Книга: Аквитанская львица
Назад: Глава вторая Злые ветры
Дальше: Эпилог

Глава третья
Беглянка

1
Она проснулась от шума и сразу села в постели. Сухой треск ломающегося дерева, десятки вопящих голосов и отдаленный лязг оружия тотчас и разом обрушились на Алиенору.
Сбросив ноги с постели, королева встала.
— Что это? — спросила она.
Ее служанки, бывшие при ней, хлопали глазами.
— Мы не знаем, ваше величество, — пролепетала одна из них.
— Так пойдите и узнайте! — строго сказала королева. — Или посмотрите в окошко!
Одна из служанок, отдернув шторку, заглянула в узкое оконце и ойкнула:
— Там корабли, много! Господи, на нас напали…
— Оденьте меня! — приказала Алиенора.
Но дверь в ее каюту распахнулась раньше, чем одна из служанок успела залезть в платье, чтобы выйти, а другие — облачить государыню. В каюту влетел сам Жоффруа де Ранкон с мечом в руке. Увидев свою прекрасную королеву в ночном наряде, почтительно отвел глаза.
— Что вы себе позволяете, де Ранкон? — едва успела спросить королева. А в открытую дверь за де Ранконом уже влетали звуки настоящей битвы. — Смотрите же мне в глаза, черт вас побери!
— Нас атаковали пираты, ваше величество! — исполнив приказ королевы, поклонился аквитанец.
— Пираты?! — изумилась она. — Но откуда они?
Ее служанки затрепетали — всем известно, как в случае победы поступают пираты, особенно турки, с простыми христианками, если их оставят в живых. За сеньору ждут выкупа, а служанок, изрядно попользовав, продают в рабство.
Алиенору уже одевали, а де Ранкон под аккомпанемент битвы, отвернувшись, объяснял:
— Они подошли под норманнским флагом, капитан решил, что это корабли Рожера Сицилийского, оказалось — нет.
Ночной шторм, настигший флотилию Людовика на широте острова Кипр, разбросал все корабли. Капитаны не получали никаких рекомендаций на случай подобных обстоятельств и, собравшись группами, кто кого заметил на горизонте, на всех парусах направили свои суда к Сицилии. Дрейфовать вблизи турецких берегов и ждать у моря погоды никто не решился. Больше недели странствовала Алиенора в сопровождении еще одного норманнского корабля по Средиземному морю и вот, наконец, оказалась недалеко от берегов Пелопоннеса, у мыса Малея, где их и поджидала беда.
— Это турки? — спросила она.
— Вряд ли, — отозвался Жоффруа де Ранкон. — Это не их территория — мы у берегов Греции.
— Мы способны одолеть этих мерзавцев?
Аквитанский барон замялся.
— Да говорите же, черт бы вас побрал! — вновь выругалась Алиенора. — Мы победим?!
За дверью, получив смертельный удар, кто-то со стоном испустил дух. Был слышен полет стрел — они с легкими ударами вонзались в борта корабля и мачты и совсем легко — в человеческую плоть.
— Не думаю. У них пять кораблей, у нас два. Но мы будем драться и умрем за вас, ваше величество, — заключил де Ранкон.
Дверь вновь открылась, и в каюту уже одевшейся королевы залетели еще два рыцаря — Гуго де Лузиньян и коннетабль Аквитании Сельдебрейль. Оба держали в руках мечи и щиты.
— На корабле пожар! — выкрикнул Гуго де Лузиньян. — Надо выходить!
— Мы закроем вас грудью, королева! — выпалил Сельдебрейль.
Алиенора метнула на них гневный взгляд.
— А дальше? Что вы будете делать дальше, сеньоры, когда пираты сделают из вас решето? — Она огляделась. — У нас есть белый флаг? — И, не дождавшись ответа, приказала: — Дайте мне копье, немедленно!
Сельдебрейль выскочил из каюты и через минуту вернулся с окровавленным древком копья. В плече коннетабля, задев лишь самый верх, пронзив кольчугу, торчала стрела.
— Они уже на корабле, — сказал он. — Наших осталось совсем немного!
Алиенора сама сорвала простыню со своей постели и пронзила ее с двух сторон обломанным концом древка.
— Прикрывайте меня щитами, сеньоры! — сказала королева. Рыцари окружили ее, они вынырнули из-под низкого потолка каюты, и Алиенора подняла вверх белый стяг.
Половину корабля уже затянуло черным дымом. Повсюду был огонь и лежали трупы. Схватка последних аквитанцев с пиратами уже происходила недалеко от каюты королевы.
Выйдя под защитой своих рыцарей, она подняла древко как можно выше и замахала белым полотнищем.
— Я, королева Франции, повелеваю прекратить битву! — собрав всю силу своего звонкого голоса, выкрикнула она. — Мы сдаемся!
Но ей понадобилось повторить эту фразу раз десять, чтобы обе стороны прислушались и опустили клинки. По ее приказу аквитанцы немедленно сложили оружие.
— Я, королева Франции Алиенора, сдаюсь на милость победителя! — громко сказала она предводителю отряда.
Ее рыцари — Жоффруа де Ранкон, Гуго де Лузиньян и Сельдебрейль — с неохотой расступились и тоже положили перед собой мечи и щиты.
— Кто вы и на чью милость я могу положиться? — спросила Алиенора у предводителя пиратов.
Тот, загорелый, в шальварах и заляпанной кровью рубашке, с повязкой на голове, изящно поклонился:
— Меня зовут капитан Фока из Калабрии, ваше величество. — В руках он держал сарацинский ятаган и небольшой круглый щит. — Я польщен подобным знакомством. Вы сдаетесь на мою милость и отныне, как союзник норманна Рожера Второго, принадлежите его противнику.
— И кто же его противник? — гордо спросила Алиенора.
— Император Византии наисветлейший Мануил Комнин.
Королева переглянулась со своими рыцарями:
— Час от часу не легче, — вздохнув, сказала она.
— Вам стоит поторопиться, ваше величество, — заметил пират. — Соберите самые необходимые вещи — ваш корабль скоро пойдет ко дну.
— Мы друзья с вашим императором, — даже не думая двинуться с места, сказала Алиенора. — И я требую неприкосновенности для всех моих людей без исключения.
— Вам и вашим людям я обещаю полную неприкосновенность, ваше величество, — улыбнулся пират. — А лично вам — лучшие апартаменты на моем судне!
— Благодарю вас, сеньор Фока из Калабрии, — в ответ ему тоже улыбнулась, но куда холоднее, королева Франции. — И куда же вы нас повезете?
— В Город-светоч, разумеется! — жизнерадостно рассмеялся тот. — В Константинополь, ваше величество!
Алиенора вновь переглянулась с рыцарями своего дома. И чтобы грек не понял ее, бросила на провансальском языке:
— Хороша я буду, представ перед Мануилом Комниным в роли рабыни.
Греческий пират выполнил требование королевы Франции — ее рыцарям оставили мечи и разрешили охранять свою королеву, тут же были и до смерти перепуганные служанки, которых жадными глазами провожали разбойники-греки. Постель королевы отгородили простыней, чтобы она могла раздеться и отдохнуть по-человечески, все остальные спали одетыми. Вернее, не спали, а пытались немного подремать, чтобы оставались хоть какие-то силы. Как можно было заснуть, зная, что ты пленный и твоя судьба в руках злодеев?
И все же глубокой ночью королеву и ее приближенных укачало — усталость и треволнения взяли верх.
Алиенора проснулась все от того же шума — за пределами выделенной ей каюты шла битва: там с треском разлеталось дерево, звенело оружие и вопли погибающих резали слух.
На этот раз служанка раньше приказа подскочила к оконцу и отдернула шторку.
— Опять корабли — и опять много…
Облаченные в кольчуги де Ранкон, де Лузиньян и Сельдебрейль пытались по очереди выбить дверь, чтобы посмотреть беде в лицо, но это им никак не удавалось.
— Они подперли двери снаружи! — гневно сказал Сельдебрейль. — Что будем делать?
Рыцари переглядывались. Алиенора, которую вновь быстро одели служанки, печально взглянула на своих рыцарей.
— Что может быть еще худшим, чем наше нынешнее положение? — спросила она.
— Если нас возьмут турки, — с поклоном ответил Жоффруа де Ранкон. — Тогда нас отвезут не в Константинополь, ваше величество, где Мануил Комнин, несомненно, отпустил бы вас к мужу, еще и наградив подарками, а, скажем, в Каир — к тамошнему султану или в Иконий, все к тем же мусульманам. Не забывайте о судьбе Иды Австрийской, она так и канула в магометанском плену, став наложницей. А вы куда более красивы, вас точно не отпустят — ни за какой выкуп!
— Не каркайте, де Ранкон, — вяло бросила Алиенора. — Тоже мне, разобрала вас охота шутить, — она покачала головой. — Господи, сколько же еще будут продолжаться наши мытарства?
А бой на корабле, судя по воплям и лязгу металла, только еще разгорался.
— Самый худший вариант — если мы пойдем на дно, — заметил Гуго де Лузиньян. — Думаю, стоит разрубить эту дверь. Да мечом не впору. Эх, топор бы сейчас!
Шум битвы приближался к дверям. Все три рыцаря, вытащив из ножен возвращенные им мечи, встали стеной у двери. Наконец преграда была снесена и двери распахнулись — на фоне утреннего солнечного света и угасающей битвы выросла фигура рыцаря — в кольчуге и кольчужном капюшоне, в плаще.
— Кто же здесь у нас? — спросил он, и у Алиеноры отлегло от сердца, едва она различила жесткий норманнский выговор. — Кого скрывают подлые греки?
— Они скрывают королеву Франции, рыцарь, — откликнулась она и, щурясь, вслед за своими вассалами, осторожно озиравшимися, вышла на свет.
2
— Сколько же выпало на вашу долю мытарств, государыня! — развел руками Рожер Второй. Жесткие черты лица короля сицилийских и неаполитанских норманнов смягчало приторное сострадание. — Если бы вы согласились плыть на моих кораблях сразу в Иерусалим! Если бы не пошли этой черной дорогой через Константинополь! Если бы! Я следил за вашим маршрутом, и сердце мое обливалось слезами, когда новые и новые горькие вести доходили до Палермо! Коварные греки, подлые турки! Конечно, вы устали, прекрасная Алиенора, но у меня вы отдохнете не хуже, чем дома, — король Неаполитанский был в высшей степени предупредителен и встретил королеву франков с почестями. — Даю слово норманна!
После всех злоключений на море в середине июня 1149 года Алиенора оказалась на острове Сицилия, в Палермо, во дворце короля Рожера Второго. У греков их отбили на следующий день норманнские рыцари, узнавшие о нападении византийцев. Греческих пиратов повесили. Алиенора с особым удовольствием наблюдала, как закачался на рее наглец, осмелившийся взять ее в плен и приказавший подпереть дверь ее каюты бревном.
Впрочем, пират принял смерть достойно — он смирился с тем, что это был не его день.
Затем от Пелопоннеса они целую неделю плыли до Сицилии. То и дело штормило. О том, куда подевался ее муж, не было ни слуха, ни духа. Конечно, Алиенору это тревожило, но еще больше занимал ее тот факт, что она была в Италии. Появится Людовик или нет, это было заботой Бога, она же могла, погостив у Рожера Второго и пообещав своему спасителю все, что он пожелает, отправиться с остатками своей аквитанской свиты прямиком к папе, упасть перед ним на колени и попросить то желанное, о чем она неотступно думала с того самого горького дня, когда Людовик силой увез ее из Антиохии. «Наша судьба в наших руках, — слышала она голос своего возлюбленного. — Проси у папы расторгнуть твой брак. Скажи, что родство тяготит тебя, что ты не можешь так жить, что возьмешь грех на душу и лишишь себя жизни. Ты умная девочка — и у тебя все получится. Я люблю тебя, Алиенора. Мы обязательно будем вместе…»
Каждый божий день она повторяла эти слова и жила ими.
