа о встрече в восемь часов вечера в саду, в центральной аллее. Посланник прибавил: свидание это весьма важное, и особа, пославшая его, очень надеется, что господин граф не забудет о ее просьбе. Сказал — и исчез, оставив Бюсси в раздумьях, ибо сегодня у него было свидание с другой дамой.
Поразмыслив немного и вспомнив слова лакея о важности предстоящей встречи, Бюсси, не понявший, отчего дама попросту не прислала ему записку, решил, что сумеет оправдаться перед своей возлюбленной, сославшись на неотложные дела, например, на беседу с маршалом или самой королевой-матерью, назначенной на то же время. Верный себе, как искатель приключений, он подумал: ничего плохого не будет в том, что он обзаведется еще одной любовницей, а что к этому идет — у него не было сомнений.
Решив, таким образом проблему, он со спокойной совестью продолжил игру, ответив партнерам на вопрос, что сегодня вечером его зовет в загородную резиденцию кардинал Карл Лотарингский.
Ровно в восемь Бюсси, верный своему принципу никогда не ходить на свидание без кольчуги, шпаги и кинжала, пришел, как его и просили, на центральную аллею сада, слабо освещенную из окон дворца. Бюсси надел костюм, в котором редко появлялся в обществе. Кроме того, он спрятал лицо под маской и низко надвинул шляпу на глаза. Теперь его никто не узнал бы, а значит, и не сообщил бы любовнице, что встречу с кардиналом Бюсси променял на вечернюю прогулку по саду. Предосторожность оказалась вовсе не лишней, ибо ему действительно повстречались некоторые знакомые, любители прогулок при луне; но никто не узнал его или, во всяком случае, сделал вид, что не узнал, поскольку такие маскарады устраиваются неспроста.
Пройдя шагов тридцать по аллее в гордом одиночестве и уже начиная думать, не шутку ли кто вздумал с ним сыграть, чтобы поссорить с дамой сердца, неприметно следящей в эту минуту из укрытия, Бюсси услышал справа шорох ветвей и остановился, положив на всякий случай руку на эфес шпаги.
— Кто здесь? — негромко спросил он.
— Это вы, господин граф? — так же тихо ответил ему не знакомый женский голос из кустов.
— Если вам нужен Бюсси Д'Амбуаз, то это я.
— Значит, я не ошиблась, — вновь послышался голос. Посмотрите, не следит ли кто за вами, и идите сюда.
— Куда?
— Ко мне, прямо через кусты.
Бюсси тихо засмеялся, огляделся по сторонам и нырнул через живую изгородь прямо туда, откуда его звали.
— Вот и вы, слава богу, — снова проговорила незнакомка.
Бюсси поглядел на женщину, стоящую перед ним, и не узнал ее. Одета она была как служанка и стояла в тени, так что лица ее он не видел.
— Что же дальше? — задал он вполне резонный вопрос.
— Это я просила вас прийти.
— Вы? — протянул Бюсси. — Вот как! Любопытно…
— Идите за мной, — поманила его рукой незнакомка. — Здесь есть маленький павильончик, там нам удобно будет разговаривать, потому что оттуда просматриваются все тропинки, и нас некому будет подслушать.
— Но я все же хотел бы знать… — начал было Бюсси, но она приказала ему молчать, приложив пальчик к губам.
— Тс-с! Не говорите ни слова. Скоро вы все узнаете, а сейчас идите за мной.
Бюсси улыбнулся и произнес:
— Единственное, что я понял, так это то, что это свидание нелюбовное.
Потом вздохнул и молча, последовал за женщиной.
Прижимаясь к кустам, огибая клумбы и пересекая тропинки, попадавшиеся на пути, они прошли почти весь парк и остановились у небольшой беседки, увитой плющом. В те времена она служила для того же, для чего такие беседки в таких парках служат и сейчас — тайных любовных свиданий. Никто не мог с точностью сказать, когда она была здесь поставлена, однако комендант замка уверял, что построили ее при Франциске I для тайных встреч короля с госпожой Д'Этамп.
Именно это место и выбрала незнакомка для разговора с Бюсси.
Они сели на скамью, и она повернула к нему лицо, сразу же оказавшееся в полосе неяркого света, с трудом проникающего сюда из окон дворца.
— Вы не узнаете меня, господин Бюсси? — спросила она, глядя в его глаза. — Меня зовут Мари, я служанка королевы-матери.
Кажется, Бюсси это ничего не говорило, если судить по безучастному выражению лица.
— Мы разве встречались? — холодно спросил он.
— Да, один раз, в прошлом году. Вы избавили меня тогда от насильника, пытавшегося силой овладеть мною… Помните, я тогда рассыпала ворох простыней, а вы потом помогли мне их собрать?
Бюсси несколько раз кивнул и улыбнулся.
— Теперь вспомнил.
И спросил:
— Значит, ты против такого рода любовных занятий?
— Да, против, — ответила Мари, слегка потупившись. — Я честная девушка, и мне противно дарить свою любовь таким вот диким образом.
— Слышали бы тебя фрейлины из «Летучего эскадрона», — ухмыльнулся Бюсси, припоминая сцену, о которой служанка только что говорила.
Этот случай, действительно, произошел с ним год тому назад. Ему назначил аудиенцию король, и он в ожидании условленного часа прогуливался по коридору, как вдруг услышал крики о помощи. Он поспешил туда и увидел, как один из придворных пытался заняться любовью с какой-то служанкой, тащившей целый ворох простыней, а та, рассыпав их и отбиваясь от насильника, подняла крик. Бюсси вмешался, но немедленно получил грозное предупреждение о том, что пожалеет об этом, а пока незнакомец посоветовал ему идти своей дорогой и не совать нос в чужие дела. Бюсси оттащил насильника в сторону и влепил ему хорошую пощечину. Тот схватился за шпагу, но, подумав, предложил неожиданному защитнику тотчас же прогуляться с ним. Бюсси не надо было долго упрашивать; они вышли, обнажили шпаги у монастырской стены, и через минуту Бюсси убил дерзкого обидчика слабых женщин. Потом он вернулся и помог собрать белье служанке, которая была настолько напугана происшедшим и так переживала за красивого дворянина, пришедшего ей на помощь, что забыла даже, куда и зачем шла. И тут Бюсси вспомнил про аудиенцию, на которую, конечно, опоздал, за что и получил нагоняй от Карла; впрочем, король тут же простил его, узнав, что произошло.
— Теперь вспомнил, — повторил Бюсси и с любопытством посмотрел на девушку. — Ну, и что же из того?
— Нынче я хочу отблагодарить вас за услугу, — произнесла Мари.
— Отблагодарить? Меня? — Бюсси расхохотался. — Прямо здесь?
И он описал рукой полукруг впереди себя.
— Да нет же, вы меня совсем не поняли, — горячо заговорила служанка. — Речь идет о другом.
— О чем же?
— О том, что заговор герцога Алансонского и наваррского короля раскрыт!
Бюсси молча, уставился на нее. Такого оборота, какой принял разговор, он явно не ожидал. Откуда этой девице известны такие тайны? И при чем здесь он, разве он служит королю Наварры?
— Заговор? — спросил он. — Но я впервые об этом слышу. И какое мне, собственно, до этого дело, если у нас с королем Наваррским различные вероисповедания? Впрочем, — тут же добавил он, — теперь он, кажется, стал папистом.
— Мы знаем об этом, но мы подумали, что, быть может, мы поможем вашим друзьям и отведем от них беду.
— Мы? Кто это — мы?
— Я и Тереза, моя очень хорошая подруга.
— А кто она такая? И про каких друзей ты говоришь?
— Да про ваших же, мсье Лесдигьера и мсье Шомберга.
Теперь Бюсси понял, что дело нешуточное, и если королева решит наказать участников заговора, то полетят многие головы и, в первую очередь тех, кто составляет ближайшее окружение мятежных принцев. Он сразу стал серьезным, оглянулся по сторонам и еще ближе придвинулся к девушке.
— Вот что, милая, рассказывай-ка все без утайки, коли уж ты привела меня сюда. Как тебе удалось узнать о заговоре, и кто рассказал о нем королеве-матери?
— Моя подруга Тереза — камеристка мадам де Сов, вы ее хорошо знаете, — начала Мари. — Однажды утром, когда мсье де Ла Моль вышел из спальни баронессы, она приказала Терезе убрать постель, а сама поспешила к королеве. Так подумала моя подруга, и так оно все и случилось. Она протестантка, и ей показалось, будто ее госпожа хочет выдать королеве какую-то важную тайну, которую, наверное, выболтал ей мсье де Ла Моль и которая касается его величества Генриха Наваррского. Она незаметно пошла за баронессой и увидела, как та входит в покои королевы-матери. Тогда она тут же нашла меня и попросила ради нашей с ней дружбы подслушать разговор, который происходил у королевы.
— Вы обе сошли с ума, — воскликнул Бюсси, — и сами не знаете, в какую историю вы впутались! Узнай об этом кто-нибудь — и вас непременно повесят.
