Сквозь блестящие колоннады балкона ярко светило утреннее солнце, и тени беломраморных украшений казались голубыми от отражавшегося на них безоблачного неба. Мягкий утренний туман еще лежал над городом, и это доносило из просыпающихся улиц далекие возгласы водовозов и продавцов фруктов, голоса женщин, перекликавшихся на крышах жилищ, а по временам ржанье коня с отдаленных лугов.

Зороастр прохаживался по балкону. Он был в полном вооружении, с шлемом на голове; крылатое колесо он заменил избранным для него Дарием почетным знаком — исполненным из чеканного золота поясным изображением царя, с длинными, прямыми крыльями по обе стороны. Длинный пурпурный плащ спускался до самых ног воина, царская золотая цепь обвивала его шею. Золоченая кожа его сандалий отражалась в полированных мраморных плитах, и он ступал осторожно по гладкой и скользкой, как зеркало, поверхности. На конце террасы лестница вела в один из нижних этажей дворца, а на другом конце тяжелая занавесь из богатого пурпура и золотой парчи скрывала высокую квадратную дверь. Всякий раз, как Зороастр подходил к ней, он останавливался, как бы ожидая кого-то, кто должен был выйти из нее. Но когда Зороастр дойдя до лестницы, повернулся по направлению к занавеси, то увидал, что кто-то уже прошел половину террасы навстречу ему — и это было не то лицо, которое он думал увидать.

Сначала он смутился, но память тотчас же пришла ему на помощь, и он узнал черты и фигуру женщины, которую часто видал в прежние времена. Она была невысока, но так безупречно стройна, что невозможно было желать для нее более высокого роста. Плотно облегавшая ее туника самого нежного голубого цвета показывала необычайную соразмерность ее стана, невыразимую грацию женщины в полном расцвете красоты. На нижней ее тунике выступали от колена до ног пурпурные с белым полосы, которые мог носить только царь и которые даже для царицы были неподобающим присвоением царских украшений. Но Зороастр смотрел не на ее одеяние, не на мантию царственного пурпурного цвета, не на изумительно белые руки, державшие покрытый письменами свиток, — глаза его неотрывно смотрели на лицо этой женщины, и он не двигался с места.

Ему были знакомы эти прямые, правильные черты, не крупные и не резкие, но так дивно очерченные, представлявшие такой редкий и совершенный тип красоты, что подобных им люди до тех пор не видали. Безукоризненный изгиб ярких губ, белый, смело очерченный подбородок, голубые глаза и прямые, тонкие брови, широкий, гладкий лоб и крошечные уши, полускрытые блестящими волнами золотистых волос, молочная белая кожа, чуть-чуть оттененная нежным розовым цветом, никогда не изменявшимся и не красневшим, ни в зной, ни в холод, ни в гневе, ни в радости, — все это было ему знакомо: то были черты царственного Кира, смягченные, женственные, но все же оставшиеся неизменными и безукоризненно холодными на лице его дочери Атоссы, дочери царей, супруги царей и матери царей.

Тяжелые занавеси упали за нею, когда она вышла на балкон. Она увидела Зороастра раньше, чем он успел ее заметить, и шла вперед, не выказывая ни малейшего удивления, громко постукивая по гладкому полу каблуками своих крошечных золотых сандалий. Зороастр постоял с минуту, потом, сняв шлем в знак приветствия, отошел к лестнице и в почтительной позе ждал, пока пройдет царица.

Она сделала вид, будто хочет пройти мимо, но, переступив первую ступень лестницы, внезапно остановилась, обернулась и взглянула прямо в лицо Зороастру.

— Тебя зовут Зороастр? — сказала она ровным, музыкальным голосом.

— Я Зороастр, твой служитель, — ответил он, наклоняя голову.