Чего Алиенора не знала, так это того, что в те самые дни, когда ее болтало по Средиземному морю, пока она со своей прислугой переходила из одних рук в другие, на восточных границах Антиохии собиралась гроза. Нуреддин, сын Зенги Кровавого, окрыленный поражениями христианских армий, решил нанести удар по христианскому княжеству.
29 июня при Инабе встретились два войска: мусульманским командовал сам Нуреддин, крестоносным — Раймунд Антиохийский.
Как разумно начинался крестовый поход, нацеленный на отвоевание Эдессы, как прав был князь Антиохии, говоривший, что защищать Иерусалим надобно на границах его княжества! И как бездарны и эгоистичны, оказались вожди крестового похода, бросившие древнюю Антиохию, отнятую с таким трудом у мусульман, на произвол судьбы. Даже остатки армии Людовика могли бы стать на границах Антиохии непреодолимой стеной для мусульманского мира, но вместо этого крестоносцы напали на мирный по отношению к христианам Дамаск, откуда, наказанные за алчность и гордыню, ушли ни с чем.
И вот теперь Раймунд Антиохийский едва ли не один противостоял Нуреддину. Ему помогали отряд графа Триполийского и наемники союзников-византийцев — числом куда меньшим, чем было обещано.
За несколько дней до битвы Раймунд приехал в Розовый дворец. Он выполнил обещание, которое дал Алиеноре, — никого он не привозил больше в этот уголок рая. Здесь жила тень его племянницы и подруги — легкая и светлая тень. Он помнил все до мелочей, что было между ними: и объятия, и слова, Раймунд Антиохийский горевал, что ее нет рядом, но и радость переполняла сердце оттого, что она жила сейчас где-то и думала о нем. А в этом он не сомневался! Он знал наверняка, что как только королева окажется в Европе, то поедет к папе и попросит развода. Она уговорит понтифика, потому что нет на свете сильнее женщины, чем Алиенора, и нет ничего такого, чего бы она не смогла добиться…
Еще он вспомнил о разбитой стальным арбалетным болтом виоле. Кто был здесь без них? Кто осмелился нарушить их идиллию? Одно предположение насторожило его, но слишком невероятным казалось оно ему. Никто, кроме Констанции, не осмелился бы сказать Людовику, куда он уезжает на прогулки. И, тем не менее, стрела разбила виолу в щепы в тот самый день, когда Людовик отказался помочь Антиохии и тем самым открыл ее пределы Нуреддину…
В полдень 29 июня две армии столкнулись на равнине Инаба. Рыцарская конница разметала отряды легкой конницы турков и стальным клином врезалась в ряды вражеской пехоты, высекая турецких бойцов сотнями — насаживая на копья, снося головы двуручными мечами, легко дробя черепа кистенями и молотами. Но основная конница Нуреддина, полководца хитрого и дальновидного, напала на пехотинцев Раймунда на флангах, один из которых состоял из наемных византийцев. Греки дрогнули первыми и были тут же смяты. А многочисленная конница сельджуков, курдов и туркмен быстро обошла крестоносцев Антиохии и, замкнув круг, ударила с тыла.
Рыцарям, которых возглавлял сам князь, пришлось взять оборону и сражаться в круге. Двуручным мечом Раймунд Антиохийский, воин, которому трудно было найти равных, сносил головы туркам, обрубал руки и нещадно убивал под мусульманами лошадей. И тогда они, теряя много убитыми, предприняли тактический ход — всадники неожиданно рассыпались перед натиском рыцарей, а другие конники, вооруженные луками, нападали и пускали сразу сотни стрел по крестоносцам и боевым их коням. И вновь вооруженные ятаганами сельджуки нападали на всполошенных и раненых рыцарей.
Сразу пять стрел вошли в лошадь князя, и она, жалобно заржав и встав на дыбы, рухнула смертельно раненной на землю — в кашу из трупов мусульман, высеченных двуручным мечом Раймунда.
Князь выбрался из-под несчастной лошади и, поднявшись, вновь вооружившись своим мечом, успел пропороть брюхо турецкому коню, а затем и разрубить его хозяина — от плеча до живота. Но турецкий ятаган другого всадника, наскочившего сзади, разрубил ему плечо, а кривой меч третьего прорубил шлем. Голова Раймунда осталась нетронутой, но его повело от удара, и он упал. Рыцари, увидев, что полководец ранен, бросились ему на выручку, но десятки новых стрел ослабили их оборону.
И все же Раймунд вновь нашел в себе силы подняться и крепко встать на ноги. Но меч его потерялся, и первым, что он увидел, было рыцарское копье: им он прошил насквозь еще одного нападавшего — и конскую шею, и самого турка с ятаганом в руке. Но легкая конница вновь разлетелась в стороны, и лучники в седлах, туркмены, вновь нацелились луками на отбивающихся рыцарей.
На этот раз десяток стрел с близкого расстояния ударили в открытую грудь Раймунда Антиохийского, защищенную только одной кирасой…
Именно в этот день Алиенора и сказала своему спасителю Рожеру Второму в палермском дворце:
— Ваше величество, я как можно скорее хотела бы поехать в Рим и преклонить колена у трона первосвященника. Мне есть в чем покаяться, и я хотела бы видеть в исповеднике только его. Если вы дадите мне надежную охрану, я буду вам только благодарна.
— Но я слышал, что король, ваш муж, пропал, — изумленно сказал Рожер Сицилийский. — Неужели вы не хотите подождать его здесь, в моем дворце? Или вам уделяют мало внимания мои слуги? Так скажите, я накажу их и назначу новых…
Рожеру Второму было не резон отпускать королеву одну — он слышал о запутанных отношениях между Алиенорой и Людовиком, но своим норманнским сердцем, черствым и хитрым одновременно, чуял: именно туда, где находится королева Франции, рано или поздно приедет и король. Но упорхнет она в Рим, так и Людовик Седьмой погонится тотчас за ней из любого порта, куда ступит его нога. А ему, Рожеру Второму, нужно было, кровь из носу, заполучить к себе короля Франции. Людовик Капетинг, измотанный дорогой, боями, лукавыми греками и кровожадными турками, должен был заключить с ним военный союз против Мануила Комнина! Во что бы то ни стало должен был! Если, конечно, король был еще жив, а не пошел на корм рыбам во время шторма или не был убит пиратами, которых в Средиземном море кормилось грабежом и душегубством предостаточно. А коли король окажется мертв, так тем паче ему понадобится королева — тогда он приложит все усилия, чтобы заключить союз с венценосной Алиенорой.
И потому несчастной женщине пришлось считать дни в Палермо, где ее ублажали музыканты и всякое желание королевы исполнялось тотчас же. Она поняла, что стала своего рода пленницей, и решила не торопить события, а подождать, как и пристало верной жене, известий о пропавшем муже.
Король объявился ровно через месяц. Вернее, известия о короле. 31 июля на Сицилию из Калабрии прибыл гонец, сообщив, что два дня назад Людовик Седьмой высадился на южном берегу Италии, в порту Кротоне. Но он, принося благодарность королю Сицилии, собирается немедленно вернуться во Францию, где его ждут дела государственной важности. Посол был отправлен немедленно обратно с известием для Людовика Французского: король Сицилии и королева Франции встретят его в Потенце.
Алиенора не знала, радоваться ей возвращению Людовика или нет. В глубине души, в самом темном ее уголке, она уже смирилась с тем, что Людовик может погибнуть. Тогда бы все решилось само собой — маленькая Мария стала бы наследницей престола, а она — регентшей при юной принцессе. Но светлые участки ее необъятной души, конечно же, умеренно радовались за то, что муж вернулся живым и здоровым.
Вместе с королем Сицилии они прибыли в Потенцу, а на следующий день туда же приехал и Людовик. Еще издалека увидев мужа, Алиенора невольно пожалела его — лицо короля было изможденным, выражение глаз трагическим. Катастрофы, следовавшие одна за другой, надломили его. Он был похож на затравленного зверя. Этому человеку, чтобы прийти в себя, надо было выспаться — как минимум полгода не вставать с постели, а только пить сонное зелье и ни о чем не думать.
— Я слышал, ты попадала в плен к греческим пиратам? — спросил он. — Они не причинили тебе вреда? Иначе я объявлю Мануилу Комнину войну и через год двину на Константинополь всю Францию…
— Нет, они были со мной любезны, — откликнулась Алиенора.
Этим он вновь признался ей в любви — просто и ясно, хотя ее и тяготило его признание. Увы, но в сердце Алиеноры остался только холод по отношению к мужу. И немного жалости.
— Ты выглядишь слишком хорошо для женщины, прошедшей ад, — тогда сказал он, и Алиенора почувствовала в его словах упрек.
— Я выгляжу так, как должно выглядеть королеве, — ответила она.
И на это он уже ничего не смог ей сказать. Впрочем, в отличие от Людовика, которого куда дольше носило по морям и забрасывало на разные берега, она и впрямь выглядела хорошо. Но как же иначе? Месяц в Палермо, ванны с бальзамами, десятки служанок, предоставленные в распоряжение королевы Франции, портнихи и хорошая кухня — все это способствовало ее «выздоровлению». И если камнем, привязанным к шее, Людовик ощущал тысячи крестоносцев и простых паломников, оставленных в Анталии и сгинувших без следа, то Алиенора уже давно забыла о них. Она была женщиной и предоставляла совести мужчины тяготиться всеми неверными поступками, даже если сама приложила к этому руку.
Людовику хотелось как можно скорее покинуть Италию и вернуться во Францию, поэтому он без колебаний согласился поддержать Рожера Второго в его политических планах противостоять Византии. Греческие пираты, осмелившиеся пленить французскую королеву, сыграли тут решающую роль.
В тот самый момент, когда источавший дружелюбие Рожер Второй при скоплении итальяно-норманнской и французской знати обнимал уставшего Людовика Седьмого, мечтавшего об одном — как можно скорее сбежать из Потенцы, во дворец явился посол из Святой земли.
— Я принес скорбную весть, ваше величество, — объявил гонец. — В Антиохии, в битве при Инабе, погиб князь Раймунд Антиохийский.
Алиенора все это слышала — она даже привстала с полукресла.
— Князь Раймунд погиб? — не веря своим ушам, воскликнул Рожер. Он терпеть не мог аквитанца, потому что тот обошел его с женитьбой на Констанции, и поэтому смерть конкурента вовсе не была для него такой уж трагичной. И все же это была ошеломляющая новость — князь Раймунд казался всем фигурой незыблемой, монументальной, воссевшей править Антиохией на долгие десятилетия.
— Именно так, ваше величество, — поклонился посол. — Говорят, он сражался, как лев, и зарубил своим мечом не один десяток турок. Атабек Нуреддин так обрадовался его смерти, что велел отсечь голову князя и отослал ее на золотом подносе халифу багдадскому.
Теперь многие смотрели на Алиенору — французы и аквитанцы, и в том числе Людовик. Смысл слов, наконец-то дошел до нее. Королева Франции смертельно побледнела, вцепилась как можно сильнее в рукояти полукресла. Но следом покачнулась и потеряла сознание — ее едва успели подхватить на руки.
…Она очнулась в своих покоях — две служанки караулили ее. Но едва Алиенора открыла глаза, как ее резануло ножом по сердцу: «Нуреддин велел отсечь голову князя…» Она уткнулась в подушки. Затем приподняла голову.
— Уходите, — сдавленно проговорила она. — Уходите! — Голос ее был страшным, и служанки мгновенно подскочили. — Пусть никто не беспокоит меня! Никто… Я не верю, не верю, — когда дверь закрылась, зашептала она, — не верю…
Она комкала в кулачках покрывала и все тянула на себя расписной шелк, раздавленной змеей извиваясь на чужой постели, и давилась рыданиями. У нее отняли все, что она любила. Забрали разом. Так она пролежала до самого вечера, и даже Людовик не решился побеспокоить ее — он прекрасно понимал, что нужен ей сейчас меньше всего.
