Северный берег Азии встретил крестоносцев радушно. Едва переправившись через Босфор, армия двинулась на юг по дорогам Анатолии. Впереди была Никея. Но в тот самый день и час, когда армия Людовика Седьмого вступила в Вифинию и стала лагерем на берегу Аскалонского озера, случилось страшное.

Был полдень. Неожиданно повеяло непогодой — небо стало быстро темнеть. Но никто не обнаружил ни облаков на небе, ни дождя, ни грозы и молнии. С ужасом сто тысяч европейцев наблюдали, как среди ясного полдня наступают сумерки.

— Солнце! — неожиданно закричал один из французских солдат. — Смотрите, солнце!

И тогда все увидели, что нечто черное и ужасное наползает на светило и гасит его.

— Господи, — прошептала Алиенора и вцепилась в руку мужа. — Господи…

Щурясь, Людовик спокойно взирал на небо. То, что являлось его очам, было невиданно. Тьма подступала со всех сторон, окутывая землю. Она пожирала светило, а значит, могла поглотить и души человеческие. Но он — король, и если ему суждено погибнуть, то он погибнет, как подобает королю, — с именем Господа на устах! А черное ядро уже заслонило половину солнца, превратив его в лунный серп…

— Око дьявола! — неистово закричали многие французы. — Черное око дьявола!

— Господи, помилуй нас! — вопили вторые, бухаясь на колени.

— Конец света близится! — громче других завывал епископ Лангрский, главный прелат Рима в этом походе. — Покайтесь! Не медлите! Покайтесь, грешники!

И тогда ночь спустилась на землю — погасло небо, потемнели леса и горы Вифинии, померкли воды далекой Пропонтиды. Ничего не было, кроме мглы. Умолкли французы. Каждый ждал, что сейчас разверзнется ночное небо и голос Господа призовет своих рабов на Страшный суд.

— На колени, грешники! — кричал что было силы епископ Лангра. — Молите о пощаде!

И все сто тысяч рыцарей и паломников, знатные господа и простые солдаты, исполнили требование духовника. Опустился на колени и Людовик с супругой.

— Господи, — повторяла Алиенора, вцепившись в руку мужа. — Господи, помилуй нас!

Наступившая темнота была мучительной и страшной. Умолкли птицы оазиса Вифинии. Молчали лошади. Затаили дыхание люди. Только шепот время от времени перетекал по лагерю крестоносцев — это европейцы молились о своих грешных душах.

Пять минут показались крестоносцам вечностью…

А потом яркий свет золотым лезвием рассек темноту и легонько озарил азиатский берег. Он становился все шире и ослепительнее — тьма отступала.

— Солнце! Солнце! — кричали французские рыцари и солдаты. — Слава Господу!

Епископ Лангрский встал и воздел руки к небу:

— Господь услышал наши молитвы! Благодарю Тебя, о Господи! Вы, грешники, все благодарите Создателя за его милость!

Это было солнечное затмение 1147 года — и оно поразило европейцев. Тем не менее, французы вздохнули спокойно. Конца света не случилось — моря не вышли из берегов и не затопили землю, мертвецы не встали из могил, небеса не разверзлись и Господь до времени терпел и молчал. Жизнь продолжалась. Но если продолжалась жизнь и Апокалипсис лишь маячил в перспективе у человечества, то что же тогда значила темнота, наступившая средь бела дня? В сердце каждого европейца, остановившегося в Вифинии, закралось подозрение: а не предостерегает ли Господь воинов Христа, что им придется испытать страшные невзгоды и поражения в этом походе? Не является ли затмение плохим предзнаменованием?

Но темнота средь бела дня оказалась только началом больших неприятностей…

— Смотрите! Смотрите! — закричали французы, указывая пальцами на юг.

Солнце быстро бежало, возвращая земле свет, но на южных холмах Вифинии оно вырвало из темноты многочисленный отряд всадников. Точно мрак, уходящий восвояси, оставил этот отряд после себя — напоминанием, тенью. В доспехах, всадники приближались к лагерю крестоносцев. Многие французы даже обнажили мечи и замерли в ожидании. Людовик Седьмой в окружении своей свиты выехал вперед. К ним направлялись не турки. Это были европейцы — в кольчужных рубашках и шапочках, с шишаками на головах, завернутые в рваные плащи. Всадники казались черными, но… из-за крови, запекшейся на их одежде.

Незнакомцев было около трехсот. Отряд медленно приблизился к армии Людовика. Предводитель с лицом изможденным и обгоревшим на солнце показался королю Франции знакомым.

— Конрад? — едва ли веря своим глазам, воскликнул Людовик. — Император?!

— Это я, — ответил предводитель отряда и покрепче вцепился в уздечку — он едва держался в седле.

Оруженосцы и пажи Людовика Седьмого тотчас же помогли спешиться Конраду Гогенштауфену.

— Император ранен, ваше величество, — сказал оруженосец Конрада королю Франции. — Двумя стрелами: одна пробила ему плечо, другая — грудь. Он едва выжил…

— Врача к императору! — громко выкрикнул Людовик, спрыгивая с коня. — Вина, немедленно! Вина и воды — побольше!

Французские рыцари понемногу обступали союзников-германцев. Вид их был плачевен. Неторопливо спешивались и германские рыцари — многие едва могли стоять на ногах. Паж уже подносил Конраду вино. Тот жадно выпил содержимое серебряного кубка. Вино с водой подавали уже другим германским рыцарям.

— Но… что случилось? — поддерживая за руку Конрада, изумленный, вымолвил Людовик. — Мануил сказал мне, что вы разбили турков в горах Анатолии? Что их погибло двадцать тысяч!

Германскому императору хватило сил улыбнуться:

— Вам об этом сказал мой свояк?

— Да, пять дней назад…

— Греки из Никеи продали нас туркам — продали с потрохами! Я не знаю, кто задумал это злодеяние, но оно свершилось! Греки обманули нас, сказав, что провианта будет достаточно на десять дней. Мы шли дольше. Но настоящая беда случилась две недели тому назад. Проводники ночью сбежали из лагеря, а на следующий день мы попали в засаду. Турки окружили нас и превратили в мишени для своих стрел. Это был ад, ваше величество. Поверьте мне на слово…

Конрад не соврал: это был ад. В тот день под стрелами турок полегло двадцать тысяч немецких рыцарей. И еще столько же погибло от ран, голода и жажды в горах Анатолии на обратном пути. От пятидесятитысячной армии Конрада Третьего, с которой он отправился в Иконий, осталось не более десяти, но все они, ударившись в бегство от смертоносного огня турецких стрел, израненные, добирались отдельными отрядами. С одним из таких отрядов и выехал к Никее случайно спасшийся немецкий король Конрад Гогенштауфен.

— Цвет моего рыцарства остался добычей для стервятников на голых скалах этой проклятой страны! — прохрипел германец. — Они погибли, как погибает овечье стадо, когда в него врывается стая волков. Их просто вырезали. А я был тем нерадивым пастухом, который ничего не сумел сделать!

— Господи Боже, — осознав, наконец, всю катастрофу произошедшего, только и сумел пробормотать Людовик. — А ведь у меня было предчувствие. — Он покачал головой. — Неужели Мануил стоял за этим?

Вперед выступил епископ Лангрский — оплот Римской церкви на берегах Азии. Прелат поклонился королю Франции, затем императору. Брови его уже были устремлены к переносице, негодование исказило черты лица.

— Греки — слабый и лживый народ, ваше величество, — металлическим голосом обратился он к своему королю, но так громко, чтобы его слышали и другие бароны. — Они привыкли жить за счет соседних народов и обирали в пути благородных франков и германцев, точно мы — жители их отдаленных провинций. Ловушки и засады византийцев поджидали крестоносцев на нашем богоугодном пути! Константинополь — ни что иное, как губительная преграда между европейскими латинянами и их братьями на Востоке! Это греки по своей изнеженности и нелюбви к ратному труду допустили, чтобы мусульмане захватили Гроб Господень и все христианские города на Востоке! А ведь когда-то, при Константине Великом и Феодосии, христианский мир процветал!

Его речь вызывала живой отклик в сердцах как французских рыцарей, готовых к битвам, так и немецких, уже вволю потрудившихся и более похожих на теней. И те, и другие кивали: французы — оживленно, немцы — с ожесточением.

— Когда-нибудь позорная слабость греков откроет неверным путь в Европу! — горячо продолжал епископ Лангрский. — Так, может быть, сам Бог призвал нас на берега Босфора покончить с жалкой и злой нацией и утвердиться христианским оплотом на этой земле?

Среди влиятельных крестоносцев воцарилось молчание — богатство великого города все еще алмазными искрами ослепляло глаза и настойчиво манило к себе…

А в эти самые часы — там, за проливом Босфор, — Константинополь наконец-таки вздохнул спокойно. Франки, которых император называл галлами, были выпровожены. Отныне их ожидали поля сражений — и далеко не с мирными греками, предпочитавшими войне — торговлю, риторику и искусство. В маленьком садике между дворцом Буколеона и Дафны у одного из фонтанчиков сидел Мануил Комнин, обернувшись в тогу, и размышлял над судьбой вверенной ему отцом и дедом империи. Секретарь читал сводки новостей из провинций, Нарцисс дожидался своей минуты — сообщить о том, что галльское войско задержалось в Вифинии, а Мануил черпал прозрачную воду в широкую ладонь, выливал ее и черпал снова. Был он напрямую причастен к избиению немцев в горах Дорилеи или нет, история так и сохранила в тайне. Конрад показал себя неосмотрительным полководцем и готов был свалить вину на любого. Ведь немцу еще предстояло с позором возвращаться в Европу и смотреть в глаза сыновьям и матерям тех баронов, которые ни за что полегли в ущелье и на гористых тропах Анатолии. Правда Мануила Комнина содержалась в другом: ему дела не было ни до германцев, ни до франков. Он не любил их точно так же, как не любил и турок. Но опасался гораздо больше. Эти жадные варвары веками смотрели с ненавистью и завистью в сторону сказочно богатой Византии. Им было невдомек, что человек может вести иную жизнь — без мечей и копий. Жизнь, где книга и разговор — на первом месте. Где свободную торговлю защищают незыблемые законы империи. И где варварское мужество — лишь проявление звериной природы человека и ничего более. Мануилу Комнину, талантливому воину и образованному императору, познавшему разные стороны жизни, были слишком хорошо ясны эти истины. Секретарь все говорил, а он черпал воду сильной рукой, все пальцы которой украшали перстни, и выливал ее обратно в фонтан. Черпал и выливал. Для него было бы лучше, чтобы французы и немцы, вступив в битву с мусульманами, перебили друг друга, истребили под корень. Его интересовало только процветание своей христианской державы. Он был патриотом горячо любимой родины, ее идеалов и считал, что для благополучия Византии и ее целостности все цели хороши. Он был греком и готов был погибнуть за свой народ.

