Часть четвертая
Птица с подбитым крылом
Глава первая
Распря
1
Средиземное море было неспокойно. Три дня назад караван византийских кораблей, перевозивших крестоносцев, проплыл мимо Кипра, и теперь, мартовским утром 1148 года, вот-вот должен был показаться далекий берег Святой земли. Хлопали на ветру паруса. Управляли снастями, выполняя приказания капитана, расторопные матросы.
Сердце Алиеноры забилось часто, когда на далеком горизонте показалась полоска земли. Затем стали видны очертания берега. Час за часом он приближался, выплывал из-за горизонта, неторопливо разрастаясь в размерах.
— Это Антиохия? — спросила она у оказавшегося рядом старшего матроса — загорелого грека в грубой тунике, с повязкой на голове, препоясанного широким ремнем, с кривым ножом у бедра.
— Да, ваше величество, — оторвавшись от раздачи команд, низко поклонился тот.
И еще чаще заколотилось ее сердце. Прошли часы, и вот уже белокаменный город, даже ранней весной утопающий в зелени, окруженный суровой крепостной стеной, вырастал у нее на глазах.
Город ее надежды.
Потому что, если она и верила еще в существование пятачка земли, где ее примут с любовью, так это была Антиохия. Ведь даже родная Аквитания, потерявшая тысячи рыцарей по ее прихоти — идти через Константинополь, взглянула бы на свою безрассудную дочь враждебно.
А незнакомый сирийский город на реке Оронт разрастался впереди, и порт святого Симеона открывал мореплавателям свои ворота. И еще — в церквях по всему городу звенели колокола, встречая единоверцев, избавителей, друзей…
«Святая земля! Святая земля!» — твердили сгрудившиеся на борту корабля крестоносцы. Было ясно, то же происходило сейчас на всех грузовых судах, входящих в гавань Антиохии. Рыцари были счастливы — сколько претерпели они ради этого часа! Не зря! Счастливчики, кому удалось увидеть священный берег! Божьи избранники! И потому: «Святая земля!» — неслось из уст в уста.
«Раймунд, где же ты, — твердила Алиенора, — когда их головной корабль ткнулся носом в деревянный настил причала. — Милый Раймунд…»
А потом, за домами, она увидела пышную процессию, что спускалась по центральной улице, ведущей с высот Джебел Акры. Она разглядела рыцарей и священников — целый крестный ход. Их ждали. Но она хотела верить и в другое, что ждали ее. И потому слезы текли по щекам молодой государыни, гордо поднявшей подбородок и смотревшей вперед. Ее взор давно затуманился — она не видела ничего. Но свите, подступавшей сзади, могло показаться, что их безрассудная королева сейчас пытливо всматривается вдаль…
За пару дней до прибытия каравана крестоносцев в порт святого Симеона быстроходная триера доставила в Антиохию весть о том, что король и королева Франции, Людовик и Алиенора, уже на пути в Сирию.
Князь успел подготовиться — и, едва корабли показались на горизонте, он организовал торжественный прием для племянницы и свояка. Ведь именно они должны были стать избавителями христиан Востока от злых и кровожадных магометан. Под звон колоколов и хоры священников, певших неизменный гимн Те Deum, он во главе процессии из высших сановников княжества вышел встречать будущих освободителей Эдессы и защитников Антиохии, сторожей Триполи и Иерусалима.
…Они не виделись одиннадцать лет. За это время мелкие штрихи портрета дядюшки и преданного друга размылись. Остался лишь образ — четкий и ясный, насколько четким и ясным бывает образ, раз и навсегда поселившийся в нашем воображении. Для королевы Франции это был образ романтичного красавца-героя, ее «милого Раймунда». И не важно, что оставался он не столько реальным, сколько придуманным самой Алиенорой.
Главное, он был прекрасным.
Но самым удивительным оказалось то, что Алиенора увидела Раймунда, некогда звавшегося Пуатьерским, именно таким, каким видела все эти годы в своих фантазиях. Но теперь он явился в сиянии необыкновенной стати и царственности.
Придерживаемая за руки двумя пажами, склонившимися в поклоне, королева гордо сошла с корабля на пристань Антиохии. Она смотрела вперед. Пересекая порт, княжеская процессия уже надвигалась на них. Князь шел впереди — высокий, широкоплечий, светловолосый. В роскошном алом кафтане и синих шоссах, в щегольских сапожках, а главное — с царственной диадемой на челе. Раймунд чередовал корону с восточными знаками царского отличия.
На небольшой площади рыцарство Франции, возглавляемое королевской четой, и княжеская чета Антиохии, в окружении вассалов, предстали друг перед другом. Но Алиенора видела только глаза восточного государя. Светло-синие глаза ее любезного Раймунда, как она иногда, в тайных грезах, называла его про себя. Ей нетрудно было заметить, что и он, повзрослевший, с лицом куда более суровым, чем прежде, смотрит на нее одну.
Лишь мельком Алиенора увидела его миловидную темноокую жену — до Алиеноры доходили слухи, что они ровесницы…
И все же — Раймунд.
— Приветствую на земле Антиохии благородного короля Франции Людовика Седьмого и королеву Алиенору, — поклонился Раймунд Антиохийский. — Доброго вам здоровья и да пребудет с вами Господь!
— И мы приветствуем вас, князь, — ответил поклоном Людовик. — И да пребудет Господь с вами!
Нет, она не бросилась ему на шею — хотя могла бы, и никто бы не осудил ее за проявление чувств. Несмотря на эти одиннадцать лет, стояло между ними что-то, мешавшее ей выказать чувства племянницы — дяде. Раймунд понял это, сам шагнул к ней и по-отечески обнял Алиенору, прижал ее к широкой груди. Людовик снисходительно опустил глаза. Констанция последовала его примеру. Многие улыбались. Но все без исключения были рады этой трогательной сцене — она лишний раз говорила о том, что отныне дружба Франции и Антиохии нерушима.
— Мой цветок оливы, — Раймунд заглянул в глаза Алиеноры, которую в эти минуты душили слезы радости, а она только сжимала и сжимала губы. — Как счастлив был бы мой брат и твой отец Гильом увидеть нас вместе, — он нарочито говорил громко, чтобы их слышали все. — Увидеть вместе после стольких лет!
«Как он изменился», — думала она. Статус владетельного князя сделал его актером — он умел играть на публику, внушать ей именно то, что было необходимо ему. Достойный сын Гильома Трубадура! И она решила в очередной раз стать достойной внучкой рыцаря-поэта.
— Дядюшка, — горячо проговорила она, — мой любимый дядюшка…
Все еще стараясь сдерживать дрожь на губах, она держала голову гордо поднятой вверх. Но слезы отпустила — они были сообразны моменту. Искренние, они катились по ее щекам — на виду у жителей Востока и рыцарей Запада, заполонивших и окруживших антиохийскую портовую площадь.
После представления королевской четы чете княжеской Алиенора услышала обрывок фразы, сказанной шепотом Констанцией мужу: «Ты говорил, что она красива, но она еще прекраснее, чем я думала. Я слышала, королева Алиенора еще и охотница?» — «Красота и воинственность — второй девиз герцогов Аквитанских», — тихонько откликнулся на реплику жены Раймунд. Алиеноре оставалось только улыбнуться этому короткому диалогу.
— Для вас, ваше величество, приготовлена лучшая повозка, — сказал Раймунд Антиохийский королю Франции. — Там вы сможете утолить жажду, наслаждаясь видами расцветающей Антиохии!
— А я бы предпочла ехать верхом, — смело сказала Алиенора. — Целую неделю меня укачивало на византийском корыте, а теперь еще качаться в твоей телеге! Надеюсь, добрый конь у вас найдется для королевы Франции, князь?
Людовик метнул на нее недобрый взгляд — и тут она выпячивала свое «я». Король Франции и Раймунд Антиохийский переглянулись. Князь вздохнул, что означало: я знаю свою племянницу не хуже вас, ваше величество. Решили: король и княжна поедут в повозке, князь и королева — верхом. Все равно бы Людовик не за какие коврижки не стал бы потакать жене и не последовал бы ее примеру. Впрочем, на это Алиенора и рассчитывала.
Тысячам рыцарей, возглавляемых своими сеньорами, еще предстояло ступить на берег Святой земли, а две четы, королевская и княжеская, в сопровождении вельмож и духовенства двинулись вверх — к городу, утопающему в ранней зелени.
Март на Святой земле то же самое, что май в Аквитании! Пору расцвета всему другому предпочитал Гильом Трубадур и его сын Гильом Десятый. Весна была любимым временем года Раймунда и Алиеноры, закадычных друзей детства. Это было время охот, веселых игр, рыцарских забав на полянах Пуатье и Бордо.
