Глава вторая
Злые ветры
1
В зеленом весеннем Иерусалиме Алиенора оказалась в клетке. Не такую роль она себе отводила, грезя о путешествии в Священный город! Всю дорогу она ехала верхом под начинавшим налить солнцем, с гордо поднятой головой, точно шла на заклание. Караван крестоносцев прошел через графство Триполи, где их с почетом встретил здешний государь Раймунд Триполийский.
— Мы надеемся, ваше величество, что присутствие на Востоке франков пойдет на пользу всему христианскому миру, — сказал граф.
И он имел свои виды на поредевшую армию короля Франции.
— Затем мы и прибыли на Святую землю, — ответил ему Людовик.
Но не было уже той пылкости и желания изменить мир в его тоне. «Антиохийская история» охладила пыл молодого короля, и он скорее шел вперед лишь для того, чтобы идти хоть куда-то, только не стоять на месте. И пока впереди был Иерусалим — пункт назначения для всех паломников Святой земли — в сердце его еще сохранялось немного покоя и надежды.
Крестоносцы пересекли границу графства и вступили на территорию королевства Иерусалимского, делая остановки в Бейруте, Сидоне, Тире, и наконец вошли в один из главных оплотов христианского Востока — город-крепость Акру.
Тут их и встретил немецкий король Конрад Третий Гогенштауфен, совсем недавно прибывший на кораблях из Византии. Прослышав о движении французов, он поджидал в Акре сотоварища по крестовому походу — Людовика. Германец, горя мщением, привез с собой совсем небольшое войско. Во чтобы то ни стало, объединившись с французами, Конрад хотел поквитаться с турками за свои предыдущие поражения.
— За грехи наши Господь наказывает нас, — сказал король Франции немецкому королю. — Увы, но теперь мы почти сравнялись по бедам и потрясениям, выпавшим на нашу общую долю.
— С моей долей трудно уравняться, — усмехнулся немец. — Только заклятому врагу я пожелал бы такой судьбы.
Германец был духовно истощен — это читалось по его лицу. Он потерял свою армию, домой возвращаться не смел — там ничего, кроме позора и унижения, его не ожидало. Ему уже два раза приходилось возвращаться в Константинополь и гостить у свояка Мануила Комнина, который, возможно, и был причиной большинства его бед. Но доказать это не представлялось возможным. Тем более что Мануил от всей души сопереживал германскому родственнику. И если еще прошлым летом, подойдя со стотысячной армией к Городу-светочу, император мог осадить и попытаться взять его штурмом, к чему его подбивал огненно-рыжеволосый племянник Фридрих Швабский, то теперь Конрад был способен лишь искать за стенами Феодосия убежища от всех передряг этого мира.
— Эдесса и Антиохия более не занимают ваш ум, государь? — спросил Конрад у Людовика, когда два короля остались наедине, за ужином.
Конрад Гогенштауфен уже прослышал о размолвке короля и королевы Франции, о том, что Эдесса брошена на произвол судьбы, а Раймунд Антиохийский насмерть рассорился с Людовиком.
— В меньшей степени, чем молитва в храме Гроба Господа нашего, — холодно ответил Людовик.
— Где же вы намерены дать туркам бой, государь?
— Я дойду до Иерусалима, возьму три покаянных дня во искупление всех своих грехов, а там будет видно, — король Франции указал своему пажу на опустевший кубок. — Господь подскажет.
Более старший, Конрад лучше короля Франции понимал: крестовый поход, еще в Европе ставивший перед собой конкретные цели, неожиданно превратился в стихийный поток, который волей случая устремлялся куда угодно, стремительно теряя по дороге напор и силы.
— Боюсь, Господь уже не раз подсказывал нам единственно верный путь, но мы не вняли Его голосу. Какова надежда, что мы услышим Его впредь?
— Надо верить, ваше величество, — высокопарно сказал Людовик.
Жизнь сделала короля Франции циником.
Через несколько дней Людовик и Конрад с передовыми отрядами вышли из Акры и, пройдя главный отрезок по дороге пилигримов, вошли в Иерусалим, где были встречены как триумфаторы. Им были несказанно рады, в первую очередь юный Балдуин Третий, который грезил новыми авантюрами, подобными той, в которую он пустился в Египте и едва не лишился жизни. Юный искатель приключений и стяжатель особенно обрадовался Людовику, потому что король Франции еще сохранил часть своей армии. И, конечно, графу Жоффруа Анжуйскому, сводному брату. Что ни говори — родная кровь! Жаль, Фульк не дотянул двух лет до этой встречи. Втайне Балдуин был несказанно рад, что Эдесса и Антиохия оказались брошенными, — теперь он, король Иерусалима, мог воспользоваться не до конца растраченным пылом французских рыцарей.
Алиенора грустила и грезила будущим. Вместе с мужем она преклонила колени в церкви Гроба Господня, теперь Людовик в ожидании военного совета, на котором должна была решиться судьба мусульманского Востока, изнурял себя постом. Но это и к лучшему — она видела его редко, а когда встречала его взгляд, то едва могла скрыть насмешку. В пику ему она не брезговала ни мясом, ни вином. И слушала тех своих менестрелей, что еще не сгинули на долгих и опасных дорогах Азии.
О ее красоте, пылком нраве и любви к приключениям, включая войны, на Западе и Востоке давно ходили легенды. Алиенора сумела обворожить Мелисинду, мать Балдуина, и самого юнца, смотревшего на нее с восхищением. Разве что опальная княжна Алиса, сестра Мелисинды, зло поглядывала в ее сторону: как-никак, а королева Франции была племянницей, и племянницей, как поговаривали, бесконечно любимой, ее заклятого врага и зятя в одном лице — князя Раймунда Антиохийского.
На военном совете, который состоялся вскоре после прибытия в Иерусалим главных христианских вождей, юный Балдуин Третий неожиданно сказал:
— Благородные сеньоры, я предлагаю стремительно напасть на Дамаск, а затем на Аскалон. Взяв столицу Дамасского царства, мы обеспечим себе надежный плацдарм для будущего покорения Мосульского и Алеппского султанатов. А захватив Аскалон, обеспечим себе надежный тыл и не допустим на территорию Святой земли египетских мусульман.