А в оазисе Вифинии тем временем епископ Лангрский своим красноречием разыгрывал византийскую карту:

— Еще прелаты великого Готфрида Бульонского советовали ему взять Константинополь и утвердиться на берегах Босфора! Воинство Христово имеет нынче такую великую силу, что ему ничего не будет стоить сокрушить Константинополь! Что же нам ответит благородный король Франции, его величество Людовик Седьмой?

Рыцари не сводили глаз с Людовика. Королю франков не был симпатичен хитрец Мануил Комнин, но и прелат из Лангра своим нахальством и сумасбродством раздражал его не менее.

— Вы упомянули имя Готфрида Бульонского, а посему и я отвечу вам так, как ответил герцог наиболее резвым своим соратникам, — холодно начал король Франции. — Мы идем в Азию, чтобы искупить свои прегрешения, а не для того, чтобы наказывать греков. — Людовик взвешивал каждое слово, прежде чем бросить его толпе возбужденных рыцарей. — Мы вооружены Господом для защиты Иерусалима, а не для мести и разрушения Константинополя. Мы приняли крест, но Бог не вручал нам меча Своего правосудия, чтобы казнить других христиан!

Он обводил взглядом своих подданных, и те опускали глаза. Отступил и епископ Лангрский, также потупив взор. Из толпы рыцарей вышел и встал рядом с королем великий сенешаль тамплиеров — бородатый Эврар де Бар.

— Для турок не будет большего счастья, как наблюдать за двумя христианскими державами, решившими перегрызть друг другу глотки, — сказал тамплиер. — Мануила Комнина стоило бы проучить, но лишь убедившись в его вине. И только после того, как мы освободим Святую землю от сарацин.

Король уверенно кивнул:

— Мы идем на Иерусалим, и выступаем сегодня же! Ваши мечи застоялись в ножнах, рыцари, но соскучились они не по греческой крови, а по крови мусульманской!

В этот день в оазисе Вифинии судьба Константинополя висела на волоске.

На военном совете, который король Франции устроил тут же, решили идти в Антиохию по правой дороге — вдоль Средиземного моря. И речи не было о том, чтобы с таким количеством женщин и шатрами на колесах пробираться по горным перевалам, тем более усеянным десятками тысяч погибших германцев, которых сейчас по кускам растаскивали хищные птицы.

Французы стали собираться в дорогу, а император Конрад направился в Никею зализывать раны и молиться о душах своих погибших товарищей. Он пообещал, что дождется в Никее выживших соратников и продолжит крестовый поход.

И вот уже великий караван французского войска медленно полз вдоль берега Мраморного моря, устремляясь к Геллеспонту. Тысячи повозок скрипели на каменистых азиатских дорогах, и морской ветер бил по этим пестрым шатрам на колесах. То и дело вперед выезжали рыцарские разъезды, контролируя путь. А позади не умолкали сотни виол и крут, прекрасные дамы требовали новых и новых песен у своих менестрелей, звонко и четко выбивали походный ритм тамбурины, и звенели, радостно встречая закаты, цитры — их серебристый перезвон был повсюду. Трещали тысячи походных костров. И птице, в сумраке пролетавшей над этим караваном, казалось, что все перевернулось в мире, и ночь превратилась в день.

А сколько тут разливалось вина! Оно могло бы превратиться в ароматную реку, надумай кто-нибудь вывести его в одно русло! Французское, итальянское, греческое. Император Византии подарил королю франков сотни бочонков, чтобы не скучали в пути его благородные рыцари и не менее благородные дамы.

Голоса и музыка умолкали только глубокой ночью. И тогда царствовал над равнинами и горами Азии лунный свет. Он выстилал Мраморное море и его берега, где засыпал великий караван, растянувшийся на многие лье. Путешественница Европа отходила ко сну, чтобы с зарей возобновить свой путь к Святой земле. И далекие звезды, сплетясь в созвездия, смотрели вниз. Смотрели с печалью и скорбью, как взирает любой, кому уготована вечность, на иных, срок которых — мгновения. Звездам были ведомы судьбы путешественников, и они могли бы рассказать о многом! О быстрой смерти, уготованной для одних — от турецких стрел и палашей, и мучительной для других — от голода и жажды на чужой земле.

И о возвращении домой — для третьих…

Но звезды молчали: тем, кому даны лишь мгновения, должны были успеть насладиться жизнью, не оглядываясь назад, вдохнуть ее полной грудью, надышаться ею, не думая о грядущих испытаниях и бедах.

Французы прошли мимо Геллеспонта и, оставив справа Эгейское море, берегом повернули на юг. Там впереди их ждали древнейшие города — Пергам, Смирна, Эфес.

Тут их и нагнали немцы под предводительством ожесточенного Конрада Гогенштауфена, но жалкими смотрелись остатки великой армии германского императора. Не более пяти тысяч дееспособных воинов сохранил он от прежних пятидесяти!

Но и для французов карнавал, начинавшийся так весело, постепенно шел на убыль. Запасы продовольствия таяли с каждым днем, и добывать провиант становилось все сложнее. Слишком большая была армия у Людовика, слишком много паломников шло за ней. Снег побелил вершины гор. Горные реки, большие и малые, устремлявшие свое течение к Средиземному морю, то и дело прерывали путь крестоносцев. Но самым страшным наказанием становились дожди — они вздували эти реки, и те смывали повозки и людей, уносили вперед, и редко кого можно было спасти.

Греческие селения, через которые шла армия Людовика Седьмого, пустели при одном приближении крестоносцев. Но пропадали не только перепуганные греки — с людьми исчезал скот и запасы хлеба.

В Пергаме и Смирне армия французского короля немного подъелась. Но франки, которых не пустили за стены этих городов, проклинали греков — продукты здесь стоили на вес золота. Даже дворянам со средним достатком пришлось подтянуть ремни, что тут говорить о простых паломниках? Хлебная лепешка и немного вина уже стали роскошной трапезой!

Когда Смирна осталась позади, к Людовику прибыли послы из Константинополя.

— Великий император ромеев получил сведения, что впереди крестоносной армии турки собирают большие силы, — сообщил византийский вельможа. — Мануил предлагает остановиться армии в окрестностях Эфеса, а ваше величество приглашает вернуться в Константинополь на зимние квартиры.

Людовик, принимавший послов в походном шатре, только улыбнулся:

— Передайте императору нашу благодарность за это предложение, но… франков ждет Святая земля, и мы пойдем дальше.

Послы поклонились и уехали в Константинополь. Людовик более не доверял Мануилу Комнину и теперь намеревался пробить лбом любую стену, только бы скорее добраться до Антиохии. За послами ушли немцы — французы посмеивались над неудачниками, доходило до стычек. После мучительных раздумий Конрад Гогенштауфен решил воспользоваться предложением коварного свояка.

В Эфесе франки набрались сил — тут их ждал более радушный прием, чем в Пергаме и Смирне. Как видно, это был приказ Мануила Комнина — басилевс не хотел, чтобы франки окончательно изголодались и ослабли перед встречей с турками.

С первыми дамами французского королевства, пришпоривая коня, неслась Алиенора по каменистым равнинам Азии, под ее горячим солнцем. Растянувшееся на многие лье войско осталось позади. Охрана была отправлена назад. Эти женщины были молоды и бесстыдны. Им принадлежал мир! Они пренебрегли дорогими платьями — обнажили плечи и грудь, и с луками наперевес устроили скачки. Не все сразу осмелились последовать примеру Алиеноры, но вскоре и самых застенчивых молодых женщин окрылил пример королевы. Богатые попоны лошадей, золотая упряжь, дорогие платья дам цветными пятнами пестрели под горячим солнцем.

— Вперед, мои верные амазонки! — голос королевы Франции звонко разносился по всей округе. — Мы непобедимы! Мы — ветер!

— Огненно хрипел под Алиенорой белый жеребец, и она, вырвавшись вперед, смеялась, оглядываясь на подруг. Она всегда и во всем была первой. Самой сильной, самой упрямой. Алиенора ничего не боялась — она любила жизнь со страстью юной львицы, для которой не существовало никаких преград. Это Людовик и его бароны совершали подвиг веры на земле Азии, спеша в Иерусалим. Для нее, как и для других женщин, это и впрямь было путешествие — великое путешествие! Ведь только под надежной охраной своих мужчин и целой армии они могли увидеть, каков этот мир, созданный Господом Богом на радость и горе людям. Сколько в нем разнообразия, как он удивителен и прекрасен…

— Эврар де Бар, как всегда, сопровождавший Людовика Седьмого, вместе с королем издалека смотрел на скачку женщин. Тамплиер понимал, что неукротимый нрав королевы опасен для общего дела. Если бы она и другие дамы не потащили за собой дворцы на колесах, рыцари давно бы уже были в Иерусалиме. И не сушей тащились бы они, а переплыли бы Средиземное море на кораблях Рожера Второго. Но, увы, мужчины, вышедшие в поход на выручку Святой земле, оказались заложниками заносчивых и легкомысленных женщин, которых они искренне любили. Монах и рыцарь, Эврар де Бар, уже давно хотел набраться мужества и предложить королю отправить всех этих роскошных женщин, легион камеристок и музыкантов назад — в Константинополь, пусть отдав им в охрану треть армии. Но он знал, что Алиенора, не терпевшая тамплиеров, имеет на мужа слишком большое влияние. И что Людовик, попрежнему страстно и слепо влюбленный в эту женщину, все еще не мог надышаться ею. Да и разве отпустил бы он Алиенору к обольстителю и красавцу Мануилу?

Лучше бы умер!