— Я хорошо помню тебя, — сказала царица. — Ты мало изменился, только сделался мужественнее, как мне кажется, и стал больше походить на воина. Подойди сюда, здесь солнце ярче светит, а утренний воздух так свеж, — сказала она, проходя мимо. — Мне хотелось бы поговорить с тобою.

В углу балкона стояло резное кресло. Зороастр выдвинул его на солнце, и Атосса села, поблагодарив улыбкой Зороастра, между тем как он стоял, опираясь на балюстраду, а солнечные лучи играли на его золоченых доспехах и золотой цепи вокруг его шеи, скользили по его светлой бороде и переливались в складках пурпурной мантии, придавая еще более блеска его величавой красоте.

— Скажи мне, ты приехал вчера ночью? — спросила Атосса, выставив на солнце свои маленькие ручки, как бы для того, чтобы согреть их. Она не боялась солнца, потому что оно благоприятствовало ее рождению и, казалось, никогда не жгло ее нежную кожу, как то было с другими женщинами более низкого происхождения.

— Твой служитель приехал вчера ночью, — ответил князь.

— Ты привез Негушту и других евреев?

— Так именно.

— Расскажи мне что-нибудь об этой Негуште, — сказала Атосса.

Но Зороастр взвешивал свои слова и не позволил себе отступить от сдержанной формы обращения подданного к своей государыне.

— Царица знает ее. Негушта была здесь несколько лет тому назад, еще малым ребенком, — ответил он.

— Ведь это было так давно, — сказала она с легким вздохом. — Она белокурая?

— Нет, смуглая, как большинство евреев.

— И персов тоже, — перебила она его.

— Она очень красива, — продолжал Зороастр. — Она очень высока.

Атосса бросила на него быстрый взгляд и улыбнулась.

— Тебе нравятся высокие женщины?

— Да, — спокойно сказал Зороастр. Он знал, что она была одной из тех женщин, которые не привыкли сомневаться в своем собственном превосходстве над всеми остальными женщинами.

— Так тебе нравится еврейская царевна? — сказала она и смолкла, ожидая ответа. Зороастр, хоть и остался невозмутим, решил изменить тактику и польстить царице ради того, чтоб прекратить ее допросы.

— Высокий рост сам по себе не есть красота, — возразил он с приветливою улыбкой. — Есть род красоты, которого не может возвысить никакой рост, совершенство, не имеющее нужды быть поднятым высоко для того, чтобы все люди признали его.

— Где она? Я хочу пойти к ней.

— Она провела эту ночь в верхних покоях, в южной части дворца. Твой служитель позовет ее сюда, если тебе угодно.

— Немного погодя, немного погодя, — отвечала царица. — Теперь еще рано, а она, вероятно, устала с дороги.

Наступила пауза. Зороастр посмотрел на прекрасную царицу, спрашивая себя, изменилась она или нет. Взгляд его сделался пристальнее, чем он сам того желал, так что Атосса внезапно подняла глаза и встретила устремленный на нее взор.

— Много времени прошло с тех пор, как мы виделись с тобой, Зороастр, — сказала она торопливо. — Ты счастлив на военном поприще, я вижу на твоей шее царскую цепь.

Она подняла руку к звеньям, как бы для того, чтоб ощупать их.

— Но как она похожа на цепь, которая была на шее Дария, когда он отправлялся в Вавилон! Да, в самом деле! На нем не было ее, когда он вернулся! Это, без сомнения, его цепь; за что подарил он ее тебе?

— Это правда, — ответил он, — великий царь, да живет он во веки, собственноручно возложил мне на шею эту цепь вчера вечером, во время своей остановки на дороге, вероятно, в награду за некоторые качества, которые он предполагает в своем слуге Зороастре.

— Качества? Какие качества?

— Царица не может ожидать, чтоб я стал искренно восхвалять самого себя. Как бы то ни было, я готов умереть за великого царя. Он знает это. Да продлятся дни его вовеки!