— Поэтому я и решила довериться вам, господин граф, ведь вы честный человек, как мне кажется, и у вас хорошие друзья.
— Но как же ты подслушала беседу королевы с баронессой? Стояла у дверей? А если бы тебя увидели там в это время?
— Нет, сударь, я была в это время в соседней комнате. Королева-мать однажды приказала просверлить дырку в стене, чтобы подслушивать чужие беседы как из той, так и из другой комнаты. Несколько раз она уже пользовалась этим отверстием; теперь оно пригодилось мне.
— Как в Лувре, — усмехнулся Бюсси. — Там давно уже нет ни одной стены или потолка, не оборудованных слуховыми отверстиями, которыми пользуется старая королева или ее шпионки.
— Ваша правда, сударь, — подтвердила Мари. — Но слушайте дальше. Баронесса рассказала королеве о том, что десятого апреля гугеноты готовятся захватить замок и освободить герцога Алансонского и короля Наваррского. Зачинщиком всего и основным действующим лицом, которое являлось посредником между пленными принцами и мятежными гугенотами, был объявлен этот самый господин де Ла Моль вместе с каким-то своим другом, фамилии которого я не запомнила. Баронесса просила всего лишь наказать любовника. Королева засмеялась и обещала это. Она сказала, что виноваты здесь только принц и король, которые и будут держать ответ. Но я хорошо знаю госпожу: если она мило улыбается, это значит, что готовит какую-то западню тому, о ком идет речь.
— Мне нет никакого дела до этого Ла Моля, — поморщился Бюсси, — а также до наваррского короля; но зато, черт возьми, меня живо волнует судьба моих друзей, которые могут оказаться в большой опасности, если мятежники, не подозревая о собственном провале, начнут выступление.
— Поэтому я и решила рассказать вам, — сказала Мари. — Во-первых, я в долгу у вас и, думаю, что смогла вернуть его: зная обо всем, вы сможете спасти друзей. А во-вторых, я делаю это ради подруги, ведь она протестантка.
— А ты?
— Я католичка, и мне, как вы можете понять, тоже нет никакого дела до заговоров, которые устраивают гугеноты. Я могла бы, конечно, рассказать об этом и самому господину Лесдигьеру, служащему королю Наваррскому, но меня ничто с ним не связывает, потому что мы с ним разной веры.
— А тот слуга, что ко мне подходил, — вспомнил Бюсси, — ему ты об этом рассказывала?
— Он такой же католик, как и мы с вами, и ему вовсе незачем знать о дворцовых тайнах, связанных с гугенотами. Я просто попросила его передать вам, что некая дама мечтает встретиться с вами, и он не имеет ни малейшего понятия о том, кто эта дама, и зачем ей нужно свидание.
— Что ж, — взял девушку за руку Бюсси, — ты все правильно сделала, Мари, и спасла если не жизнь короля Наваррского, то хотя бы его относительную свободу.
— А также жизни его дворян, которые являются вашими хорошими друзьями, хоть у вас и разные вероисповедания.
— Откуда тебе известно об этом?
— Ах, да кому же об этом неизвестно, ведь вас так часто видят втроем. А теперь торопитесь, сударь, времени осталось совсем немного. Я думаю, вы без труда найдете способ предупредить друзей, а уж они своего короля. Мне или Терезе сделать это было бы значительно труднее, ведь мы простолюдины; что может связывать нас с дворянами, да еще в стенах замка и на виду у всех?
— Благодарю тебя, девочка моя, — растроганно произнес Бюсси и обнял Мари за плечи. — Ты оказала большую услугу не только мне; возможно, ты изменила ход истории Франции, ибо Валуа наследуют Бурбоны, одному из которых, самому первому, который займет престол французских королей, ты спасла сегодня жизнь.
Мари скромно улыбнулась.
— Я всего лишь ничтожное колесико в том огромном механизме истории, о котором вы говорите, господин граф, — произнесла она, не делая никаких попыток высвободиться из объятий Бюсси. — Но если я действительно оказала сегодня вам большую услугу… то у меня есть одна маленькая просьба… — она внезапно замялась, и виноватая улыбка тронула ее губы. — Ах, простите меня, ради бога, я сама не знаю, что говорю…
И она в смущении опустила голову, стыдливо закрыв лицо ладонями. Бюсси улыбнулся, осторожно взял за подбородок и приподнял белокурую головку Мари так, чтобы видеть ее лицо — невинное, и оттого казавшееся ему прекрасным.
— Ты хотела меня о чем-то попросить? Говори же, не стесняйся, я выполню любую твою просьбу, какою бы она ни была, ибо готов признаться в том, что сегодняшнее свидание с тобой оказалось важнее, нежели беседа с кардиналом Карлом Лотарингским.
— Я не хотела бы, чтобы вы сочли мою просьбу чересчур дерзкой, — пролепетала Мари, вся пунцовая от смущения, но, не опуская головы, а лишь устремив взгляд в землю, — а потому не осмеливаюсь даже произнести ее.
— Неужели на это требуется больше отваги, чем на то, чтобы подслушивать разговоры королевы Франции? — тихо проговорил Бюсси.
Она молчала. Видно было, как участилось ее дыхание, как бурно вздымается грудь. Секунды медленно тянулись одна за другой, как груженые возы по пыльной дороге, а Мари все никак не решалась сказать то, что подсознательно требовало ее женское существо.
Бюсси ждал, силясь понять, чего же она от него хочет. Наконец она подняла блестящие глаза.
— Поцелуйте меня на прощанье, господин де Бюсси, — произнесла она, вся замирая от собственной смелости, — если, конечно, вы не брезгуете простой девушкой…
Бюсси не брезговал. Наоборот, ему очень нравилась эта юная служанка с оттенком стыдливости, так контрастирующим с фривольным поведением придворных дам, и он наклонился к Мари и поцеловал ее в губы, будто выпил росы с только что распустившегося цветка.
Закрыв глаза от счастья, она еще несколько мгновений сидела, вся под впечатлением поцелуя, потом внезапно схватила руку Бюсси и приникла к ней губами. И, прежде чем ему удалось высвободить ладонь, она быстро поднялась и побежала в сторону замка.
Бюсси с улыбкой глядел ей вслед. Этот поцелуй, единственный, полученный ею от дворянина, Мари запомнит на всю жизнь.
Глава 6
Месть Екатерины
Решающий день был уже близок, когда внезапно арестовали Ла Моля вместе с его приятелем Коконнасом. И все же это не препятствовало заговорщикам, они могли бы осуществить побег, тем более что их все еще ждали в Седане союзные войска протестантских князей Германии. Но Франциск Алансонский внезапно увидел, что его кузен вовсе и не собирается бежать; наоборот, он был весел и беспечен, и все время проводил в любовных интрижках и играх в бланш, ломбр и бильбоке. Как в Лувре. А на прямой вопрос Алансона Генрих попросту ответил, что вполне доволен жизнью и не помышляет ни о чем, как о верноподданническом долге по отношению к королю Франции Карлу IX.
Месье, решивший, что Генрих ведет двойную игру и хочет бежать один, принялся следить за ним, но его подозрения в неискренности кузена не подтвердились. Мало того, Генрих посоветовал ему ни на что не решаться, ибо если внезапно арестовали двух его фаворитов, без которых им, кстати говоря, не обойтись, то значит, надо предполагать раскрытие заговора, в связи с чем им больше ничего не следует предпринимать. Да они и не смогли бы, лишившись Ла Моля и Коконнаса, в руках которых были нити заговора, а потому пусть эти двое отвечают теперь сами, тем более что служат они вовсе не ему. Алансон забил тревогу и начал мучительно размышлять, как выпутаться из данной ситуации. Вдруг объявили о приказе короля немедленно арестовать заговорщиков и подвергнуть их самым суровым мерам наказания, включая пытки и казнь.
Ла Моля и Коконнаса пытали самыми изощренными способами в подвалах Консьержери, и они на следующий же день выдали не только Алансона и Генриха, но и остальных участников заговора, которых оказалось не так уж и мало.
Некоторые, такие как Жан де Бовуар и Ив де Брион, попросту смотрели далеко в будущее. Неизвестно, какая будет власть, но Бурбоны ближе всех к трону, так сказали им Руджиери и Грантри. И потом, так или иначе, а принцы молоды, и когда они станут королями, то вспомнят о тех, кто помог им в трудную минуту. Грантри, кстати, оказался шпионом и информировал Екатерину Медичи о действиях каждого участника заговора, но упустил след Тюренна и Торе, которых так и не смогли поймать.
Был замешан здесь и Козимо Руджиери, мотивы поведения которого, впрочем, остались неясны. Однако и после ареста астролог внушал всем не меньше страха, чем до него. Сама королева побаивалась его, Карл и вовсе трепетал, когда однажды увидел в пламени жаровни свое отражение; а потому над ним учинили скорый суд и отправили в ссылку в Марсель, на галеры, которыми командовал один из Гизов. Впрочем, наместнику Прованса очень быстро пришелся по душе маг, колдун, астролог и прорицатель, мигом наславший порчу на недруга, и он открыл для него астрологическую школу, о чем не сообщил никому, зато доходы от этого предприятия с удовольствием клал в карман.