Женская кавалькада рвалась вперед — и король уже забеспокоился, ведь они опередили даже рыцарский авангард. Алиенора натянула тетиву и выпустила стрелу вперед — та молнией ушла за холмы. Впереди, за этими холмами, находилось, как видно, большое пространство — там поднималась легкая синева, за которой далеко высились Тральские горы. Следуя за полетом стрелы, кавалькада выскочила на эти холмы и вросла в землю. Руки всех женщин без исключения натянули поводья, многие лошади встали на дыбы…

Перед ними, в четверти лье, простиралась равнина и текла река Меандр. А за этой рекой, видная как на ладони, грозно растянулась армия турков. Десятки тысяч сарацин, в седлах и пеших, смотрели на конный отряд на холмах, а тот, в свою очередь, не смел двинуться с места. Дамы потеряли дар речи.

— О господи, — только и прошептала Алиенора, когда первый испуг стал проходить. — Да их тут — легион…

Руки женщин, то и дело смотревших назад — на какое расстояние они оторвались от своих, — торопливо приводили в порядок свой туалет. Тем временем на узком участке Меандра, где был брод, реку пересек отряд мусульманских всадников человек в пятьдесят и что есть силы устремился к холмам. Их разноцветные чалмы и кафтаны все ярче наливались красками, сверкали на солнце стремительными бликами серповидные палаши. Несомненно, турки разглядели, что перед ними были женщины.

О, легкая и сладкая добыча!

— Назад! — выкрикнула Алиенора. — Всем назад!

Женщины повернули коней и помчались к своим.

Но французы из авангарда уже догадались: что-то не так за холмами. Иначе бы, зачем своевольной королеве и другим, ни в чем не желавшим отставать от нее аристократкам, так быстро врастать в землю? Женская кавалькада со всей прытью рвалась назад — к войску Христову, а оттуда им на выручку уже мчалось с полсотни рыцарей, сплошной чешуей, от макушки до пят, покрытых кольчужным панцирем. Плащи их хлестко хлопали за спинами, в руках уже были длинные франкские мечи.

— Турки! — только и успела выкрикнуть Алиенора, когда две кавалькады пронзили друг друга. — Они близко!

Мужчины в броне и разнаряженные женщины, кое-как успевшие скрыть свои прелести, стремительно разлетелись прочь. Едва Алиенора и ее дамы оказались под защитой, они остановились и повернули коней — каждой хотелось увидеть битву.

На холмах и турки, и французы оказались одновременно. Но что такое легкий турецкий воин в сравнении с европейским рыцарем в ближнем бою? Тактика сарацин была известна всем — они дразнили на полях сражений гордых европейцев, затем удирали на быстрых конях, заманивая противника в ловушку, где его поджидали тысячи стрел или превосходившее многократно конное войско.

А вот так — лоб в лоб, да еще равным числом…

Турки хотели нагнать женщин, но вместо того нарвались на французские мечи. Тем более сарацины готовились к погоне, а рыцари были готовы к скорой битве. Они сшиблись на холмах, и половина турок в первую же минуту была срезана французскими мечами. Головы их легко и быстро, точно мячики, покатились вниз. Обезглавленные всадники, выпуская вверх фонтаны крови, все еще летели вперед, а под мечами воинов Христовых уже погибали их товарищи. Спастись удалось десятку сарацин — и то лишь благодаря легкому вооружению, быстрым, как ветер, лошадям и собственному страху.

Рыцари не стали преследовать беглецов — гордо восседая на боевых конях, щурясь, они с волнением взирали на турецкое войско по ту сторону реки. Сомнений не оставалось — впереди их ожидала большая и кровопролитная битва.

Первая битва французов и сарацин во Втором крестовом походе…

В компании Эврара де Бара устремился к холмам и Людовик. Проезжая мимо жены и других дам, король гневно бросил:

— Не смей больше поступать так!

— Слушаюсь, ваше величество, — с улыбкой, говорившей, что ей дела нет до его воли, обронила Алиенора.

Людовик еще сильнее побледнел от гнева:

— И поправь платье! — Ему было стыдно за жену, особенно перед тамплиером де Баром. — Амазонка!

Алиенора вспыхнула и только гордо подняла голову.

Король, мрачный как туча, и суровый тамплиер проследовали вперед. И вот теперь на холмах, рядом с героями-французами, первыми обагрившими мечи кровью мусульман, Людовик взирал на противника, вытянувшегося вдоль реки и ожидавшего сражения.

— Где их самая сильная часть, сенешаль? — спросил Людовик у Эврара де Бара.

— Думаю, вон там, ваше величество, — тамплиер указал рукой вперед. — Где самая узкая часть реки. Это, несомненно, брод. Только тут мы сможем перейти реку — в других местах течение снесет нас. И здесь нас будут поджидать турецкие стрелы — много стрел…

— Ничего, сеньор де Бар, Господь поможет нам, — уверенно кивнул Людовик.

В ближайшие часы большая часть крестоносного воинства пересекла холмы и стала выстраиваться для битвы в долине Меандра по правому берегу. Ударную часть в десять тысяч рыцарей и простых бойцов нацелили на брод — на случай, если турки первые перейдут реку, фланги прикрывали центр. Рыцарские жены и мирные пилигримы остались под защитой арьергарда из южан за холмами.

Лишь Алиенора и несколько приближенных аристократок въехали на холм, откуда совсем недавно давали деру, и стали зачарованно наблюдать за двумя армиями.

— Ах, — проговорила Алиенора своим приятельницам, — почему я не мужчина! Как бы мне хотелось самой взять меч! Ведь брала же в руки меч Ида Австрийская!

— И досталась султану Мосула на завтрак, — с улыбкой откликнулась Сивилла Анжуйская.

А графиня де Блуа так и прыснула:

— А также на обед и на ужин!

Пошутив, женщины вновь обратили свои взоры к долине Меандра.

На скором военном совете, предвкушая битву, совещались первые сеньоры Франции. Совет возглавлял вождь крестоносцев — Людовик Седьмой Французский. На нем присутствовал родной браг короля Роберт, граф Першский; тут были графы Жоффруа Анжуйский по прозвищу Красивый, Анри Шампанский и Тьерри Фландрский; герцог Аршамбо Бурбонский; аквитанские графы Гуго де Лузиньян и Жоффруа де Ранкон; другие важные вельможи. Каждому хотелось под стрелами турок первым перейти Меандр вброд и броситься на противника. Почти год они шли к этой битве! Сколько было пройдено дорог Европы и Азии — и теперь никому не хотелось отстать от других. Мечи давно залежались в ножнах и требовали ратного труда!

— Я буду лично командовать авангардом, — сказал Людовик.

— Не стоит этого делать, ваше величество, — возразил ему Эврар де Бар. — Если мы потеряем вас, это будет невосполнимая утрата для всех крестоносцев.

Феодалы закивали: лишиться короля в начале похода — плохая примета. Поддержал великого сенешаля тамплиеров и Роберт Першский.

— Я всего лишь брат короля, — усмехнулся он, — и смогу стать острием его меча в первом ряду. Что скажете, ваше величество?

Но Людовик только хмурился и молчал — ему не хотелось прятаться за спинами своих рыцарей.

— Позвольте мне предложить вам план, государь, — поймав взгляд короля, вновь заговорил бородач Эврар де Бар. Людовик кивнул, и великий сенешаль тамплиеров продолжал. — Стоит всем присутствующим здесь сеньорам назвать имена лучших и опытнейших своих рыцарей. Со своей стороны я назову имена лучших рыцарей ордена Храма. И, если вы позволите, я лично возглавлю первые ряды авангарда вместе с вашим благородным братом Робертом, — Сенешаль оглядел баронов. — Тамплиеры немало бились с сарацинами в Испании и знают все повадки неверных. Этим тараном мы постараемся разрушить живую стену из турок и проложить остальным путь. Если в первых рядах погибнут те, кто ведет свои отряды, это я говорю о вас, благородные сеньоры, кто далее возглавит поход? — Он вновь требовательно посмотрел на Людовика. — Ведь это всего лишь первая битва, государь. А сколько будет их еще впереди! Мы пока даже не на Святой земле! Только хладнокровие и разум позволят нам дойти до Иерусалима, сохранив силы и вождей великого похода. А вам, ваше величество, в ближайший час тоже найдется работа. Вы возглавите первых сеньоров Франции, которым не терпится вступить в бой, но во втором эшелоне атакующих. У противника людей не меньше, чем у нас, и каждому рыцарю-христианину сегодня найдется дело. И родовитому сеньору, и простому ратнику.

Предложение было дельным, и его приняли единодушно. Бароны отобрали по пятьдесят лучших своих рыцарей, отличавшихся прежде как мужеством и умением драться, так и хорошей экипировкой. Около сотни рыцарей Храма вывел вперед и Эврар де Бар. Авангард был настоящим колоссом из покрытых кольчужной чешуей воинов. Полторы тысячи рыцарей! Их копья — наказание для сарацин в ближнем бою — были длинны и остры, широкую грудь коней и головы покрывали стальные пластины. Длинные мечи в ножнах держались на широких поясах из грубой кожи, молоты и цены были прикреплены к седлам.

В три часа пополудни все рыцарское войско, пешее и конное, включая авангард, нацеленный на брод через Меандр, стало подходить к реке. Друг за другом волнами двигались вперед французские штандарты над головами воинов. Но даже отсюда, с правого берега Меандра, было видно, что делается на левом берегу. Сарацины волновались. Может быть, первая стычка на холмах и победа европейского оружия смутила турок; может быть, они не ожидали такого количества французов, вторгшихся на азиатскую территорию, но было видно, что мусульмане не уверены в себе.

Быстрая река отчаянно сверкала, ловя солнце. Шумела. А там, на юге, поднимались Тральские горы — защита и дом сарацин.

Когда французы подошли ближе, вперед выступили турецкие лучники. Вверх взметнулось гигантское черное облако и заволокло небо — это тысячи стрел были выпущены навесом в сторону крестоносцев. Но только часть из них задела французов — первый залп был преждевременным. Длинные щиты поднялись над головами пеших и конных. Пехотинцы закрывали себя с головой, всадники старались прикрыть и лошадиные головы. Но луки турков были не очень большими, а потому короткими и легкими выходили стрелы. Первый крестовый поход случился всего пятьдесят лет назад. Армии веками воевавших друг с другом сарацин в первую очередь были рассчитаны, чтобы поразить подобных себе — легковооруженных воинов с маленькими круглыми щитами, а не закованных в стальные кольчуги с пластинами на груди европейцев, прикрывавшихся целыми стальными корытами. Турецкая стрела, выпущенная в упор с двадцати шагов, конечно, могла пробить кольчугу немца или француза, но только не щит. А выпущенная навесом не пробивала и добротную кольчугу — разве что кожаный доспех бедного наемника-пехотинца.