На совещании присутствовали только избранные вожди: король Иерусалима Балдуин Третий и его мать Мелисинда, которая делила бразды правления с юным сыном, европейские государи — Людовик Французский с супругой, Конрад Гогенштауфен, магистры двух орденов — тамплиер Робер де Краон и госпитальер Раймон де Пюи, бароны Франции, Германии и Иерусалима — только первые из первых, а также высшие духовные чины. На военный совет не приехали князь Раймунд Антиохийский, графы Раймунд Триполийский и Жослен Эдесский, лишенный своих владений, ставший бродягой. Как видно, они посчитали себя лишними на этом празднике будущей войны.
Едва юный Балдуин закончил, как взял слово Робер де Краон. По лицу магистра тамплиеров было видно, что он изумлен до глубины души.
— Дамаск?.. Но, ваше величество, Дамаск всегда был дружественен по отношению к христианскому Востоку. На протяжении десятилетий мы решали все вопросы миром. Более того, угроза над христианами Палестины не так велика потому, что султаны Алеппо и Мосула враждуют с Дамаском. Выступить против халифа означает подтолкнуть его к союзу с обоими султанатами. Не было бы лучшего подарка Нуреддину, чем нападение на могущественный Дамаск…
Это был голос разума, но что до него бесстрашным авантюристам? Они прошли огонь и воды, но теперь им хотелось еще и медных труб. Они желали триумфа и того, что ему сопутствует. Добычи! Великой добычи! А Дамаск, как и Багдад, самый богатый город Востока, притягивал и манил к себе уже одним своим названием. Где лучшие оружейники мира? В Дамаске. Где самые богатые золотых дел мастера? Тоже в Дамаске.
Людовик хмурился и хмурился, выслушивая одно предложение за другим, поступающие от французских, немецких и иерусалимских баронов. Идея бросить все силы на Дамаск так увлекла их, что они перекрикивали друг друга. Робера де Краона и поддержавшего его Раймона де Пюи оттерли и забыли о них. Все желали выступить как можно скорее. Но необходимо было выслушать двух главных лиц действа, которое называлось крестовым походом, — Людовика Седьмого Капетинга и Конрада Третьего Гогенштауфена.
И тут юный Балдуин не растерялся:
— Я предлагаю возглавить иерусалимских баронов и пятидесятитысячное войско моего королевства его величеству благородному Конраду Гогенштауфену!
Этим предложением юнец сразил пятидесятилетнего германца наповал. Ему давали возможность поквитаться с проклятыми сарацинами и тем самым реабилитировать себя как полководца. Конрад принял предложение, и все взоры обратились на Людовика Седьмого. Его бароны уже глотали слюнки, грезя о богатствах Дамаска, но что скажет их король?
Иерусалимская цитадель замерла в ожидании — король Франции принимал решение…
— Значит, Дамаск? — с усмешкой спросила мужа Алиенора, когда они ужинали вместе — эта формальная процедура исполнялась скорее для свиты, чем для самих супругов.
— А чем плох Дамаск? — спросил король, поедая бобы с овощной приправой, — блюдо в высшей степени бедное и аскетичное.
Король старательно постился и не пропускал ни одной службы, если только его не отвлекали дела будущих баталий.
— Да нет, Дамаск всем хорош, — обгладывая куриную ножку, с обворожительной улыбкой заметила королева. — Говорят, один из самых богатых городов на земле!
— Что ты этим хочешь сказать?
Она подарила ему еще одну улыбку.
— Да только то, что твои бобы и черствый хлеб плохо сочетаются с желанием как можно скорее погрузить руки в кладовые дамасского халифа!
— Мы идем воевать против мусульман, и его кладовые тут ни при чем! — резко отозвался Людовик. — Это священная война!
— Ну конечно! — с вызовом рассмеялась Алиенора. — Даже твои тамплиеры, и то сказали тебе, что нападение на Дамаск — ложный ход. Добавлю от себя: еще один твой ложный ход, Людовик. Мальчишка Балдуин желает расширить границы своего королевства и вместе со своей матерью использует вас. Мне, женщине, и то ясно это, как день. А случится неудача — все магометане Азии набросятся на нас.
— Ты злишься, что я не стал освобождать Эдессу? — усмехнулся он. — Это твое право, Алиенора.
— Да, я злюсь, что ты отказался от первоначального плана. Но ненависть к моему дяде Раймунду Антиохийскому ослепила тебя. Заставила совершать глупость за глупостью. Может быть, ты оглох, но я слышала своими ушами, как Робер де Краон предостерег сегодня всех вас, отважных вояк: напади вы на Дамаск, халиф может пойти на крайний шаг и объединиться с султанами Алеппо и Мосула, своими заклятыми врагами, и что вы тогда будете делать?
— Он не успеет, — тоже с усмешкой ответил Людовик. — Мы раньше возьмем столицу Дамасского царства и сделаем из города новый христианский оплот на Востоке.
— И поскорее запустите руки в золотые сундуки дамасского халифа, — вновь съязвила она.
Краска гнева ударила в лицо королю.
— Если бы я не послушал тебя и воспользовался бы предложением Рожера Сицилийского, не было бы ни жертв, ни затрат. А так благодаря тебе я разорил Францию! И нет ничего позорного в том, что я хочу восстановить свою казну за счет казны неверных, вместо того чтобы по возвращении домой обкладывать свой народ новыми налогами!
В этом вопросе Людовик был прав, но Алиенору эта правота остановить не могла. Она подняла кубок и сделала глоток вина.
— Не верю тебе, — покачала она головой. — Поплыл бы ты на кораблях Рожера, так случился бы шторм и половина твоих судов потопла. Или бы напали пираты, или произошло извержение вулкана, или землетрясение. Или корабли Рожера оказались бы худыми! — Ее так и распирало. — Со своим мастерством управлять армией ты бы обязательно нашел на свою голову приключения, и все кончилось бы новой неудачей.
Людовик поднял глаза на жену — его взгляд был тяжелым и непримиримым:
— Главное приключение, которое я нашел на свою голову — это ты, Алиенора. Ты — моя главная неудача. Не было бы тебя в моей жизни, мир вокруг меня был бы куда светлее!
Но тут зарделось и ее лицо. Обтерев руки, она отбросила салфетку прочь.