Принца и наваррского короля привлекли к высшей судебной инстанции — парламентскому суду. Алансон немедленно во всем признался и выдал всех участников заговора, упомянув также и Монтгомери, который, по его словам, должен был пройти победным маршем из Нормандии в Иль де Франс и во главе армии гугенотов осадить Париж. Екатерина тут же простила непутевого сына, на которого, в общем-то, никогда и не смотрела серьезно, и отправила его под охраной в столицу, где за ним стали следить пуще прежнего, где на окнах были все те же решетки, а его стражи ежедневно осматривали комнату, в которой могли прятаться новые заговорщики.
Генрих Наваррский, который неосторожными ответами на каверзные вопросы мог навлечь беду на себя и своих приближенных, предпочел действовать через свою супругу Маргариту, на ум которой полагался и которой доверял, ибо она была посвящена во все тайны матери. Они вместе составили речь, с которой Маргарита и выступила в суде в защиту мужа. Члены парламента остались довольны тем, как удачно была составлена эта бумага, ниспровергающая все попытки очернить сына Жанны Д'Альбре, а королю и его матери Генрих поклялся, что никогда не имел намерения выступить против них ни с оружием в руках. Все обвинения выдвинули против него недруги, которые являются чистейшей клеветой, рассчитанной на то, чтобы опорочить его честное имя в глазах короля, представив как главу политиков, мечтающих о смене правительства. Король тут же простил его и в присутствии двора запретил матери впредь заниматься клеветой, подлогами и шантажом по отношению к своему кузену Генриху. Последний ко всему добавил, что всегда любил короля как брата, а тещу как собственную мать и не намерен отказываться от той жизни, которую он ведет при дворе лучшего из монархов Европы.
Заскрипев зубами в бессильной ярости, Екатерина тут же набросилась на побочных участников заговора. В квартире у Ла Моля произвели обыск и нашли восковую фигурку в королевской мантии. Сердце было проткнуто иголкой. Усмотрев, что вышеназванный дворянин наслал порчу на короля, здоровье которого с каждым днем все ухудшалось, члены парламента единодушно приговорили Ла Моля и Коконнаса к смертной казни, тем более что это подтвердил сам Ла Моль, который под пытками во всем сознался, хотя и уверял вначале, что фигурка изображала женщину.
Екатерина Медичи вновь прибегла к помощи астрологов, которые сказали, что у ее сыновей не будет потомства из-за того, что этому мешает фигура Генриха Наваррского. И она возжелала его смерти. При этом брак ее дочери сам собою расторгался, и тогда ее можно было выдать замуж выгоднее. Она приказала изготовить восковую фигурку наваррского короля и проткнула ее иголками в шею и сердце.
И однажды она подослала к нему убийцу-фанатика. Тот должен был поразить жертву ударом кинжала в одном из темных уголков Венсена, где Генрих обычно проходил, возвращаясь из оружейной. Но его собственные маги неожиданно предупредили. Генрих удвоил охрану и не пошел обычным путем, а избрал другую дорогу. Убийца так и не дождался его.
На другой день все повторилось, но теперь убийц было двое: мимо одного из них, так или иначе, прошел бы король. Но так случилось, что еще раньше Генрих попросил Лесдигьера разыскать Марго и передать просьбу побеседовать с ним перед вечерней молитвой. Лесдигьер выполнил поручение и возвращался, чтобы сказать об этом королю, как вдруг за одним из поворотов увидел человека, явно старавшегося остаться незамеченным. Человек, одетый в темное, нервничал и бросал вороватые взгляды по сторонам. Недоумевая, что ему здесь надо в такой час, но все же не поинтересовавшись в силу нелюбознательности, Лесдигьер спокойно прошел мимо. Незнакомец поднял голову и бросил на него тревожный взгляд. Видимо, это был не тот, кого он ждал, потому что он не двинулся с места, а только поплотнее закутался в плащ.
Лесдигьер повернул за угол и шагах в двадцати увидел Генриха Наваррского, шедшего навстречу в сопровождении Д'Арманьяка и дю Барта. И тут же вспомнил про того, с кем только что повстречался. Уж очень подозрительным показался ему вид того человека и его странное поведение. Кого он ждал там, в темном углу? Кто должен был показаться из-за поворота? Кто же, как не Генрих, вот он приближается! Но, имея честные намерения, разве станет столь неестественно вести себя тот, кто хочет повстречаться с королем? А что незнакомец поджидал именно короля, Лесдигьер уже не сомневался. Оставалось выяснить, с какой целью. Но, не имея времени на размышления, Лесдигьер доложил королю о выполненном им поручении и пошел рядом, держа на всякий случай ладонь на рукояти кинжала.
Едва они повернули, следуя изгибу коридора, как неизвестный, сразу же узнавший короля Наваррского, шагнул ему навстречу и протянул какую-то бумагу, говоря, что это его прошение. Генрих остановился и при свете факела стал читать. И в этот момент убийца быстро выхватил из-за пазухи кинжал, но не успел замахнуться, как клинок Лесдигьера вонзился ему в горло по самую рукоять.
Все застыли на месте, пораженные происшедшим. Никто не мог ничего понять. И лишь когда убийца, хрипя и захлебываясь кровью, повалился под ноги королю, а его оружие, выпав из руки, звякнуло о плиты пола, Д'Арманьяк и дю Барта обнажили шпаги. Но убивать было уже некого.
— Он был один, сир, — спокойно сказал Лесдигьер и вложил кинжал в ножны.
— Как ты догадался? — только и смог вымолвить король, глядя на лежащий у его ног труп.
— Я видел его, когда шел к вам. Он затаился в нише. Теперь я понял, что он ждал именно вас.
— Спасибо, мой верный друг. Моя мать была права, отдав тебе свое сердце. Лучшего выбора она сделать не могла.
И Генрих Наваррский от души пожал руку Лесдигьеру.
Этот случай, непонятно каким образом, дошел до ушей Екатерины, и она вспомнила, как несколько лет тому назад некий астролог, составивший гороскоп Лесдигьера, предсказал ему долгую жизнь. И еще он сказал тогда, что этот человек вечно будет стоять у нее на пути. Теперь, когда предрекли, что Беарнец все же будет королем и ее заклятым врагом, она вспомнила об этом.
Год спустя, когда астрологи вновь станут говорить о том, что ее сыновья будут бесплодны отпрысками мужского пола до тех пор, пока рядом с ними будет находиться их родственник, первый принц крови король Наваррский, она и сама придет к решению избавиться от него. Возможно, именно поэтому она и не станет препятствовать его побегу, о подготовке к которому ее известят. При этом она подумает о том, что не стоит добиваться расторжения брака дочери с наваррским королем, ведь тогда он сразу же вырастет в глазах гугенотов, в то время как сейчас они его презирают за бездеятельность, отречение от веры, за любовные связи, да еще и за дружбу с этим Ла Молем, любовником жены.
После вынесения приговора двум коноводам герцога Алансонского Екатерина взялась за Монтгомери, своего давнего врага, вечно от нее ускользавшего. Однажды вечером она вызвала к себе графа Гийома де Фервака, и приказала ему отправляться в Нормандию на помощь маршалу Жаку де Матиньону. Там шла война. Маршал осадил Сен-Ло, где укрылись протестанты под предводительством барона де Куломбьер и графа де Монтгомери. После нескольких дней осады гугеноты произвели неудачную вылазку в лагерь неприятеля, где потеряли около пятисот человек, ровно столько же, сколько и противник. В этой стычке барон был убит. Потеряв еще около ста своих, протестанты отошли и вновь заперлись в крепости, но после очередного штурма, когда стало ясно, что под огнем артиллерии стенам долго не устоять, весь гарнизон под покровом ночи покинул крепость и устремился по дороге на Донфрон. Утром осаждающие бросились в погоню, но догнать беглецов не смогли. Маршал осадил Донфрон и послал гонца в Париж с просьбой выслать подкрепление. На помощь ему Екатерина и решила отправить графа де Фервака с большими силами, намного превышающими численность войска гугенотов.
Ждать подмоги для Монтгомери было бессмысленно: не было времени ее собрать, да и негде было, поэтому Анри де Поплиньер однажды на тайной встрече с комендантом Венсенского замка господином Д'Эстурно выработал некий план действий по спасению графа Монтгомери.
— Нужны три человека, — сказал он Д'Эстурно, — три отчаянных смельчака, готовых ради спасения товарища черту душу продать. Есть у вас такие на примете?
— Одного я знаю, — ответил Д'Эстурно, — с его отцом Жаном Д'Обинье мы бок о бок сражались под Амбуазом и Орлеаном. Сына зовут Агриппа. Смел, отчаян, умен, безудержно храбр, не боится ничего на свете, весь в отца.