Когда за окном стемнело и свет луны потянулся к ее постели, она отыскала в сундучке, где хранились ее драгоценности, узкий кинжал в дорогих ножнах, усыпанных каменьями. Она вытащила смертоносное оружие из ножен и взяла его в обе руки, направив острие точно на сердце. Ей было страшно. Столько холода уже было вокруг! Так она могла промахнуться. И тогда Алиенора распустила платье, обнажила плечи и грудь и прижала острие кинжала под левой грудью, к ребрам. Но так сильно стучало ее сердце, точно говорило — не смей! Я еще пригожусь тебе! Не смей!
Губы ее задрожали, глаза мигом заволокло слезами.
— Раймунд, Господи, мой Раймунд, — прошептала она так, точно это было заклинание. — Мой Раймунд…
Руки ее больше не слушались. Она выпустила кинжал — и тот звонко ударился об пол. И Алиенора вновь повалилась на смятую постель и вновь стала комкать покрывала и простыни, не в силах больше сделать ничего другого.
3
В ту ночь в Потенце Алиенора заболела — это оказался нервный срыв, отразившийся всецело и на физическом ее состоянии. Прежде выносливая, как сильное животное, она разом ослабла. Королева не могла ни есть, ни пить. Ее поили бульоном и разбавленным вином почти насильно — по ложке. Она потеряла ко всему интерес. Пустота ее взгляда и отрешенность пугали окружающих. Болезнь, по мнению лекарей Рожера Второго, угрожала самой жизни королевы. Тем не менее, несмотря на ее состояние, Людовик решил как можно скорее увезти Алиенору во Францию. Рожер получил то, что хотел, и теперь более не препятствовал венценосной чете в их отъезде.
Но едва они покинули Потенцу, как с ними столкнулись послы папы римского. Евгений Третий приглашал короля и королеву Франции в свою резиденцию в Тускуле. В эти дни в Риме бунтарь Арнольд Брешианский проповедовал борьбу с папизмом, и появляться понтифику в Вечном городе было небезопасно. Евгений Третий передавал, что хочет поговорить с обоими супругами и отказа не примет. Но истинной причины столь великого желания папы римского встретиться с ними Людовик не знал. Еще до того, как приехать в Потенцу, Алиенора послала гонцов к папе с просьбой выслушать ее. В письме она говорила, что это дело жизни и смерти и просила не посвящать ее мужа в содержание послания. Евгений Третий, уже наслышанный о разладе между Людовиком и Алиенорой, конечно же согласился на эту встречу и перед всем миром, чтобы не компрометировать королеву, сам выступил ее инициатором.
Остановки королевский кортеж делал частые — в любом замке по дороге или в монастыре. Итальянские бароны с великой честью принимали короля и королеву Франции — могущественных европейских владык, столько натерпевшихся на Святой земле. В знаменитом бенедиктинском монастыре Монте-Кассино король и королева пробыли больше двух недель — Алиеноре временно стало хуже. Монахи неустанно молились за молодую государыню, испрашивая у Бога мира и покоя ее душе и прежнего здоровья плоти.
Может быть, именно их молитвами королеве и стало лучше, когда ее кортеж подъезжал к Тускуле. По крайней мере, Алиенора уже сама ела, коротко отвечала на вопросы, но, главное, прежняя прыть и гордыня, а порой и вылезавшая наружу спесь сошли на нет.
Перед Евгением Третьим королева Франции Алиенора предстала совсем другим человеком — скромным и тихим. Если бы папе прежде сказали, какой он увидит эту женщину однажды, то понтифик бы не поверил тому известию. Да и Людовик изменился — возмужал, окреп, и тень мирских страстей и страданий, кажется, навсегда впечаталась в его молодое лицо.
— Подойдите ко мне, дети мои, — сидя на троне, в золотой тиаре и золотых одеждах, сказал понтифик.
Король и королева преклонили колени перед ним, поцеловали его холодную, изрезанную венами руку. «Подумать только, само смирение, — думал понтифик. — Вот как жизнь перетирает людей! А ведь были бунтарями, едва ли не богоборцами». Но и огня между ними тоже не существовало — это было видно и тому, на ком лежал обет безбрачия. Понтифик вздохнул: брат с сестренкой, да и только. Кузен и кузина.
Несомненно, письмо Алиеноры взволновало папу — к чему ведет королева, понять было несложно. Будучи человеком сердечным и мудрым, Евгений Третий заранее дал себе слово: если он сможет сохранить их брак, то все сделает для этого. Если же мирить супругов — дело безнадежное, то лучше выбрать другое решение этого вопроса.
— Скажите мне, чем отличаются короли от других смертных? — спросил понтифик.
Его взгляд был устремлен в первую очередь на короля. Людовик нахмурился:
— Благородством крови, ваше святейшество.
— Разумеется, благородством крови, но разве это все? Ваш министр Сугерий — человек простого происхождения, но, я уверен, сердцем он благороднее многих ваших баронов! Разве не так?
Людовик энергично кивнул:
— Это великой души человек, ваше святейшество.
— Вот именно. Так чем же? А я вам скажу, дети мои. За что отвечает простой крестьянин? За то, чтобы вовремя подоить корову и отправить ее на пастбище, посеять или собрать урожай. А за что отвечает деревенский староста? Он должен проследить, чтобы крестьяне на землях сеньора работали хорошо, платили десятину церкви, отдавали должное хозяину и сами жили не впроголодь. За что отвечает хозяин маленького замка и владетель нескольких деревень? За то, чтобы его сосед-разбойник не напал на его земли и его людей, не избил их, не обокрал, не увел скот и не вытоптал посевы. За что же отвечает крупный сеньор-феодал, у которого в подчинении много рыцарей, владетелей замков? За то, чтобы они жили в мире друг с другом, взимали подати и верно исполняли свою ленную присягу. А если нужно, чтобы они составили его войско, которое должно быть обуто, одето и накормлено, — Евгений Третий задержал взгляд на Людовике и его жене, покорно слушавшей понтифика. — Но за что отвечают короли, скажите мне, дети мои? Они отвечают за то, чтобы каждый его человек, будь то крупный сеньор, рыцарь или крестьянин, исполнял свои обязанности по мере своих сил и ответственности перед Господом. Чтобы этот круг никогда не размыкался и был вечным. Так вот я сам и отвечаю на свой же вопрос: короли отличаются от других людей великой мерой этой самой ответственности. Они должны быть в высшей степени мудры и благочестивы! Но если в душе королей смута и раздор, если они забывают о том, что они есть перед Богом, все пойдет наперекосяк, круг разомкнется, и начнется хаос, — под взглядами венценосной пары, опираясь на посох, понтифик встал. — А теперь я бы хотел исповедать вас. Первым будет Людовик…
Папа опустился в кресло исповедника, по другую сторону через решетчатую перегородку от него сел король.
— Скажи мне, сын мой, ты все еще любишь ее? — спросил понтифик.
— Да, ваше святейшество, — не раздумывая, проговорил Людовик.
— И ты готов простить ей те грехи, в которых ты ее, возможно, винишь?
Людовик медлил.
— Подумай хорошенько, сын мой, нам торопиться некуда.
— Готов, — откликнулся молодой король.
Пока понтифик беседовал с ее мужем, Алиенора все смотрела и смотрела на изваяние Божьей Матери в нише стены. Ее наказали. И наказали страшно. Господь проклял их связь с родным дядей и отнял у нее Раймунда. Сказки не вышло. Она осталась у разбитого сосуда, в котором был напиток любви, и теперь последняя влага исчезала — уходила в землю. Как уходила кровь из отсеченной головы ее возлюбленного в пожирающий все раскаленный песок Святой земли. Той земли, которую она уже ненавидела.
Королева встала на колени.
— Матерь Божья, — с отчаянием прошептала Алиенора, — спаси и помоги, не отступись от меня…
Скоро она заняла место супруга в личной исповедальне понтифика.
— Ты любишь своего мужа, дочь моя? — задал тот же вопрос Евгений Третий.
Алиенора молчала.
— Так любишь или нет?
— Я не знаю…
— Отвечай прямо и без сомнения.
— Не знаю, ваше святейшество, — голос ее дрогнул, — пощадите меня, не знаю…
— Когда ты писала мне, Алиенора, о чем ты хотела испросить меня? Я догадался и сам, но желаю услышать это из твоих уст.
Он ждал.
— Если можно, ваше преосвященство, я хотела бы отложить этот разговор, — нерешительно проговорила королева.
Сидя в полумраке исповедальни, Евгений Третий вздохнул. А следом кивнул самому себе.
— Да будет так, дочь моя. Возможно, вы еще не исчерпали своей любви. И вашим народам, о которых вам никак нельзя забывать, рано впадать в отчаяние.
Понтифик оставил их в своем дворце и сам указал на ту спальню, где должны были уложить короля и королеву. Никаких тебе отдельных покоев! Одна роскошно убранная, дабы ублажить вкус Алиеноры, и хорошо натопленная комната. И небольшая кровать под балдахином — одна на двоих. И одеяло одно. Протянет руку Людовик — вот тебе и плечо жены, ее рука. Потянется королева — тут тебе и муж под боком.
— Будем надеяться, что постель, которую благословил для них сам Господь, помирит короля и королеву, — еще до вечерней трапезы заглянув в спальню для гостей, заметил понтифик своей прислуге. Он удовлетворенно оглядел «королевское» ложе. — Дай-то Бог, чтобы, соединившись телами, они слились и душами.
А на следующее утро Евгений Третий с не меньшим удовлетворением наблюдал за еще больше присмиревшими и притихшими супругами. «Кажется, они помирились, — думал папа римский, — гроза прошла стороной, и многочисленным их народам и впрямь можно было вздохнуть с облегчением».
Покинув Тускулу, чета направилась во Францию, но вскоре разделилась. Людовику сообщили, что ему навстречу едет Сугерий с важными новостями и списком неотложных государственных дел, и король, оставив свиту и взяв небольшой отряд, поспешил в Оксерр, куда должен был вскоре прибыть его первый министр.
Алиенора возвращалась в Париж одна — большинство ее вассалов, в том числе Жоффруа де Ранкон и Гуго де Лузиньян, отправились в свои земли, а Сельдебрейль поехал в Аквитанию исполнять обязанности сенешаля провинции.
Королева въезжала в столицу своего государства уже поздней осенью — моросил дождь, и ничего не казалось на свете более унылым, чем вид старого королевского дворца на острове Сите. Она закрывала глаза и видела искрившийся золотом серп — залив Золотой Рог, где отдыхали сотни кораблей; видела величественные и пестрые дворцы Константинополя, близкий берег Азии. А когда она сжимала глаза сильнее, чтобы не дать волю слезам, то различала залитую солнечным светом Антиохию с ее лимонными садами и оливковыми рощами, и вырастал перед ней вдалеке Розовый дворец князя…
Единственной радостью было то, что она увидела свою дочку Марию живой и здоровой — Алиенора обняла ее, прижала к сердцу, вся утонула в ней. Девочка была уже большой — более двух лет мать не видела Марию, и вот — такая встреча. Но Мария заплакала — мать показалась ей чужой нянькой. Надо было еще потрудиться, чтобы крошка полюбила ее…
Весной Алиенора родила второго ребенка — дочку Алису. Надежды Людовика и всего двора на мальчика вновь не оправдались. Но сильная и цветущая Алиенора не давала повода сомневаться в том, что она способна принести еще много детей французской короне, среди которых обязательно будет наследник.
Правда, цветущей и умиротворенной Алиенора все чаще оставалась лишь внешне — внутри же она все больше недоумевала. Людовик, ранее всегда интересовавшийся ее мнением на любую тему, будь то локальная война на границах Иль-де-Франса или новые налоги, теперь даже не смотрел в ее сторону, когда раздумывал над тем, куда ему повернуть руль государственного корабля.