— Не было бы меня в твой жизни, ты, может быть, так и не узнал бы, что такое любовь!
— И ненависть в том числе! — горячо воскликнул он.
Алиенора встала. Слуг давно и след простыл — никто не хотел в такие минуты подвернуться под руку королю и королеве.
— Ненависть — это неизбывная тень, которая тянется за спиной у любви! Берешь одно, бери и другое! А еще лучше — просто не оглядывайся!
Прихватив платье, она двинулась к дверям. Людовик тоже встал.
— Алиенора! — окликнул он ее.
Королева остановилась.
— Алиенора…
Она обернулась:
— Что еще, ваше величество?
— Любви в моем сердце пока что больше, чем ненависти, — нашел в себе силы проговорить он.
— Делай с ней, что знаешь, — ответила она и вышла.
Король медленно опустился в полукресло. Сам налил себе в кубок вина из серебряного сосуда. Залпом выпил.
— Я-то знаю, что с ней делать, — усмехнулся он. — Да никак не могу…
А его жена, в эту минуту входя в свои покои, твердила как заклинание одно только имя: «Раймунд, Раймунд, Раймунд…» Закрыв двери, Алиенора прислонилась к ним спиной. Она верила, что это имя спасет ее, и знала, что сейчас и любимый ее человек, чтобы спастись в этом мире и не погибнуть, повторяет ее имя.
2
В мае 1148 года христианские войска франков, германцев и баронов Палестины соединились в Тивериаде, на самой границе Иерусалимского королевства. Войско было впечатляющим — не менее семидесяти тысяч рыцарей, дворян и простых воинов. Оттуда сборная армия двинулась к Панеаде, перевалила через Антиливанский хребет и оказалась на Дамасской равнине.
Еще с предгорий, когда они спускались с хребта, крестоносцам открылось впереди удивительное зрелище. Вдали, под жарким азиатским небом, разрастался один из самых богатых городов мира, который они собирались разграбить и предать жестокому наказанию, а перед ним — зеленое море. Фруктовые сады! Их оказалось так много, и они были так густы, что и впрямь походили на живое зеленое море. К тому же наверняка полное всевозможных плодов. Этот вид радовал глаз и вызывал слюну у немного притомившихся во время марша христианских воинов. Разве плохо, вытащив из ножен меч, продвигаясь к городу, набитому золотом, поедать яблоки и апельсины, финики и сливы? Только вот была одна странность — все это фруктовое море оказалось изрезанным глиняными стенами чуть выше человеческого роста. Так эти сады были разделены между жителями Дамаска и в то же время представляли собой запутанный лабиринт.
Авангард рыцарей, первый оказавшийся в долине, весело двинулся к садам. Но, когда крестоносцы вошли в этот душистый, пряно пахнущий лабиринт, он оказался адской мясорубкой. Первые две сотни крестоносцев, ехавшие грудью вперед, позабывшие про щиты, были сражены тысячами стрел, стремительно вылетевших из глиняных стен. В них уже были проделаны маленькие бойницы, до времени укрытые листвой, и через них и били по рыцарям дамасские лучники. Но это было не все — в маленьких проходах, через которые тяжеловооруженному всаднику проехать было не так-то просто, внезапно появлялись копейщики и метали копья и дротики в замешкавшихся рыцарей. Лучникам и копейщикам помогали метатели пращи. Дамасские воины наносили мгновенный удар и тут же прятались за глиняными стенами, ускользая в новых и новых проходах. Часть крестоносного авангарда сразу полегла, лишь войдя в благословенный дамасский сад, другая увязла и сама взяла оборону. Никто не ожидал такой прыти от мусульман, вожди крестоносцев были уверены, что все дамасцы уже спрятались за стенами города, и тем более никто не думал, что фруктовые сады станут братской могилой воинственным христианам.
Но, когда подоспели другие рыцари и, полные гнева, обрушились на сады, и тут хитроумные дамасцы не растерялись. Стоило рыцарям потянуться по узким проходам, загородившись щитами, в отверстия стен полезли длинные копья, пронзая рыцарских коней, поражая самих воинов в участки тела, закрытые лишь кольчугой, которую рвали длинные и узкие стальные наконечники.
И тогда пехота вооружилась бревнами и стала прокладывать себе путь так, как прокладывают себе дорогу те, кто штурмует крепость. Точно ворота замков, они легко пробивали эти стены, а другие христиане входили в проломы и уже там с гневом и злобой кромсали мусульман на части.
Понадобился целый день, чтобы снести все глиняные стены обширнейших садов Дамаска и выйти к реке Барради, на открытое пространство перед городом. Но тут по крестоносцам, все еще преследующим дамасских лучников и копьеносцев, ударил корпус легкой мусульманской конницы — они подоспели на выручку своим. Теперь уже пришлось в руинах садов как можно быстрее укрыться нападающим. Но, как только проходы стали свободными, тяжелым и несокрушимым потоком на берега Барради вышла тяжелая рыцарская конница и тотчас обратила легкую конницу мусульман в бегство.
Дамасские конники быстро оторвались от рыцарей, не пожелавших их преследовать. Франки и немцы знали, что такая погоня легко заводит в смертельную ловушку.
Тогда вперед выехал один из мусульман — он так и гарцевал на своем быстром скакуне.
— Эй, христиане, вы любите поединки! — выкрикнул он на ломаном французском. — Кто из вас не побоится сразиться с нашим витязем ал Багури?! Отвечайте, если не боитесь, христиане!
Император Конрад, лично возглавлявший тяжелую конницу, усмехнулся:
— Именно этого я ждал уже целый год!
— Ваше величество, — запротестовали рыцари его свиты, — выберите кого-нибудь из нас! Мы просим вас, государь!
— Не рискуйте своей жизнью, ваше величество! — вторили им заботливые оруженосцы.
— А на что мне еще жизнь, как не для того, чтобы рисковать ею! — рассмеялся Конрад.
Но тут уже выезжал вперед и подоспевший Людовик Французский — как и Конрад, в стальной чешуе и плаще, с шишаком поверх кольчужного капюшона.
— Конрад! — он во второй раз назвал старшего товарища по имени. — Эти негодяи выставят простого воина! К тому же неверного, презренного нехристя! Разве он достоин драться с королем всех германцев? Ваши рыцари правы, выберите лучшего из лучших!