Процессия следовала мимо зеленых садов Антиохии вверх по дороге, ведущей к холмам Джебел Акры, во дворец князя. По дороге, в повозке, уставший Людовик беседовал с княжной, но того требовал этикет, а гостья оказалась предоставлена хозяину княжества, что она сама и устроила.
Раймунд тайком поглядывал на Алиенору — он оставлял в Бордо едва оформившуюся девушку, красоте которой уже тогда трубадуры всей Аквитании посвящали свои канцоны, но встретил женщину настолько прекрасную и желанную, что от нее трудно было оторвать взгляд.
— Я представлял твоего мужа мальчишкой, — негромко сказал Раймунд, когда они на лошадях следовали рядом друг с другом.
— Он и был мальчишкой, но теперь в нем все чаше просыпается дикий зверь, — она лукаво усмехнулась. — Все говорят, в этом моя заслуга.
Раймунд улыбнулся:
— А вот в это я верю.
— Ты опять жалеешь, что я — твоя племянница? — неожиданно спросила Алиенора.
— С чего ты взяла? — голос князя дрогнул.
— По взгляду вижу, — она посмотрела в его глаза. — По одному твоему взгляду, Раймунд. Скажи, что это не так, и я замолчу.
Процессию возглавлял отряд рыцарей. За ними ехала повозка с королем Франции и княжной Антиохийской в окружении здешних вельмож. Им было приказано не отставать от Людовика ни на шаг. Далее, на почтительном расстоянии, следовала пышная свита и вновь рыцари, оруженосцы, пажи. Меньше всего Раймунду нужно было вызывать в короле Франции недовольство чересчур теплой привязанностью дядюшки и племянницы друг к другу. У князя были слишком большие планы на Людовика Седьмого и его армию. Но совладать он с собой не мог — один из его очередных взглядов и перехватила Алиенора.
— Скажи мне, что это не так, — почти потребовала она. — Или скажи другое.
— Что же мне сказать? Подскажи, ради бога…
— То, что у тебя на сердце, Раймунд.
Каким взрослым стал ее голос! С каким величием и нежностью она говорила одновременно. Воистину — королева. И все было в ней королевское — осанка, лицо, плечи, руки. То, как вела она коня и сидела бочком в седле. Красивая, дерзкая, опасная.
— Зачем ты меня мучаешь? — спросил он. — Зачем эти игры?
Со стороны могло показаться, что дядюшка и племянница, время от времени умолкая, предаются воспоминаниям о родной стороне, о детстве, проведенном вместе, о том, чего уже никогда не вернешь. Слишком серьезными они были.
— Я жду, Раймунд, — потребовала она. — Говори же…
Но разве на вселенских весах могли тягаться все эти планы с простым человеческим сердцем? И Раймунд Антиохийский, для которого мир тоже перевернулся в одночасье, сдался.
— Я хочу прикоснуться к тебе, — едва слышно признался он. — Так хочу, что готов за это прикосновение отдать жизнь, милая моя Алиенора. Повторяю: я все помню. Помню ту ночь в Бордо. Сегодня, сейчас, хватило одного твоего взгляда, чтобы все вернулось. Только одного взгляда. И если я не прикоснусь к тебе, то погибну.
И вновь она заглянула в его глаза — они были точно такими же, как и тогда, на родине, перед самой зарей, когда они оторвались от охраны и мчались, укрытые тенями деревьев, вперед по дороге, к лунному свету. Который вскоре разъял их, разбросал в разные стороны, разлучил на целых одиннадцать лет!
— Чтобы услышать это, я прошла полмира, Раймунд. — Теперь она смотрела вперед. — Чтобы я могла это услышать, погибли десятки тысяч людей — нечестивых сарацин и самых благородных рыцарей Европы. И несчастных паломников, имен которых я не знаю и знать не хочу. Все ради этого, милый мой Раймунд.
Вечером в соборе Святого Петра шла служба в честь приезда короля и королевы Франции. Воистину этот собор был судьбоносным для Антиохии. Именно тут хранились мощи того самого епископа Адемара, которому полвека назад явился святой Андрей и указал на священное место, которое надобно было защищать до последней капли крови. И павшие духом крестоносцы первого похода вышли и дали сарацинам бой — сто тысяч нехристей полегло в том сражении! Здесь же тайно венчался Раймунд Пуатьерский на княжне Констанции. И теперь под сводами этого собора шла литургия, предвещавшая великое отвоевание Святой земли у магометан.
Служба не касалась сердца Алиеноры — оно было занято иными страстями. Стоя рядом с мужем, она то и дело смотрела в сторону Раймунда — на его чеканный профиль и густые, коротко стриженные волосы, сейчас, в полумраке собора, при свете сотен свечей, охристо-золотые. «Как он красив», — думала она. Теперь она понимала, что так притягивало ее в Мануиле Комнине. У этих двух мужчин был один образ — героя из древних эллинских легенд. Мануил напоминал ей Раймунда. Только образ дяди был бесконечно родным и теплым, сердечным. Родная кровь, близкая душа. И необыкновенная мужская сила, которая притягивала ее — всю, от макушки головы до пяток, притягивала до мурашек по телу…
Во время этой литургии и поселилось в сердце Алиеноры великое смятение. И дыхание ее то и дело прерывалось, губы дрожали.
— Вы так переживаете очищение вашей души? — с чувством спросил ее король, у которого в глазах блестели слезы.
— Да, Людовик, — тихо ответила она.
— Я счастлив за вас, королева.
Она едва скрыла улыбку, но горечь была в ней. Как ей хотелось сказать: «И я рада за себя, ваше величество», — но промолчала. Она не радовалась — ее чувства грозили бедой всем. Людовику, Раймунду, крестоносцам, Земле обетованной, всем паломникам Запада и Востока. Но в первую очередь ей самой — Алиеноре Аквитанской.
По окончании службы Людовик, Алиенора и первые бароны Франции со своими женами получили благословение от патриарха Антиохии на освобождение Святой земли от неверных. Простых рыцарей благословляли рядовые священники.
Ночью, после пира, устроенного в честь королевской четы, Алиенора сама пришла к мужу. Она видела, как Людовик трепетал, когда дотронулся до нее. Как его стремительно охватило желание. Он долго не касался жены, это сказывалось, но не только в этом было дело. Она все еще была желанна для него — и, возможно, желанна во много раз больше, чем прежде. Алиенора понимала, что с ней он испытывает то наслаждение, которое вряд ли мог испытать с другой женщиной.
Она сняла шелковую рубашку и осталась нагишом. Жар камина подступал к ее телу, вино горячило кровь. Отсветы огня ползали по ее груди и бедрам. Людовик, в белой рубахе и полотняных нижних штанах, босиком стоял на львиных шкурах. Он долго смотрел на нее, не в силах оторваться. Алиенора легла на огромную кровать под балдахином и сказала:
— Идем же ко мне…
И когда он, сбросив одежду, сжимал ее в объятиях, она увидела его глаза — не было еще более счастливых и несчастных глаз у мужчины. Счастливых, потому что она принадлежала ему, несчастных — оттого что в мире этом ничто не вечно. И однажды объятия разомкнутся, чтобы никогда больше не подарить тепло одного человека другому.
Даже если он тебя любит больше жизни…
2
Два всадника неслись по предместьям Антиохии, под весенним небом Святой земли — мимо оливковых рощ и лимонных садов, через виноградники и яркие поля, уже зеленевшие всходами пшеницы.
Всадник и всадница…
Никого не было вокруг на несколько лье — они отпустили охрану. На этот раз они не захотели повторять прежней ошибки — и Раймунд приказал не показываться своим оруженосцам даже на горизонте. Друзья Раймунда Антиохийского, первые рыцари его окружения — Карл де Мозе и Пайян де Фе, служившие еще Гильому Десятому, взяли на себя обязанность близко не подпускать никого к дядюшке и племяннице, решившим вдоволь насладиться верховой ездой.
Как и все герцоги Аквитанские, Раймунд и Алиенора оба были заядлыми наездниками. Подавай им бешеную скачку, и все тут. Они нарядились по-охотничьи, взяли с собой луки.
— Будь осторожна, — когда Алиеноре готовили коня, сказал ей утром Людовик. — Я волнуюсь за тебя.
— Спасибо, — ответила она мужу. — Но ты же знаешь — я справлюсь с любым жеребцом.