Сразу по возвращении Людовик провозгласил настоятеля аббатства Сен-Дени «отцом родины во всех владениях французской короны». Надо сказать, Сугерий заслужил это звание по праву — если бы не он, что бы еще стало со старой доброй Францией в отсутствие ее короля!
Не знала Алиенора другого, как, оказавшись с Сугерием наедине в Оксерре, Людовик бросился в объятия учителя и зарыдал у него на плече.
— Ах, святой отец, мне столько надо рассказать вам, стольким поделиться, — говорил он. — Я не стыжусь своих слез…
Сугерий тоже плакал — и от счастья, что видел молодого короля живым и здоровым, и потому, что едва узнал своего воспитанника. И впрямь, тень всех мук адовых отпечаталась на его лице, а значит, сердце его было разбито. Но такое не могло совершить ни одно поражение на ноле боя — только во власти сильной и коварной женщины было так ранить сердце мужчины. Что значило для Марка Антония поражение в морском бою при Акциуме в сравнении с бегством возлюбленной царицы Клеопатры, в котором римский полководец увидел предательство?
— Что же она сделала с вами, ваше величество? — удрученно спросил старик. — Как же она могла…
— Я не стану винить ее, — отвечал Людовик. — Буду винить только себя — за то, что все время перечил вам и слушал ее. Вот мой самый большой и неискупимый грех.
— Нет неискупимых грехов, — мудро ответил Сугерий. — Главное, чтобы очистилось сердце. А чистое сердце не даст повторить ошибок — оно укажет новый, светлый путь.
Едва оказавшись дома, Людовик надел серую робу и совершил искупительное паломничество в шампанский город Витри, в соборе которого семь лет назад, обезумев от гнева, он заживо спалил около полутора тысяч человек. Теперь этот город называли Витри-Сожженный. Людовик посадил у стен города кедры, привезенные из Святой земли, — никому не позволил помочь себе: все сделал своими руками. Его раскаяние было так велико, что жители Витри плакали при виде копающегося в земле короля.
Вернувшись из Шампани в Париж, Людовик призвал свой двор к скромной и неспешной жизни.
Он удалил менестрелей, сказав:
— Больше я не потерплю этого балагана. Отправляйтесь на юг, там давно перепутали райские кущи с пламенем ада.
Теперь он много времени проводил за молитвами и постами. К этому его подталкивал еще и чудовищный резонанс обернувшегося крахом крестового похода, одним из лидеров которого он был. Многие сеньоры Европы обеднели, десятки тысяч дворянских семей потеряли наследников и защитников.
Бернар Клервоский переживал эту катастрофу еще сильнее Конрада и Людовика, потому что чувствовал ответственность напрямую перед Господом Богом. Он призвал Европу к новому крестовому походу, но реакция Рима оказалась сокрушительной: папа Евгений Третий публично назвал своего учителя безумцем, а его затею — глупостью.
Людовик был одним из тех немногих, кто вспыхнул идеей отмщения, но Сугерий быстро привел его в чувство и силой убеждения направил энтузиазм короля на укрепление своего государства. В эти самые месяцы Алиенора решила, что хватит быть наседкой и пора становиться королевой. Она уже не раз проявляла желание участвовать в политической жизни королевства, хозяйкой которого являлась. Но Людовик отвечал уклончиво, говорил, что ей надо заботиться о малышах: а не это ли главная работа женщины? До времени Алиенора считала, что ему просто не до нее, — Людовику надо было пополнять казну, расплачиваться с долгами, объезжать провинции и лично давать указания вассалам, наконец, вершить королевское правосудие. Но когда тоска смертная при дворе, да еще с двумя ляльками, стала для нее хуже турецких стрел в горах Анатолии, она очень твердо сказала мужу:
— Я хочу присутствовать на Королевском совете, Людовик.
Но тот лишь пожал плечами:
— Ты можешь это делать, милая, но твой голос ничего не решит.
— Что это значит? — изумленно спросила она.
— Только то, что к твоим советам никто не станет прислушиваться. Все считают тебя виновницей наших неудач, а меня глупцом, потому что я слушал тебя.
— Помилуй, Людовик, — не сразу проговорила она. — Я согласна, мы многое натворили вместе. И я часто была виновата перед тобой и перед другими. Но время идет, и мы меняемся. В те недели, когда ты вез меня больной из Потенцы в Тускулу и потом дальше, во Францию, я многое поняла для себя, многое осознала. И в том числе свою неправоту. Поверь мне, это так. Ведь я не глупа и смогу помочь тебе. — Категоричность мужа сбила ее с толку, жестоко обидела. — Нельзя же вот так взять и отстранить меня, выбросить, точно тряпку. — В глазах ее неожиданно заблестели слезы. — Так нельзя, Людовик. Я всю свою жизнь хочу начать заново. Именно теперь, сейчас. Я даже готова вновь полюбить тебя…
— Вновь полюбить? — усмехнулся он. — Твои слова дорогого стоят! — В лице Людовика, напротив, сейчас была уверенность и сила. И еще плохо скрываемая злость. — Надо было думать раньше, Алиенора, а теперь поздно. Отныне, с твоей любовью или без нее, я намерен править один!
Но брови королевы уже быстро поднимались вверх.
— Один? — переспросила она.
— Да, один, — утвердительно и с вызовом кивнул он.
Нужно было именно так поступить с ней, чтобы руно ягненка тотчас лопнуло и показалась рыжая шкура львицы и мускулы под ней. И чтобы огонь в глазах большой кошки вновь сверкнул по-прежнему — яростно и жестоко.
— Однажды я уже говорила тебе, Людовик, я не безземельная принцесса. За мной Аквитания, Пуату и другие провинции, которые будут побольше твоих уделов. Ты и моими землями собираешься править в одиночку?
— Если потребуется, то да, — тем же тоном смело сказал он.
Но в ответ она лишь рассмеялась.
— Что же тут смешного, Алиенора?
— Только то, что, скажи я своим людям, что более не желаю признавать в тебе мужа, как они тотчас выкинут твоих бальи из своих городов! Ты нужен моим вассалам, как телеге пятое колесо!
Но он пропустил последнюю фразу мимо ушей — его взволновало другое.
— Я не ослышался: ты не желаешь признавать меня своим мужем?
Она с нарочитой дерзостью улыбнулась ему:
— Кажется, ты сам решил приблизить это время! А что насчет ошибок, в которых я виновата, так это ты оставил Антиохию без защиты и благодаря тебе погиб князь Раймунд Антиохийский. И мусульмане, против которых ты так ополчался прежде, благодаря твоему самодурству разбили христианское войско. Ты нарушил свой обет и предал общее дело, на которое позвал людей. В первую очередь — ты! — Гордо подняв голову, она усмехнулась. — Из-за ревности, Людовик, ты погубил великое дело. Святое дело. Расскажи об этом Бернару Клервосскому — вот ему будет потеха! — Неожиданно тень горечи коснулась ее глаз и губ. Королева тяжело вздохнула. — Так не может продолжаться долго, и мне жаль, если ты не понимаешь этого. Когда-то я умела летать, но с тобой я чувствую себя птицей с перебитым крылом, — Алиенора обреченно покачала головой. — Ты слепец, Людовик. Слепец…
4
Неожиданные события августа 1150 года временно отодвинули семейные раздоры в королевской семье на второй план. И на первый вышла ссора между Людовиком Французским и его могущественным вассалом Жоффруа Анжуйским Плантагенетом, прозванным Красивым.
И распря эта готова была обернуться настоящей войной…
Жоффруа вернулся почти на год раньше Людовика, и вскоре у него возник конфликт с королевским сенешалем в Пуату, неким Жиро де Берле. Земли Алиеноры Аквитанской, которыми теперь управлял король, граничили с землями графа Анжуйского. Этот самый Жиро де Берле претендовал на небольшой лесок.
Его считал своим и Жоффруа Анжуйский.
И лесок-то был крохотный, да пожар разгорелся из-за него что надо. Граф выбил из спорной территории людей Жиро де Берле, а тот заперся в своем пограничном замке Монтрей и стал поносить оттуда грозного анжуйца последними словами. Так продолжалось три месяца. Потерявший терпение и охваченный гневом Жоффруа подошел к замку с небольшим войском и забросал Монтрей из катапульт горшками с кипящей смолой. Замок на славу заполыхал, и уже скоро Жиро де Берле запросил пощады и открыл ворота. Насмешник был схвачен, закован в кандалы и отвезен в Анжер. Все это происходило в те самые месяцы, когда Людовик еще предавался печальным мыслям в Иерусалиме и ждал корабли Рожера Второго. А по папской булле любой феодал, который решится напасть на своего соседа, находящегося в Крестовом походе, немедленно отлучался от церкви. Именно так папа Евгений Третий и поступил с графом Анжуйским, на что тому оказалось ровным счетом наплевать.
В первые месяцы по возвращении Людовику оказалось не до мелких междоусобных препирательств. К тому же 13 января 1151 года умер отец Сугерий. Это была настоящая трагедия для короля — Людовик плакал, и его слезы воистину были горьки. Он лишился друга, наставника, защитника. В тяжелую годину Второго крестового похода Сугерий умудрялся один тащить целое государство на своих плечах. Теперь же Людовик оказался с жестоким миром один на один. С миром, где было столько неразрешенных вопросов и так мало ответов. А ведь все эти ответы Сугерий знал, но теперь, увы, унес их в могилу.
— Людовик, решай дела государства разумом, без сердца, — только и успел сказать на смертном одре слабеющий Сугерий ученику — королю Франции. — И никогда не позволяй превращать себя в игрушку в чужих руках — особенно женщине.
Настоятеля аббатства похоронили под сводами нового собора Сен-Дени, его же творения, рядом с королями, которые на том свете должны были поблагодарить этого человека, вышедшего из простой среды, но столько давшего государству их потомков.
Рассмотрев наконец-таки ситуацию с Жиро де Берле и поджогом пуатевинского замка Монтрей, Людовик рассвирепел и, собрав войска на северных границах Иль-де-Франса, вошел на территорию Нормандии и взял штурмом крепость Арк. Взаимные удары недавние товарищи по оружию сделали — теперь все решить могла только война или мирные переговоры. Но великий миротворец Сугерий умер, и некому было рассудить короля и графа, между которыми уже прогремела гроза, и молния, ударившая в землю, выжгла черную пропасть.
Нормандия выступила против короля Франции, но ему тут же подоспела помощь из-за Ла-Манша в лице сына графа Стефана де Блуа — Евстафия.
Сам того не подозревая, Людовик оказался в центре запутанного клубка англо-нормандско-анжуйской политики, от которой так ретиво сбежал четырнадцать лет назад в Антиохию молодой Раймунд Пуатьерский.
После смерти Генриха Первого Грамотея дочь его Матильда и племянник Стефан де Блуа начали борьбу за власть, окунув Англию и Нормандию в хаос гражданской войны. Но у Матильды был могущественный супруг на континенте — Жоффруа Красивый Анжуйский, когда-то выбранный ей в мужья дальновидным отцом, и молодой, но уже воинственный сын Генрих. Не так давно анжуйцы прижали Стефана де Блуа и вынудили его признать их условия: сразу после смерти Стефана королем Англии и Нормандии становится Жоффруа Анжуйский, а сыну Стефана Евстафию достается графство Блуа и Булонь.
Немного, но все же лучше, чем ничего.
В том самом 1150 году, когда Жоффруа Анжуйский рассорился с сенешалем Пуату Жиро де Берле из-за пограничного лесочка, граф торжественно передал власть над герцогством Нормандия своему старшему сыну — восемнадцатилетнему Генриху.
И теперь получалось, что Людовику Седьмому грозила война на два фронта: на западе — с Жоффруа Анжуйским, на севере — с его сыном Генрихом. В связи с этим помощь от Евстафия, так и не смирившегося со слабостью, проявленной его отцом Стефаном де Блуа, была очень кстати — она оттягивала силы Генриха Нормандского на север, к Ла-Маншу.