— Нет, Людовик! — воскликнул Конрад, наблюдая, как от рядов мусульман уже отделяется один воин. — Я столько наломал дров в этом походе! Лучшие из лучших остались в горах Дорилеи. Я даже не предал земле их прах! Их сожрали стервятники, а их кости высушил и разнес по ущельям ветер! Если я погибну, у меня больше шансов, что Господь простит мою глупость!
Это были горькие слова, и, после того как немецкий король выговорился, уже никто не смел перечить ему и отговаривать его от поединка. А мусульманский воин, как и прежде глашатай, уже гарцевал на быстром коне, и огненно посверкивал его ятаган, которым он играл легко, как перышком.
— Мой двуручный меч! — грозно выкрикнул император Конрад одному из оруженосцев.
Тот немедленно выполнил приказ, вытянув из длинных ножен страшное оружие — широкое лезвие в три локтя длиной, с рукоятью для двух ладоней. Оруженосец протянул меч королю, и Конрад ухватил его одной рукой за ту часть, что была у крестовидной гарды. Лезвие было отточено и девственно — коснись пальцем, лопнет кожа и пойдет кровь.
— Отменное жало! — воскликнул Конрад Гогенштауфен. — А, Людовик?
Король Франции с горькой улыбкой кивнул:
— Отменное, государь.
Людовик видел, что император готов победить, но, если надо, и погибнуть. И то, и другое он принял бы с радостью. И еще неизвестно, что бы он предпочел, окажись у него выбор. Боль за то, что он завел лучших дворян своего королевства в ловушку и там погубил, выжив сам, не отпускала его сердце. Но судьба уже приглашала Конрада Третьего Гогенштауфена бросать кости, и тот, вонзив золотые шпоры в брюхо своего коня, помчался на середину выбранного противником поля.
Король, едва приблизившись, сразу оценил врага — это был ловкий и легкий гигант. Загорелый и подвижный. Смуглость его лица оттеняла белая одежда. Черные глаза дамасца смеялись, белые зубы сверкали.
— Да покарает Аллах неверных! — выкрикнул сарацин на своем языке.
Его широкий ятаган перелетал из одной руки в другую, и глаза воина даже не следили за этим перелетом. Было видно, что в бою он владеет обеими руками одинаково хорошо, а его ятаган казался хлестким продолжением его собственной руки. Да и лошадь под ним вертелась как волчок! Но вот доспехов у него было немного — стальная пластина на груди да такая же на спине и плечах. Маленький круглый туркменский щит да шишак со шпилем на голове, по мусульманскому обычаю густо обмотанный чалмой.
— Восславлю же Господа нашего Иисуса Христа! — самому себе сказал Конрад. И с вызовом бросил противнику. — И да покарает Он тебя, чертово отродье! Последовав примеру врага, император подкинул и провернул в руке свой страшный меч, сейчас, в кисти рыцаря, походивший на лопасть мельничного крыла. — Что б ты сдох, поганый выродок!
Сарацин не выдержал и первым пустил коня на Конрада Гогенштауфена. Они сшиблись, но каким бы крепким ни был мусульманский воин, он точно мячик отлетел от тяжеловооруженного противника, успев два раза нанести удар ятаганом, — и каждый из ударов немецкий король отбил щитом, но сам ударить не успел. Не нашел времени даже замахнуться! Во второй раз они пустили своих коней друг на друга одновременно — и вновь сшиблись. Конрад ощутил скользящий удар по плечу, но прочная кольчуга и наплечники спасли его. На этот раз он успел ударить, но мусульманину повезло — он отразил не прямой удар, который мог бы оказаться роковым, но сшиб полет меча своим круглым щитом.
Витязи вновь разъехались. Они легко могли бы поразить коней друг друга, но это был рыцарский поединок. Пора было рубиться по-настоящему — схватиться и не расцепляться до тех пор, пока один не упадет на землю.
И они схватились. Молнией летал меч сарацина и бил по противнику, но недаром император Конрад был одним из лучших европейских воинов. И немецкий щит его, не в пример туркменскому, был длинным и мощным. Но нужно было иметь очень сильную руку, чтобы отмахиваться этим щитом, поспевая за ятаганом противника. Но и мусульманин, каким бы ловким он ни был, являлся всего лишь человеком, а не дьяволом, и ему нужно было всякий раз замахнуться, прежде чем ударить. Сарацина злила неуязвимость европейца — и одним из ударов, первоначально нацелившись на голову Конрада и тем, обманув противника, он располосовал немцу бедро. Если бы не кольчуга, прикрывавшая ляжки рыцаря, сделал бы он короля колченогим — это уж точно, а так лишь рассек стальные кольца и пустил кровь. Конраду нужно было одно — улучить момент для точного удара, но этот момент никак не представлялся. Едва немецкий король замахивался страшным оружием, как сарацин на легком коне, которым он управлял так, точно тот был его частью, уходил в сторону. А потом набрасывался вновь — и густыми снопами искры летели из германского щита. Да и кольчуга императора уже была рассечена в нескольких местах, и жгло рассеченную под стеганым исполосованным пурпуэном кожу.
А оба войска, затаив дыхание, следили за бойцами. Многие немцы из свиты короля то и дело пытались броситься на помощь своему императору, но не решались. Это был поединок, и король сам вызвался принять в нем участие.
Вряд ли бы он захотел сейчас помощи!
И все же Конраду Гогенштауфену удалось улучить момент для удара — сарацин неосмотрительно поднял коня на дыбы рядом с противником, а тот в это мгновение, злой, как покусанный ловким волком медведь, и сам поворачивал коня к своему неуязвимому врагу.
Для удара Конрада — на пару секунд! — неожиданно открылась спина виртуоза, мастера ятагана, витязя ал Багури…
То, что увидели издалека франки и немцы, поразило их. Ловкий противник Конрада неожиданно раздвоился — верхняя часть сарацина отделилась от нижней и упала, как падает со стола кубок с вином.
А когда христиане поняли, в чем дело, то подняли оружие и страшно завопили — и их восторженный клич мигом ударил по сарацинским конникам, сгруппировавшимся поближе к спасительным городским стенам.