— Я слышал о нем, — кивнул Поплиньер, — мне рассказывал Лесдигьер.
— Вот вам и еще один. Лучшая шпага Франции! Выходит биться один с пятерыми! Я лично видел. Говорят, обезоружил самого Бюсси, у которого на счету более двадцати поединков!
— Отлично, как раз то, что нужно; я и сам имел его в виду. Теперь третий.
— Далеко ходить не надо. Это Шомберг; они друзья, повсюду вместе.
— Этого не знаю. Гугенот?
— Бывший католик, сейчас протестант. Бьется на шпагах не хуже Лесдигьера, хотя только его ученик. Метко стреляет из пистолета.
— Рекомендация отменная. Мы познакомимся с ним. Они все здесь?
— Они в свите наваррского короля.
— Пойдите к нему и объясните наш план, пусть он даст этих людей в помощь Ферваку, а там, на месте, они получат от меня надлежащие указания.
— Но хватит ли вам троих?
— Вполне, я сам четвертый. Мне известен потайной ход из крепости, ведущий к Майенну. Надо только поднять плиту, которая под силу четверым.
— Эти трое вам вполне подойдут, тем более, что Д'Обинье, насколько мне известно, не давал присяги, а значит, сможет принять участие в спасении Монтгомери.
— А другие двое?
— С ними сложнее. Едва заметят отлучку из лагеря, тем паче узнают об участии в освобождении графа, их немедленно арестуют за измену и предадут суду.
— Что же делать?
— Ничего. Но им нельзя будет показываться в Париже, они погубят себя и скомпрометируют своего короля.
— Значит, они станут изгоями?
— Как и все гугеноты в нашем королевстве. Король определит для них штаб-квартиру где-нибудь близ Парижа, там они будут ждать только того часа, когда ему удастся освободиться из плена, чтобы потом присоединиться к нему. Это в лучшем случае.
— А в худшем?
— У Лесдигьера есть графство на юге Франции. Король уже предлагал ему отправиться туда, говоря, что в данное время ему вполне хватает и его охраны и сам он не испытывает никаких беспокойств за свою жизнь. Лесдигьер колеблется, не зная, на что решиться. Придворная жизнь уже порядком осточертела этому капитану, место которого — на поле битвы, а не в будуарах придворных дам. Его друг последует за ним, куда бы тот ни поехал. Кстати, по-моему, у Лесдигьера где-то в Лангедоке есть дочь, которую он давно не видел и по которой очень скучает.
— Ну что ж, это все, что мне надо, — произнес Поплиньер. — Я тоже поеду в войске Фервака, но под вымышленным именем. Передайте это всем троим.
На том они и договорились.
Все вышло так, как и задумал Поплиньер, но спасти Монтгомери не удалось: оказалось, что плита провалилась вниз и ее оттуда было уже не поднять, к тому же она заслонила собою подземный тоннель.
Никто не заметил отсутствия их в лагере, а после семнадцати дней осады католики штурмом овладели крепостью и Монтгомери был взят в плен.
И все же мадам Екатерина каким-то непостижимым образом узнала о миссии, с которой Д'Обинье ездил в Донфрон. Как-то она встретила его, идя по коридору, и сказала, что ей известно, чем он занимался в Нормандии. Д'Обинье ничего не ответил, и она прибавила:
— Вам есть чем гордиться, вы вполне похожи на отца. Задетый за живое и весь, вспыхнув при этих словах, Д'Обинье дерзко ответил:
— И слава богу, если это так, мадам.
Он знал, что его дерзость останется безнаказанной, ибо королева-мать шла по коридору в сопровождении одного только графа Ги де Сен-Желе. Будь рядом с ними начальник караула, Д'Обинье поостерегся бы разговаривать так с правительницей государства. На всякий случай он поспешно ретировался, а вскоре покинул Париж, отправившись воевать под Аршикур.
Человек этот прожил долгую и достойную жизнь, прославился как писатель, отображающий историю религиозных войн во Франции, служил Генриху IV, после его смерти последние годы жизни провел как изгнанник и ярый противник феодально-католической реакции и умер в Женеве в 1630 году, окруженный сыновьями и внуками и преследуемый врагами.
Тридцатого апреля Ла Моля и Коконнаса казнили на Гревской площади. Им отрубили головы и выставили их на высоких кольях на всеобщее обозрение, а остальные части тела развесили у парижских ворот Сент-Оноре, Сент-Антуан, Сен-Дени и Сен-Жак. По свидетельству современников, возлюбленные обоих искателей приключений ночью выкрали их головы и похоронили возле какой-то часовни, а их высушенные сердца носили в карманах своих платьев. Так это или нет — пусть решает сам читатель, который найдет описание этого эпизода в любом труде, посвященном истории Франции того времени.
Горя желанием расправиться с остальными участниками заговора, до которых она давно добиралась, Екатерина обратила взор на семейство Монморанси и, поскольку не смогла поймать ни Тюренна, ни Торе, то отдала приказ посадить в Бастилию маршалов Монморанси и Косее, бывшего тестем Шарля де Монморанси, младшего брата герцога Франциска. Она была уверена, что они, как члены одного семейства, тоже имеют отношение к заговору, пусть даже косвенное. Надо было донести на родственников, раз им известно о заговоре — вот мотив ее действий.
Но и на этом она не успокоилась и снова принялась за мятежных принцев, задумав внести между ними раздор. (Читатель, наверное, помнит, что король Наваррский считался первым принцем королевской крови.) Баронесса де Сов была главным действующим лицом в этой интермедии. Щедро одаривая ласками Алансона, она всячески поносила при нем Генриха Наваррского, совершенно не стесняясь в выражениях и выставляя его посмешищем в плане любовных игр и его обращении с женщинами. Находясь же в постели с Генрихом, она расписывала духовную убогость и физическую немощность Алансона, уверяя, что испытывает к нему только чувство гадливости и презрения. (Генриха к тому времени перевезли в Лувр на время судебного разбирательства.) Наконец, она устроила так, что оба незадачливых пленника и достойных пренебрежения любовника встретились у дверей ее спальни как раз в то время, когда одного она выпроваживала, а другого встречала.
Сломленные общими неудачами, злосчастные беглецы, испытывающие с некоторого времени друг к другу взаимное недоверие, а теперь ко всему прочему оказавшиеся еще и соперниками в любви, вскипев, начали с издевками оскорблять один другого, потом, окончательно потеряв голову, да еще и на виду у баронессы, бросились друг на друга и принялись выяснять отношения с помощью кулаков. Пожалев их и изобразив богиню миротворчества, превратившись на глазах из Эриды в Эйрену, она встала между ними и разняла их, заявив, что, поскольку они такие дураки, что готовы из-за нее перегрызть один другому горло, то отныне она не примет у себя в спальне ни одного из них. Потом развернулась и ушла, хлопнув дверью. А что же принцы? Каждый из них, особенно Генрих, посчитал себя обиженным, униженным и оскорбленным, и они, глядя друг на друга так, будто каждого из них только что наставляли на истинный путь Немезида или сам Арес, тут же договорились о месте и времени поединка, который должен был состояться между ними ранним утром следующего дня. Договорившись, они разошлись в разные стороны, но не учли при этом, что, во-первых, их подслушала у дверей Шарлотта, которая тут же побежала доложить обо всем своей госпоже; во-вторых, они — пленники, и повсюду, куда бы они ни пошли, их сопровождала внушительная охрана; а в третьих, для того, чтобы прогуляться по Луврскому саду, им требовалось спросить разрешение либо у начальника королевской стражи, либо у самой королевы-матери.
Кончилось тем, что, ослепленные ненавистью друг к другу и, одолжив у дворян шпаги, оба соперника вышли из своих покоев и сразу же наткнулись на группу придворных, чуть не поднявших их на смех в присутствии королевы-матери и все той же мадам де Сов. Но, как тонкий дипломат, Екатерина Медичи понимала, что после этого они снова сблизятся на почве взаимной обиды на нее и ненависти к баронессе, а следовательно, опять начнут плести свои сети. Дабы этого не случилось, королева-мать в этот же день вновь увезла Генриха в Венсен, вполне удовлетворившись тем, что добилась своего, поссорив бывших принцев-союзников.
Теперь Екатерина обратила свои помыслы на маршала Д'Амвиля, второго сына коннетабля Монморанси. Став могущественным правителем Лангедока и объединив под своим знамением умеренных протестантов и католиков, он мог начать настоящую войну против правительства, узнав, что гугенотов по-прежнему преследуют и убивают, что война в Нормандии закончилась их поражением и что его брат арестован.
Узнав об этом, Анри де Монморанси в приливе ярости хватил канделябром об пол и воскликнул:
— Я разнесу на клочки весь Париж, а самого короля арестую и заставлю пасти свиней или засажу в Бастилию, если они не освободят моего брата! Я подниму весь Лангедок, мне помогут немцы, Руа и Гиень, мы осадим Париж и возьмем его приступом! Горе тогда будет этим выродкам Валуа вместе с их мамочкой-отравительницей!