— Знаю, — кивнул он. — Надеюсь, вам есть о чем поговорить с князем, твоим дядюшкой, наедине. Во время пира ты держалась скованно. И потому не стану вам мешать…
— Да, у нас много общих воспоминаний! — когда служанки надевали на нее короткий охотничий кафтан, сказала она. Алиенора оделась по-мужски — крепко сидя в седле, обхватив скакуна ногами и заправив сапожки со шпорами в стремена, можно с большим пылом отдаться скачке. На ее плечи уже набрасывали легкий изумрудный плащ, застегивали его через массивную золотую пряжку у ключицы. — Когда я приеду, мы выпьем с тобой вина, и ты мне расскажешь, какой план вы придумали с баронами, чтобы отбить у сарацин охоту воевать с христианами. — Она поцеловала его в губы. — Так, милый?
Алиенора была взволнованна — и он это почувствовал.
— Вижу, эта езда будоражит тебя, — привлекая ее к себе и целуя еще и еще, — сказал он. — Подите вон! — бросил Людовик служанкам. За эту ночь король простил ей все выходки — и переправу через Кадмские горы в том числе. — И все же будь осторожнее, милая.
— Буду, — ответив на его последний поцелуй, уже выпархивая из его рук, улыбнулась она.
Людовик проводил ее взглядом. Он подошел к окну, проследил, как она легко запрыгнула на скакуна, натянула уздечку, и тот послушно встал на дыбы. Что и говорить — наездница!
Глядя на жену, выезжавшую за ворота небольшого дворца, предоставленного венценосцам князем Антиохии, король вспомнил вчерашний пир. От песен менестрелей и бесконечных танцев жонглеров и акробатов у него сразу же загудела голова. Да еще вино лилось рекой! Он быстро захмелел, оглох еще быстрее. Странные люди, эти аквитанцы. Там, где они появляются, сразу тянется за ними шлейф всякого сброда с виолами и тамбуринами. Всюду чувственная музыка и слова — эти неизменные спутники трубадуров. Лукавые персонажи: донны, рыцари, пастушки. Куртуазные речи. Миражи сладострастия. Тени порока. Людовик недоумевал, как можно одновременно думать об освобождении Святой земли от сарацин и слушать весь этот вздор, несомненно, богопротивный. А если задуматься о том, что он оставил в Анталии больше половины своих людей, выживших после бойни в Кадмских горах, так и совсем хотелось порвать все струны на сладкозвучных инструментах, что однажды он уже сделал в далеком от Востока Париже, в своем дворце Сите.
Но счастья ему тот гнев не принес.
Впрочем, нежность и страсть, с которой Алиенора отдалась ему, быстро заживила все его раны. Заставила смириться с музыкой менестрелей и даже, в фантазиях, поддаться ее течению. Алиенора вновь околдовала его — легко, без затей. Стоило ей только хлопнуть в ладоши. Ну и пусть, размышлял он. Эта ночь, хоть и на время, но заставила его забыть даже о паломниках, брошенных в Анталии.
Выезжая из дворика, Алиенора оглянулась. Разглядев мужа в одном из окон, она махнула ему рукой, но ответа не дождалась…
…И вот теперь они терялись с Раймундом в предместьях Антиохии — двумя стрелами пронзая пространство, путая следы, оставляя за собой только легкий, сравнимый с дымкой на ветру цокот копыт.
— Ты прогнал всех — никого не пощадил? — на скаку, оборачиваясь к Раймунду, выкрикнула она.
— Если было бы нужно, я бы переселил жителей в горы! Только бы нас оставили вдвоем! Только бы угодить тебе, моя королева!
Она пришпорила коня, и они полетели еще быстрее. Алиенора наслаждалась — наслаждалась скачкой, этой прекрасной мартовской землей, так похожей на Аквитанию в мае, зеленой и пахнущей пряно, с бесконечными оливами; наслаждалась близостью этого мужчины и тем, что сейчас они были вдвоем — одни на белом свете.
— Раймунд, я счастлива! — выкрикнула она. — Слышишь меня?
— Да, моя королева! — откликнулся он, нагоняя ее и обходя в маневре. — И я счастлив!
Он был дорог ей всегда, сколько она себя помнила; в ту ночь, в Бордо, особенно. И когда он уехал, а она, обиженная, не вышла попрощаться, Алиенора думала, что жизнь ее закончилась и теперь она умрет. Долгие годы Раймунд казался ей призраком, лишь воспоминанием. Иногда она думала, что его и нет вовсе. Как и нет той части света, за морями, о которой столько говорили, но которую она никогда не видела и могла уже не увидеть. Но мир перевернулся, и, минуя кровь и смерть многих, она оказалась на другой части земли. Долгожданной земли, обетованной. И теперь Раймунд был единственной реальностью, которая существовала в этом мире и была значима для нее.
За кипарисовым лесом неожиданно вырос крохотный дворец из розового мрамора в греко-мавританском стиле — с арочными террасами и колоннами.
— Господи, что это? — воскликнула она.
— Мой маленький домик, где нас ждет вино, хлеб и немного дичи! — ответил он.
Через пять минут они спешились у этого роскошного произведения архитектуры, Раймунд привязал коней к лимонному деревцу и взял Алиенору за руку:
— Идем?
Королева с улыбкой пожала плечами:
— Идем.
Они поднялись по мраморным ступеням. Раймунд смело распахнул двери, подтолкнул племянницу вперед. Над головой Алиеноры открылся расписной купол, стены украшали мозаичные картины. И какие! Кудлатые фавны с гигантскими фаллосами догоняли на картинах голых вакханок, чтобы повалить их в траву и совокупляться с ними до изнеможения. А где-то за лесом пил вино Пан, окруженный своей свитой…
— Ты себе позволяешь много, — лицо Алиеноры против воли залил румянец. — Ой, как много! — Она обернулась к нему с улыбкой. — Бернара Клервоского на тебя не хватает! Он быстренько бы заставил тебя собственноручно сколоть эти картинки!
— Обойдемся без него на этот раз, моя королева, — сказал Раймунд, нежно беря ее сзади за плечи.
— И то правда, — вновь улыбнулась она.
В арочные окна ярко вливался полуденный свет и горел на мраморных плитах. Они пересекли круглую центральную залу и вошли еще в одни двери. В этой комнате горели дрова в камине, точно растопленном невидимыми призраками; шкуры, покрывала и подушки были наложены на таком расстоянии от него, чтобы искры не подпалили их. Низкие окна были занавешены прозрачными шелковыми шторами, и ветер то и дело шевелил их, вдувал в комнату. Тут стоял низкий столик, накрытый для легкой трапезы. Немного дичи на серебряных блюдах, сладости — фундук в сахаре и миндаль, финики и мед. Немного фруктов — виноград, яблоки и сливы. Вино в серебряных кувшинах и два кубка.
— Да это сказка, — тихо проговорила Алиенора.
— Восточная сказка, — поправил ее Раймунд. — Уголок рая.
— И что за волшебник устроил для нас этот привал? — спросила Алиенора. — Он точно… для двух влюбленных.
— Этот волшебник — я, — честно признался Раймунд. — Я твой Мерлин, твой Артур. — Когда они играли в детстве, то часто давали себе имена легендарных героев. — Твой Ланселот и Роланд.
Алиенора расстегнула пряжку и сбросила плащ.
— Мой Раймунд, — в пику другим названным именам негромко сказала она, подошла к окну и отдернула шелковую занавесь. — Как в сказке, — повторила Алиенора, глядя на зеленеющую округу. Королева присела на раму окна. — У меня устали ноги — сапожки жмут, — тихо сказала она и вытянула правую ногу вперед.
Князь встал перед ней на одно колено и стал стягивать с венценосной племянницы сапожки.
— Прислуги здесь нет, поэтому нам придется все делать самим.
— Я не против, — глядя на него сверху вниз, откликнулась Алиенора.
Что-то тяготило Раймунда, несмотря на всю нежность, которой он был пронизан, и это бросалось в глаза.
— Ты думаешь о Людовике? — очень просто спросила она.
— Да, о твоем муже, — подчеркнул он последние два слова. — Мне говорили, что вы в ссоре?
Алиенора расстегнула несколько застежек на груди.
— Мы рассорились еще в горах, не дойдя до Анталии. Но вчера я взяла его сердце в ладони, и оно оттаяло — теперь он счастлив.
— Ты была вчера с ним? — Раймунд распрямился, вырос перед ней одной скалой. Такую не обойти. — Впрочем, что я спрашиваю, — ты его жена…
— Да, я была с ним, — глядя ему в глаза, ответила Алиенора. — И я была такой, какой умею быть. Но только затем, чтобы его голова и сердце сегодня были заняты войной. Чтобы он не думал о нас…
Раймунд взял ее руку, обнял королеву за талию, притянул к себе.