Конрад ударил плоскостью меча по крупу коня своего врага, и жеребец метнулся в сторону застывших сарацин. Королевский меч, найдя самое незащищенное место — талию противника, только что расчленил надвое славного витязя ал Багури. Это был смертоносный удар палача! Конь с окровавленным обрубком несся в сторону Дамаска, а тяжеловооруженная конница немцев и франков уже приближалась железным потоком к императору-победителю.
Страшноватая и веселая одновременно картина открылась рыцарям — верхняя часть витязя, распростерши руки, лежала в песке. Сколько же требухи вылезло из нее! Точно в колбасном цеху, где полосуют свиней, расползались кишки, вывалилась краем печень, а с ней и легкие. А сколько крови вышло в горячий песок, который пожирал ее! Ощерился рот расчлененного надвое сарацина. Пустые глаза, еще недавно так зло блестевшие, мертво смотрели в жаркое небо Азии и в редкие, проплывающие над столицей Дамасского царства облака.
Императора окружили плотным кольцом.
— Славная битва! — вырвалось у подлетевшего на боевом коне Людовика. — И каков удар, император! Я восхищен! — Он, как и все другие, с улыбкой рассматривал обрубок человека. — Скотобойня, да и только!
— Славный меч и славная битва! — согласился Конрад. Он был доволен боем, да и кто бы на его месте остался разочарован? — Эй! — бросил он своим оруженосцам, — поднимите этот ятаган, он достался мне в честном бою!
С двуручного меча императора Конрада тоже капала кровь и уходила в песок. Только тут заметили, что император ранен, и засуетились вокруг него, но он все еще не хотел покидать место битвы и смотрел в пустое лицо ополовиненного мертвого врага.
Большинство франков и немцев, потоком пролетевшие мимо императора и обогнувшие его и свиту, пустились преследовать сарацин и быстро загнали их в город.
Те более не помышляли о битве в открытом поле. Но первый этап битвы за Дамаск оказался куда более сложным, чем предполагали европейские вожди, — в зеленых пригородных садах полегло немало крестоносцев! И все же победа христианского оружия вдохнула надежду в сердце франков и немцев, и все грезили скорым поражением противника.
Дамаск был немедленно окружен с одной стороны. Теперь, утолив жажду из реки Барради, наравне с родниками питавшей город, и вдоволь отведав плодов, надо было, не теряя времени, приступать к штурму города.
Немедленно разбили шатер и, расставив походные табуреты вокруг стола, созвали военный совет. А чтобы он протекал в более приятной атмосфере, принесли вина и фруктов. Полководцы не разоблачились — все оставались в кольчужных панцирях, разве что сняли шлемы, кто-то стянул с головы кольчужный капюшон. Дело-то было на мази! Откинув плащи, государи-рыцари уселись на табуреты, с удовольствием опорожнили кубки и заговорили. Но, заговорив, неожиданно осознали, что между ними нет взаимопонимания. Потому как тут же встал вопрос, который по странной случайности не успели обсудить прежде: а кому, в сущности, будет принадлежать Дамаск?
— Я выставил две трети войска, благородные сеньоры, и думаю, что имею право претендовать на город, — сказал юный король Балдуин.
Он и прежде не сомневался, что Дамаск раздвинет границы его королевства. Но оказалось так, что благородные сеньоры, почуяв близкую добычу, решили иначе.
— Но меня не устраивает только роль полководца, — возразил Конрад Гогенштауфен. — Я потерял почти всю армию, но это не значит, что я сражаюсь из-за одной лишь ненависти к мусульманам!
Людовик тоже развел руками:
— И у меня осталось не более четверти рыцарей от тех, которых я привел в Святую землю! За что тогда дерусь я?
— Но, государь, и вы, ваше величество, — обратился юный Балдуин к обоим королям, — богатств Дамаска хватит на всех!
— Что до меня, то я тоже не согласен бросаться в полымя, не зная, что получу, ваше величество, — сказал юному Балдуину граф Тьерри Фландрский. — У меня сохранилось солдат больше, чем у других. Положить оставшуюся половину своих рыцарей лишь за то золото, которое ушло на организацию похода, я не согласен! Если мои рыцари будут проливать кровь, то лишь за землю!
Тут загалдели и другие бароны. Кто обрадовался бы сейчас подобному военному совету, так это князь Раймунд Антиохийский! Он просто хохотал бы до коликов, наблюдая за тем, как, подскочив из-за стола, роняя табуреты, короли, герцоги и графы тыкают друг в друга пальцами и перекрикивают собратьев по оружию, как они доходят до угроз немедленно увести из-под Дамаска свои войска и отправиться восвояси.
Прошел день, наступил вечер, утекла ночь и утро залило золотисто-розовым светом разгромленные сады и лагерь крестоносцев, а Дамаск так поделен и не был. Военный совет продолжился уже на второй день, и опять крестоносцы не пришли к единому мнению.
Только к вечеру что-то стало проясняться. Богатства были обещаны Конраду, Людовику и европейским баронам. Опустошенный город (а рыцари его представляли уже именно таким) доставался Тьерри Фландрскому, который решил обзавестись владениями на Востоке. Королю Иерусалима пообещали земли от границ его королевства до Дамаска, которые ему мало были нужны без столицы, а также помощь (что звучало весьма сомнительно) в долгожданном завоевании Египта. Надо сказать, этот спор охладил пыл юного короля Балдуина, который, будучи человеком с аппетитами, как и его заводила-мать, почему-то представлял своих гостей-крестоносцев старателями-бессребрениками.
И начался штурм Дамаска, который крестоносцы уже считали своим. Но они пришивали застежки к той шубе, которая пока еще была шкурой неубитого медведя. За время, пока они до хрипоты спорили на военном совете, с другой стороны к Дамаску подошло подкрепление и обоз с провиантом. И без того городу хватило бы еды на год, но подтянули еще — на черный день. И уже неслись гонцы от визиря Аюба во все концы мусульманского мира за помощью.
Слух о разногласиях быстро достиг Дамаска. В мощной крепости, в первый день еще трепетавшей от одного вида многотысячного войска крестоносцев, вздохнули чуть легче.