— Монсиньор, но король не в Париже, — подсказали ему его советники, — он в Венсене.
— Значит, разнесем Венсен, этот королевский замок смерти!
На приказание короля явиться ко двору Д'Амвиль ответил раскатистым хохотом, объявив, что он тотчас подпишет перемирие со всеми протестантами юга.
Ему сообщили, что Конде покинул Пикардию и сейчас в Германии, где отрекся от мессы и собирает войска союзников.
— Молодец Конде! Мы сообразуем наши действия и с двух сторон в кольцо возьмем Париж! Они узнают, как посягать на дом Монморанси! Я — король провинции Лангедок, и я возьму в плен короля Иль де Франс!
Глава 7
О том, как иногда бывает легче войти через дверь, чем выйти через нее
Марго в Париже не находила себе места. Мало того, что она была зла на мать, ибо не только всячески содействовала планам своего мужа, но и сама собиралась удрать вместе с ним, она еще и лишилась любовника, и теперь ее плоть яростно восстала, требуя свое. Принцесса Валуа и трех дней не могла прожить без мужчины, ее холодная постель казалась тюремным ложем, часы музицирования, вышивания и чтения стали надоедливы и скучны, вид благоухающего сада из окна совсем не радовал, а запахи, доносящиеся оттуда, вызывали теперь вместо умиления раздражение. Но кто ищет, тот всегда находит, если не сам, то с помощью друзей. Ее подруга Генриетта привела однажды некоего дворянина по имени Сен-Люк, и Маргарита, сразу же оценив ум, изящество и веселый нрав собеседника, быстро нашла с ним утешение. Впрочем, ненадолго, поскольку Сен-Люка вскоре сменил на посту наш знакомый Бюсси, о котором Марго много слышала и давно мечтала видеть в своей постели. Толчок к этому дал собственный муж, чрезвычайно расхваливший этого кавалера в присутствии супруги, а потом самолично устроивший им встречу, в ходе которой выяснилось, что Бюсси однажды помог наваррскому королю и чуть ли не спас ему жизнь. Такова была благодарность Генриха Бюсси; при этом он только выиграл в глазах собственной жены, которая отныне стала смотреть на него не только как на человека, щедро платившего долги, но и как на близкого товарища и союзника, которому она многим обязана и всегда готова помогать. Теперь она и сама желала ему скорейшего вызволения из плена, видя как ее мать всячески намеревается лишить его свободы, если не жизни.
Случай представился вскоре после того, как Алансона перевезли в Венсен по просьбе матери, желавшей, чтобы ее сын присутствовал при смерти брата, которому, и ей говорили об этом все придворные врачи, осталось уже недолго.
Этот эпизод упоминается во всех хрониках, мемуарах и воспоминаниях того времени, и было бы бессмысленно пересказывать его вновь на этих страницах, если бы не сюжетная линия повествования, требующая показать уважение и благосклонность юной наваррской королевы к супругу и ее желание способствовать побегу. Кстати, поглядим, каков из себя на самом деле герцог Алансонский.
Марго могла свободно въезжать в замок или выезжать из него в карете, причем стража никогда не заглядывала вглубь экипажа, а если это и случалось, то она не заставляла снимать маски с тех, кто в нем находился. Решив использовать это в целях освобождения Генриха, Марго предложила ему тщательно побриться, переодеться в женское платье, скрыть лицо под маской и сесть в ее карету, в которой она и вывезет его из замка. Но, дабы Алансон не поднял шума, узнав о бегстве кузена, а также надеясь на его благоразумие как союзника и подав ему надежду на скорейшее вызволение из плена, быть может, таким же способом, Марго рассказала об этом брату. Алансон помрачнел, сжал кулаки, но ничего не сказал. Впрочем, опомнившись, тонко улыбнулся и выразил надежду, что это предприятие удастся, поскольку и сам рассчитывал в дальнейшем бежать точно таким же способом.
— Я рад за Генриха, — прибавил он на прощание и улыбнулся еще шире.
Но, едва король Наваррский стал выходить из дверей, собираясь сесть в карету, где его уже ждала Марго, как нос к носу столкнулся с неизвестной женщиной, на лице которой была маска. Вглядевшись, он узнал в женщине герцога Алансонского.
— Как! Ты хочешь бежать один, без меня? — нагло воскликнул Алансон. — Не выйдет! Вождем гугенотов стану я, мы же договорились!
— Но я король Наварры и имею на это больше прав! — возразил Генрих, перед этим крепко выругавшись.
— Подумаешь, король! А я принц Валуа и твои гугеноты ждут меня.
Сын Жанны Д'Альбре попробовал договориться миром:
— Они ждут меня, брат, и мне надлежит бежать первым. Потом придет и твоя очередь, но вначале я должен объединить силы протестантов на юге!
— Это сделаю я и в карете ехать мне, а ты останешься здесь. Потом мы займемся и тобой, — запальчиво ответил юный принц.
— Нет, поеду я, а ты останешься здесь. Ты ее сын, и она тебе ничего не сделает.
— А ты ее зять, тебя она тоже не тронет.
— Она убьет меня!
— Пусть только попробует, я пойду на нее войной.
— Но меня-то уже не будет!
— Зато буду я, который возглавит войско.
— Они не пойдут за тобой.
— Пойдут! Я наследник престола и будущий король Франции! С кем же им быть, если не со мной?
— Ты их предашь, как предаешь всех, кто тебе служит.
— Ты злишься на меня из-за Сов! Пусти меня, я поеду!
— Нет, несчастный безумец, поеду я!
— На что ты надеешься? Кому ты нужен?
— Да ты просто болван! Наш план вот-вот сорвется из-за твоей глупости.
— Прочь с дороги, деревенщина, ты говоришь с королем!
— Прочь с дороги, выродок, ты тоже говоришь с королем!
— Я король Франции!
— Ты им еще не стал, а я скоро им буду!
Маргарита, которая, взволнованная, вышла из кареты и теперь молча, наблюдала за перепалкой, в бессильной ярости кусала губы и ломала пальцы на руках, со злостью глядя на своего брата-идиота, так некстати помешавшего ей спасти Генриха.
— Безумец! — крикнула она на него. — Чего ради ты притащился сюда? Кто тебя звал? Ты испортишь все дело!
— А! Вздумала сама бежать со своим муженьком? — брызгая слюной, накинулся Алансон. — Думаете, королевство достанется вам, когда Карл испустит дух? Ничего не выйдет, оно будет моим!
— Глупец! Я тоже освобожу тебя, дай только время! — попыталась образумить его Марго.
— Нет, я не буду ждать! Только сейчас!
Она чуть не разрыдалась от бессилия перед тупостью этого самонадеянного, хилого придурка, уже возомнившего себя королем.
— Черт с тобой! — махнула она рукой, сдаваясь. — Ты тоже поедешь. Да, вы поедете оба, раз от тебя уже не отвяжешься.
— Еще бы! — ухмыльнулся Алансон. — Ты прекрасно знаешь, что я сейчас же расскажу матери о вашей затее и она вышлет за вами погоню.
— Ты просто подлец!
— Ты действительно скотина, Алансон! — взревел Генрих, выведенный из себя. — Но знай, как только мы окажемся вдвоем и без свидетелей, мы скрестим с тобой оружие, и я с удовольствием всажу тебе в живот мою шпагу по самую рукоять!
— Быть может, мы сделаем это прямо сейчас, любезный братец? — ухватил его за платье Алансон. — По-моему, сейчас самое время пустить тебе кровь.
— Ты не только негодяй, но и сумасшедший, — ответил Генрих, сбрасывая с себя его руку.
— Прекратите немедленно! — встала между ними Марго. — Нам надо торопиться, вот-вот должны вернуться стражники и с ними Нансе. Тогда нам всем несдобровать. Быстро полезайте в мою карету! Ну, кто первый?
Но никто не хотел идти вторым, каждый хотел быть первым. Едва Генрих бросился вперед, как Алансон удержал его силой и оттащил назад, а сам вырос в дверях. Но Генрих, не потерпевший такой наглости, ухватил его за плечи и, в свою очередь, тоже оттащил от двери, а сам двинулся вперед. Алансон побагровел и снова бросился к дверям, но плечом к плечу столкнулся с Генрихом. Теперь они застряли и, оба красные от натуги, толкаясь и давясь, бросая друг на друга уничтожающие взгляды, тщетно пытались протиснуться в двери, при этом каждый непременно хотел пройти первым, считая унижением для себя сесть в карету вторым.
Марго уже выходила из себя, вся бледная, не зная, на что решиться. Губы она уже искусала до крови, а они все стояли в дверях и не желали пропустить один другого. Наконец она бросилась к Алансону и с силой уперлась руками ему в грудь, желая заставить его податься назад и пропустить, таким образом, Генриха вперед, но он стоял на ногах твердо, будто прирос и, не имея возможности ударить сестру рукой, обзывал ее прелюбодейкой и грязной шлюхой.