В первом ряду были раненые, но убитых не было. Стрелы поразили ступни отдельных пехотинцев и плохо прикрытые крупы лошадей. Второй залп, последовавший за первым, нанес такой же незначительный урон. Но далее подставляться под стрелы было делом нежелательным — стоило как можно скорее вступить в бой.

И тогда из рядов пеших воинов вперед вышли арбалетчики. Арбалет был грозным и беспощадным оружием! Тем более в сравнении с турецкими луками. Настолько беспощадным и убийственным, что папы римские запретили его использовать на полях Европы в распрях между феодалами, назвав арбалет «бесчеловечным орудием»! Но только не с турками! С сарацинами арбалет был доброй инженерной находкой. А как далеко била его железная стрела — в три раза дальше, чем стрела турецкого лука! И в пять раз, а то и в десять сильнее его. Арбалетчики, хоть их было куда меньше турецких лучников, сразу выбили пару сотен сарацин, и те попятились назад, наступая на своих товарищей, упираясь спинами в конников. Защитники узкого брода в чалмах поредели на глазах. И пока первые арбалетчики принялись заряжать свое смертоносное оружие, а занятием это было долгим, второй ряд арбалетчиков выбил еще сотни полторы сарацин.

И тогда Эврар де Бар, подняв копье, выкрикнул:

— Вперед, храбрые французы! Господь с нами! За Спасителя нашего Иисуса Христа!

Пехотинцы разошлись двумя скорыми волнами, и полторы тысячи отборных рыцарей, нацелившись копьями, рысью пошли вперед.

— Под знамя Сен-Дени! — горячо и страстно выкрикивали они.

Копыта коней вспенили воду и та забурлила точно кипяток. Лавина рыцарей быстро прорвалась через брод на другой берег и врезалась в пятившееся назад войско турков. В таком тесном бою, где не было возможности обхитрить противника ложным маневром или прицелиться из лука, чтобы поразить врага в лицо, где меч шел на сарацинский ятаган, один закованный в кольчугу рыцарь был равен пяти, а то и десяти легковооруженным мусульманским всадникам, у которых из всей брони были лишь железные пластины, закрывавшие грудь, да легкие шишаки, обмотанные чалмой. Французы быстро превратили свои мечи в вертела для мяса — только вместо кабанчиков или каплунов они нанизали на них турок. Страстный голос Бернара Клервоского: «Убей сарацина!» — звучал в ушах каждого рыцаря.

Наконец, и Людовику досталась добыча — и он длинным мечом, выкованным в Милане лучшими оружейниками, смахнул голову улепетывающему турку, бросившему свой лук и пытавшемуся избежать удара меча. Это рыцарю попробуй сруби голову на скаку — можно подрубить шею, сломать ударом меча хребет, но не срезать вот так легко. Плотная кольчуга облегает шею европейского воина. А тут — только дотянись! Обмотает сарацин свою шею льном, чтобы не жалило солнце, — и в бой налегке. Фонтан крови выстрелил вверх, один из многих в этот день на левом берегу Меандра, и угодил Людовику в лицо — обрызгал шишак, одетый поверх кольчуги, ослепил глаза, соленый вкус чужой крови — крови врага! — жег язык и небо королю, но какой же сладкой был вкус этой крови!

За одну такую битву можно было отдать всю жизнь!

Конные сарацины еще пытались держать удар, а пешие удирали со всех ног. И вот уже Людовик тянулся за новой жертвой и, прежде чем ударить, кричал в спину врага: «Обернись, трус! Я хочу видеть твое лицо! За Господа Бога нашего Иисуса Христа!» И в полете своего боевого коня, сам летя вместе с ним, погружал длинный франкский меч в человеческую плоть и вырывал его вместе с фонтанчиками алых брызг!

Врезавшись клином, теперь французы веером расходились вдоль левого берега Меандра и в глубь прибрежной территории. Они высекали ряды за рядами в турецкой армии. Длинные конусообразные щиты рыцарей легко и надежно закрывали их от ятаганов.

И турки наконец дрогнули. Полчаса битвы решили ее исход. Все сарацины до одного обратились в бегство — горные дороги и лазейки теперь были их надеждой на спасение. Авангард из лучших рыцарей под командованием Эврара де Бара потерял лишь несколько человек — они превратили битву в бойню; тем, кто следовал за ними, оставалось лишь сносить головы в тюрбанах обратившихся в бегство турок. О, как негодовали первые аристократы Франции, что поддались на уговоры Эврара де Бара и предоставили ему снести голову чудовищу, а себе оставили всего лишь участь мясников!

Все левое побережье Меандра было покрыто трупами сарацин, и кровь смешалась с прозрачной горной водой древней реки, бравшей исток в горах Анатолии…

Но бойня еще не окончилась — сарацинам надо было добраться до спасительных гор. И, как они ни торопились, бросив свою пехоту на растерзание тысячам французских рыцарей, которые не жалели никого, еще несколько лье крестоносцы преследовали отступающих. И если турки и сохранили большую часть армии, то лишь потому, что скакуны их были быстрее и ловчее европейских боевых коней. Они-то и уносили своих хозяев в укрытие, но дороги до Тральских гор были усеяны трупами мусульман.

Людовик был одним из тех, кто преследовал турок до последнего, пока на пути его отряда не выросли каменистые дороги, на которых исчезали последние сарацины.

— Ваше величество, вы ранены?! — когда они вернулись к Меандру, взволнованно спросил у него один из пажей.

На разгоряченных лошадях вассалы уже окружали молодого короля. Но тот лишь улыбнулся в ответ:

— Нет, мой друг, это кровь тех, кто не признает Спасителя нашим единственным Богом. Это кровь мерзких язычников. Передайте другим, чтобы не волновались за меня, — сегодня я счастлив!

Людовик Шестой Толстый мог бы гордиться своим сыном. Тот, кто желал стать монахом и петь до последних своих дней псалмы, на деле оказался воином. Упрямым, ловким, бесстрашным. А почему бы и нет? — Ведь в Людовике текла кровь настоящих бойцов, которые столетиями доказывали, что по праву существуют на этой земле. Его плащ был пропитан кровью так, точно его полоскали в ней, кровь врагов запеклась на шлеме и сапогах, кольчуге грозило заржаветь от такого обилия крови. С лезвия королевского меча стекала кровь десятков убитых им в этой схватке врагов.

И лицо его было покрыто кроваво-алыми подтеками и пятнами — счастливое, улыбающееся, молодое лицо…

Победа была абсолютной — даже сами французы не ожидали такого исхода дела. Восторг европейских рыцарей не знал границ. Тем более на фоне страшного поражения, нанесенного немецким крестоносцам.

Алиенора с восхищением смотрела на мужа, когда он, едва умыв лицо, предстал перед ней во главе своих рыцарей.

— Ты — неповторим, — тихо сказала она ему. — Ты — мой герой!

О лучшей похвале он и не мечтал. Несмотря на ее дерзость и независимость, он любил эту женщину и рассчитывал на ее любовь. Без которой жизнь на белом свете ему показалась бы неполной, унылой.

К вечеру, собрав оружие врагов, французы перешли через брод, сослуживший им добрую службу, на правый берег реки. Тут же, в долине Меандра, выставив сторожевые отряды, крестоносцы отметили свой триумф. На радостях они не жалели ни провианта, ни остатков греческого вина. В этот день победа казалась им решающей, главной, к которой они шли почти год, преодолев полмира.

Скоро стало известно, что большая часть турок, избежавших смерти, укрылась в городе Антиохетте. Штурмовать ее французы никогда бы не решились — горная крепость отныне обладала огромным гарнизоном. Атакующих встретили бы тысячи стрел и кипящая смола. Брать ее измором тоже было неприемлемо — наверняка провианта у мусульман было предостаточно.

Антиохетту обошли стороной. Великий караван франков, ощетинившихся мечами и копьями, отныне в любую минуту готовый к войне, вторгся в пределы Лаодикеи, но обнаружил пустынную, брошенную страну. Сам город тоже был пуст. Победа над турками принесла французам уверенность в собственных силах, но, увы, никак не способствовала пополнению армейского провианта. Все жители Лаодикеи, приведенные в ужас рассказами о кровавой бойне на берегу Меандра, не просто ушли в горы — они увели с собой скот и опустошили амбары. Принцип будет день — будет пища, не действовал. Людовику и его советникам становилось ясно: все мусульманские города, мимо которых поведут их дороги, встретят крестоносцев тем же — опустошением, голодом. Не говоря уже о неприветливых скалах и опасностях за каждым поворотом.

Выход был только один — как можно скорее, экономя провиант, пересечь скалистые горы и идти в греческую Анталию, откуда можно будет переправиться морем в Антиохию.

Греческие проводники из Эфеса сообщили, что караван крестоносцев и дружественную Анталию разделяет короткое расстояние, но главную опасность для такой массы всадников и обоза представляют Кадмские горы, где существуют узкие горные тропы над бездонными пропастями. Попасть на такой тропе в засаду означало бы погибнуть. Тем более что французские крестоносцы узнали недобрую весть. Ее принес маркграф Одоакр Штирийский, сподвижник императора Конрада. Одоакр был отправлен своим сюзереном другой дорогой, вдоль берега моря, по которой чуть позже двинулся и Людовик, и это помогло сохранить немцу небольшое войско. С одной армией сарацин, что полегла на берегах Меандра под мечами франков, Одоакр разминулся, но удача была недолгой. Узнав о катастрофе на берегах Меандра, иконийский султан спешно собрал новую армию и двинул ее навстречу христианам. И вот эта вторая армия султана и потрепала германца — многих соратников оставил Одоакр в этом голодном и враждебном краю.

— Эти чертовы горы — их верное логово! — допивая из кубка греческое вино, утирая бороду и усы, в палатке Людовика гневно проговорил Одоакр Штирийский. — Они знают здесь каждое ущелье, каждую расселину, любой уступ! Они умеют прятаться почище полевой мыши! Если бы они достались мне в открытом поле, я бы вырезал их всех до одного! Но они нападают исподтишка. Вам повезло, государь, что вы встретились с ними лицом к лицу. Но берегитесь этих подлых тварей, когда окажетесь на горной тропе!