— Однажды ты будешь взрослым, сын мой, — говорил на крепостной стене, командующий дамасским гарнизоном визирь Аюб, — и тоже возглавишь армию. — Он погладил десятилетнего сына по щеке. — Помни же, Салах ад-Дин, ничто так не вредит делу веры, как алчность. Слава Аллаху, неверные жадны и безмерно глупы в своей жадности. Она погубит их рано или поздно…
Загорелый мальчик в белой одежде и высокой чалме внимательно слушал отца. В проеме бойницы он видел, как тысячи врагов подступают к городу, где служил его отец, как они спешат с лестницами, как подтягивают катапульты.
Но в городе уже было достаточно и кипятка, и кипящей смолы, и камней в тех же катапультах. Мощный гарнизон, возглавляемый мудрым командиром, и не собирался сдавать крепость.
Визирь Аюб по поручению халифа уже побеспокоился о том, чтобы связаться с султанами Мосула и Алеппо. Обоим султанатам было обещано многое недавним их врагом, могущественным Дамаском, но куда деваться, когда франки и немцы, эти жадные звери, забывшие о прошлых годах мирного сосуществования, уже у стен города?
Визирь Аюб ждал помощи от единоверцев…
Штурм города захлебнулся и охладил пыл крестоносцев. Много было погибших. И напрасно рычали бароны, что вырежут всех горожан, когда войдут в город. Дамаск не пускал их в свои пределы.
Тогда крестоносцы решили обойти город с другой стороны — поговаривали, что там стены слабее и взять их легче. Армия обошла Дамаск стороной и вышла с другой стороны гигантской крепости. Может быть, и слабее были здесь стены, но тут они сменили речку Барради и зеленые сады, полные фруктов, на каменистую пустошь.
А тем временем худшее предположение магистра тамплиеров Робера де Краона сбывалось. С покинутой стороны Дамаска в город вошли двадцать тысяч курдов и туркменов, посланных султанами Алеппо и Мосула. Отныне гарнизон столицы мог не только выдержать многомесячную осаду, но и делать сокрушительные боевые вылазки. А сколько еще могло появиться под стенами Дамаска мусульман — из других краев?
На пятый день осады в шатер Людовика Седьмого пожаловал его могущественный вассал — Жоффруа Анжуйский, прозванный Красивым. Вошел он в простом кафтане, препоясанный мечом, без головного убора. Говорили, что у графа побаливают пальцы ног — из-за этого он носил сапоги с чрезмерно свободными вытянутыми носами, так и стрелявшими вперед. Многие сеньоры графства Анжу подражали своему сюзерену и тоже носили сапоги с вытянутыми носами. Да и за пределами графства нашлись подражатели — в том числе и в Париже. Болезнь графа по иронии судьбы выливалась в моду.
На губах Жоффруа, изрядно захмелевшего, гуляла мрачная улыбка.
— По лагерю бродят недобрые слухи, государь, — садясь напротив короля, сказал Жоффруа.
— Какие именно, граф? — спросил Людовик.
— Недобрые, государь, — повторил тот. Он подался вперед. — Поговаривают, что наш юный король Иерусалимский Балдуин Третий, мой сводный братец, получил от дамасского халифа отступного в размере двухсот тысяч динаров. И вассалу его, барону Тивериадскому, досталось еще сто тысяч. И все для того, чтобы он охладил пыл императора Конрада, нашего главнокомандующего, и графа Фландрского, каковых считают главными задирами и забияками. Одним словом, чтобы все мы убрались от Дамаска подальше.
— Быть такого не может, — нахмурился Людовик. — Это жестокое обвинение.
— Я передал вам, государь, только то, что слышал. Но как бы там ни было, Дамаска нам не видать как собственных ушей. Мы все костьми ляжем, прежде чем войдем в город, — он попросил вина. Королевский паж немедленно поднес ему кубок, Жоффруа Красивый одним залпом опорожнил его. — Я, собственно, что хотел попросить у вас, государь…
— Слушаю вас, граф.
— Я прошу вас отпустить меня. Я присягал вам, как своему сюзерену, быть в этом походе с вами и не могу пренебречь словом, но я устал. И устали мои люди. Все давно уже поняли: эту войну мы проиграли. Наша армия растаяла, казна истощена. Надежда обогатиться за счет Дамаска провалилась. Я хочу снять с себя крест паломника и убраться как можно скорее домой.
Людовик опустил глаза. Упрямиться, убеждать графа, что дела обстоят иначе, но зачем? Жоффруа Красивый сказал ему то, в чем он боялся признаться самому себе. Удерживать графа силой, вернее, его же честным словом, а значит, ссориться с ним еще более глупо. Графство Анжу, соседнее Иль-де-Франсу, по территории было больше королевского домена, да и побогаче был Плантагенет своего сюзерена.
— Хорошо, граф, я отпускаю вас. Но прошу вас подождать еще одни сутки. Если завтра не будет предпринят настоящий штурм Дамаска всеми силами, я первый с вами возвращусь в Иерусалим.
Жоффруа усмехнулся:
— Штурма не будет, государь.
Он ушел, а Людовик, лежа на походной койке, долго еще не мог сомкнуть глаз. Неужели возвращаться в Европу вот таким — поверженным и жалким? Страшно…
Анжуец оказался прав — штурма и впрямь не было. На очередном военном совете под крышей большого шатра, который час за часом распаляло жаркое солнце Азии, юный король Балдуин говорил о чересчур сильном гарнизоне Дамаска, о необходимости длительной осады и взятии города измором. Конрад неожиданно, хоть и вяло, но поддержал юнца, и Людовик поверил в «недобрые слухи», о которых накануне поведал ему граф.
— А не получится ли так, что это дамасцы нас возьмут измором, а не мы их? — выслушав Балдуина, с усмешкой предположил Людовик Седьмой.
Он переглянулся с Жоффруа Анжуйским.
— Не ровен час, придет время, — вторя королю, добавил граф, — и за фруктами, которые поедаются воинами христовыми почище саранчи, крестоносцам придется обгладывать кору с плодовых деревьев!
Бароны недобро зашептались.
— И не стоит ли нам в таком случае возвратиться в Иерусалим? — предложил Людовик.
— А накопив силы, попытаться взять Аскалон? — с надеждой в голосе спросил Балдуин.