— Я все еще не верю, что мы приехали сюда ради этого, — сказал он.
Алиенора подняла на него глаза:
— Но ведь именно за этим ты вез меня сюда — в свой уголок рая. Для этого твои слуги разложили фрукты и растопили камин. И все исчезли. Разве не так?
— И все же — не верю…
— А ты поверь, Раймунд, поверь так же, как поверила в это я, — всем сердцем.
Он заглянул в глаза молодой женщины. Но ее взгляд сейчас был упрямым и жестким.
— Да, мы — грешники, — сказала она. — Мой отец, твой брат, первым бы проклял нас. Я знаю: за это нам гореть в аду. Ты можешь отказаться, если боишься. Но я уже не боюсь. В сравнении с тем, что я делала прежде, сколько посеяла бед и принесла несчастий, это не самый худший поступок. Тем более что я… люблю тебя.
— Я тоже люблю тебя, — прижимая ее к себе, тихо проговорил он. — Всегда любил.
— И я всегда — всегда любила тебя, — откликнулась она. — Хорошо, что мы признались друг другу. Теперь мне уже ничего не страшно…
Капля пота, набухшая на его светлой брови, упала на губы Алиеноры. Она, с пылавшим лицом, не сразу подхватила ее языком, устало закрыла глаза.
— Господи, у меня никогда не было такого с ним, — легко и счастливо проговорила она. — Никогда…
Раймунд, только что отдавший женщине всю свою нежность и силу, лег рядом, но, не желая отпускать ее, сгреб рукой, горячо прижал к себе.
— Налей мне вина, — чуть позже сказала королева.
Раймунд выполнил ее просьбу — разлил вино по кубкам, и они утолили жажду.
— У тебя много было женщин за эти годы? — спросила она.
— Тебе сказать честно или соврать? — ответил он вопросом на вопрос.
Обнаженный светлокудрый гигант, нутром похожий на тех фавнов с бесстыдных фресок, он точно смеялся над ней.
— Скажи честно, — попросила она.
— Очень много, — улыбнулся он.
— А что же Констанция?
— Она искренне любит меня и делает вид, что не замечает измен.
Алиенора завораживала любовника красотой линий — кошкой она тонула в этих шкурах, покрывалах и подушках, одну из них зацепив коленями.
— Ты возишь их сюда — в этот дворец?
— И сюда тоже, он — лучший. Для избранных.
Она рассмеялась:
— Наглец! — Алиенора дотянулась и шлепнула его по голой икре. — Какой же ты наглец!
— Больше я никого не приведу сюда, — глядя в ее глаза, сказал он. — Никого и никогда, кроме тебя. А когда ты уедешь, а рано или поздно ты уедешь, здесь будет твоя тень. Твоя светлая тень. И я, загрустив навсегда, стану приезжать сюда один. В этом я могу поклясться тебе сейчас.
— Поцелуй меня, — попросила она.
Он обнял с той нежностью, на которую только был способен. В его сильных руках, привыкших к двуручному мечу и топору, копью и молоту, она чувствовала себя в безопасности. Они целовались до тех пор, пока желание не охватило обоих, и уже не могли разорвать объятий.
— Да, милый, да, мой любимый, — шептала она ему на ухо и оплетала его ногами, льня к нему, врастая в него, еще раз и еще впиваясь губами в его губы…
…Далекий рог протрубил три раза. Раймунд оторвал голову от подушек — это трубил Карл де Мозе. Он давал понять, что хозяину и его гостье пора собираться в обратный путь. Как видно, Пайян де Фе привез какую-то весть из города. Но как не хотелось оставлять ту частичку рая, которую они так неожиданно обрели! Раймунд даже боялся пошевелиться. На его мускулистой загорелой руке лежала голова Алиеноры — ее золотисто-каштановые волосы были убраны в аккуратную прическу, пронизанную золотыми и серебряными нитями. Но эта аккуратная прическа, маленький шедевр, созданный для повседневного появления королевы перед своими подданными, так не шла сейчас к обнаженному телу молодой женщины, утомленному и прекрасному. Из всей одежды — золотая цепочка, перетекавшая по ключице, с распятием, да приглушенно горевшие малиновым и васильковым светом перстни на пальцах неподвижных рук, крепко обхвативших его, чтобы не отпускать подольше, оставить рядом. Как родное древо, крепость, надежду. Так соблазнительна и открыта была она сейчас! И конечно, ей куда больше пошли бы теперь распущенные волосы, но кто их будет заплетать? Этого толком не умела ни сама Алиенора, ни тем более Раймунд Антиохийский. Для такого искусства нужна была целая армия камеристок! Им, любовникам, точно двум ворам, нагрянувшим в дом в отсутствие хозяина, приходилось торопиться. И все для этих вот минут — перед тревожным воем охотничьего рога. Для минут счастья — долгожданного, упоительного, безмерного. Она спала, перебросив правую ногу через него, и по круглому колену и широкому округлому бедру сейчас перетекала полоска уже вечернего света, падавшего в окно комнаты.
Раймунд коснулся ее плеча, тихонько проговорил:
— «В тебе — весь этот мир — отныне и вовек…» — неслышно прошепчу, когда случится утро, и мрак, оставив нас, от губ твоих и век бесшумно поплывет на лодке утлой…
— Чья это канцона? — тихо спросила она.
— Одного трубадура, Артюра Дюмона, он оставил мой двор и уехал искать счастья дальше. Да вот нашел ли, не знаю…
Алиенора сладко потянулась. Ее рука повернулась к нему ладошкой — теперь пальцы Алиеноры тесно обнимали золотые ободки перстней.
— Нам пора возвращаться? — спросила она.
— Пора, милая, — признался он.
Она уткнулась лицом в его плечо — сколько грусти было в этом движении. Время шло — и они были невластны над ним.
— Почему все так? — спросила она. — Если бы не одна кровь, мы могли быть вместе. И хотя ты старше меня на восемь лет, я готова была бы умереть с тобой в один день. И умерла бы.
Он нежно поднял ее голову — глаза Алиеноры блестели. Это были слезы великого счастья и неизбывного горя. Раймунд потянулся к ней, поцеловал ее в губы. Они были влажными и дрожали.
— Ты еще любишь своего Людовика? — спросил Раймунд.
— Нет, — она покачала головой. — И сейчас мне кажется, что не любила никогда…
Три сигнала, выпущенные из охотничьего рога, повторились. На этот раз они прозвучали чуть громче, а значит — и ближе. Любовников торопили.
— Вот теперь точно пора, — сказал Раймунд. — Поторопись, твой туалет куда более сложен, чем мой. А слуг и след простыл…
Алиенора с неохотой поднялась, а он, завороженный статью племянницы, глаз не мог оторвать от ее полной груди, круглых бедер…
— Ты поможешь мне одеться? — с улыбкой спросила она.
— Помогу ли я тебе? — легко встав, откликнулся он. — С наслаждением, моя королева.
Несмотря на то что Алиенора была высокой и сильной женщиной, рядом с ним, светловолосым античным героем, она казался пушинкой. Забыв о ее туалете, он вновь обнял Алиенору и почувствовал, что она готова остаться дольше — всем бедам назло, только бы он держал ее в руках, не отпускал.
— Скажи мне, — положив руки ему на грудь, попросила она, — тот, кто сейчас трубит зорю, посвящен в наши с тобой дела?
— Эти люди скорее умрут, чем выдадут нас.
…Они вернулись в Антиохию вечером. Дядя и племянница, мирно ехавшие рядом друг с другом, о чем-то говорили. У королевы через седло была переброшена туша оленя, у князя — целый веер перепелок. Охотники, да и только! Все это на обратном пути они подобрали в условленном месте.
Людовик хмурился, встречая хозяина княжества и свою жену. Он весь день голову ломал над тем, как ему лучше прославить христианское оружие в борьбе с мусульманами, а князь Антиохийский развлекается, стреляя по перепелам! Ладно, его жена, женщина сколь прекрасная, столь и легкомысленная.
Алиенора первая спрыгнула с коня, подпорхнула к мужу, нежно поцеловала его:
— У нас была славная охота, Людовик! Смотри, какого оленя я подстрелила! Можешь гордиться мной!
«Ах, лиса! — тоже спешиваясь, наблюдая за венценосной парочкой, думал про себя Раймунд. — Эта проведет кого угодно…»
Ему было бы горько и стыдно, если бы великий дух авантюризма не бушевал тайфуном в его душе. И потом — он был влюблен. А это чувство перевешивало все остальные. Карл де Мозе, преданный друг и опытный охотник, уложивший привезенного ими оленя, трубил не зря. Пайян де Фе приехал из города с вестью, что Людовик уже не один раз интересовался, где его жена и князь Раймунд, который должен был лично посвятить крестоносцев в положение, сложившееся за пределами Антиохии.