— Благодарю вас, герцог, — разглядывая через открытый полог шатра, бурлящий лагерь, ответил Людовик. — Приму ваш совет к сведению.

Он думал, что франки расправились с турками, — оказалось, нет. Маркграф Одоакр Штирийский вскоре отбыл со своим войском в обратном направлении: узнав о поражении Конрада, ему не терпелось увидеться со своим королем и объединить оставшиеся силы для нового похода в Святую землю.

Людовик же немедленно собрал военный совет.

— Султан более не будет так опрометчив, — на совете проговорил великий сенешаль тамплиеров Эврар де Бар. — Он понял, что в открытом бою нас ему не победить. Ясно и другое: султан приложит все усилия к тому, чтобы не пустить нас в Анталию. Объединившись с рыцарями Святой земли, мы будем непобедимы. Он попытается устроить нам засаду, какую устроили турки королю германцев Конраду, а теперь еще и маркграфу Штирийскому.

— Мы должны идти медленно и быть предельно осторожными, — согласился с ним тридцатипятилетний Жоффруа Анжуйский, прозванный Красивым, один из самых могущественных феодалов Людовика Седьмого. — Мы должны знать каждую тропу, знать, куда она ведет…

— Что же нам теперь, ползти по-черепашьи? — перебив его, воскликнул брат короля Роберт, граф Першский. — Это не годится! Тем более мы все передохнем с голоду!

После атаки на Меандре кровь триумфатора все еще бурлила в жилах. Ему не хотелось медлить — только стремительно и победоносно рваться вперед.

Брата короля поддержал и аквитанец Жоффруа де Ранкон, давний ухажер Алиеноры:

— Нам осталось сделать один шаг — и мы на побережье! — В битве на Меандре он шел вторым эшелоном и теперь ему хотелось быть в первом ряду. — Давайте же не будем медлить! Я готов идти первым несколько дней кряду, не вкладывая меча в ножны, лишь бы идти быстро!

На военном совете, у подножия Кадмских гор, постановили разделить караван на три части. В авангарде, где преобладали аквитанцы, шла ударная часть войска — и тут командиром вызвался быть Жоффруа де Ранкон. Король поддержал его рвение. На берегах Меандра южанам не удалось отличиться, как следует, большая их часть охраняла прекрасных дам, и тут они вызвались в случае надобности первыми броситься в бой. Среднюю часть, куда входил весь караван женщин с их дворцами на колесах, а также простые паломники, взял под свою опеку Людовик. «Я не хочу полагаться ни на кого, когда речь зайдет о твоей жизни», — накануне сказал он Алиеноре, когда она, в походном шатре, ночью, с охотой отвечала на его ласки. С этой частью армии шли лучшие рыцари королевства и пехота. Арьергард возглавлял Эврар де Бар. За ним следовали его немногословные бородатые тамплиеры с алыми крестами на белых плащах и головами, плотно покрытыми тесными кольчужными капюшонами, а также другие опытные рыцари, полностью подчиненные великому сенешалю ордена. Больше всего Людовик опасался удара со спины и потому поручил защиту тыла самым надежным и выдержанным воинам.

И вот караван двинулся вверх по каменистой дороге. Где-то она была широка, а где-то узка. Скалы нависали над крестоносцами, то заслоняя солнце, то вновь открывая путь его лучам. Несмело звучали виолы менестрелей — слишком устрашающими были скалистые кручи. Даже знатные женщины присмирели, разглядывая из окошек своих дорогих кибиток рваный край пропасти, который то уходил, а то становился невыносимо близок и страшен.

На одном из участков очередной скалы, остановившись на небольшом плато, Людовик взглянул на растянувшийся по горному серпантину караван и оцепенел. Да, он остался доволен решением совета. Расстановка казалась разумной: сильный авангард, у которого чесались руки порвать врага на части; мощная середина, охраняющая паломников, и опытный арьергард, который обернется стеной, но не допустит врага до мирных паломников.

Но то, что он увидел, было чудовищно!

Там, на далеких равнинах, где дорога была как угодно широка и безопасна, его стотысячная армия растягивалась на многие лье. Тут же, на узкой горной дороге, она превратилась в тонкую ползущую ленту, которой не было ни конца, ни края. С небольшого плато он увидел картину, подобную той, что показывали жонглеры, на потеху публике становясь на туго натянутый канат и отправляясь от одного столба до другого. Но жонглер, потеряв равновесие, может спрыгнуть с каната в любую минуту. С этого каната спрыгнуть было нельзя. Его можно было только, умело балансируя, пройти от начала и до конца. Иначе — смерть. В который раз сегодня Людовик подумал о том, почему же они отказались от предложения Рожера Второго Сицилийского плыть на кораблях и предпочли этот долгий, изнурительный путь? И одно только имя он сумел прошептать: «Алиенора!» Дорогое имя любимой им женщины. Но ярость и негодование прорывались теперь сквозь любовь и желание, когда он произносил его. Как он мог позволить ей так бесцеремонно руководить собой? И главное, как мог позволить себе быть таким беспомощным перед любой ее прихотью?

— Даже чистое утреннее небо кажется грозным в этих местах, не так ли, брат мой? — спросил подъехавший к нему Роберт.

Людовик поднял голову вверх и прищурился от солнца.

— Ты чем-то озабочен, Людовик? — спросил граф Першский.

— А ты — нет? — нахмурился король.

— После нашей победы я вздохнул свободнее, — сказал Роберт. — Тем боле, надо видеть де Ранкона, этого южанина. Он похож на борзую, которая только и делает, что ищет долгожданную добычу, обливаясь слюной. — Он улыбнулся. — Если есть впереди дорога, то мы пройдем ее. Но ведь она есть, не так ли?

— Дорога, имя которой — неизвестность, — прошептал Людовик.

Прозрение все ярче озаряло его разум. И сердце окатывал холод от этого чувства. Ведь это было безумием с самого начала — брать с собой всех этих женщин, ставших обузой, камнем на ногах того, кто решился переплыть реку! Армию их камеристок и служанок всех мастей. Еще больше его злили музыканты, эти бесполезные и никчемные люди, якобы услаждающие слух, но на самом деле подобные сиренам, что увлекают сладкими голосами отважных мореплавателей в свои смертоносные воды, где на глазах вырастают скалы из пучины и топят корабли!

— Господи, — проговорил он.

— Что? — обернулся к нему Роберт, который уже намеревался выехать с плато и присоединиться к своему отряду.

— Храни нас Бог, — взглянув в глаза брату, сказал Людовик. — Храни нас Бог!

Переход продолжался. То и дело возникали небольшие плато, на которых лошадям давали передохнуть. Полземли открывалось крестоносцам с этих вершин — внизу, синими океанами, окутанными дымкой, разверзалось пространство, и дух захватывало у любого, кто смотрел вдаль, — мужчины и женщины, аристократа и простолюдина.

— Завтра начнется самый опасный участок этих гор, государь, — склонив перед Людовиком голову, сказал проводник-грек. — Надо быть особенно осторожным.

Король едва заметно кивнул. Подозвал двух своих ординарцев.

— Передайте графу де Ранкону, чтобы не упускал из виду середину каравана, — сказал Людовик. — Мы должны видеть друг друга. И передайте, чтобы хвост его войска оставался у нас на виду, — уже вслед ординарцам выкрикнул король. — Идите же!

И вот черное небо над Азией открыло бездну, полную звезд. Благоговение вызывало бездонное небо над тонким карнизом, где растянулись вооруженные путешественники. Все спешно готовились к ночевке. Холод тихонько жалил крестоносцев. Простые солдаты кутались в плащи, дремля на камнях. Знатные дамы укрывали себя шубами в своих кибитках. Место выбрали такое, чтобы повозки всех знатных дам и их камеристок оказались на широких участках дороги или плато. Последнее выбрали и для королевы. Под колеса положили камни. Нервно потряхивали головами полуспящие лошади. Рыцари спешились, но мало кто мог сомкнуть глаз. Сон превратился в пытку. Сейчас главным было одно — пройти, миновать эти скалы. Отоспаться можно и в Анталии. Главное — добраться живыми.

— Милый, — выглядывая из королевского дворца на колесах, оглядываясь на стражу, прошептала мужу Алиенора. — Идем же ко мне — я согрею тебя…

Неожиданное раздражение подкатило и взорвалось внутри Людовика. В кольчуге и кирасе, кутаясь в медвежью шубу, сидя тут же рядом, на камне, он думал только о том, как пережить эти часы. Сохранить жизнь всем тем людям, которые понадеялись на его благоразумие, талант стратега. Но его жена словно бы всего этого и не видела. Не понимала! Ее не могло научить ничего — ни прошлые «подвиги», ни нынешнее положение. Ей все было нипочем — пропасть, возможные засады, кара небесная. Все кроме собственных желаний!

— Спи, — только и сказал он.

— Ты обижаешь меня, — капризным тоном проговорила она.

— Я же сказал — спи, — повторил он, и голос его дрогнул.

Нотки гнева прозвучали в нем — и Алиенора поняла: мужа лучше сейчас не беспокоить. В нем просыпался неукротимый зверь, которого она побаивалась и не любила.

— Как знаешь, — с легкой обидой в голосе проговорила королева.

Полог закрылся. Людовик поднял голову — как много было сейчас звезд! И голоса людей — они рассыпались по одной-единственной каменистой дороге, ставшей сейчас домом для десятков тысяч европейцев. Через огонь и смерть, голод и холод идущих за своей звездой…

Людовик сам не заметил, как привалил голову, укрытую кольчужным капюшоном, к скале и закрыл глаза. Он уже не видел, как двое оруженосцев, заметив, что король засыпает, немедленно поспешили к нему, чтобы укрыть его еще одной шубой.

…Король открыл глаза и в первое мгновение не понял, где находится. Потом пришло все разом — Кадмские горы, дорога-серпантин, армия на узком горном карнизе — под азиатским небом, над бездонной пропастью. Но было светло. Он думал, что забылся сном на минуту, но за горами уже брезжила заря. Дорога и нервное напряжение измотали его. Людовик присмотрелся — постовые сменились. Король отбросил сползшую на колени шубу, поднялся, разминая задеревеневшие члены.