Все это грозило Европе, и так истощенной Вторым крестовым походом, страшной войной. Нормандия и Анжу набросились бы на Иль-де-Франс, на Нормандию напала бы Англия в лице Евстафия, на Анжу — Пуату и Аквитания. Другие герцогства и графства Франции тоже не остались бы в стороне.
Перспектива была устрашающая: к чему привел бы этот ад, не открыл бы ни один предсказатель.
И тогда на политическую арену Европы вновь вышел Бернар Клервоский. Он взялся помирить непримиримых противников — короля Франции Людовика Седьмого и графа Жоффруа Анжуйского Плантагенета.
По настоянию Бернара в пограничном городе Дрё была созвана ассамблея, на которую пригласили первых баронов королевства. В присутствии доброй сотни свидетелей, высокородных сеньоров и сеньор, решил Бернар, король и граф будут сдержаннее и не дадут разгуляться своим страстям.
Тем не менее, появление Жоффруа Анжуйского Красивого поразило всех. Его ждали с нетерпением — он опаздывал. И вот церемониймейстер ударил жезлом об пол и зычным голосом произнес:
— Граф Анжу и Мэна, Жоффруа Плантагенет!
Граф вошел по-хозяйски — в черном кафтане, расшитом серебром, в замшевых перчатках, при мече на широком поясе, и кинжале, в черной бархатной шапочке, украшенной веточкой платана, каковой он украшал любой головной убор, даже шлем. Его длинноносые сапоги были сшиты на славу и смотрелись последним криком моды, каковую он сам поневоле и придумал (кто вспомнил бы, что под мягкой кордовской кожей граф скрывал больные пальцы!); звонко позвякивали шпоры анжуйца.
А вслед за Жоффруа в залу грубо втолкнули несчастного Жиро де Берле, в драном пурпуэне и кандалах, сцепивших его руки и ноги. И вот этот вызывающий вид триумфатора и сразил всех наповал — граф точно нарочно бросал вызов своему королю и говорил: «Я не менее значим пред Господом Богом, чем вы, ваше величество! И никому не спущу оскорблений!»
Людовик, как монарх и верховный судья, восседавший на троне в красном кафтане и горностаевой мантии, побледнел от такой наглости и сжал рукояти трона. Но Алиенора лишь улыбнулась появлению красавчика Жоффруа, а до сенешаля своей провинции ей в эти минуты и дела не было. Она смотрела за спину графа — там, в окружении анжуйской свиты, появился молодой человек — в таком же, как и граф, черном кафтане; среднего роста, широкоплечий и сильный, с немного вьющимися светло-рыжеватыми волосами.
Но прежде церемониймейстер объявил и его:
— Герцог Нормандии, Генрих Плантагенет!
«Вот какой он, сын Жоффруа, — улыбаясь, думала Алиенора. — Но неужели ему девятнадцать лет? Он выглядит куда старше…» Но что больше всего притягивало ее в нем, это взгляд молодого герцога — упрямый и дерзкий. И этот взгляд, едва Генрих вошел в залу, был направлен на нее — королеву. Оказалась бы она скромницей — оскорбилась бы…
Молодого герцога, с которым ее муж уже начал войну и к которому, соответственно, испытывал явную неприязнь, представили королевской чете.
И Алиенора подарила Генриху улыбку — одну из тех, которые еще в Аквитании, когда она была неопытной девочкой, сводили романтичных мужчин с ума. Теперь же это была улыбка львицы — вырывающей сердце выбранной жертвы. Целенаправленно или мимолетом — по прихоти.
Генрих поклонился. Что же увидел он? Женщину из легенд о короле Артуре. Великая королева, молодая и ослепительная, была еще прекраснее, чем ему говорили. А он был романтичен, этот молодой герцог Нормандский, и, в отличие от Людовика Французского, предпочитавшего общение с Господом на языке псалмов, любил часами слушать песни менестрелей о великих рыцарях и прекрасных дамах. А еще… он хотел увидеть Алиенору, потому что его отец не раз говорил о королеве, которая неслась по равнинам Азии во главе отряда амазонок с луком наперевес. Которая стреляла не хуже заправского охотника и вскружила голову собственному дяде — князю Антиохийскому. Не говоря уж о том, что рыцари-южане табунами ходили за ней. Такой лучше бы и на свет не родиться, добавлял Жоффруа, сколько бы мужчин остались живы! Но она была единственной женщиной, добавлял Жоффруа, ради которой, окажись она безраздельно его, он бы отдал свою жизнь не задумываясь.
И вот теперь молодой Генрих видел эту женщину перед собой — с царственной осанкой и высокой грудью, синеглазую, с лицом ясным и открытым, в ярко-голубом платье, густо расшитом золотом, с золотыми нитями в светло-каштановых волосах, с легким энненом на голове.
И эта королева, ставшая легендой, была так близка от него, что, протяни он руку, коснулся бы краешка ее платья…
Но романтичное настроение, охватившее Генриха, тут же сбил могучий голос Бернара Клервоского, возвращая герцога Нормандии к реальности.
— Ваше высокомерие, граф, преступно, — Бернар, как всегда, был облачен в грубую сутану. Глаза же его горели так, что, казалось, могли запросто поджечь весь маленький дворец города Дрё, где собралась ассамблея. — Мало того что вы дерзким поступком оскорбили вашего сюзерена, но вы еще и оскорбляете церковь, не замечая ее гнева, направленного на вас!
— Меня оскорбили первым, ваше преподобие! — возмутился Жоффруа Красивый. — Этот червь, — он указал пальцем на трепетавшего Жиро де Берле, — должен радоваться, что я не отрезал ему язык за ту хулу, которой он поливал меня! А не отрезал я ему язык лишь из-за уважения, которое испытываю к своему королю! — Жоффруа приторно-любезно поклонился Людовику. — Пока еще испытываю!
Людовика, стоило начаться перепалке, уже лихорадило от гнева. Что до Алиеноры, она вновь мельком взглянула на молодого герцога и тотчас поймала его взгляд, направленный на нее. Алиенора опустила глаза, но на этот раз улыбнулся Генрих.
— Повелеваю вам от имени церкви освободить сеньора де Берле, — грозно приказал Бернар, — и тогда я сам сниму с вас отлучение!
— Прежде я хочу, чтобы мой король извинился передо мной за своего нерадивого слугу! — с гневом воскликнул Жоффруа. — Или пусть сам отрежет ему язык — здесь же, при мне!
Людовик едва не подскочил с трона, а Жиро де Берле, и без того униженный, вжал голову в плечи.
Опомнитесь, граф, — потряс пальцем Бернар Клервоский. — Это преступление — силой удерживать в плену человека своего короля! — Монах обвел взглядом всю ассамблею. — Это великий грех, и об этом знает каждый сеньор! Но вы пленили еще жену несчастного и его детей! Где же мера вашей чести и благоразумия? Призываю вас, не навлекайте на себя еще больший гнев церкви и Господа! Смиритесь, дайте слово отпустить семью де Берле немедленно, и я сейчас же, при всех, сниму с вас отлучение! И прощу вам преступный грех насилия!
— Если держать в плену такого мерзавца, как ваш де Берле, это грех, то я не хочу, ваше преподобие, чтобы мне этот грех отпускали! — зло выдавил из себя Жоффруа Анжуйский. — А его родные и близкие станут для меня гарантией, что мой король, — он встретился взглядом с Людовиком, и электрический разряд пронесся в воздухе, — выполнит мое справедливое требование!
Все бароны, кто это слышал, зароптали — наглость и самоуверенность графа превосходили все доступные границы. Тем более пред очами самого Бернара Клервоского — чести и совести рыцарского века!
— Берегитесь, граф, — умерив тон, но оттого став еще более грозным, произнес Бернар. — Какой мерой вы мерите этот мир, такой мерой вас будет мерить Бог.
— Как вам будет угодно, — ответил Жоффруа Анжуйский. — Я вижу, мы ни до чего не договоримся. — Граф обернулся к своим рыцарям и сыну Генриху. — Мы уходим! Ваше преподобие, ваше величество, — он галантно поклонился всем по очереди. — И не забудьте этого бездельника! — сразу став резким, граф указал пальцем на Жиро де Берле.
Но несчастный сенешаль Пуату, зазвенев цепями, бросился к ногам Бернара Клервоского и вцепился в его рясу.
— Ваше преподобие! — подняв голову, обливаясь слезами, завопил он. — Не за себя я боюсь, а за своих родных! Граф уже страшил меня, что придушит их, так он исполнит свое обещание! Умоляю вас, защитите меня!
Бернар положил руку на темя де Берле.
— Не бойся, — сказал он, — помощь придет к тебе и твоим родным даже раньше, чем ты думаешь.
После этого люди графа подняли сенешаля, еще хватающего руками воздух в направлении Бернара Клервоского, и вынесли прочь из залы. Уходя за отцом, Генрих обернулся — королева Алиенора провожала его взглядом…
5
Пересекая границу Иль-де-Франса и Анжу, двадцатилетний Генрих Нормандский переживал не на шутку. Это же надо было — взять и влюбиться!
И хватило одного взгляда…
Новый герцог Нормандии должен был принести оммаж королю Франции, которому он номинально подчинялся. Этого Генрих еще сделать не успел, да и прежде не торопился — помешали военные действия. После горячности его отца он должен был стать ни больше, ни меньше, а врагом короля Франции. А значит, и королевы. Но этого Генриху никак не хотелось. Он желал только одного — еще раз увидеть эту женщину. Но не просто увидеть. Он хотел коснуться ее — края платья, если повезет, руки. Заглянуть в ее глаза. Потому что не мог избавиться от одного чувства, что и она хотела того же…
Но это оказались далеко не все причины для переживаний! Когда отряд графа Анжуйского уже собирался выехать из Дрё, Генрих получил записку.
«Благородный герцог Нормандии! Хочу попросить вас, как рыцаря, за своего несчастного подданного Жиро де Берле. Конечно, он был не прав, обидев вашего отца, к которому я отношусь с великим уважением, потому что имела честь знать его прежде. В Святой земле мы противостояли сарацинам плечом к плечу. Но ведь потому Господь и доверил нам вершить судьбы народов, что мы на голову выше других — и в благородстве в первую очередь.
Милый Генрих, если мой муж не хочет решать это дело миром, я, королева Франции Алиенора, прошу вашего отца простить нас обоих, меня и Людовика, за нашего нерадивого слугу. Эта распря не стоит великой войны! А что касается того лесочка на границе Пуату, из-за которого разгорелся весь сырбор, так я в любом случае оставляю его за графом Анжуйским, если этот клочок земли ему так дорог.
Если вы захотите показать это письмо своему отцу, я не буду против, но никому более.
С уважением, королева Франции Алиенора».
Ум этой женщины поразил молодого Генриха — нельзя было написать более емкого и мудрого письма за такое короткое время!
— Отец, — сказал Генрих по дороге, — а не отпустить ли нам этого несчастного дурня де Берле? Разве он стоит войны между Анжу и Капетингами?
Они ехали верхом, облачившись в кольчуги и обернувшись плащами. Кто знает, а вдруг люди короля захотят напасть на них и отбить «несчастного дурня»?
— Стоит, — ответил отец, — если король не принесет мне извинения за выходку этого пройдохи.
— А если это извинение принесет королева? — как ни в чем не бывало спросил Генрих.
Жоффруа взглянул на сына.
— Что ты этим хочешь сказать?
Молодой герцог Нормандии усмехнулся.
— Отъедем в сторону?
Усмехнулся и его отец — он был заинтригован.
— Как скажешь, сын.
Жоффруа и Генрих выехали из середины отряда.
— Эй, воин! — крикнул молодой герцог одному из оруженосцев, вынимая из-за пазухи свиток. — Факел сюда!
Оруженосец выехал вперед и передал герцогу факел. Тот взял его и протянул бумагу отцу.
— Прочтите, — сказал он.