— Я думал, князь, — сказал Людовик, — что первым делом мы должны обсудить военную кампанию и только потом предаваться удовольствиям? Охотам, скачкам и пирам…
Раймунд пожал плечами:
— Как скажете, ваше величество, но я, в свою очередь, предполагал, что вы захотите отдохнуть с дороги. Или я был не прав?
Он-то как раз был прав. Все бароны, приплывшие с Людовиком на Святую землю, хотели несколько дней передохнуть. За их плечами был двухнедельный переход через Кадмские горы, равный походу Одиссея в подземный Аид, а то и переплюнувший его, затем томительное ожидание в Анталии, где все, горюя, зализывали раны, и недельная качка на кораблях в Средиземном море. Всем владетельным герцогам и графам без исключения хотелось передышки.
И только Людовик, к их общему неудовольствию, рвался в бой. Но короля Франции можно было понять — не на его баронах, а на нем и королеве лежала ответственность за все тяжелейшие страдания, выпавшие на долю крестоносцев.
Закончилось все тем, что Людовика отговорили торопить события. Было решено подождать несколько дней. Так хотелось знатным французским сеньорам мягкой постели, веселых охот, доброго вина и пищи. И конечно, любви: как с теми женщинами, которые выжили после перехода через анатолийские горы, так и с пламенными антиохийками, в которых перемешалось много восточных кровей — и сирийская, и армянская, и греческая.
Людовик поддался общим уговорам и решил отложить военный совет на несколько дней. Но эти дни, начиная с первого, грозили превратиться для короля в пытку. При дворе Раймунда говорили на французском языке, но это был окситанский язык. Язык Аквитании, Прованса, Лангедока, Тулузы. Раймунд и Алиенора, которые купались в родном наречии, так и сыпали провансальскими словечками и шуточками, от которых Людовику становилось плохо. Во-первых, он совсем не понимал, о чем они говорят, и это выводило его из себя, а во-вторых, не составляло великого труда понять, насколько ближе королеве ее дядя Раймунд, чем законный супруг.
Алиенора была просто на седьмом небе от счастья — все то, чего лишили ее в Париже, здесь было предоставлено королеве в полной мере. И Людовик, будучи гостем, никак не мог помешать ее поверхностному счастью. При дворе князя Антиохийского обреталась целая армия трубадуров, менестрелей и жонглеров, выписанных из Аквитании: они бренчали и бренчали на своих виолах и крутах, били в тамбурины, звенели цитрами, кувыркались и смешили народ.
Раймунд и сам оказался неплохим музыкантом и певцом — он то и дело услаждал слух королевы Франции песенками из репертуара своего отца и ее деда, Гильома Трубадура, которые, к восторгу Алиеноры, знал все наизусть. Как и песенки других трубадуров, с которыми Людовику, к его великому неудовольствию, выпадала возможность познакомиться лично.
Людовик готов был заткнуть уши и убежать прочь от этого балагана. Что, впрочем, он неоднократно и проделывал.
— Милый, куда же ты? — взволнованно спрашивала его жена. — Раймунд обещал нам спеть одну из песенок Серкамона. Она так хороша!
Алиенора даже обижалась, когда он под разными предлогами исчезал с их представления, которому не было ни конца ни края. Но, что хуже того, они и на охоту брали с собой виолу и тамбурин. Чтобы где-нибудь на опушке, рядом с подбитым оленем, под сенью молодой оливы и чистыми небесами Антиохии, наполнить кубки аквитанским вином и лишний раз побренчать по струнам.
«Южане! — с гневом думал про себя Людовик. — Неугомонное племя!»
Они и его то и дело зазывали принять участие в охоте-балагане, но, один раз прогулявшись с ними, Людовик более не желал подобных развлечений. Будет с него! Тем более что недобрые вести приходили с греческого берега. Из Анталии прибыл корабль, и королю сообщили, что оставшиеся крестоносцы обеспокоены своим будущим, их почти не кормят, а когда пришлют за ними суда, никто не знает. Но и эта новость никак не повлияла на настроения «переводящих дух» баронов, на королеву Франции, внимавшую песням трубадуров, и на князя Антиохийского, просто растворившегося в своей племяннице, нежданно-негаданно нагрянувшей в Святую землю.
Прошла неделя, как крестоносцы прибыли в Антиохию. Близился день военного совета, на котором должна была решиться судьба христианского и мусульманского Востока…
Накануне совета, вечером, к Людовику подошла княжна Констанция Антиохийская. Ее синее платье, расшитое золотом, было цвета ночи и далеких звезд.
— Вы чем-то озабочены, государь? — спросила она у короля.
Людовик, застигнутый врасплох, резко обернулся.
— Простите, княжна, я задумался. Озабочен — чем?
Их разговор происходил в одном из садиков антиохийского дворца, где не было никого, даже прислуги, которую король отослал от себя. Тут, среди апельсинов и акации, горели несколько факелов и негромко журчал фонтан. Именно в этом садике и сговорились одиннадцать лет назад Раймунд и Констанция — провести ее мать и устроить свою судьбу. Именно в этом садике Констанция часто размышляла о прожитых годах с красавцем-мужем.
— Вы правы, озабочен, — честно признался он. — Треть людей я потерял в горах Анатолии. Еще треть оставил на милость Божью в порту Анталии. Мы не выполнили еще ни один из обетов — не преклонили колен у Гроба Господня, не отвоевали Эдессу, а все ведут себя так, точно мусульманская угроза отступила навеки. Моя жена веселится без устали, да и ваш муж тоже хорош — потакает ей во всем. Мои бароны точно забыли о цели похода и беспечно наслаждаются жизнью, — Людовик кивнул. — Да, я озабочен, княжна. Охоты, пиры, танцы — голова от них идет кругом.
— А вы не задумывались о том, государь, почему Раймунд не берет меня на охоту? — неожиданно спросила она.
Людовик нахмурился. Тень едва различимой горечи лежала на красивом по-восточному лице его собеседницы. Кажется, княжна ждала ответа на свой вопрос.
— И почему вас не берут на охоту? — в свою очередь, спросил он.
Констанция улыбнулась:
— Потому что я там не нужна.
— Не нужны — кому?
— Догадайтесь, ваше величество, — но Людовик только хмурился, и она не выдержала. — Моему мужу Раймунду и вашей супруге — королеве Алиеноре.
— Что вы хотите этим сказать, княжна?
— Только то, что уже сказала.
— Но… я не понимаю вас, — он и впрямь недоумевал. — Не понимаю…
— А вы поймите, — тон молодой женщины изменился, стал жестче. — А еще лучше, сядьте завтра утром на коня и поезжайте на северо-восток. В десяти лье от города, за лимонными и кипарисовыми рощами, вы найдете небольшой дворец с колоннами. Он зовется Розовым дворцом, потому что сложен из розового мрамора. Походите вокруг, зайдите внутрь, оглядитесь… Я, пожалуй, пойду. Оставлю вас наедине с вашими заботами — и хотела бы помочь вам, да не могу.
Она собралась уходить, но Людовик остановил ее, придержав за руку.
— Прошу вас, княжна, договорите, — чувствуя, как недобро прыгает сердце в его груди, почти потребовал он. — Прошу вас…
— Возьмите самых верных людей, покиньте город на заре, пока все спят, и съездите туда, куда я вас направила. Мой муж возит туда самых дорогих его сердцу женщин. Не сомневаюсь, его племянница, ваша жена, из их числа. Но не вздумайте сказать, что это я надоумила вас, если не хотите мне беды.
Так и оставила она Людовика у фонтана — слушать тихое журчание родниковой воды. Спустя минут пять король поднялся и пошел на музыку, которая сейчас волнами шла с террасы, этакой пиршественной залы на свежем воздухе, под высокой крышей; там, за вечерней трапезой, гулял княжеский двор и сеньоры-крестоносцы.
Он остановился в тени акации и тупо уставился на лица двух людей — Алиеноры и ее дядюшки князя Раймунда. Играли на виолах менестрели, пели песни о странствиях и любви. А он смотрел, как улыбается Алиенора, возлежавшая на подушках, сколько истомы в ее взгляде, сколько чувства под бархатными ресницами…
И взгляд этот был устремлен на одного человека — на властелина здешних мест, красавца Раймунда Антиохийского, полулежавшего на греческий манер и то и дело подносящего кубок с вином к губам…
Он дождался ночи, когда Алиенора, вдоволь наслушавшись музыки и песен, раздетая служанками, легла в свою постель. Он вошел и долго смотрел на нее, держась за косяки двери.