— Там будет видно, — сказал Людовик. — Но что скажет нам император Конрад?
Все взгляды обратились на временно выбранного главнокомандующего. Несчастливая звезда привела Конрада Третьего Гогенштауфена на Восток. И та же звезда уже выстилала своим призрачным светом дорогу императора домой. Но каким бы призрачным ни казался этот свет, среди кромешного мрака он был единственно верным.
Конрад Гогенштауфен тяжело вздохнул. Золотой луч прорезал шатер и пересекал плечи многих собравшихся и предметы — стол и стулья, кувшины и кубки с вином. Это был азиатский луч, которому не было дела до европейских целей, который готов был выжечь все, что попадалось ему на пути. Перекрыть этот луч труда не стоило, но преградить дорогу ополчившемуся мусульманскому миру на мир христианский было ой как сложно! И, к великому облегчению юного Балдуина, немецкий король сказал:
— Пожалуй, нам стоит вернуться в королевство Иерусалимское и подумать о том, к чему же призывает всех нас Господь, — Конрад Гогенштауфен сокрушенно покачал головой. — Другого пути я не вижу, благородные сеньоры.
3
К чему призывает крестоносцев Господь, в ближайшие месяцы ни Конраду Третьему, ни Людовику Седьмому угадать не пришлось. Пойти войной на Египет, на что подбивал юный Балдуин своих европейских коллег, крестоносцы так и не решились. Великие армии растаяли, боевой дух сошел на нет. Думы еще год назад пылавшего будущими битвами вождя германцев привели его к тому, что восьмого сентября того же 1148 года Конрад Гогенштауфен погрузил на византийские корабли оставшихся своих рыцарей и отплыл в Константинополь.
— Прощайте, Людовик, — кутаясь в походный плащ, сказал он на берегу Средиземного моря, — в недобрый час мы приплыли в Святую землю. Злой ветер, как мертвые осенние листья, занес нас сюда. И он же уносит нас обратно поверженными…
— Прощайте, император, — сказал ему король Франции.
И еще долго смотрел вслед, как уходят к горизонту корабли немецкого короля, прошедшего все круги ада на Востоке, потерявшего почти всех своих соратников и теперь возвращавшегося домой со стыдом и позором в сердце. Судьба оказалась так немилостива к германцу, что даже не дала ему погибнуть — ни от предательской стрелы, ни от коварного сарацинского ятагана.
Людовик все еще держался за древние камни Иерусалима, Алиенора торопила его, а он все тянул время. Подолгу молился в храме Гроба Господня, обсуждал с Балдуином возможные вылазки в сторону Египта, Но его сеньоры уже давно отправились по домам, и злые ветры готовы были оторвать и короля Франции — и с позором понести за море.
Чем могли похвастаться вожди Второго крестового похода, который начинался так пышно? Немногим! Победой на берегах Меандра, которая не решила ничего в ходе всей войны, да триумфом личного оружия двух королей: Людовика, в Кадмских горах противостоявшего на скалистой тропе целому отряду мусульман, и Конрада, под Дамаском, поединком с виртуозом, мастером ятагана, ал Багури, которого германец разрубил на две сочные половинки.
Вот и все победы. Хотя была еще одна, и весьма серьезная, но никак не касавшаяся Конрада и Людовика. Высадившиеся в сентябре 1147 года в Порту английские и шотландские крестоносцы так и не доплыли до Святой земли. По просьбе короля Португалии Альфонса они помогли ему взять Лиссабон, 400 лет находившийся в руках мавров, за серьезную плату — три дня беспрепятственного грабежа. Сказочно обогатившись, эта часть крестоносцев осталась в услужении короля Португалии, и только часть вернулась на родину.
Но было ли до счастливчиков дело Людовику Седьмому?
Само возвращение казалось ему ужасным — короля ожидали разоренная поборами страна, гигантские долги тамплиерам, а главное, как и Конрада Гогенштауфена, лютый позор. Они не только не наказали мусульманский мир Палестины и Египта, не поставили его на место, а, напротив, только укрепили своей беспомощностью. Оказалось, что напор франков и германцев, лучших воинов Европы, перед которыми поначалу трепетали магометане, можно было легко сломить. Две великие армии оказались рассеянны и погибли. Это и было самым страшным. На чужой азиатской земле легли костями или оказались в гибельном плену почти двести тысяч христиан!
Вот о чем думал Людовик, когда, отпраздновав Пасху 1149 года на Святой земле, весной садился на корабль, принадлежавший Рожеру Второму Сицилийскому, несмотря на давнюю обиду, согласившемуся предоставить небольшой флот в распоряжение короля Франции. Рожер был небескорыстен — он уже знал о глубочайшей неприязни, которую испытывал Людовик, как истинный франк, к Мануилу Комнину, и решил сыграть на этом. Беспощадная война между Рожером и Мануилом затянулась, и сицилийский норманн надеялся привлечь на свою сторону Людовика Седьмого для будущего политического противовеса Византии. Тем более что император Конрад Гогенштауфен, женатый с Мануилом Комниным на родных сестрах, несмотря на все передряги, остался в притяжении византийской политики.
В середине марта флот Рожера подошел к берегам Святой земли, а в апреле французы покинули Иерусалим, оставив князей Палестины один на один с беспощадным Нуреддином, продолжателем дела своего отца — кровавого Атабека Зенги.
Но Людовик и Алиенора отплыли на разных кораблях…
Этому предшествовала нарастающая враждебность в их отношениях друг к другу. Алиенора хотела как можно скорее отправиться в Европу, и ее торопливость озадачивала мужа. Точно она скрывала важное дело, в которое до поры до времени не собиралась посвящать его. Королева превратилась в ледяной столб и поначалу не прятала от мужа этот холод, словно предвидя скорый исход, надеясь как можно скорее разорвать все нити, которые их еще связывали. Сказали бы ей, что после неудачи под Дамаском она целый год пробудет на Святой земле, Алиенора приняла бы это известие за дерзкую и злую шутку.