С края небольшого плато, где остановился двор короля, а вернее, королевы, потому что с десяток шатров на колесах принадлежало именно Алиеноре, Людовик осмотрелся. Сзади, на петляющей дороге, он разглядел арьергард. Но авангарда впереди не было.

— Жан! — подозвал он своего ординарца. — Где де Ранкон?

Протирая заспанные глаза, оруженосец щурился, выглядывая голову каравана. Затем пожал плечами:

— Верно, они ушли за перевал, ваше величество!

— За перевал?! — Людовик сжал кулаки. — Что значит, за перевал?! Немедленно к нему! Сейчас же!

Оруженосец встряхнул своего коня, запрыгнул в седло.

— Но! — грозно воскликнул он. — Пошла!

— За перевал, — хмуро повторил Людовик Седьмой. — Что он себе позволяет?

Его оруженосец был прав — Жоффруа де Ранкон с боевым авангардом решил переночевать за перевалом, значительно оторвавшись от основной части каравана. Причина, о которой ничего не знал Людовик, была проста: та часть дороги, на которой должен был остановиться де Ранкон, чтобы не упустить из виду весь караван, была слишком узка и неудобна для ночевки. Жоффруа де Ранкон, оторвавшись на пол-лье, перешел на более удобный участок пути, где сонному воину, решившему справить нужду, не грозило упасть в бездну.

Сердце Людовика заколотилось так сильно, что, казалось, готово было выпрыгнуть наружу. Он топтался на месте и все смотрел и смотрел на вершины гор по обе стороны дороги, встречавшие рассвет, заснеженные на самых пиках, по которым уже разливалось золотистое утреннее солнце. Грозная стена самой высокой из Кадмских гор поднималась над ним, и просыпавшийся караван с надеждой прижимался к ней, голой и холодной, как замерзший путник — к спасительному очагу.

Людовик следил взглядом за ординарцем Жаном — вот юноша, петляя по дороге, обогнул сотню повозок впереди, вот он проехал мимо сгрудившихся воинов, которых было на этой дороге не счесть, вот он вырвался вперед на тот участок пути, который оказался свободен и где должен был находиться хвост авангарда Жоффруа де Ранкона.

Ординарец Жан уже превратился в крошечного всадника там, впереди, на голой дороге, когда конь его попятился вправо, к краю пропасти… Людовик шагнул вперед и что есть силы прищурил глаза — всадник брошенным камешком летел в синеву пропасти…

В ту же минуту король поднял голову и оглядел скалы. Если бы хоть на одно мгновение Людовик Седьмой Французский мог увидеть мир глазами Конрада Гогенштауфена, то он смело сказал бы: «Я уже видел это!»

И сердце бы его сжалось, и рука потянулась к мечу…

Впрочем, последнее так и случилось, когда взгляду молодого короля предстала обширная, устремлявшаяся к небу вершина, у которой дремал караван. Спокойная и величавая, гора в одно мгновение стала враждебной и страшной, потому что тысячи турок уже подняли головы и натягивали свои луки, выбирая мишень…

Поспешив оторваться, Жоффруа де Ранкон не подумал о том, что оставляет между собой и основной частью каравана, возглавляемой королем, лазейку. Да и откуда он мог знать о ней? Об этой лазейке ничего не слышали даже проводники-греки, которые и носа не казали в эти места, — ведь это была вотчина Иконийского султаната.

— Турки!! — едва успел зареветь Людовик, привлекая внимание постовых, указывая вверх, как тысячи стрел одновременно ударили по едва проснувшемуся каравану.

И тотчас вопль раненых и убитых разорвал утреннюю тишину. Трубачи ухватили рога и, с ужасом глядя наверх, раздувая щеки, затрубили что есть мочи. Пронзительным воем наполнилось все пространство вокруг. Эхо страстно заметалось по скалам. Но меткие стрелы турок выбивали трубачей одного за другим, и, хватаясь за пронзенные лица и шеи, те падали на каменистой дороге или пятились и летели вниз. Рыцари, вскочив на коней и прикрываясь длинными щитами, живой стеной сгрудились у повозок с дамами — женами их хозяев. Стрелы турок пронзали им ноги, редко — плечи, но рыцарь выбывал из строя только тогда, когда стрела находила его шею или поражала коня, и тогда его место занимал другой рыцарь или оруженосец.

Стрелы пронзали шатры повозок, где только что спали камеристки сиятельных аристократок. Смертоносные стрелы превращали расписные суконные крыши в решето. На несчастных женщинах не было кольчуг, и они погибали первыми, скопом, едва успев испугаться, закричать, — погибали, подчас получив сразу по десятку стрел. Та же участь постигала и музыкантов. Стрелы в щепы разбивали их виолы, еще совсем недавно так чудесно звучавшие на дорогах Венгрии, на берегах Босфора или Геллеспонта.

Вой медных труб и человеческих голосов смешался и звенел над горами одной страшной и протяжной нотой…

Раненые лошади, ошалелые от страха и боли, пятились, рвали повозки вперед, и те, ломая колеса о камни, а то и выбрасывая их, летели вместе с ранеными животными и мертвыми телами под куполами шатров в пропасть.

Оруженосцы не давали упасть повозкам знатных дам — ничем не прикрываясь, они держали раненых лошадей под уздцы. Стрелы легко выбивали их, но погибших дворян тут же заменяли новые ординарцы.

Самым непоправимым было то, что турки оказались сверху и жалили точно слепни несчастного быка, который был способен лишь отчаянно отмахиваться хвостом и крутить мощной, но бесполезной в таком деле головой.

Обстрел был подобен штормовым волнам, не желающим утихать! Арбалетчиков оказалось слишком мало, чтобы справиться с лучниками, и потом их оружие заряжалось утомительно долго. Тех, кого не подбили стрелами, сами выпустив по болту в противника, прижимались к скале с «козьими ногами» и отчаянно, торопливо натягивали железную тетиву. А потом выныривали из-под скалы, но… прицеливаться не успевали. Тысячи вооруженных стрелами турок перебили арбалетчиков почти сразу — по два десятка стрел на один болт.

В первые минуты Людовик растерялся. Его доблестные рыцари, готовые отдать жизнь за короля, сейчас отдавали жизнь за королеву. Почти все кибитки двора королевы были изрешечены стрелами, но повозку Алиеноры рыцари, оруженосцы и пажи окружили плотным кольцом. Но тем больше она притягивала турецкие стрелы. Тот, считали турки, кого охраняют с таким упорством, не жалея жизни, лучшие европейские воины, как пить дать стоит дорого! Ой, как дорого! А таких повозок было немало! Сарацины уже знали, что первые бароны Франции везут с собой своих жен. Вот бы добраться до них! Дорогая пожива!

Так сарацины и поступили, но Людовик об этом еще ничего не знал. Он метался вокруг повозки, где сейчас пряталась или уже погибла его жена, и кричал:

— Алиенора, ты жива?! Ответь, Алиенора! — Вытащив меч из ножен, сейчас бесполезный, похожий на игрушку, не слушая окриков ординарцев: «В укрытие, ваше величество! Вас убьют!» — Людовик звал жену.

Целиком закрыть повозку было невозможно, и стрелы, несмотря на живую стену из телохранителей, достигали и пронзали любой из шатров. Повезло тем дамам или их камеристкам, которые успели выскочить из кибиток и тут же нырнуть под них. Это было единственным и верным убежищем.

Но до срока.

Сверху покатились камни — как видно, за ночь турки успели натащить их как можно больше, и теперь эти глыбы с грохотом катились и подпрыгивали, а в последнем прыжке обрушивались на дорогу, ломая закованных в железо людей, унося в пропасть сразу десятки рыцарей на боевых конях и пехотинцев, державшихся скученно, подальше от края; камни разбивали повозки, под которыми прятались женщины, мирные пилигримы и музыканты, и всю эту кашу из дерева, костей и крови увлекали с карниза туда же — в бездну.

В эти минуты, когда караван крестоносцев охватила паника и до агонии было всего ничего, туркам показалось мало стремительного и рокового для их противника нападения. Они решили атаковать французов не только стрелами, но и с ятаганами в руках. Один из таких отрядов оказался как раз над головой короля. Людовик увидел осторожно спускающихся сарацин в ту минуту, когда после очередного оклика жены его слуха коснулся приглушенный голос: «Я жива! Людовик, жива!»

Отряд турок пробирался вниз, к их плато, лавируя между камней. Сама природа создала там, среди голого кустарника, узкую тропинку. Людовик взглядом смерил высоту. Сверху, к началу этой нехоженой тропки, опускался густой высохший терновник. Спрятав меч в ножны, повесив щит на локоть, Людовик побежал к скале.

— Куда вы, ваше величество? — ординарцы не знали, догонять короля или оставаться у повозки с королевой.

Но он не ответил. Стрелы врезались в камни под его ногами, сбили двух оруженосцев, что бросились за ним, и те рухнули тут же, но ни одна не взяла короля. Людовик ухватился за сухой терновник и, упершись ногами в скалу, стал взбираться наверх, к тропинке. Несколько рыцарей последовали за ним. Турки уже заметили, что им идут наперерез, и теперь торопились. Один из них оступился и, всплеснув руками, полетел вниз. Едва он упал, его, покалеченного, тут же заколол ножом раненый арбалетчик. Взобравшись по терновнику, Людовик успел первым выйти на тропинку и занять удобную позицию — это был твердый уступ, к тому же закрытый от турецких стрел скалой. Он вырвал из ножен длинный меч и закрылся щитом как раз в ту минуту, когда первый турок набросился на него с ятаганом. Людовик легко отбил удар кривого палаша и со всей яростью, какая только могла родиться в его сердце, ударил турка мечом в живот — небольшой круглый щит не спас сарацина. Людовик выдернул меч из врага, чей кафтан тотчас набух кровью, и столкнул щитом завывавшего турка вниз. Враги не могли обойти его со всех сторон и были вынуждены нападать поодиночке. Но и рыцари не имели возможности присоединиться к своему королю — тут было место лишь для одного. Пользуясь хорошо выбранной позицией, второго турка, отбив его удар, король просто сбил щитом с тропинки — там было кому добить нехристя! Третьего он поразил в открытое горло, но это едва не стоило ему жизни — фонтан крови ударил Людовику в глаза и вновь, как и на берегу Меандра, на мгновения ослепил его. Зажмурившись, хлопая глазами, Людовик отбил щитом первый удар нападавшего, затем второй. Лезвие ятагана скользнуло по его плечу, но не ранило — миланская кольчуга была сработана на славу. Смахнув капли крови яростным рывком головы, он ударил мечом в лицо четвертому врагу, и тот, роняя палаш, хватаясь за глаза, полетел за остальными.