— Что же ты, милый? — спросила она. — Идем же ко мне…
Теперь он вспоминал, что все эти дни только и слышал, как его бароны говорили: «Поглядите на нашу королеву и князя Раймунда — что за нежные чувства питают друг к другу дядюшка и племянница!» Но иногда в тоне, которым произносили подобные речи, читалась легкая, но явная насмешка. Что-то недоброе звучало в этом. И он всякий раз пропускал это недоброе мимо ушей — отгонял прочь.
Он подошел к постели, разделся и под взглядом королевы стянул с нее шелковые покрывала. Алиенора лежала обнаженная и открытая, бесстыдная в своей вызывающей красоте, чувственности…
— Что с тобой? — спросила она.
— А что со мной? — ответил он вопросом на вопрос.
— Ты — другой, не такой, как всегда.
— А каким я был всегда?
— Послушай, — ее насторожило поведение мужа, — может быть, хватит?
— Куда вы ездите каждый день с дядюшкой Раймундом? — спросил он. Слово «дядюшка» в его устах прозвучало чересчур язвительно. — Скажи…
— Княжество Антиохийское — большое, — внутренне собираясь, ответила Алиенора.
Что за вопросы задает он? Она подтянула одну ногу, прикрылась ею. Но он отвел ее колено.
— Я хочу знать, — улыбнулся Людовик. — Знать все… о том, как и где, проводит время моя жена.
Она осторожно села, поджав ноги.
— Господи, да мы просто путешествуем, ты же был с нами. Путешествуем, как путешествовали раньше, когда были совсем юными, по родной Аквитании. Где угодно можно совершить привал, выпить вина и отдохнуть… Да что с тобой, Людовик? Ты измучен, я вижу, ты устал, — она прикоснулась щекой к его бедру. Мы все устали — этот поход отнял у нас много сил, и душевных, и физических. Но я помогу тебе…
Он все еще стоял над ней — смотрел сверху вниз. Следил за выражением ее лица, за глазами. Лукавыми глазами…
— Это верно, я устал, — сказал он. — Но ты непохожа на уставшего человека, лишенного сил. Ты расцвела за последние дни. Ты похожа на цветок, что раскрылся в первых лучах солнца и радуется жизни.
— У меня просто много сил, — все еще обнимая его ногу, проговорила она. — Очень много. — Она закрыла глаза. Где-то они с Раймундом хватили лишка. Переусердствовали в изъявлении симпатий дяди к племяннице, и наоборот. Или злые языки помогли? Алиенора крепче и нежнее обняла его. — Скажи, что ты хочешь? — Она уже целовала его. — Я исполню любую твою прихоть, Людовик, только скажи…
Он оторвался от нее, спрыгнул с кровати.
— Я ничего не хочу. Только спать…
Все еще сидя в постели, она слабо улыбнулась:
— Хорошо. И ты… хочешь спать один?
— Да, — кивнул он.
Набросив халат, завернувшись в него, король быстро ушел к себе. Шли часы, но он не спал. Ни на минуту Людовик не сомкнул глаз. Бури и шторма проходили в эти часы через его сердце. Потом наступил рассвет — время сна для всех, кто беспечно пирует ночью. Шикнув на слуг, прогнав их, он залез в штаны, одел на голое тело кафтан. И только потом прошел в покои жены. Отворил дверь. Алиенора спала, разметавшись на постели. Она сбросила покрывала. Людовик бесшумно обошел кровать. Линии ее тела приковывали, ослепляли…
Он вновь вернулся в свои комнаты, препоясался мечом и поспешил во двор.
— Коня, быстро! — крикнул он двум пажам. — Самого быстрого! И арбалет! Зарядите его!
Через пять минут к нему подвели скакуна. Людовик запрыгнул в седло и ударил шпорами по конским бокам.
— Ваше величество, куда вы? — сразу воскликнуло несколько голосов.
Оруженосцы и пажи хотели следовать за ним, но он рявкнул на них:
— Стерегите свою королеву, бездельники! Берегите ее сон! Если она пожалуется, что вы разбудили ее, прогоню всех! Никого не пожалею!
— Но зачем вам арбалет, государь? — спросил тот, кто принес королю грозное оружие с уже натянутой стальной тетивой.
— Пристрелить первого, кто последует за мной!
Он не взял охраны — и вскоре вылетел из городских ворот на дорогу, ведущую на северо-восток от Антиохии.
3
Было за полдень, когда бароны собрались в тронной зале антиохийского дворца, чтобы выработать план похода. Впрочем, в общих чертах он уже был намечен. Падение Эдессы вызвало Второй крестовый поход — скорейшее отвоевание графства Эдесского и стояло на повестке дня. Все были готовы рассмотреть и одобрить уже заранее продуманную Раймундом Антиохийским военную кампанию.
Вождь крестоносцев, Людовик Седьмой, вышел к баронам в кроваво-алом кафтане, расшитом золотом, вышел немного бледным и заметно собранным. Точно немедленно намеревался отдать приказ выдвинуть войска на восток.
Первым взял слово князь Антиохии. Раймунд предложил самый оптимальный и полезный для общего дела план: франки и антиохийцы наносят прямой удар по двум главным крепостям Нуреддина — по Алеппо и Хаму. Завладев ими, франки лишают турков главного форпоста в Восточной Сирии и сами укрепляются на ее границах.
— Молниеносным ударом мы отбросим сарацин на восток, возьмем в осаду ряд их крепостей и тем самым создадим свой плацдарм для отвоевания графства Эдесского, — закончил он свою мысль.
Часть баронов, все еще горевших битвами, одобрительно закивала. Другая часть выжидала. Она ожидала слова короля франков — молодого Людовика Капетинга.
И тот сказал свое слово.
— Мы пришли с вами на Святую землю как паломники — и первым нашим желанием было преклонить колена у Гроба Господа нашего Иисуса Христа. Я предлагаю первым делом идти в Иерусалим и исполнить священный обет, данный нами еще во Франции. И только потом предлагаю вступить в битву с сарацинами.
На него смотрели с изумлением — и в первую очередь Алиенора и Раймунд. То, что они услышали, было невероятно! Но король сказал свое слово…
Раймунд Антиохийский вновь поднялся со своего места.
— Но, ваше величество, укреплять Иерусалим надобно здесь, в Антиохии, разве это не очевидно? — Он все еще не верил своим ушам. — Падет Антиохия, как четыре года назад пала Эдесса, именно Священный Град окажется под ударом. — Князь растерянно огляделся, ища поддержки. — Военная стратегия состоит в укреплении границ, а не в том, чтобы скучиться в центре и бросить окраины на произвол судьбы…
Истина в словах Раймунда Антиохийского была очевидна, но Людовик только улыбался, слушая его.
Несколько часов назад, путаясь среди лимонных садов и оливковых рощ, он вылетел на миниатюрный дворец из розового мрамора, о котором ему говорила княжна Констанция. Людовик почему-то понял сразу — это именно то, что он искал. Король объехал его, остановился напротив ступеней, ведущих к дверям, и спешился. Держа в левой руке заряженный арбалет, поднимаясь по ступеням, он слышал, как бешено колотится его сердце. Король потянул двери на себя — и они распахнулись. Миниатюрный дворец, встречавший рассвет, был открыт путникам. Оказавшись под высоким куполом, Людовик огляделся. Оторопь брала его, устремлявшего взгляд на мозаику. Тут не существовало ликов святых, только греческие картины — бесстыдные оргии. Фавны на копытах с всклокоченными волосами и устрашающими фаллосами. Полулюди, полубесы, они тянули к вакханкам свои жадные руки, желая только одного — совокупиться с пьяными женщинами: тупо, жарко и страшно, как это делают животные. Перекрестившись, Людовик отступил. Он лихорадочно огляделся и прошел дальше — открыл другие двери и… увидел остывший камин и ложе перед ним. Просто наваленные шкуры, покрывала и подушки. Пиршественный низкий столик рядом — для тех, кто вкушает яства и пьет вино, разделяя трапезу с любовником. Вкушает и пьет, чтобы вновь предаться любви. Извиваться в пламени греховного соития, подражая тем существам, что изображены на стенах… А рядом, в тех же львиных шкурах и покрывалах, он разглядел два инструмента — виолу и тамбурин. Людовик покачнулся: неожиданный жар, огонь прозрения, охватил все его тело, обжег сердце, мозг — и долго не отпускал…
Когда темнота отступила, он, яростно зарычав, вытянул руку с арбалетом вперед — и стрела, пружинисто зазвенев, ударила в виолу и в щепы расколола инструмент.