Людовик же, многое передумав, со своей стороны был настроен мирно. Война оказалась проиграна, но жизнь продолжалась. И больше всего ему хотелось, чтобы все вернулось на круги своя. Чтобы Алиенора стала прежней — милой женой, влюбленной в песни трубадуров, пылкой и страстной любовницей, великолепной охотницей, верной спутницей, пусть и взбалмошной, но которой он всегда гордился. Ведь и по красоте, и по уму, даже неспокойному, она стояла на голову выше всех других знатных сеньор.
Он первым пошел на сближение — к этому его толкало многое, в том числе и желание физически обладать ею. Людовик мог бы найти много прекрасных дам, но он никогда бы не решился нарушить клятву, данную перед Богом, быть только с этой женщиной. Но самое главное — он желал только ее. Лишь при виде Алиеноры — яркой и ослепительной — его охватывал трепет.
Именно таким, открытым для любви, король и оказался в один из первых осенних дней в покоях супруги.
— Ты хочешь, во что бы то ни стало овладеть мной? — спросила королева.
Служанки только что переодели ее ко сну в длинную белую рубашку, расчесали пышные волосы. Алиенора забралась на высокую кровать под громоздким балдахином и легла.
— Я вижу, у тебя скулы сводит при одной мысли обо мне? — улыбнулась она. — Говори же, это так?
Но он молчал — только смотрел на нее. Она потянула рубашку — и шелк мягко пополз вверх, открывая голени и колени, бедра…
Алиенора улыбнулась:
— Возьми же меня, Людовик…
И он взял ее — с прежней страстью, давно неутоленной, с яростью. Она отвечала ему на ласки, но сдержанно. Обожаемая женщина занималась с ним любовью, закрыв глаза, но в те редкие мгновения, когда она смотрела на него, ему становилось страшно. В ее взгляде не было ни прежнего чувства, ни сладострастного огня. Отблески иного пламени читал он в глазах Алиеноры — отблески вероломства и лжи.
Людовик подозревал ее, но день за днем приходил к ней. И она отдавалась ему, добросовестно исполняя свой супружеский долг. Он понимал: Алиенора затаилась. И ожидал подвоха. Утолив желание плоти, он чувствовал опустошение и с тяжелым сердцем возвращался из ее покоев к себе.
Его опасения были справедливы. Едва он уходил, как Алиенора утыкалась лицом в подушку и давилась рыданиями. Все ее естество рвалось лишь в одну точку на карте земли — к единственному мужчине, которого она любила.
«Господи, Раймунд, — в эти минуты шептала она, — милый мой Раймунд…» Она была полна решимости выполнить их план и ради его исполнения готова была принимать мужа. Отдаваться ему, терпеливо ждать и отдаваться вновь. Пока не подойдет срок. Но подарить прежнюю нежность и желание уже было неспособно ни сердце Алиеноры, ни ее глаза.
И однажды, когда Людовик особенно остро почувствовал пустоту рядом с женщиной, которая перед Богом называлась его женой, обожженный ее отчужденностью, он спросил:
— Ты думаешь о нем?
Брови Алиеноры дрогнули:
— О ком — о нем?
— Ты знаешь, о ком я говорю. Или… я ошибаюсь? — Он схватил ее, сидевшую на кровати, раздетую, за плечо и повалил на постель. — Скажи мне, ты думаешь о нем или я просто схожу с ума от ревности?
— Пусти, — негромко сказала она.
— Говори…
Она дернулась, но он еще крепче прижал ее.
— Да ты и впрямь спятил! — прошипела она.
— Говори же! — с яростью выдавил он из себя.
Алиенору неожиданно разобрала злость — ловким движением она вырвалась из его рук, спрыгнула с постели. Она стояла по другую сторону их супружеского ложа — нагая, разгневанная, неприступная.
— Если ты так хочешь, то да, я думаю о нем!
Людовик закрыл глаза.
— Повтори еще раз…
Она поняла, что не справилась с собой, — пошла на поводу у чувств и выдала себя. Но ей уже было безразлично — гордость герцогини Аквитании, которая никому ничем не обязана и вольна поступать по своему усмотрению, на секунды взяла верх.
— Да, я думаю о нем! Это мое право, Людовик, и тебе его не отнять у меня! — Она порывисто дышала. Мгновенная вспышка гордыни и ненависти угасала. Ей все же стоило быть благоразумной. Хоть немного. Ради будущего — ее и Раймунда. Она не могла позволить себе, поддавшись чувствам, открыть сердце уже давно нелюбимому мужу. У него должна оставаться надежда, иначе он станет неуправляем. — Я буду думать о том, о ком захочу, — уже куда миролюбивее заметила она. — В том числе и о моем дяде. Буду думать назло тебе, потому что я — не твоя раба. Я — хозяйка себе, как бы тебе ни хотелось убедить нас обоих в обратном. — Она выдержала паузу. — Ты придешь завтра, если захочешь. А теперь ступай к себе — я устала и хочу побыть одна…
Людовик перехватил ее взгляд и усмехнулся — отблески все того же вероломства и лжи были в глазах Алиеноры, ее голосе, во всех повадках, какой бы обольстительной и желанной ни казалась она…
Он больше не приходил к ней.
А вскоре к иерусалимскому берегу подошел флот Рожера Второго, и начались приготовления к отплытию. Людовик сам отдавал всевозможные распоряжения — этой работой он пытался отвлечь себя от невеселых мыслей. Злые ветры привели их на эту землю, а теперь гнали прочь — его и Алиенору — врагами друг другу.
Людовик выдержал строгий пост и сразу после Пасхи, которую два короля отметили весьма скромно, сел на головной корабль и вышел в море. Теперь главным его окружением были исключительно тамплиеры во главе с новым магистром Эвраром де Баром. Робер де Краон, сделавший орден могущественной европейской организацией, охватившей своим влиянием Запад и Восток, умер, и братья единодушно избрали новым своим вождем отважного и мудрого де Бара, спасшего французских крестоносцев в Кадмских горах.
Алиенора, окружив себя аквитанской знатью, отплыла на другом судне. Южане и северяне, недавние собратья по оружию, видя, что разлад между королем и королевой принимает серьезный оборот, в последнее время заметно размежевались.
В первую же ночь случился шторм, и всем экипажам пришлось немало потрудиться, чтобы сохранить норманнские суда. Когда же утром следующего дня Людовик поднялся на нос корабля и огляделся, то обнаружил, что судна его жены нет на горизонте.