Генрих приблизил факел так, чтобы отец смог легко прочитать письмо. Граф Анжуйский взял свиток и развернул его. Щурясь, он вчитывался в каждую строку. Пару раз граф поднимал глаза на сына и продолжал читать. А когда закончил, то изумленно покачал головой.
— Я узнаю эту женщину! Она великолепна!
Письмо оказалось и впрямь мудрым. Во-первых, Пуату было территорией Алиеноры, поэтому извинялась за своего слугу именно королева. Во-вторых, она была женщина и просила об одолжении, надеясь на рыцарственность своих адресатов. И, в-третьих, она предлагала герцогу Анжуйскому забрать миром тот лесок, из-за которого все и началось. Понятно, что после такой дарственной граф Анжуйский оказался бы последним мужланом, настаивая на обладании этим лесочком. Теперь он должен был просто отказаться от него — чего бы ему это ни стоило!
Кортеж замедлял ход — взоры всех вассалов были обращены на хозяев.
— И что же ты предлагаешь, мой «милый Генрих»? — усмехнулся Жоффруа Анжуйский.
— Если Людовик туп, то умна его супруга, — сказал Генрих. — Упираться, подобно ослам, в старое недостойно нас, отец. Нет сомнений, это не игра и письмо написано втайне от мужа. Сделаем даме приятное — пойдем у нее на поводу. Тем более королева Алиенора этого достойна.
Жоффруа утвердительно покачал головой:
— Это верно, она этого достойна. Да и воевать с женщинами я не привык. Тем более с Алиенорой. — Мечтательность при свете факела озарила лицо тридцатидевятилетнего графа. — Она хочет мира, но его хочу и я, и поэтому она победила. Но пусть остальные считают, что победил наш великий святой — Бернар Клервоский. Ему не впервой побеждать, — он прищурил глаза. — Да уж не влюбился ли ты в Алиенору?
Генрих опустил глаза. Жоффруа покачал головой.
— Смотри, эта женщина вырвет твое сердце и съест его без приправы — между рябчиком и оленем. — Он еще более убедительно покачал головой. — Ох, смотри!
— Что вы говорите, отец, она — чужая жена. Тем более моего короля. Нашего с вами короля…
Граф Анжуйский рассмеялся, протянул Генриху письмо королевы и пришпорил коня.
— Она — людоедка, сын мой! — выкрикнул он, влетая в общий строй их большого отряда. — Людоедка!
В одной руке молодой герцог Нормандии держал свиток, в другой факел. А сердце его замирало от двух написанных женской рукой слов: «Милый Генрих…»
6
Европа была удивлена: через три дня после скандальной ассамблеи Жоффруа Анжуйский передал Жиро де Берле со всем его семейством королю Франции. Злосчастного сенешаля Пуату привез в Париж молодой Генрих Нормандский, заодно изъявив желание принести сюзерену долгожданный оммаж.
В присутствии королевы и всего двора Генрих встал на одно колено и вложил свои руки в руки Людовика Седьмого, восседавшего на троне. Король Франции торжествовал. Как и все бароны королевства, он приписал это смирение зарвавшегося графа Анжуйского гневному обличению настоятеля Клерво, отца Бернара.
Впрочем, разве Бернар Клервоский не обещал несчастному Жиро де Берле, что его освободят даже раньше, чем тот надеется? Обещал.
Так оно и случилось.
По поводу принесения оммажа король Франции должен был устроить небольшой пир — и он состоялся. Молодой Генрих просто светился радушием. Алиенора выпросила у мужа ради такого торжественного случая пригласить двух-трех музыкантов. Ну что за торжество без музыки и танцев?
Людовик, нежданно-негаданно избежавший войны, непомерных затрат, тысяч погибших, не стал перечить жене. Музыка так музыка. Пусть будут и танцы…
И вот зацепили струны своих виол менестрели, еще один ударил в тамбурины, вторя им, зазвенели цитры…
— Ваше величество, — утерев руки полотняной салфеткой, поклонился королю молодой герцог Нормандский. — Разрешите мне пригласить на танец вашу несравненную супругу!
Король, настроенный благодушно, пожал плечами:
— Будьте так любезны, герцог.
Генрих подошел к королеве, протянул ей руку и вывел из-за стола… И вот он уже касался ее и пальцы его изредка пересекались с пальцами этой богини, теплыми и нежными. А как пахло от этой женщины — духами и бальзамами! И веяло от нее горячим и ненасытным нутром, желанием, ее нерастраченной страстью и просто жизнью, которая била из этой женщины так, как выплескивается кипяток из доверху наполненного горшка, поставленного на огонь и забытого!
И голова уже шла кругом у девятнадцатилетнего Генриха, и он готов был забыть фигуры, которые ему преподавал учитель танцев, старый португалец.
Только два раза он встретился с ней глазами.
Первый раз, когда понял, что если не скажет сейчас задуманного прежде, то уже не скажет никогда.
— Я счастлив, государыня. Счастлив уже потому, что касаюсь вашей руки, — проговорил он. — Простите меня. — Он готов был провалиться сквозь землю. — О, Господи, простите…
Опытный молодой мужчина, отец двух бастардов, Генрих покраснел, как вареный рак. И больше уже не посмел сказать ничего. Его смелости хватило только на то, чтобы второй раз встретиться взглядом с королевой, К великой своей радости, которая жаром разлилась по его телу, в ее глазах он прочел желание не отпускать и его подольше.
В эти же дни случилось событие, разом переставившее все главные фигуры на европейской игровой доске. По крайней мере, на северо-западной ее половине. В жаркий августовский день, когда мало спрятаться в тени платанов, но хочется иной прохлады, Жоффруа Анжуйский Красивый решил искупаться в Луаре неподалеку от замка Шато-дю-Луар. Вода была особенно прохладна, неподалеку били подземные источники, а граф, разгоряченный вином, долго не хотел выходить на берег. В эту же ночь он слег, а еще через трое суток умер в горячке от воспаления легких.
Девятнадцатилетний Генрих, герцог Нормандии, в одночасье стал графом Анжу и Мэна, а также наследником английской короны. Правда, ее нужно было еще отстоять. Но и без Альбиона только на континенте в его руках оказались земли, впятеро превосходившие королевский домен Капетингов. Теперь, когда с Людовиком заговаривали о молодом Генрихе Плантагенете, король Франции неизменно хмурился.
Но что ему еще оставалось делать?
7
Каждый день для Алиеноры при дворе ее мужа становился пыткой. Она просилась в Аквитанию, но он не отпускал ее. Алиенора сказала: «Я хочу показать дочерей на своей родине». Он ответил: «Пусть родина сама приедет и посмотрит на наших дочерей». Недавняя покорность графа Анжуйского, уже покойного, и его сына герцога Нормандского только возвеличили Людовика в собственных глазах. С другой стороны, он не забыл, как смотрела его жена на молодого герцога.
— Этот грубиян показался тебе симпатичным? — однажды не удержался и спросил он.
— Он вовсе не грубиян, — ответила супруга. — Грубиян тот, кто не замечает красоту, тем более, если она рядом. — Этот камень был брошен в огород Людовика. — Но Генрих сразу разглядел то, что должен был разглядеть рыцарь.
Король пришел в негодование — все передряги сделали его нервозным и чувствительным к чужим выпадам. Особенно к выпадам Алиеноры. Но и он в карман за словом не полез:
— Я уже был чересчур восприимчив к красоте — и мне это вышло боком!
Так они и жили, вечно готовые упрекнуть друг друга. К сожалению, у обоих хватало на то причин. Для Алиеноры в сердце мужа и жизни всего королевства становилось все меньше места. Возможно, Людовику и хотелось открыть свое сердце, как и прежде, сделать так, чтобы жена всюду была рядом и решала с ним все государственные дела, но в ту реку им было уже не войти. С одной стороны, одно имя Алиеноры отныне внушало всему Королевскому совету ужас и неприятие: никто не забыл ни похода через Константинополь, ни Кадмских гор, ни Антиохии. С другой, и сам Людовик, вспоминая слова Сугерия на смертном ложе: «Никогда не позволяй превращать себя в игрушку в чужих руках — особенно женщине», не желал более становиться посмешищем. Да и Антиохию он никогда бы не смог ей простить…
Алиеноре нужно было перерезать глотку половине советников Людовика, чтобы хоть на четверть отвоевать свои прежние позиции — государыни, властительницы умов и душ.
А так ее держали за тварь бессловесную.
Но как долго Алиенора могла мириться с подобной ролью?
Осенью 1151 года в Париж из Тайбура приехал Жоффруа де Ранкон, засвидетельствовал свое почтение королю и вскоре отбыл. На следующий день Людовику доложили, что аквитанец якобы уехал с пакетом от своей хозяйки, но кому было предназначено письмо, над которым так усердствовала королева, этого соглядатаи-слуги не установили.
Надо сказать, что Людовик становился все более подозрительным к своей жене. Каждый новый день все дальше отдалял их друг от друга. И эта сила была так велика, что никакая другая уже не могла соревноваться с ней. Ни дети не могли их сблизить, ни то хорошее, что было в прошлом. К тому же каждый спал в своей постели. После нескольких ночей, во время которых Алиенора превращалась в холодную рыбу, он избегал требовать исполнения супружеских обязанностей.
— Куда ты послала де Ранкона? — войдя в покои жены, спросил король, едва узнав о том, что бывший крестоносец стал курьером.
Недобрый огонек был в глазах Людовика. Как у судьи, что заранее убежден в вине подсудимого. Но супруга лишь мельком взглянула на него. Алиенора сидела в полукресле и перебирала струны виолы, мурлыча себе под нос старую провансальскую песенку, которую часто напевал Гильом Десятый.
— Почему ты сам не спросил у него? — не поднимая глаз на мужа, ответила она вопросом на вопрос, продолжая наигрывать.
— Я спросил. Он ответил, что у него дела в родной вотчине.
— Тебе этого мало? — усмехнулась королева. — У тебя дела в Иль-де-Франсе и Орлеанэ, у него в Тайбуре. — Она пожала плечами. — Что тут удивительного?
— А если мои люди догонят его и призовут к ответу?
— Ты думаешь, он отправился пешком, как пилигрим? — вновь усмехнулась она.
— Не думаю. Я уверен, что он мчится на самых быстрых лошадях. Но куда мчится сейчас де Ранкон?
— Людовик, не порть мне этот вечер, — сказала королева. И тут же вздохнула: — Впрочем, ты его уже испортил.
Король хотел что-то сказать, но не решался. Музыка раздражала его, сбивала. Он огляделся. Покои королевы были обставлены куда богаче, чем у короля. Тут было много шелка и бархата, серебряной вышивки и золотой тесьмы. Когда-то он попадал сюда, как в сказку, и мгновенно вспыхивал, стоило юной супруге обнять его. Здесь все притягивало Людовика прежде, одурманивало, ослепляло. И теперь — все та же высокая постель. Но сердца людей отныне бьются иначе.
— Не в Рим ли едет твой гонец? — выдавил он наконец-то из себя вопрос, который обжигал как уголь, положенный на ладонь.
Алиенора перестала играть, взглянула на мужа.
— А что ему делать в Риме? — Она неторопливо отложила инструмент. — Скажи мне, Людовик, что?
Она вновь бросала ему вызов. Три страшных слова: «Ты хочешь развода!» — разрывали ему глотку, но так и остались невысказанными.
— Я не верю тебе, — вместо этого тихо сказал он. — Никогда не верил!
— И напрасно, милый, — ледяным тоном произнесла она.
— Напрасно?! — язвительно усмехнулся он. — Значит, напрасно…
Людовик быстрым шагом вышел из покоев королевы, но так выходит тот, кто скоро собирается вернуться. Все так и случилось. Людовик влетел в покои со шкатулкой в руке и поставил ее на ночной столик. Не сводя глаз с королевы, он открыл крышку и вытащил распечатанный свиток. Алиенора прищурила глаза и тотчас вспыхнула — она уже знала, что это.