Вернувшись во дворец, Людовик быстро поднялся по ступеням и, цыкнув на служанок, вошел в покои жены. Все еще было утро — и после ночного пира Алиенора сладко спала. Он остановился у ее кровати. Как видно, на заре она подтянула на себя шелковое покрывало, и теперь оно перепоясывало ее по бедрам. Золотисто-каштановые волосы ее рассыпались по подушкам. Полуоткрытым был рот спавшей женщины, счастливо закрыты глаза. Во рту Людовика пересохло — он с трудом проглотил слюну. О ком она думала? Кто ей грезился в этом сне? Он смотрел и смотрел, не отрываясь. Белые плечи и грудь с темнеющими сосками, живот. Шелк простыни открывал ее ноги. Ступни с розовыми пятками казались такими нежными, как у той девочки, на которую — открытую и прекрасную — он в первый раз глядел утром в бордоском дворце Омбриер и все еще не верил, что это чудо происходит с ним.
Он потянул из ножен меч — и тот вышел с тонким и сухим звуком. Людовик сжимал в руке оружие и не мог оторвать взгляда от лица женщины, которую любил и ненавидел. Любил всем сердцем и ненавидел лютой ненавистью. Если бы он знал наверняка, что его подозрения верны, он бы, не задумываясь, пронзил бы мечом ее тело, и уже через мгновение кровь волнами стала бы наплывать на шелк ее полупрозрачных покрывал, а сама она, в корчах, металась бы на этой постели, пригвожденная к дереву.
Но уверенности не было — страшно было даже признаться себе в ее измене… И он выбрал другой путь — покинуть ставшее ненавистным ему княжество.
— Отвоюем Эдессу и спасем Антиохию — обезопасим на десятилетия Иерусалим, — все еще пораженный изменением планов короля Франции, повторил Раймунд.
Но только части баронов позиция Людовика Седьмого показалась самодурством. Стоя с мечом в руках у постели спящей Алиеноры, он оставил жизнь супруге. Но вынес приговор Антиохии.
Переодевшись после скачки, Людовик призвал к себе первых своих баронов — графов Жоффруа Анжуйского, Тьерри Фландрского, Анри Шампанского, Аршамбо Бурбонского. Был тут и великий сенешаль тамплиеров Эврар де Бар. Забыл он пригласить только аквитанцев — вассалов своей супруги Алиеноры.
— Сеньоры, я хотел до военного совета обсудить с вами изменения в плане военных действий. Наши силы были значительно подточены труднейшим переходом. Половина выживших оставлена в Анталии. Средств у нас тоже поубавилось. Еще в Европе я ополовинил казну, посылая за деньгами к Сугерию. Немало я занял и у наших братьев-тамплиеров, — Король признательно поклонился сенешалю. — Да и вы тоже поиздержались, сеньоры. Битвы с турками на территории Алеппо и осада крепостей Нуреддина сулят еще большие потери — и людские, и денежные. Сдюжим ли мы их?
Бароны внимательно следили за ходом мысли своего государя, пока еще не подозревая, куда он клонит.
— Я предлагаю покинуть Антиохию и идти в Иерусалим. Там мы соединимся с Конрадом Гогенштауфеном, который на пути к Святому граду, и выберем первую цель для нападения. Может быть, это будет египетский Каир? Он и пополнит нашу казну. Есть и другие города сарацинов. А позже мы вернем христианскому миру графство Эдесское.
Людовику пришлось собрать все коварство в своем сердце, чтобы сделать этот шаг. Бароны переглянулись: а их молодой король оказался не промах. В любую минуту Людовик, ревностный христианин и враг магометанства, готов был отказаться от своего вероломного по отношению ко всему крестовому походу плана, но картина, представшая в загородном дворце, укрепляла его в решении бросить Антиохию — и бросить как можно скорее. Как наваждение, как проклятие.
С одобрением встретили бароны новый план своего короля. Жоффруа Анжуйский, прозванный Красивым, мрачно усмехнулся:
— Не устану повторять: я давно горю желанием как можно скорее преклонить колени у Гроба Господа нашего и помолиться на могиле моего благородного отца Фулька. А заодно познакомиться со сводным братом — юным Балдуином. Что за птица?
Кажется, Людовик выразил общую мысль. Никому не хотелось лезть из огня да в полымя.
И теперь, перед франками, на военном совете, Раймунд Антиохийский чувствовал себя преданным, как и предано было дело всего христианского мира на Востоке.
— Что вы говорите, ваше величество? — вставая со своего кресла, грозно спросила Алиенора. — Мой благородный Людовик?
Все взгляды были прикованы к королеве. Каждый знал, что ее роль в королевстве велика, но сейчас она намеревалась заслонить своего короля. Поставить его на место. Воззвать к его разуму, а если не получится, то унизить.
— Все уже решено, ваше величество, — ответил Людовик.
— Что значит, решено? — она метнула на мужа гневный взгляд. — Решено было отнять у Нуреддина Эдессу! Решено было оградить Антиохию от нового удара! Вот что было решено еще в Европе! Во Франции! И к этому призывали нас папа римский и Бернар Клервосский!
Аквитанцы хмурились и недоумевали — по лицам северных баронов было видно, что они приготовились к подобному решению короля заранее. Но почему не предупредили их? Впрочем, ответ был прост. Потому что не захотели поставить в известность королеву, их южанку-Алиенору, и ее дядюшку аквитанца Раймунда Антиохийского. Этот великолепный сюрприз был предназначен Людовиком для любимой жены и многоуважаемого свояка.
— Мы идем в Иерусалим, — твердо сказал Людовик. — Это мое последнее слово — слово вашего короля и сюзерена, — он обвел взглядом всех собравшихся в этой зале баронов. — Мы выполним священный обет и преклоним колена перед Гробом Господа нашего. И только потом решим, когда и с кем нам воевать.
Бароны горячо шептались. Но Алиенора и тут поразила всех мужчин разом.
— Я не пойду с тобой в Иерусалим и не пущу своих вассалов с тобой! — громко, чтобы слышали все, сказала она. — Они останутся со мной — защищать Антиохию! Слышишь, Людовик, они останутся здесь!
Это был скандал — ситуация была подобна предвестию грозы, когда меркнет небо и от подступающей тишины сжимается сердце. Даже первые бароны королевства, не говоря об антиохийцах, не решались встрять между мужем и женой. Как стратеги, Раймунд и Алиенора были правы, но на стороне короля была иная правда — государя. Каждый из северных и южных феодалов давал клятву верности своему сюзерену, а потому должен был идти за Людовиком Седьмым хоть на край света.
— У вас нет права так поступать, ваше величество, — побледнев, проговорил оскорбленный на глазах у всех Людовик. Только губы выдавали его — они дрожали от гнева. — Я ваш король и ваш законный супруг. И ваши вассалы, пока мы в браке, являются моими вассалами. И мне распоряжаться, куда им идти — в Эдессу или в Иерусалим. И мне указывать, куда идти вам. А если вы не пожелаете идти добром, ваше величество, то по праву церковному и людскому я силой возьму вас и повезу за собой! Помните это! И берегитесь, если попытаетесь ослушаться меня!
Алиенора огляделась — ее аквитанцы опускали один за другим глаза. Тем самым они признавали власть короля над собой, а не королевы. И потом, это Людовик, а вовсе не она предлагал им на время спрятать мечи в ножны и скромными паломниками пуститься к городу Господа. Одним словом, идти не на смерть, а продолжать «переводить дух».
Уже через четверть часа, в королевских покоях, Алиенора готова была броситься на мужа, как львица.
— Ты что творишь, Людовик? — спросила она. — Что ты творишь?!
Но он только пожал плечами:
— Вы хотели опозорить меня, ваше величество, но опозорили себя. И своего дядю Раймунда, так страстно отстаивая его правоту.
— Ах, вот оно что, — отступила королева. — Уж не ревность ли причиной твоему безумству и глупости?
— Будьте осторожнее в словах, — предупредил он ее.
— Нет уж! — воскликнула она. — Я буду называть вещи своими именами! И если вы глупец, то я вас и назову глупцом!
— Берегитесь, Алиенора! — он шагнул к ней.
— А что вы мне сделаете, государь, убьете меня? Но я не простая безземельная принцесса, десятая дочь своего отца, которую вы были бы способны тиранить или упечь в случае надобности в монастырь! Мои владения больше ваших и в десятки раз богаче! И я сделала одолжение, выйдя за вас замуж!