Неизвестно, сколько времени продолжалась бы еще эта нелепая сцена и чем закончилась, если бы к ним не подбежала служанка Марго. Теребя свою хозяйку за рукав платья, она взмолилась:
— Мадам! Мадам! Сюда идут стражники во главе с Нансе! И с ними… начальник караула!!! Они арестуют вас, мадам! Спасайтесь же!
Все застыли на месте, будто молния ударила у их ног. Марго с ужасом посмотрела туда, куда указывала рукой служанка. Вооруженный отряд стражников медленно, но неуклонно приближался к ним. К счастью, они видели только Маргариту, но не заметили обоих претендентов на французский престол, зато те, вытянув головы, хорошо их увидели. Теперь о бегстве нечего было и думать. Нансе был проницателен и хитер и мог запросто полюбопытствовать в отношении спутников Маргариты Наваррской, если, конечно, тем все же удалось бы, в конце концов, выскочить из дверей. Именно выскочить, вылететь пулей, а не выйти, как следовало бы. Одно это сразу навело бы на подозрения.
Чтобы понять все это, Марго потребовались считанные секунды.
— Скорее! — закричала она своим несостоявшимся попутчикам. — Убирайтесь к себе, чтобы и духу вашего здесь не было! Да не забудьте переодеться и снять маски, Нансе может зайти в любую минуту! Два идиота! Вы похожи на Исава и Иакова; жаль только, что у одного из вас нет чечевичной похлебки.
Войти обратно оказалось гораздо легче, чем выйти и, едва прозвучало сравнение незадачливых беглецов с библейскими героями, как они оба уже летели стрелой каждый к своим покоям.
Подошел Нансе со стражниками и подозрительно оглядел сначала карету, потом Марго. Слегка поклонился ей, в ответ получил легкий кивок и самую доброжелательную и милую улыбку. И все же, одолеваемый сомнениями, он открыл дверцу и заглянул внутрь кареты.
— С каких это пор, Нансе, стали обыскивать экипаж сестры французского короля? — надменно спросила Марго. — Быть может, вы заглянете еще и под юбку королевы Наваррской в поисках мятежников?
Нансе повернулся к ней:
— Таково распоряжение короля или, вернее, таково желание королевы-матери Екатерины Медичи, мадам.
— Такие указания даны только вам? — небрежно фыркнула Марго.
— Отнюдь нет. Отныне это имеет право сделать и командир стражи, стоящей у ворот замка.
— Хм! Вот еще, — передернула плечами Маргарита.
Нансе поклонился и отошел.
Так глупо и бесславно закончилась еще одна попытка пленников освободиться от бдительного ока Екатерины Медичи.
Глава 8
Последние друзья короля у порога вечности
А Карл IX тем временем чувствовал себя все хуже. Туберкулез, которым он давно уже болел, перешел в последнюю стадию. Постоянные кровотечения через волдыри по всему телу, иначе называемые подкожной геморрагией, окончательно уложили его в постель и отняли последние силы вместе с кровью, которой оставалось лишь на несколько дней жизни. Его кормилица, не отходившая от его постели вот уже два месяца кряду, регулярно прикладывала к его телу влажные тампоны, пропитанные лечебным бальзамом, но когда убирала руку, то не показывала их, чтобы он не видел, как они пропитывались кровью. Он зачах и весь высох, будто растение, которое давно не поливали, и стал похож на дряхлого старца.
Временами на него находило умопомрачение, он переставал узнавать тех, кто подходил к нему, будь то даже мать или сестра, и уже мало что помнил. Придворные, толпящиеся в коридорах замка и знающие все о болезни короля, вздыхали и сокрушенно покачивали головами, уповая на провидение. В день казни обоих коноводов герцога Алансонского они, собравшись в группы по два-три человека, говорили друг другу:
— Карл безумен и ничего не помнит, он не узнает уже ни мать, ни сестру. Вряд ли он вспомнит завтра об этой казни. Я не удивлюсь, если утром он позовет к себе Ла Моля.
— Второго Клавдия нам не надо. Того отравили; этот, даст бог, сам умрет.
— Все в руках Божьих.
— Это кровь безвинно убиенных выступает на нем, взывая о мщении.
Его мать тщетно вопрошала своих некромантов, астрологов и колдунов и занималась черной магией — ничто не помогало ей спасти сына. Отчаявшись, она решилась на последнее средство, весьма действенное, как ее уверяли, и нередко помогавшее тому, кто к нему прибегал. Некий мудрец, член одной из религиозных сект, общавшийся вместе со своими коллегами, по его словам, с самим сатаной, посоветовал ей обратиться к оракулу «кровоточащей головы». Но при этом прибавил, что, если, невзирая на это, человек все-таки умрет, то его голову необходимо сразу же отрезать, ибо дух сатаны, вселившийся в тело покойника, будет преследовать других его родственников и насылать на них дьявольские чары, но тотчас исчезнет, едва нарушится связь головы с телом. При этом колдун заверил ее, что в живом теле дух сатаны поселиться не может.
И королева-мать дала согласие на этот сатанинский обряд, в котором должна была участвовать она сама.
Темной ночью ее привели в часовню Сен-Мартен, как раз туда, где неподалеку лежали в земле отрубленные головы Ла Моля и Коконнаса. Монах-францисканец, присутствовавший при этом, прочел так называемую «черную мессу» — воззвание к дьяволу и его чарам, способным излечить неведомую болезнь. При неверном свете от колеблющегося пламени факелов, которые сатанисты держали в руках, «мессу» отслужили перед изображением дьявола с рогами, положив на пол перевернутый крест. Затем монах, читавший «мессу», «освятил» ладонями и заклинаниями две облатки, положенные по обе стороны креста — одну, черную, слева; другую, белую, справа. Женщина-сатанистка, одетая в монашескую рясу с капюшоном на голове, развернула сверток, который другой монах рядом с ней держал в руках. В свертке оказался мирно посапывающий младенец с розовым личиком. Его разбудили, он открыл удивленные глаза и с тревогой посмотрел сначала на женщину, потом на монаха. Ему засунули в рот белую облатку и заставили проглотить, причем младенец едва не поперхнулся и от этого заплакал. Его успокоили и поднесли к алтарю — некоему подобию маленького эшафота, к которому вело несколько ступенек. Женщина развернула сверток до конца, сняла последние одежды с ребенка и положила голого младенца на самую верхнюю ступень. Малыш удивленно воззрился на нее и засучил ручками, часто перебирая пальцами. Видимо, ему не понравилось, что его спина оказалась на твердом и холодном дереве. И он снова собрался закричать, но не успел. Монах, который до этого держал его на руках, вытащил нож с широким тяжелым лезвием и одним ударом отсек ему голову. И веки ее медленно опустились, навсегда скрыв под собою глаза, так рано познавшие жестокий мир взрослых. Когда вся кровь вытекла, голову положили на стол, где лежала черная облатка и по обеим сторонам которого стояли два монаха с горящими лампадами в руках. Затем все вместе они стали читать заклинания и вызывать демона из преисподней, дабы он смог устами детской головы произнести пророчество, предсказывающее то, что было известно только ему одному. В мертвом молчании прошла минута. Потом еще одна. Наконец, в этой самой гнетущей тишине, нарушаемой лишь потрескиванием факелов, мертвая детская голова сказала несколько слов. Екатерина прислушалась, но не поняла их. Голова говорила латинским языком, но столь невнятно, что невозможно было разобрать сказанное. Монашка-сатанистка с ужасом уставилась на капельку крови, вытекшую из уха младенца и упавшую на стол. Ее взгляд встретился со взглядом монаха. Тот тоже посмотрел на эту расплывшуюся каплю. Видимо, она и помешала голове членораздельно произнести слова. И все же монах успокоил Екатерину:
— Не теряйте надежды.
— Что она сказала? — тихо спросила королева-мать. — Удалось вам разобрать что-нибудь?
— Она сказала всего три слова.
— Какие же?
— Vivere… Cor… Sine qua non.
— Что означает: жить… сердце… непременно?
— Да. Из этого следует, как вы понимаете…
— Вы хотите сказать, что король не умрет? Монах скрестил руки на груди:
— Демон не обманывает. Жертва принята им. Екатерина поднесла руку ко лбу, собираясь перекреститься.
Монах быстро ухватил ее за запястье:
— Только не здесь.
Она вопросительно смотрела на него.
— Дух сатаны еще витает в воздухе, — ответил он. — Я слышу его дыхание.
Королева-мать вздрогнула. Монах все еще не отпускал ее руки, сам уставившись на мертвую голову младенца.
— Она скажет еще что-нибудь? — с трепетом спросила Екатерина, переводя взгляд туда же, куда смотрел монах.
— Нет, — был ответ. — Она не повторяет дважды. Когда вышли, она спросила:
— Могу я теперь обратиться к Богу?
— Можете. Силы ада остались там, — монах указал рукой на часовню.
И Екатерина помолилась Господу о даровании жизни ее сыну Карлу.
— Почему я не разобрала слов? — спросила она еще у монаха, — Ведь я знаю латынь.