— «Милая Алиенора!» — прочитал король, но следом торопливо нахмурился. — Все читать нет необходимости. — Глаза его забегали по строчкам. — Так-так. «Даже если понтифик не сумеет поднять весь христианский мир, прошу тебя, собери войско и направь его в Святую землю. Прошу тебя во имя Господа, наших близких, которых уже нет с нами, нашей общей крови». — Людовик усмехнулся. — А вот и она, сладкозвучная концовка. «Я помню ту ночь в Бордо — я не забыл ничего». — Последние слова он произнес с особым выражением. — «Твой любящий дядюшка Раймунд, князь Антиохии».
— Так ты обворовал меня?! — возмущенная до глубины души и уязвленная до боли воскликнула Алиенора.
— Нет ничего в пределах Иль-де-Франса, что было бы не мое, — в ответ холодно усмехнулся король. — Так что же было в ту ночь в Бордо?
Она не отвечала ему. И тогда Людовик вытащил из шкатулки еще один хорошо знакомый королеве предмет — тонкий кинжал. А ведь она позже искала его! Это был тот самый кинжал, который Алиенора приставляла к сердцу во дворце Рожера Сицилийского, думая заколоть себя.
— Он выпал из твоих рук, когда ты лежала без памяти на постели, в Потенце, узнав о гибели князя Антиохии, — Людовик в гневе шагнул к ней. — Племянница так горюет о дядюшке, что едва не кончает жизнь самоубийством?!
В руке он держал злополучный кинжал, но королева, исполненная презрения к мужу, устроившему обыск в ее вещах, старалась забыть о страхе и не замечать оружия.
— Что же было в ту ночь в Бордо? — повторил он вопрос и рассек лезвием воздух, точно отмахнулся от навязчивого призрака. — Что?
— Ночная прогулка, не более того, — холодно улыбнулась Алиенора. В ее глазах было все больше упрямства и вызова. — Ты и впрямь так хочешь узнать, какое место на земле я считала раем? — Алиенора не отпускала взгляда супруга. — Так хочешь или нет?
В гневе королева готова была выложить ему все. Но Людовик только сокрушенно покачал головой.
— А ведь однажды я мог убить тебя, — сказал он. — В то утро ты лежала в постели, а я стоял над тобой с мечом. Я только что вернулся из Розового дворца — из вашего рая.
Людовик положил кинжал на стол. Она же, задохнувшись от этого признания, вцепилась в рукоять кресла, но Людовик, занятый своими переживаниями, не заметил ее чувств.
— Будь он проклят, этот ваш рай, — глухо сказал король. — И твой князь Антиохийский, гори его душа в аду!
Розовый дворец! Вот почему отъезд из Антиохии был так скор! Но Алиенора быстро справилась с собой и гордо встретила взгляд мужа:
— Позаботься лучше о своей душе, Людовик.
Он больше не произнес ни слова. Скрутил на ее глазах свиток и с ним вышел из покоев королевы.
8
Этот разговор между супругами состоялся в октябре, а в ноябре весь двор двинулся в путешествие по владениям Людовика и Алиеноры. За венценосной четой следили все без исключения — и южане, и северяне. И те, и другие с недавнего времени держались порознь. Свиту короля составляли ненавистные Алиеноре тамплиеры, свиту королевы — ее отчаянные аквитанцы Гуго де Лузиньян и Сельдебрейль. Отношения короля и королевы походили на плотину, которая должна была вот-вот прорваться. И она прорвалась — сразу после Рождества, которое супруги в окружении двора провели в Лиможе.
В Божанси, куда они въехали, пожаловал Жоффруа де Ранкон — еще один верный слуга своей королевы — с небольшим, но хорошо вооруженным отрядом аквитанских рыцарей.
Он привез грамоту от папы римского — судьбоносную для всей Европы. И в тот же день, по требованию понтифика не откладывая дело в долгий ящик, архиепископ Сансский созвал собор, на котором брак короля Франции Людовика Седьмого и герцогини Аквитании Алиеноры был признан недействительным по причине не выявленного ранее близкого родства. У Алиеноры отнимался титул королевы Франции и возвращался титул герцогини Аквитании вместе со всеми ее землями. Дети, разумеется, оставались у отца, но по договоренности с тем же отцом она могла видеть их. Как-никак, Алиенора вновь становилась вассальной подданной бывшего мужа.
Весь этот день Людовик провел точно в наваждении. У него не было ни воли, ни сил что-то предпринять. Но что он мог сделать? Он ждал этого удара и получил его. Людовик сам подтолкнул ее к этому шагу, отныне закрепленному волей римского первосвященника.
Приговор их браку обжалованию не подлежал.
Король Франции и герцогиня Аквитании покидали Божанси одновременно. Алиеноре хотелось как можно скорее вернуться в Пуатье и отдышаться после тяжелых и опасных последних месяцев, когда ее жизнь превратилась в борьбу с теперь уже бывшим мужем. Людовик же отныне ненавидел этот город: здесь он был унижен — и как мужчина, и как государь. Потому что ни для кого не была секретом истинная причина развода — и все чаще в качестве причины официального разрыва короля и королевы называли неверность Алиеноры.
Выйдя из храма, но еще не спустившись по ступеням, перед всей соборной площадью Божанси король и герцогиня оказались лицом друг к другу. С одной стороны площади скопились французы короля, с другой — аквитанцы герцогини. Южане и северяне, изрядно поднадоев друг другу, расставались легко.
— Я больше не твоя жена, — сказала Алиенора.
Людовик посмотрел на нее так, что ей даже стало жалко его. Он был похож на побитого и выброшенного вон пса. Герцогиня Аквитанская грустно усмехнулась:
— Теперь ты не сможешь и дотронуться до меня, Людовик. Даже если тебе этого очень захочется!
Но он молчал. Им не мешали — оставили наедине. Они должны были сказать последние слова друг другу. На них смотрели, затаив дыхание. Только сейчас король вновь увидел, как эта женщина прекрасна и желанна для него. И он вновь, не раздумывая, плюнув на всех советников, предложил бы ей руку и сердце, если бы знал, что она не откажет.
— Прощай, — сказала Алиенора и пошла вниз по ступеням собора.
Она, свободная как ветер, гордо подняв голову и придерживая платье, пересекала площадь, направляясь к своей свите. А там уже выводили для герцогини вперед коня, зная, что она поедет верхом, и шумно готовились в дорогу.
И тогда, глядя ей вслед, Людовик прошептал:
— Господи, я потерял ее…
Пятнадцать лет жизни и пятнадцать лет любви уходили прочь, как будто их и не было.
9
Через два дня Алиенора остановилась в блуааском монастыре Сен-Ломере на ночлег. Знаменитую герцогиню приняли с радостью и выделили самые удобные гостиничные покои, в которых останавливались исключительно важные особы — епископы и архиепископы.
Камин уже был растоплен. Алиенора искупалась в кадушке с горячей водой, служанки расчесали ей волосы, одели в шелк и уложили в постель. Она думала, что долго не уснет, но уснула разом — напряжение и переживания прошлых дней совсем лишили ее сил. Она блуждала по темным переулкам своих снов и уходила по ним все дальше. Вот она въезжала в Константинополь, оказываясь среди дворцовых громад, но великий город почему-то был пуст — ни единого человека! А то попадала под стрелы коварных турок в Кадмских горах — и все стрелы были нацелены на нее одну. Алиенора оглядывалась по сторонам и понимала, что она и есть одна на этой горной дороге, на маленьком плато! Потом из темноты, в седле белого скакуна, она вырывалась на солнечные равнины Антиохии, где за лимонными садами и оливковыми рощами на глазах вырастал Розовой дворец князя. Она звала своего возлюбленного по имени, но он не откликался. Может быть, он ждет ее внутри? — думала Алиенора. Она спрыгивала на землю и шла к парадным дверям. Но они открывались, и на пороге стоял Людовик с тонким кинжалом в руке — тем самым, которым она так и не смогла воспользоваться в Потенце. «Будь он проклят, этот ваш рай, — глухо говорил король, спускаясь к ней по ступеням. — И твой князь Антиохийский, гори его душа в аду!»
Того, что могло случиться дальше, она не узнала. Ее что есть силы тормошили — вытягивали за руки и за ноги из тяжелого и навязчивого бреда, твердя: «Ваше высочество! Да просыпайтесь же!»
— Господи, что случилось?! — оторвав голову от подушки, спросила она.
Алиенора все еще была там — у Розового дворца, рядом с бывшим мужем. Но здесь, над ней, возвышался Жоффруа де Ранкон, и лицо его было в высшей степени озабоченным.
— Вы, де Ранкон, когда-нибудь прекратите вламываться ко мне вот так — без вызова, когда я в одном исподнем? — грозно спросила она. — Прошлый раз это было в Средиземном море, когда на нас напали пираты, что на этот раз?
— Пираты, ваше высочество, — с торопливой улыбкой сказал Жоффруа де Ранкон.
Алиенора едва не лопнула от гнева.
— Я вам отобью охоту шутить!
— И в мыслях не было шутить, ваше высочество. У нас плохие новости. Тибо Шампанский, этот молокосос из Блуа, наследник, решил на заре устроить нам засаду и похитить вас! Говорят, он собрал целую армию ради такого случая.
— Похитить меня — зачем?!
— Чтобы сделать вас своей женой. Слухи о том, что самая красивая и богатая женщина Европы вновь свободна, летят впереди вас! Собирайтесь немедленно — нам надо выехать сейчас же.
— Но откуда такие новости? — сбрасывая ноги с монашеской постели, спросила Алиенора, пока Жоффруа де Ранкон вежливо отвернулся, наблюдая за хорошенькой полуодетой камеристкой герцогини, торопливо расправлявшей платье хозяйки.
— Из Блуа приехал священник — его родственник служит у графа. Торопитесь, лошади уже готовы!
Через десять минут наспех одетая Алиенора, откланявшись монахам и пообещав им не забыть услуги, села на коня и в окружении свиты, которую возглавляли Жоффруа де Ранкон, Гуго де Лузиньян и Сельдебрейль, покинула монастырь Сен-Ломере.
Они проехали по лесной дороге за три часа до того, как на нее выкатилась маленькая армия Тибо Шампанского младшего, сына того самого Тибо, который когда-то рассорился с бывшим мужем Алиеноры Людовиком из-за брака графа Вермандуа и Петрониллы Аквитанской.
Тибо-младший грозно проследовал к монастырю Сен-Ломере и устроил засаду. Только к вечеру, прождав напрасно, он узнал, что Алиенора, эта аквитанская бестия, провела его, как мальчишку. Которым он, в сущности, и являлся.
А тем временем герцогиня, став осторожнее, приближалась к замку Пор-де-Пиль. Когда они были в одном переходе от Вьенны, за которыми начинались земли Пуату, то обнаружили за спиной погоню. Маленькая армия, обжигая сотней факелов ночь, преследовала их. Их разделяло не более пол-лье.
— Неужели вновь Тибо? — выкрикнул Жоффруа де Ранкон.
— Если это Тибо, то он очень настойчив! — ответил ему Гуго де Лузиньян.
— А значит — опасен вдвойне! — кивнул Сельдебрейль. — Нам не задержать их даже в том случае, если мы разделимся и встанем у них на пути! Там целая армия — они мигом сомнут нас!
— Кто из ваших камеристок самая красивая? — спросил Жоффруа де Ранкон у герцогини — их лошади рвались галопом вперед ноздря в ноздрю.
— Жаннета! — ответила на скаку Алиенора. — Зачем вам?
Де Ранкон остановил процессию, закутал обомлевшую Жаннету в шелка герцогини, набросил на плечи меховой плащ Алиеноры, надел на голову капюшон.