Конечно, ради красного словца была брошена эта фраза — и все же она вышла похлеще иной пощечины!
— Что вы сказали?! — лицо короля исказилось гневом. — Одолжение?! — Сопя, он погрозил ей пальцем. — Запомните, Алиенора, в случае преступления с вашей стороны я властен судить вас, как ваш законный супруг!
— Законный супруг? — усмехнулась она. — Надо еще проверить ваши супружеские права, Людовик…
— Что вы хотите этим сказать? — не сразу спросил он.
— Только то, что мы с вами находимся в близком родстве, и, если разобраться толком, наш брак может быть и недействителен. Вот о каких правах я говорю. Нас женили детьми: меня — чтобы укрепить Аквитанию королевской властью, вас — чтобы раздвинуть границы скромного государства Капетингов. Но теперь мы повзрослели и можем серьезно рассмотреть этот вопрос. А в качестве третейского судьи выбрать папу римского Евгения Третьего. Он, думается мне, не откажет нам в этой просьбе. По крайней мере — мне!
Людовик неожиданно остыл.
— Откуда у тебя такие познания в родстве и праве? — спросил он. Все выходило куда сложнее, чем думал молодой король. Выходила не простая семейная ссора, которую спровоцировал он, а его жена вынесла на общий суд. Это был заговор против их любви, если таковая еще оставалась, и политического союза. — Кто тебя посвятил в эти премудрости? Не твой ли хитроумный дядюшка Раймунд? Ответь мне…
Но она лишь отрицательно покачала головой:
— Я это знала всегда, но берегла для тебя, как подарок.
— Ты вновь угрожаешь мне, но я найду, у кого испросить совета и помимо Рима, — сказал Людовик.
— У своего евнуха Эврара де Бара? — усмехнулась она. — Вперед, мой король! Повелитель, испрошающий советы у скопца!
Растерянный, король проводил ее взглядом.
Алиенора вошла в свои покои и, подойдя к окну, уперев руки в раму окна, стала упрямо смотреть на зеленый дворик внизу, где из круглой мраморной чаши бил фонтан.
Алиенора солгала мужу. Она сказала Раймунду, что, будь на то воля Божья, она бы освободилась от брака с Людовиком. Дядя и племянница размечтались не на шутку — и зашли далеко в своих фантазиях! Было бы счастьем обоим возвратиться в родную Аквитанию — возвратиться свободными. Она бы ушла от Людовика, он — от Констанции. Родных земель от Пуатье до Бойонны им хватило бы для счастья на всю оставшуюся жизнь. Они бы жили в грехе, ну и пусть, зато счастливыми! Именно Раймунд, справившись у своих придворных мудрецов, восстановил переплетение ветвей на родовых древах своей племянницы и Людовика Французского. Прабабка Алиеноры Одеарда Бургундская была внучкой Роберта Благочестивого, прямого предка Людовика. Когда подобный брак необходим для укрепления государства, никто не обратит на него внимания. Но если одному из супругов захочется развестись, он имеет все шансы на успешный исход своего дела.
Выговорившись, стоя у окна, Алиенора томительно ожидала ответного хода со стороны мужа. И Людовик не заставил себя ждать долго. Он и впрямь призвал Эврара де Бара. Тамплиер, монах и рыцарь в одном лице, немедленно предстал перед ним, понимая, что в эти часы оскорбленный король готов на любой опрометчивый поступок.
— Если вы хотите оставаться перед своими подданными истинным королем, государь, немедленно выполните свое обещание, — без обиняков сказал Эврар де Бар. — Даже если это и не лучший шаг. И отстраните королеву от военного совета, если не хотите погубить остатки воинства Христова.
— Вы мне хотели сказать об этом и раньше? — спросил король.
— Да, ваше величество, — ответил тамплиер.
— Так почему не сказали?
— Вы не были готовы…
Людовик печально усмехнулся.
— Вы, как всегда, правы, де Бар. До перехода через Кадмские горы я бы прогнал любого, кто сказал бы мне то, что вы сказали сейчас. Теперь же я готов послушать первого взятого наемника из моей армии, чем ее. Разошлите по армии мой приказ — завтра мы покидаем Антиохию.
Утром следующего дня отряды крестоносцев потянулись из Антиохии. Но не нашлось ни одного человека, который бы горевал об этом. Ведь приказ был идти в Иерусалим! Предстоящая дорога говорила о ближайших неделях мирного житья. Тем более что сеньоры заверили самых пылких своих рыцарей, что графство Эдесское никуда от них не денется.
Королева Алиенора потерпела поражение. Но была в этом поражении еще иная подоплека, нежели вызывающая кривотолки дружба с князем Антиохийским. Прекрасная Алиенора жила в мире мужчин. Рыцари правили на земле — они могли сколь угодно преклоняться перед своими дамами и отдавать за них без оглядки жизнь, но приказывать и управлять собой женщинам никогда бы не позволили. Даже аквитанцы, обожавшие свою госпожу, воспевавшие ее, признали правоту своего сюзерена и мужчины — короля Франции.
Для Алиеноры это была катастрофа — ее везли в Иерусалим почти как пленницу. Пленницу мужчин. И князь Антиохийский, ее возлюбленный, ничего не мог с этим поделать. Ему тоже пришлось смириться с законом, который был написан задолго до его рождения.
Более того, этот день и ночь, пока армия собиралась в поход, Людовик приказал Алиеноре быть при ней. Он не разделил с ней постель — не стал брать ее силой, хотя мог бы настоять на своих правах. Обида хоть и на время, но в клочки разнесла его чувства к супруге. Тем не менее, королеве вменили в обязанность всюду быть при Людовике. И Алиенора была при нем, чувствуя, что грань, за которой она превратится в настоящую пленницу, а то и преступницу в глазах всех баронов Франции, уже совсем рядом.
Больше всего терзала ее сердце разлука с возлюбленным, связь с которым так и не была доказана Людовиком, — обвинение прозвучало в его устах лишь между строк.
И на следующий день, когда франки уходили из Антиохии, у Алиеноры оказалось всего несколько минут, чтобы проститься с Раймундом.
— Помни, — тихо сказал он ей на виду у всего общества, беззаботно улыбаясь, точно речь шла о чем-то незначительном. — Наша судьба в наших руках. Найди повод вернуться в Европу, поезжай прямиком к папе римскому и проси его расторгнуть брак. Скажи, что родство тяготит тебя, что ты не можешь так жить, что возьмешь грех на душу и лишишь себя жизни. Но не торопись. Пусть буря уляжется, и твой нерадивый муж успокоится и уснет. И только тогда действуй. Ты умная девочка — и у тебя все получится. Я люблю тебя, Алиенора. Люблю. Мы обязательно будем вместе…
— И я люблю тебя, Раймунд, — откликнулась она.
К ним шел Людовик с видом триумфатора и не менее величественная Констанция.
Королева поклонилась владетелю Антиохии и громко добавила:
— Я благодарю вас за гостеприимство, князь. Мы никогда его не забудем. Да хранит вас Господь… И вас, княжна…
Взгляды двух женщин пересеклись — и Констанция победоносно улыбнулась. Это пришло как озарение. Алиенора догадалась, кто был причиной всех ее бед, и вспыхнула до корней волос. Укол в самое сердце, не иначе! Но для мести уже не было ни времени, ни возможности — ее обезоружили, связали по рукам…
— Счастливого пути, ваше величество, — проговорила Констанция, глядя в глаза королеве.
— Я постараюсь, чтобы он был счастливым, — откликнулась она.
Людовик раскланялся с Раймундом Антиохийским. Они оба выходили из этой истории униженными и оплеванными, но по-разному.
— Да пребудет с вами Господь, князь, — милостиво сказал король Франции.
В сущности, он хладнокровно бросал северный форпост крестоносцев на произвол судьбы, предавая общее дело.
— Прощайте, ваше величество, — глаза Раймунда смеялись. Он с удовольствием отлупил бы рогатого свояка, да руки были коротки. Зато язык, как и у всех герцогов Аквитанских, оказался остер. — И берегите супругу, нашу прекрасную Алиенору, она дорогого стоит! Думаю, вам, как мужу, и мне, как ее родному дяде, это известно лучше других!
Лицо Людовика мгновенно зарделось, как спелый помидор, но он проглотил пилюлю. Что же это было — насмешка, пощечина, вызов? Он с удовольствием заколол бы этого наглеца, да кто бы ему позволил? Взяв жену под руку, с пылающим лицом король двинулся к выходу, и вся французская знать потянулась за венценосной четой.