— Быть может, одним из этих качеств было успешное выполнение необычайно трудной задачи, возложенной на тебя недавно, — сказала Атосса насмешливо.

— Задачи?

— Ну да, разве не ты провез, среди неисчислимых опасностей и трудностей, несколько еврейских женщин и не только доставил их целыми и невредимыми, но до такой степени заботился об их удобствах, что они даже не утомились, не испытали ни разу во время пути ни голода, ни жажды, не потеряли ни одного маленького ящичка с ароматами, ни одной хотя бы самой крошечной золотой булавки? Как же не заслужил ты того, чтобы царь надел тебе на шею свою цепь и назвал тебя своим другом?

— Награда несомненно превышает мою заслугу. Не велик тот подвиг, который пришлось мне совершить, хотя в наше время человек может выехать из Мидии при одном царе и достигнуть Суз при другом. Царице известно лучше, чем кому-либо, какие внезапные перемены могут случаться в монархии, — ответил Зороастр, спокойно глядя ей в лицо.

И та, которая была женою Камбиза и женою убитого Гоматы-Смердиза, а теперь сделалась женою Дария, опустила глаза и безмолвствовала, вертя в своих прекрасных руках запечатанный свиток.

Пока они разговаривали, солнце поднялось выше, и лучи его становились все жгучей в прозрачном воздухе. Туман, покрывавший город, рассеялся, и все улицы и площади оживились шумными продавцами и покупателями, громкий говор и споры которых долетали до дворца, словно непрерывное жужжанье пчелиного роя. Царица поднялась с своего кресла.

— Здесь слишком жарко, — сказала она и снова направилась к лестнице. Зороастр почтительно последовал за нею. Атосса не прерывала молчания, пока не дошла до ступеней. Здесь она остановилась, и в ту минуту, как Зороастр низко склонился перед нею, посмотрела на него своими ясными синими глазами.

— Ты сделался очень сдержан за эти четыре года, — мягко сказала она ему. — Ты был откровенный и не казался таким царедворцем. Я все та же, мы должны быть по-прежнему друзьями.

Зороастр ответил не сразу.

— Я слуга великого царя, — медленно произнес он. — Стало быть, я слуга и царицы.

Атосса слегка подняла тонкие брови, и по ее прекрасному лицу впервые пробежала тень досады, придавшая ей суровый вид.

— Я царица, — сказала она холодно. — Царь может брать себе других жен, но я останусь царицей. Смотри же, будь и в самом деле моим слугой! — Затем, завернувшись в свой плащ и поставив одну ногу на ступеньку, она кончиками пальцев коснулась плеча Зороастра и прибавила с внезапной улыбкой: — А я буду твоим другом!

С этими словами она спустилась по лестнице и скрылась из вида.

Он снова стал медленно ходить по террасе, обдумывая свое положение. Царица, очевидно, догадывалась о его любви к Негуште, и Зороастр был убежден, что это вызывало ее неудовольствие. Под прекрасными чертами лица, под наружною искренностью и мягкостью молодой царицы таится глубокий ум, непреклонное честолюбие и холодный, безграничный эгоизм. Зороастр относился к ней недоверчиво, но должен был угождать ее капризам и быть действительно для нее другом. Он всего только начальник пятисотенного отряда, хотя и пользуется благоволением при дворе. К тому же, он не питает к царице ничего, кроме самой непритворной приязни.

В те времена при дворе царила распущенность нравов. Энергичный, мужественный Дарий положил предел разврату, подобно тому, как наездник укрощает невыезженного коня, накидывая ему на шею петлю. Царь оставил в силе старинный обычай, позволявший иметь до четырех жен, и сам вскоре подал пример этому, но решил сокрушить одним ударом все развратное здание придворной жизни и не потерпел ни малейшего противоречия своей воле. Он взял себе в жены Атоссу, — во-первых, потому, что она была самою красивою женщиной в Персии и, во-вторых, потому, что он угадывал ее замечательный ум и способность к делам, и был уверен, что сумеет воспользоваться ими по своему желанию. Что касается самой Атоссы, она ни на минуту не поколебалась дать свое согласие на брак с ним, — она управляла своими прежними мужьями и думала, что будет управлять и Дарием к возвеличению своего могущества. Царь пока еще не взял себе второй жены, хотя он смотрел все с большим и большим восхищением на юную, пятнадцатилетнюю Артистонэ, младшую дочь Кира и родную сестру Атоссы.