Столько в эти минуты было в Людовике силы и ярости, что он легко расправился еще с тремя врагами, не получив ни одного ранения. Турки, а их было не меньше двух десятков, видели, что пригорок неприступен. Воин, охранявший его, дерется как лев и не уступит и пяди земли. Слава богу, Людовик был одет как обычный рыцарь, и враг не признал в нем короля! Просто — одного из французских дворян. Им нужен был лучник, чтобы прикончить отважного героя. Но это были меченосцы. Очередной сарацин боялся двигаться вперед — ему не хотелось разделить участь своих товарищей, тем более, упади он живой или раненый вниз, там его ожидала мгновенная смерть.

Двое турок попытались обойти его, вскарабкавшись по стене, но едва рука первого сарацина ухватилась за камень рядом с королем, он, отвлекшись от нападавшего на него сарацина на тропинке, отсек кисть врага, и тот, заревев, полетел вниз, сбив еще двух нападавших единоплеменников. По времени эта битва происходила не больше пяти минут, но те из французских рыцарей, кто видел ее снизу, уже никогда бы не смогли ее забыть. Их король был героем! Настоящим христианским государем, вставшим на защиту бедных паломников, идущих в Святую землю.

Но от полного избиения крестоносцев в Кадмских горах караван спасли тамплиеры и те рыцари, кто встал под их знамя. Защитников возглавил великий сенешаль Эврар де Бар. Ветераны Пиренеев, Бедные рыцари Христа лучше других умели противостоять сарацинам в горах. Тамплиеры знали, как можно снасти лошадей от турецких стрел, как укрыться самим и дать отпор. Турки нападали только на одном участке, где растянулась самая большая и самая уязвимая часть каравана — средняя. Им нужно было успеть разметать французов, пока не спохватился мощный авангард крестоносцев, который они с такой радостью пропустили далеко вперед. Но на арьергард турки внимания не обратили. Эта их опрометчивость и переломила ход сражения. Карабкаясь по скалам, тамплиеры обошли сарацин стороной и ударили с тыла по их правому флангу. Не ожидая нападения, турки дали сигнал к отступлению.

Они и так насытились кровью врага!

Сарацин в этот день погибло немного — сотни три, и то лишь благодаря расторопности Эврара де Бара и его людей. Потери французов оказались катастрофическими, невосполнимыми, страшными.

Сарацины сторицей отплатили за поражение на берегах Меандра. За бессилие на поле брани отплатили коварством и хитростью. Более двадцати тысяч крестоносцев и паломников погибло всего за один час этого кошмара. Печальный опыт императора Священной Римской империи Конрада Гогенштауфена не стал примером для французов, оказавшихся не менее легкомысленными. Весь цвет рыцарства Иль-де-Франса, Шампани, Анжу, Фландрии и других провинций был выкошен в этот день — храбрые дворяне с золотыми шпорами, укрывая герцогинь, графинь и баронесс своей грудью, легли на узком карнизе и на дне пропасти. Большая часть камеристок, служанок, прачек и музыкантов оказалась перебита стрелами и раздавлена камнями. Та же участь постигла и треть бедных паломников, которых защищали во вторую очередь — после аристократок. Тысячи разбитых тел остались лежать на дне пропасти без погребения — на радость хищным птицам и зверям. Живым оставалось только оплакивать своих родных и близких.

Их великое путешествие закончилось под Кадмскими горами — острые уступы стали их братской могилой.

Когда Людовик, оказавшийся на своем плато, обозревал эту картину, вдалеке на дороге показались первые отряды Жоффруа де Ранкона, наконец-то пришедшие на помощь своим.

Красавчик де Ранкон, бледный и молчаливый, подъехал к королю, спешился, встал на одно колено и опустил голову. Спешились и его рыцари. Среди них были и друзья Алиеноры — Гуго де Лузиньян и Сельдебрейль.

— Где вы были, де Ранкон? — спросил король.

Граф поднял глаза:

— Мы… оторвались… случайно…

— Где вы были, когда турки избивали этих людей, де Ранкон? — повторил вопрос король.

Владетелю Тайбура нечего было сказать. Людовик вытащил меч, от острия до рукояти покрытый сарацинской кровью, и приставил лезвие к горлу де Ранкона. Лицо его было искажено звериным гневом — никто и никогда не видел короля таким. Все наблюдавшие эту картину притихли. И французы, стоявшие за королем, и аквитанцы.

— Я последний раз спрашиваю вас, де Ранкон… Отвечайте.

— Людовик, прошу тебя! — Алиенора, свидетельница этой сцены, выступила вперед.

Король обернулся:

— Ты просишь меня? Ты просишь — за кого?! За этого негодяя?!

Жоффруа де Ранкон, все еще стоя перед королем на одном колене, побледнел еще сильнее:

— Вы не смеете так говорить со мной, ваше величество. Хотите убить — убейте. Но вы не смеете так говорить со мной.

— Не смею?! — Людовик оторвал меч от его шеи и обвел им по кругу. — Погибли лучшие рыцари Франции! Лучшие — не в пример вам, де Ранкон! Погибли простые люди, которые доверились нам! Доверились мне!

Подбородок Жоффруа де Ранкона потянулся вверх:

— И все же — не смеете.

— Гореть вам в аду, де Ранкон! — выдохнул Людовик. — Вам и вашим людям!

— Южане предали нас! — шагнул вперед один из шампанских рыцарей, потерявший в этой бойне почти всех своих товарищей. — Вы способны только болтать и бренчать на своих виолах! Вы больше ни на что не годитесь!

«Южане предали нас! — разносилось за спиной короля. — Гореть им в аду!»

Несколько аквитанцев уже тянули мечи из своих ножен, Лузиньян и Сельдебрейль первыми. Другие переглядывались. Схватка была близка. Неожиданно вперед выступил бородатый Эврар де Бар с алым крестом на белом плаще, тоже ставшим алым, но от крови. Сенешаль ордена только что подоспел с отрядом своих тамплиеров узнать, жив ли король, и услышал последние брошенные с обидой и гневом слова.

— Стойте! — воскликнул великий сенешаль ордена. — Нет разницы, кто южанин, кто северянин. — Он положил руку на плечу королю. — Виновник беды только один человек — тот, кто нарушил приказ короля: держаться всем вместе; кто отвел авангард на недопустимое расстояние. Это граф Жоффруа де Ранкон. Но дело короля, как поступить с преступником. Нельзя обвинять всех!

— Вздернуть его! — завопили французы, охранявшие караван.

Жоффруа де Ранкон все еще стоял, преклонив колено. Он понимал: имя его запятнано навеки и готов был принять любой суд. Может быть, мгновенная смерть была бы лучшим исходом в сложившейся ситуации. Но его земляки, которых уже незаслуженно оскорбили, вытащив мечи, выступили вперед. Аквитанцы готовы были драться за своего предводителя.

— Мы не отдадим его! — выкрикивали они. — Не посмеете!

Французы тоже вытащили мечи — с южанами их разделял только король, все еще державший в правой руке меч в кровавых подтеках, и великий сенешаль тамплиеров.

— Что вы, как псы?! — оглядывая обе стороны, с напором заговорил Эврар де Бар. — Турки — рядом! Если вы сейчас наброситесь друг на друга, вся им будет забота — добить нас! Ваше величество, — обратился он к королю. — Рассудите, но без гнева в сердце, заклинаю вас Господом Богом нашим Иисусом Христом! — Уже немолодой тамплиер тоже встал на одно колено. — Без гнева в сердце, — повторил он как заклинание.

Людовик кивнул:

— Благородный сенешаль, сир де Бар, и вы, де Ранкон, поднимитесь…

Оба рыцаря поднялись. Жоффруа де Ранкон все еще не знал, какая судьба ждет его. В случае приговора он готов был смириться с судьбой и принять смерть.

— Нет правых и нет виноватых в том, что случилось, — сказал Людовик Седьмой. — Господь наказал нас за грехи — и де Ранкон стал лишь орудием этого наказания. Солнце, которое поглотила тьма, было предупреждением этому! Мы шли на святую работу с душами и сердцами, полными сладострастья и жажды подвигов для своей славы, а не для славы Господа. И вот теперь мы пожинаем плоды наших деяний, — он обернулся на Алиенору, стоявшую неподалеку, и взоры всех устремились в ту же сторону. — Мы превратили великий поход, на который призвал нас Господь устами первосвященника и Бернара Клервоского, в позорную оргию! — Теперь он смотрел только на свою жену, забрызганную кровью убитой камеристки, и обращался только к ней. — Слышите, ваше величество, в позорную оргию! — Алиенора отступила: худшее, что сейчас могло пробудиться в ее муже, вновь поднимало голову. Все тот же зверь, поселившийся в его сердце после пожара в Витри. Но теперь этот зверь разрастался в размерах и одним ударом лапы готов был убить ее. — Где сейчас ваши блудницы, королева Алиенора, которые так были необходимы вам в дороге, скажите?! Не можете, так я вам скажу: на дне этой пропасти! — Он ткнул мечом вниз. — На самом ее дне! И те, кто пользовался ими, там же.

Страшен был Людовик в эти минуты — страшен, как никогда. Замерли все — и аквитанцы, и французы. Справедливый гнев короля, обращенный на королеву, примирил их. Алиенора поймала взгляд своего ухажера Жоффруа де Ранкона, но тот лишь потупил взор. Подмоги ей ждать было неоткуда — правота короля казалась неоспорима. В эти минуты, на горном карнизе, среди гор исковерканных трупов, над пропастью, где их было еще больше, королеву никто не хотел поддержать.

Она гордо подняла голову:

— В вашей власти было запретить мне ехать с вами! И во власти других сеньоров было оставить своих дам во Франции! — Алиенора усмехнулась. — Но вы этого не сделали, ваше величество.