— Можно не разобрать и зная, — уклончиво ответил монах.
— Но ведь вы-то…
— Я — другое дело, я служитель культа, и силы ада и даже их невнятный шепот подвластны мне.
Он замолчал и опустил голову. Казалось, он о чем-то тягостно размышлял. Королева-мать уже подумала, что ей пора уходить, как вдруг монах медленно поднял голову и устремил взгляд налево от часовни. Лоб его прорезали морщины, губы он плотно сжал.
Секунды текли одна за другой, но она не уходила, потому что чувствовала, что он не досказывает чего-то.
— Вы тоже могли услышать, — внезапно сказал он.
— Могла? — спросила Екатерина, вглядываясь в его лицо, на котором, ей показалось, она увидела следы раздумий. И прибавила: — Но не расслышала.
— Вам помешали…
Она молчала, сосредоточенно вглядываясь в безжизненное, непроницаемое лицо монаха.
— Но кто?
Так же тихо монах ответил ей:
— Чьи-то головы, безвинно отрубленные… Они где-то здесь, я это чувствую.
Екатерина задрожала от страха. Ей показалось, что она одна стоит здесь в ночи и никого кругом нет, и дьявол, которого только что вызывали из преисподней, вышел из часовни, приблизился к ней и обхватил когтистыми лапами ее горло.
— Но чьи же? И где они? — пытаясь заглянуть в глаза монаха и невольно переводя взгляд туда, куда он смотрел, спросила королева-мать.
— Этого я не знаю, — ответил чернец и исчез в ночи.
Внесло ли покой в душу Екатерины Медичи предсказание оракула «кровоточащей головы»? Конечно, если верить монаху, оно вселяло надежду, но скорее всего королева-мать хотела убедиться, действительно ли умрет ее сын, потому что он ей был уже не нужен.
Но, несмотря ни на что, болезнь Карла прогрессировала и ему с каждым днем становилось все хуже.
Тридцатого мая утром Екатерина стремительно вошла в комнату к королю. Карл лежал на кровати и безучастно глядел в потолок. Он уже не жил, он умирал. Его болезнь, тяжелое наследие последних Валуа, уложила его на смертный одр. Жизнь его теперь исчислялась не днями, а часами, быть может, минутами. Он знал об этом и терпеливо и мучительно ждал своего часа. Рядом сидела кормилица и время от времени подносила к лицу своего питомца платок, который тут же пропитывался кровью, выступающей из пор. Она печально вздыхала, шептала что-то, быть может, младенческие песни, которыми она убаюкивала его в детстве, и убирала платок прочь, чтобы он не видел, а потом доставала новый. Он уже не вставал, она кормила его из своих рук в постели, но то была не еда, а лишь бульоны, в которых содержались пищевые и целебные отвары. Он уже не мог жевать, не мог и двигаться, только глаза жили еще на теле, уже похожем на мумию, да голос еще временами он подавал, но слышали его только те, кто был рядом, ибо говорил он тихо, поскольку не имел сил и бережно экономил их, оттягивая минута за минутой смертный час. Бог оставил ему лишь голос, глаза да руки, которые еще жили. Все остальное он уже начал прибирать к себе.
— Карл! Сын мой! — воскликнула Екатерина и, подойдя к постели короля, уселась на край, поверх одеяла. — Я поймала Монтгомери, он уже здесь, в Париже! Его привез Матиньон! Я поймала убийцу твоего отца!
Карл молчал. Казалось, слова матери не дошли до его сознания. Потом он медленно, с трудом повернул голову и долгим взглядом уставился на мать, не говоря ни слова. В глазах его теплилась последняя искра жизни. Что же, она пришла к нему со своими земными делами для того, чтобы отнять у него эту искру? У него, который думает сейчас о Боге и уже беседует с ним, давая ему отчет о своих поступках и прося у него прощения за прегрешения свои? Что ему теперь земная юдоль? Нужно ли ему теперь то, с чем она, его мать, радостная и возбужденная, примчалась к нему, тревожа его покой? А она с надеждой глядела в его глаза, думая найти в них искру радости, вызванную тем, что ей удалось, наконец, поймать невольного убийцу мужа, за которым она гонялась уже столько лет. И не видела в них ничего, кроме отрешенности от всего, что волновало ее и что теперь было безразлично ему.
— Что же ты молчишь, Карл? — спросила она. — Почему ты не отвечаешь матери? Разве ты не рад этому известию?
Он тяжело вздохнул. Лицо его вновь покраснело и кормилица поднесла к нему платок.
Губы короля медленно приоткрылись, будто расклеились.
— Чего вы хотите от меня? — устало спросил он, вновь устремив взгляд в потолок.
— Я поймала Монтгомери, — повторила она.
— Зачем? — тихо спросил король. Она оторопело уставилась на него.
— Я поймала убийцу твоего отца!
Король помедлил, потом тихо ответил:
— Я давно простил ему…
— Я думала, это известие обрадует тебя, — сокрушенно покачала головой мать.
— Пусть оно радует тебя, — тихо проговорил Карл, — а я давно уже отрекся от всего земного. Что мне ваши заботы, теперь у меня есть свои… Бог зовет меня к себе, и скоро я предстану перед ним…
Он помолчал, потом прибавил:
— Настало время проститься мне с вами, матушка.
— Карл… мой сын… — жалобно простонала Екатерина, глядя в его отрешенное лицо, — быть может, Бог еще дарует вам исцеление… Мы все уповаем на это и молимся за вас…
— Молитесь за упокой моей души, — прошептал Карл.
Из глаз королевы-матери побежали слезы. Она достала платок. Он этого уже не видел, ибо закрыл глаза. Но он еще дышал, грудь вздымалась под красной от крови простыней, она видела это и, держа платок у лица и глядя на своего умирающего сына, думала о том, что надлежит предпринять теперь же, дабы не опоздать. С неделю уже близ нее всегда находился писец с папкой, пером и чернилами. В папке лежал документ, удостоверяющий ее права на регентство, покуда не будет объявлен новый король. Но тогда было еще рано. Он жил и мог еще отдавать приказы. Теперь он умирал. И под его последним приказом будет эта подпись, которую он сейчас поставит на ордонансе о регентстве. Составлен он был ею, королем Наваррским и герцогом Алансонским. Внизу стояли подписи членов королевского Совета: кардиналов, маршалов и пэров Франции.
Она подала знак рукой. Писец подошел, раскрыл папку и подал ей лист бумаги с текстом. Она протянула его королю. В другой руке она держала перо.
— Сын мой, вам надо подписать вот это.
Но он не слышал ее, далекий от ее помыслов. Он думал о Марго, своем единственном друге в жизни, и ее муже, короле Наварры Генрихе, который был ему троюродным братом. Что станет с ними после него? Кто защитит их после его смерти? Анри… Ему так и не удалось убежать. А жаль… Теперь она съест его… И снова голос матери в его ушах:
— Карл, подпиши это, подумай о будущем королевства, которое ты оставляешь.
Он открыл глаза и с трудом повернул к ней голову. Лист бумаги мелко дрожал в одной ее руке, перо в другой.
— Что это?
— Мое право на регентство.
Он силился сообразить, спускаясь в воображении с небес на землю. Брови его начали сходиться на переносице.
— Регентство? — спросил он. — Значит, королем станет не Алансон?
— Нет. Им будет старший брат, Генрих Валуа, который в Польше.
— Вот оно что, — пробормотал король. — Значит, все уже решено. И хорошо, если так… Только не Алансон.
На ней остановился вдруг его долгий мучительный взгляд. Сейчас он о чем-то спросит ее. Только бы не попросил отпустить Наварру, иначе не подпишет.
Она трепетно ждала.
— А моя дочь? — внезапно спросил Карл. — Разве она не королева, ведь она наследует мне…
— Ты забываешь, сын мой, — назидательно сказала Екатерина, — что мы живем по закону «Салической правды», а он запрещает женщинам занимать престол Франции.
— Запрещает… Я так и знал… — проговорил Карл. — Что же с ней будет?
— Твоя мать позаботится о ее воспитании и вырастит из нее достойную дочь дома Валуа.
Дочь Карла IX Мари Элизабет, которой было в то время три года, так и не достигнет совершеннолетия и умрет в возрасте семи лет. Она будет похоронена в фамильной усыпальнице дома Валуа в Сен-Дени. А его сын Шарль от Марии Туше был попросту бастардом.
…Дрожащей рукой король взял перо, которое вложила ему между пальцев мать, и подписал завещание, согласно которому после его смерти на престол садился его брат, Генрих Валуа.
— А теперь, — произнес Карл, — позовите ко мне моего брата… и сестру.
Тотчас послали за Франциском Алансонским и Марго. Оба явились и преклонили колени перед ложем умирающего короля. Карл посмотрел на них и зашелся в кашле. Его мучило воспаление бронхов и отек легких, которые еще больше осложнили его болезненное состояние на другой день после охоты в Сен-Жерменском лесу.
— Я просил привести ко мне брата! — внезапно вспылил Карл, против обычного возвысив голос.