Все это было известно Зороастру, и после встречи с царицей он понял, что она желает установить свое влияние на него.

Но после поединка с царем он поклялся служить ему верой и правдой и боялся, что планы Атоссы столкнутся с намерениями царя.

Поэтому он холодно принял ее предложение быть ему другом и проявил в разговоре с нею самую церемонную учтивость.

С другой стороны, он отлично понимал, что если она вознегодует на его обращение с нею и удостоверится в любви его к Негуште, в ее власти будет породить трудности и осложнения, которых он имел полное основание опасаться.

Она, конечно, узнает, что царь пленился Негуштой. Дарий был почти неспособен к скрытности; мысль и дело следовали у него друг за другом, без всяких колебаний. По большей части он поступал справедливо, потому что побуждения его были благородны и возвышенны. Он говорил то, что думал, и немедленно приводил в исполнение свои слова. Ложь была ему ненавистна, как яд, и единственная неправда, в какой он был повинен, была произнесена им в ту минуту, когда, стараясь добиться доступа в покои Лжесмердиза, он объявил страже, что привез важные вести от своего отца. Он оправдывал эту ложь пред своими сообщниками, шестью остальными князьями, объясняя, что солгал лишь ради того, чтобы спасти Персию, а когда ему выпало на долю занять царский престол, он с величайшею добросовестностью исполнил все данные им обещания относительно освобождения страны от тирании, религиозного деспотизма и вообще от всего, что он называл «ложью».

Дарий не счел нужным допрашивать Атоссу о ее семимесячном браке с самозванцем. Ей было хорошо известно, кто был этот человек, но Дарий отлично понимал ее характер; он знал, что она готова сделаться женою всякого, кого увидала бы на троне, и что ее советы могут быть неоценимы для правителя. Сама она никогда не вспоминала при Дарии о минувших событиях, зная, с одной стороны, его ненависть ко лжи, с другой — то, что раскрытие всей правды только опозорит ее. Дарий с самого начала дал ей понять это.

Относительно прошлого она была спокойна; что же касается будущего, она сулила себе огромное место при Дарии, если он восторжествует, и неограниченную свободу в выборе его преемника, если он потерпит неудачу.

Но все это не помогло Зороастру понять, что ожидает впереди его самого. Им овладело страстное желание поскорей увидать Негушту и поговорить с нею; ему так много надо было сказать ей.

Но Зороастр не мог оставить своего поста. Ему было дано повеление ожидать утром царя на восточной террасе, и он должен был оставаться здесь, пока Дарию не будет угодно выйти из своих покоев, а он знал, что Негушта не осмелится сойти в эту часть дворца.

Зороастр удивлялся, что царь все еще не показывается, и досадовал на это промедление, видя, как солнце поднимается все выше и выше, а тени на террасе сгущаются.

Утомленный ожиданием, он опустился в кресло, в котором сидела пред тем Атосса, и сложил руки на рукоятке меча, покоряясь своей судьбе со спокойствием привыкшего к дисциплине воина.

Он сидел, погрузившись в мечтания.

Вперив взор в ясное небо, он забыл о жизни, о своей любви и о всем настоящем.

Его душа воспарила к помыслам, более свойственным и более родственным его глубокому разуму.

Внимание его сосредоточилось на созерцании более обширных понятий, — завеса мрака раздвинулась, и на мгновенье предстал очам его свет, озаряющий надзвездный мир.