— Я останусь с отрядом здесь, ваше высочество, и со своей спутницей встречу неразумного Тибо Шампанского, — он кивнул на двух своих друзей. — А вы поезжайте с Лузиньяном и Сельдебрейлем к Вьенне. Сельдебрейль хорошо знает один брод — там вы и перейдете. Главное, милая Алиенора, не оглядывайтесь назад, а не то обратитесь в соляной столб!
Алиенора кивнула и с двумя рыцарями, друзьями ее детства, во всю прыть устремилась вдоль по дороге. Отряд Жоффруа де Ранкона последовал за ней, но не с такой горячностью. И уже скоро его нагнало и стало окружать войско. Факела так и носились по сторонам, разрывая ночную тьму.
Остановитесь! — выкрикнул предводитель грубоватым юношеским голосом. — Я требую — остановитесь!
— Кто вы, сеньоры? — приказав спутникам остановиться, спросил Жоффруа де Ранкон. — Если вы разбойники…
— Мы не разбойники! — громко сказал все тот же юный предводитель полуночников. — Я граф Жоффруа Анжуйский и намерен задержать вас!
Конечно, это была не тень Жоффруа Анжуйского Красивого. Молодой человек был его младшим сыном, шестнадцатилетним Жоффруа, братом Генриха.
— Прекрасная Алиенора, — подъезжая к спутнице Жоффруа де Ранкона, произнес юный граф. — Может быть, я поступаю бесчестно, но лишь из-за безумной любви к вам. Что бы вы ни сказали, я намереваюсь проводить вас в замок Пор-де-Пиль. Откройте же ваше прекрасное лицо, прошу вас…
— Прекрасная Алиенора? — переспросил спутник дамы, что была, закутана в шелка и бархат, в наброшенном на плечи дорогом, подбитом мехом куницы плаще с капюшоном. — Уж не Алиенору ли Аквитанскую вы признали в моей спутнице, уважаемый граф?
Юный и горячий анжуец уставился на рыцаря.
— Но кто эта дама, если не Алиенора Аквитанская? Пусть немедленно откроет лицо! И кто вы?
— Жаннета, откройте лицо, прошу вас, — попросил де Ранкон, и девушка тотчас сбросила капюшон.
— Меня зовут граф Жоффруа де Ранкон, рыцарь, владетель Тайбура. Вместе с вашим отцом мы были в крестовом походе, граф. — Собственное имя обманщика было на слуху, теперь стоило придумать имя спутнице, — А это моя дама — Жаннета д’Арсак.
Юный граф взял у одного из слуг факел и приблизил его к лицам новых знакомых. Больше всего его интересовало лицо той дамы, которую он принял за Алиенору Аквитанскую. Юнец, у которого едва пробивалась полоска усов и жидкая бородка, хмурился. Может быть, его дурачат? Девушка была красива, но являлась ли она той, кого он хотел пленить? Он видел Алиенору несколько раз на приемах, но всегда издалека.
— И впрямь непохожа, — разочарованно сказал юноша. — Я хочу посмотреть на лица остальных женщин.
Служанки из свиты герцогини при свете факелов показали гонцу свои лица.
— Если вы ищите ссоры, граф, так и скажите, — холодно проговорил Жоффруа де Ранкон — поединок на дороге дал бы еще больше форы его госпоже. — Я к вашим услугам, но зачем пугать дам?
— Я не хотел никого оскорблять, — огрызнулся юный Жоффруа Анжуйский. — Я принял вас за других людей. А потому приношу извинения… А куда вы держите путь? — подозрительно спросил он.
— Мы едем в Пуату, чтобы засвидетельствовать почтение герцогине Алиеноре. Мы являемся вассалами ее дома и хотим утешить нашу госпожу в связи с ее недавним разводом.
Юнец запыхтел — теперь герцогине расскажут о его выходке на ночной дороге.
— Передайте от меня привет герцогине Алиеноре, — сказал юный Жоффруа. — Если хотите, мои люди проводят вас до Вьенны.
— О нет, граф, благодарю вас. Нам хватит собственных сил.
— Как знаете, граф, — юный Жоффруа Анжуйский уже отводил коня в сторону. — Прощайте!
По всему было видно, что еще один незадачливый похититель обманут и намеревается дать задний ход.
— Прощайте, граф! — миролюбиво откликнулся де Ранкон и крикнул своим людям: — Вперед!
Воистину судьба в эти дни благоволила Алиеноре! Она ушла от двух погонь, брод оказался и впрямь на месте, а дорога от Вьенны, в которой серебрился, растекаясь, диск луны, была пустынна и приветлива, когда вела трех наездников по зимним холмам Пуату, меж которыми кое-где лежал снег.
Еще не наступил рассвет, а они увидели издалека родные для глаз Алиеноры стены города Пуатье. Скоро перед ними опустили мост и открыли ворота. Пуатьерский дворец просыпался — приехала госпожа! Единственная хозяйка, более ни с кем не делившая власть.
Алиенора хотела было приказать немедленно собрать войско и послать его на выручку Жоффруа де Ранкону, но ей почти тотчас сообщили, что ее хитроумный вассал в эти минуты въезжает во главе отряда в город.
Все живы, никто не пострадал!
А еще через полчаса, за горячим вином и жареными перепелами, Жоффруа де Ранкон сам расписывал Алиеноре, де Лузиньяну и Сельдебрейлю эту сцену — безусый мальчишка при мече хочет пленить бывшую королеву Франции и сделать ее своей женой!
— У него губа не дура, — отпивая из кубка, говорил де Ранкон. — Но куда ему деваться? Все земли Анжуйской династии принадлежат старшему брату — Генриху. У младшего только одна надежда — подороже продать благородную кровь Жоффруа Красивого и внучки самого Вильгельма Завоевателя — королевы Матильды! Вот он и вышел разбойником на большую дорогу, по которой проезжала самая красивая и самая богатая женщина Европы! — Он поклонился. — Вы, прекрасная Алиенора!
Герцогиня улыбалась, слушая болтовню де Ранкона. Их посиделки перед зарей скрашивала музыка двух заспанных менестрелей, которых растолкали подручные все того же сенешаля Жиро де Берле, дабы усладить слух госпожи. Она улыбалась и вспоминала старшего брата ее неудавшегося похитителя — своего соседа Генриха Нормандского, а теперь еще графа Анжу и Мэна, а в будущем, очень возможно, и короля Англии. Вот он берет ее за руку и выводит из-за стола, во время танца шепчет на ухо слова признания…
— Вы слушаете меня, милая наша Алиенора? — поднял брови де Ранкон. — Ах, простите, я совсем заговорил вас. Вы устали — это бегство, погоня. Вам надо выспаться, герцогиня…
— Пожалуй, мой милый Жоффруа, вы правы, нам всем надо выспаться и однажды утром проснуться такими, точно мы родились заново.
Лучшие из ее рыцарей оставили хозяйку, и она отправилась в покои, где служанки помогли ей раздеться и уложили в постель. Но, слушая, как трещат в камине дрова, на этот раз Алиенора долго не могла заснуть. И, в конце концов, вылезла из постели и, налив в кубок вина, подсела в кресле к большому огню.
Баталии последних дней не выходили из головы. И не только последних дней — лет…
Эти годы ее жизни превратились в одно сплошное бегство. Она бежала из Святой земли, бежала от горя по утраченному любимому, от смерти, когда едва не умерла по дороге из Италии во Францию, она бежала от опостылевшего мужа, а теперь еще от двух грубиянов, которые, едва узнав о ее свободе, один за другим пытались силком завладеть ею.
«Где же предел этому бегству? — спрашивала она себя, протягивая руки к жарко пылающему камину в родном пуатевинском дворце. — Когда ей суждено остановиться и отдохнуть? Да и суждено ли? Теперь каждый сеньор будет считать своим долгом перехватить ее на дороге и требовать отдать за него свою руку! Кто же защитит ее, оградит от посягательств? Ее рыцари хоть и отважны, но малы для этой роли…»
И вновь, на этот раз из жара пламени, к ней выплывало одно только лицо — молодого Генриха Анжуйского…
Алиенора заснула в кресле и проснулась, когда зимний утренний свет уже застыл на резных буфетах, разобранной кровати, так и не дождавшейся хозяйки, столе и плотно укрывавших стены коврах. От углей в камине шел умеренный жар. Все тело ломило от неудобной позы, в которой она забылась, но предрассветная греза вернулась тотчас же, и Алиенора быстро спорхнула с кресла. Она позвала служанок и потребовала писчий прибор.
Ей оставалось только записать то, что родилось прежде…
10
После того как она сама проводила гонца, одного из верных оруженосцев, до ближнего лесочка, подходившего к Пуатье, Алиенора стала ждать. И каждый новый день шел для нее за год.
Ожидание перемен — не только сладкое томление, но и нелегкая работа!
Первые дни в окружении небольшой свиты Алиенора разъезжала верхом по окрестностям Пуатье. Вначале ее сопровождали Жоффруа де Ранкон, Гуго де Лузиньян и Сельдебрейль, но вскоре первый спешно выехал в Тайбур — друг юности сделал все, чтобы вырвать свою герцогиню из рук короля Франции, и теперь мог заняться своими делами. Второй, Гуго де Лузиньян, направился в свою вотчину. А Сельдебрейля ждали дела в Бордо. Но сейчас Алиенора была только рада, что осталась одна — без ближнего круга своих рыцарей, которые всегда смотрели на нее куда с большей нежностью, чем смотрят на госпожу.
Это ожидание предназначалось лишь для нее одной…
Ветер перемен ударил и распахнул ее окна в последние дни зимы. Легкий снег уже таял на полях теплой Аквитании. Это случилось поздним вечером, когда она, уставшая от неопределенности, уже проклинала свою недавнюю смелость — взять и открыться в письме. Алиенора готовилась ко сну, когда ей доложили, что в Пуатье прибыл важный гость и желает немедленно видеть герцогиню.
И уже через пять минут двери в ее покои распахнулись, и при неровном свете догорающих в бронзе свечей она увидела его — он стоял на пороге в коротком кафтане, заляпанном грязью, со слипшимися мокрыми волосами, светлоглазый и несчастный. Ей так показалось…
— Господи, Генрих, вы точно из преисподней, — улыбнувшись и теснее запахивая восточный халат, пошутила она.
Алиенора стрельнула глазами, и прислуга мигом выскочила из ее покоев.
— Я из Нормандии, ваше высочество, — сказал молодой рыцарь. — Я очень торопился и за пять суток дороги спал не больше пяти часов. Но не об этом речь. «Милый Генрих, — на память процитировал он, — я буду бесконечно рада и признательна вам, если вы оставите все дела и будете у меня как можно скорее. Вы — единственный, в ком я сейчас нуждаюсь». И ваша подпись: «Алиенора». Я повторял это как заклинание, герцогиня…
— Просто Алиенора, — поправила она его.
Ей уже успели распустить волосы. Он лишь мечтал увидеть ее такой — открытой, доступной взгляду…
— Скажите же мне, Алиенора, что я должен сделать, и я сделаю это.
— Я уже сказала свое слово — теперь дело за вами, — гордо и с чувством подняв голову, проговорила она. Неожиданно голос ее стал мягким и трепетным. — Говорите же, Генрих…
— Будьте моей женой, — сказал молодой граф Анжуйский. — Он подошел к ней, встал на одно колено, взял ее руку в свою и прижался к ней мокрым лицом. — Я полюбил вас, как только увидел…
Герцогиня счастливо улыбнулась — она не ошиблась. С каким порывом он схватил ее руку, с какой нежностью прижимается к ней. И как горячо этот юноша тянется лицом к ее бедрам. Сколько искренности в его порыве — этот огонь и желание уже волной передавались и ей.
Алиенора закрыла глаза — и она уже готова была отдать ту накопившуюся в ней меру любви, которую однажды мечтала отдать одному человеку.
Но его уже не было на белом свете.
— Я буду вашей женой, — прижав еще теснее его голову к себе, сказала Алиенора. — С радостью, Генрих…
Назад: Глава вторая Злые ветры
Дальше: Эпилог