— Ваш брат перед вами, сын мой, — подошла королева-мать к Алансону, думая, что король попросту не узнал Франциска.
— Не этого! Этот — изменник и подлец! Наварра — вот мой брат!
Алансон поднялся с колен. Лицо его вспыхнуло, губы обиженно надулись. Он не смел, посмотреть ни на брата, ни на мать.
Карл сразу успокоился, увидев рядом с Марго Генриха. Тот так же преклонил колени, как только что до него его кузен, незадачливый принц-заговорщик.
— А теперь уйдите все, — негромко проговорил Карл. — Я хочу, чтобы со мной остались только эти двое.
И он указал рукой на Генриха и Марго. Потом прибавил:
— Тебя, кормилица, мой приказ не касается.
Екатерина и Алансон вышли. Взгляд короля сразу потеплел. Теперь он мог говорить свободно, во всяком случае, то, что думал и что хотел, потому что те, кого он считал своими недругами, ушли.
— Вы оба — единственные мои друзья, — заговорил король, — и я хочу, чтобы вы были теми, на ком остановятся мои глаза в последнюю минуту… Я всегда любил тебя, Наварра, больше чем своих братьев, потому что ты храбр, благороден и чист душой и помыслами, не то, что они, Алансон и Анжу, которые только и ждут моей смерти. Я был тебе другом и господином и защищал, как мог от моей матери, но теперь ты теряешь меня… и если ты не покинешь двор, она убьет тебя. Поклянись мне, Анрио, что ты сделаешь это.
— Клянусь вам в этом, брат мой! — пылко воскликнул Генрих.
— Поклянись и ты, сестра, что поможешь Наварре, — перевел взгляд Карл на Маргариту.
— Клянусь тебе в этом, Карл, — дрожащими губами произнесла Марго и тут же разрыдалась.
— Вот и хорошо, — попытался улыбнуться Карл. — А еще будет лучше, если вы уедете вместе и поселитесь с Генрихом в его маленьком королевстве, подальше от этого грязного и продажного двора нашей матери.
Они молчали, глядя сквозь пелену слез, застилавшую глаза, на его лицо и кровавые простыни.
— Мне с каждой минутой все тяжелее дышать, — снова заговорил король. — Какая-то хворь точит меня изнутри, давит на легкие, которые вот-вот перестанут сопротивляться… и нет спасения от этого недуга. Марго… береги себя… мне сказал Амбруаз Паре, что это у нас наследственное, этим болел наш отец, который заразился в Италии… Он сказал мне даже больше… Он сказал мне, Марго, что следующим от этой же болезни умрет герцог Алансонский, наш с тобой брат.
Маргарита тихо вскрикнула. Ее руки упали на кровавые простыни и скомкали их.
— Как же он узнал? — спросила она.
— По цвету его лица и по свисту в легких. Так сказал Амбруаз Паре. Так же говорил и Руджиери, который составлял его гороскоп. Наше семейство проклятое…
Маргарита закрыла лицо рунами.
— То же, по-видимому, ожидает и нашего братца Генриха, польского короля, хотя мэтр Паре, выслушивая его легкие, объявил как-то, что ему не грозит смерть от болезни… Он даже сказал мне, Марго… и я скажу вам об этом обоим по секрету, — будто бы Генрих Анжуйский не имеет наследственных генов короля Генриха II, нашего отца.
— Как! — воскликнула Марго, в ужасе глядя на брата. — Ты хочешь сказать, что наша мать родила его от другого?!
Карл кивнул и прикрыл глаза:
— Так считает лучший королевский врач. Но эта тайна, которую вы сейчас узнали, будет стоить вам обоим головы, если вы не сумеете сохранить ее.
Он замолчал. Видимо, прошедшая беседа несколько утомила его, и ему требовался отдых. Оба супруга понимали это и тоже молчали, ожидая, пока больной король соберется с мыслями и новыми силами, которые были уже на исходе и которых он теперь не жалел, не видя в этом смысла перед уходом в вечность.
Через минуту умирающий Карл снова заговорил:
— Сегодня утром меня соборовали. Перед лицом Всевышнего я дал отчет о всех моих делах и прегрешениях перед ним, и мой духовник сказал, что моя душа полностью очищена и меня ждет дорога в рай… Но вам я скажу другое. Мне всегда наговаривали твои враги, Наварра, но я не верил им, потому что знал, что ты чист душой и не имеешь злых умыслов. Если бы я поверил им, ты был бы уже мертв. Об этом мечтала моя мать, но этого не желал я… А теперь я хотел бы оправдаться перед тобой, Анрио, ибо я не виновен в событиях Варфоломеевской ночи. План этот задумала моя мать вместе с Гизами, и они заставили меня дать согласие. Они опоили меня зельем и я потерял голову.
— Я знаю об этом, сир, — произнес Генрих.
— Ты многого еще не знаешь. Эта кровь, что выступает из моих пор — кровь тех гугенотов, которых я приказал зарезать в ту ночь… тех, в которых я стрелял из аркебузы, стоя на балконе своей комнаты, тех, которых безжалостно убивали и чьи трупы плыли по Сене, окрашенной их кровью… Как видения, в дикой сарабанде проносятся передо мной эти изувеченные трупы, и теперь я плачу своей за их жизни, которых не имел права отымать, ибо господь говорил: «Возлюби ближнего своего как самого себя, и не возжелай ему зла».
— Вам сказали, что они замышляли заговор против вас, но это неправда, — сказал Генрих.
— Меня обманули, и теперь я знаю об этом. Они не посчитались со мной, устраивая дьявольскую вакханалию, и теперь я один несу расплату за это. Они считали меня плохим королем и всегда действовали от моего имени, а я ничего не мог поделать, потому что был один. Даже моя мать, всегда уверявшая, что горячо любит меня и заботится только о моем благополучии, была с ними… Они начали с Васси и кончили Парижем, а нынче и всей Францией, ибо моя мать по-прежнему отдает приказы о преследовании гугенотов, а ведь они такие же мои подданные, как и все остальные. Я мог бы быть лучше и моей державе завидовала бы Европа, но вместо этого меня прозвали «кровавым королем», а мое государство трещит по швам, раздираемое религиозными войнами.
— Всему виной ваши недруги и дурные советчики, сир, которые окружали вас, — проговорила кормилица, — но Бог спросит с них за их злодеяния и воздаст каждому по заслугам.
— Ты права, кормилица, — ответил Карл, — и теперь я отвечу перед Господом и за себя, и за них. Божья кара постигла меня на этом свете, и ныне Всевышний требует от меня искупления злодейств, причиненных невинным. Он вытягивает из меня кровь, иссушая тело, а потом заберет душу. Так, помнится, он поступил и с моим братом Франциском, с которого потребовал отчет за злодейства, учиненные в Амбуазе. И я иду к нему, раскинув руки, как к земному отцу, и склоняю перед ним покорную голову, готовый держать ответ за свои преступления. А теперь я хочу посоветовать вам держаться вместе и не покидать друг друга ни при каких обстоятельствах, ибо в единстве ваша сила. Человек один — ничто перед соблазнами мира сего и волнами житейского моря, готовыми поглотить его… Теперь королем станет мой брат; он все же лучше, чем Алансон. Почитайте его и слушайтесь его, ибо тебя, сестра, он искренне любит, а значит, не даст в обиду и Генриха, поэтому пользуйтесь им как щитом против нашей матери. Я же оставляю ему свое королевство и надеюсь, что он будет добрым королем для его подданных и прекратит братоубийственную резню. И все же не теряй надежды на избавление от этого плена, Наварра, ибо сейчас, когда меня вскоре не станет, ты будешь еще более беззащитным перед врагами. Бойся моей матери, Анрио, знай, что у тебя нет врага опаснее ее. Это она отравила Жанну Д'Альбре, она убила адмирала и двух его братьев и она устроила Парижскую Заутреню. Радея о благополучии своих детей, она устраняет их врагов, но твоих друзей… Вот, кажется, и все, что мне хотелось вам сказать. А теперь ступайте… мне надо побыть одному… час мой уже близок, я чувствую это.
И он, закрыв глаза, забылся. Поцеловав ему руку, Генрих ушел, а Марго осталась рядом с братом, которого всегда любила больше остальных.
К трем часам в покоях Карла собрались кардиналы, маршалы, капитаны, придворные и фрейлины. Он простился со всеми, наказав им любить нового короля, ибо он также любит их всех и заботится о благе Франции. Матери и брату он сказал последние «прости» и «прощай», а сестру попросил не покидать его. Он захотел подняться повыше, чтобы в последний раз поглядеть на них всех, в скорбном молчании стоящих у его ложа. Кормилица подняла ему голову, и он тяжело и глубоко вздохнул. Глаза его устремились на Генриха и Марго, да так и застыли на них.
Другого вздоха уже не последовало.
Кормилица всхлипнула и бережно опустила его голову на подушку.
Король Франции Карл IX умер.
— Reguiescat in Расе! — прошептал кто-то.