Что ж, она тоже была права — и возразить ей было нечем. Усмехнулся и Людовик:

— Вот именно — в моей власти. И потому отныне я намерен, поступать так, как будет угодно мне. — Он обвел взглядом своих подданных. — Отныне я запрещаю всякий блуд среди крестоносного войска. Отныне я запрещаю пьянство и брань. Я объявляю священный пост, который должен был объявить еще вначале! Если вы не хотите, благородные сеньоры, чтобы Господь всех нас оставил в этих горах, исполняйте мою волю. — Он отер обрывком полотна окровавленный меч и вложил его в ножны. — И примиритесь друг с другом. — Это единственный путь спасти наши тела и души. Единственный путь послужить Господу, терпение которого небезгранично. И который, я уверен, все еще любит нас. Аминь!

На короля смотрели с почтением — и молодые рыцари, и те, кто, как Эврар де Бар, были значительно старше его. Недавно он показал себя блестящим воином, настоящим героем, а теперь еще — истинным государем.

Укрыть тысячи трупов, оставшихся лежать на дороге, камней не нашлось. Тела накрывали рваной холстиной. Оставшиеся в живых священники на скорую руку отпевали убитых в бесславном бою. Надо было торопиться: провианта оставалось мало — часть обоза также сорвалась в пропасть.

Всего пятнадцать лье отделяли роковую вершину Кадмской гряды и берега Анталии, но по этой горной дороге крестоносцы шли целых пятнадцать суток. Турки нападали ежедневно — и почти весь путь проходил под их стрелами. Перед смертью все оказались равны, как перед Господом Богом. Сословия примирились друг с другом — и знатные, и бедные, все шли рука об руку. Только так оставалась возможность сохранить дисциплину и строй. Охрану каравана с позволения короля взяли на себя Эврар де Бар и его тамплиеры. Аквитанцы пуще других рвались в бой — они желали кровью смыть нечаянный позор. И Жоффруа де Ранкон был среди них одним из первых. В этом переходе погибло много южан, так что досталось всем.

Север и юг уравнялись на весах жизни и смерти.

За эти пятнадцать суток французы потеряли еще десять тысяч убитыми, погибшими от голода и ран. Но все же армия, хоть и наполовину поредевшая, оказалась сохранена. И выжила часть паломников, путь которых ко Гробу Господню оказался так труден и страшен.

Когда изголодавшиеся, лишенные сил крестоносцы с дороги, обвивавшей последнюю из преодолеваемых ими вершин, увидели далекий краешек Средиземного моря, им показалось, что они увидели краешек рая.

Но как горько они ошибались!

Греки были верны себе — Анталия открыла ворота только Людовику и его свите. Двадцатишестилетний король был уже совсем иным человеком, чем тот, который въезжал пятью месяцами раньше в Константинополь. Из мальчика Людовик Седьмой превратился в мужа еще под Витри, теперь это был государь, осознавший свою силу, грозный и властный. Даже, несмотря на изможденный вид, гроза читалась и в его взгляде, и в жестах, и в голосе.

— Пошлите гонцов к императору Мануилу с просьбой прислать нам корабли, — раздраженный осторожностью греков, сказал он правителю Анталии, пышнотелому ромею в богатой тоге. — Сегодня же.

— Сколько же вам надобно кораблей, государь? — спросил грек.

— Ровно столько, сколько необходимо для переправы всех паломников, которых я веду в Святую землю. И еще я прошу накормить всех крестоносцев и бедных людей. Я хочу, чтобы они были сытыми каждый день, пока не придут корабли императора.

— Но ваших людей очень много, государь, — заметил правитель Анталии.

— И, тем не менее — накормите их. Вы, кажется, тоже христианин?

Ромей поклонился и пообещал выполнить все просьбы короля франков.

Все эти дни Людовик ходил по берегу моря и смотрел вдаль, точно так он заклинал судьбу: как можно скорее призвать к берегам Анталии корабли басилевса. С Алиенорой они почти не говорили. Королева ожила от того потрясения, которое испытала во время бойни в Кадмских горах, когда обнаружила рядом с собой тело камеристки, убитой турецкой стрелой. И тот ужас двухнедельного пути, когда стрелы то и дело выбивали рыцарей и солдат, защищавших ее своей грудью и спинами.

Она тоже часами сидела на берегу, и оставшиеся в живых менестрели перебирали струны своих виол и пели грустные песни — и эту музыку подхватывали волны и несли далеко на запад. Может быть, к берегам родной Аквитании?

Две трети дворцов на колесах осталось на горных дорогах Анатолийских гор. Окружение благородных дам поредело — многие лишились большей части своих фрейлин, камеристок и прочих служанок. А иные аристократки и сами почили в пределах злосчастной горы и на дне ее пропасти.

Великое приключение обернулось страшной бедой, и теперь все эти женщины лечили свои души легким шумом анатолийского прибоя и видом далекого синего горизонта. Никому не хотелось оборачиваться назад, где были горы. Слишком много горя, связанного с вершинами, уже неизбывно поселилось в их сердцах. И если бы сейчас им предложили выбор: отправиться домой в благословенную Францию или продолжать путь, большинство выбрало бы возвращение домой. Но они сами увязались за своими мужчинами, и теперь им предстояло идти дальше — к Святой земле.

Вот уж верно, что крест, то крест.

Через месяц в Анталию прибыла флотилия из Константинополя. Дождались-таки! Но, разглядывая ее с берега, Людовик еще издалека удивился малочисленности выделенного ему флота. И когда корабли встали на якорь и капитан головного судна сошел на берег, первым вопросом короля было:

— Почему так мало кораблей? Мы и половины не посадим на них!

Но капитан-грек, препоясанный широким кожаным ремнем с кривой саблей на левом боку, только пожал плечами:

— Надо спросить у офицера, которого посылал наш правитель, ваше величество.

Людовик спросил у офицера, но тот переадресовал его самому правителю Анталии. А последний, в своем дворце, только пожал плечами, что означало: все вопросы к императору. Понятно, спросить у самого Мануила Комнина, как и почему вышла накладка, не представлялось никакой возможности. Первый раз Людовик пожалел, что не послушался епископа Лангрского и не осадил Константинополь.

Но выбирать не приходилось — и от королевского гнева количество кораблей увеличиться вряд ли могло.

— Мы пойдем сушей, — сказал Людовик на военном совете, в скромном дворце, выделенном ему правителем Анталии.

И тут знать взбунтовалась. Первый раз Людовик почувствовал, что он не император Византии, слово которого равно слову Бога, а всего лишь король франков — первый из первых.

Вперед выступил граф Шампани.

— Ваше величество, — сказал он, — мы больше не пойдем через горы. Я больше не пойду. И не пойдут мои люди — из них не осталось и трети! Хватит с нас бед и лишений. И бесславной смерти. Это мое последнее слово.

— И я не пойду, государь, — поддержал его граф Фландрии, тоже потерявший немало своих людей. — И мои рыцари не пойдут — пример есть. Принять смерть в бою — одно дело, а получить стрелу в спину или сорваться в пропасть, подобно нерадивой овце, — совсем другое!

— Лучше сразу возвратиться домой и признаться папе, что наш поход был неудачен, чем вновь карабкаться по вершинам этих чертовых гор, — сказал самый влиятельный аристократ Франции после Людовика Седьмого — граф Жоффруа Анжуйский, прозванный Красивым. Он поправил засохшую веточку дрока на своем берете — за эту веточку, которую он неизменно носил на любом головном уборе, даже на шишаке, его и прозвали Плантагенетом. — А еще лучше поплыву-ка я сразу в Иерусалим, на могилу моего отца Фулька. И потом, я давал обет поклониться Гробу Господню. А бродяжничая по этим скалам, — усмехнулся он, оглядывая других баронов, — можно и не сдержать свой обет. — Сын короля Иерусалима неожиданно стал предельно серьезен. — Я не иду через горы. Это и мое последнее слово, государь.

Три самых влиятельных аристократа Франции выразили общее мнение — все первые бароны королевства, выжившие после засады в Кадмских горах, отказались идти побережьем через турецкие земли. Впрочем, было ясно и другое — решение этого вопроса не обошлось без участия их женщин. Ни под каким предлогом аристократки, еще год назад надеявшиеся весело провести время, не хотели более путешествовать под градом турецких стрел, ежечасно ожидая засады и обвала камней. Хватит горных карнизов! Да здравствует море!

Но и сам Людовик понимал их правоту. И вновь думал: прими они предложение Рожера Сицилийского, уже давно и без потерь добрались бы все до Святой земли. На военном совете решили посадить на корабли самую родовитую часть армии, включая благородных дам с их потрепанными дворами, и отплыть в Антиохию, А в Анталии оставить самых бедных рыцарей, не могущих похвастаться своим древним родом, простых воинов, всех без исключения паломников, так жаждавших поскорее увидеть Землю обетованную, больных и раненых.

Треть пышного каравана полегла под стрелами в горах, половина из выживших оставалась на анатолийском берегу. Людовик лично назначил старших и пообещал, что византийский император пришлет корабли и за ними.

Сердце его больно сжималось, когда он, отплывая на головном корабле, видел берег, где его провожали тысячи людей — они плакали и махали ему руками.

Не ведал он другого, что правитель Анталии не пошлет гонцов к Мануилу Комнину за новыми кораблями, а если бы и послал, то императору вряд ли было бы до них дело. Правитель города запрет ворота и, едва паруса кораблей с королем Франции и его ватагой скроются за горизонтом, отменит указ кормить пилигримов. В лагере, где останутся несколько десятков тысяч человек, скоро начнется мор. Бедные рыцари, воины и все, кто был способен проделать еще несколько переходов, отправятся сами пешком в Святую землю, но ни один из них не дойдет до нее. Они попадут в лапы поджидавших их на горных дорогах турков, и те паломники, кто не будет убит, попадут в рабство Иконийскому султану. А те пилигримы, что останутся под стенами Анталии, умрут голодной смертью.

Ничего этого Людовик, надеявшийся на лучший исход своего похода, пока еще не знал. Его ждала впереди Святая земля и подвиги. Так он думал, хватая ртом соленый морской ветер.

Ожиданием была полна и его супруга. Но думала она не о великих деяниях на земле Палестины и не о Гробе Господнем, а об одном-единственном человеке — о том, кто никогда и никому не дал бы ее в обиду! Что бы она не натворила! Кто простил бы ей все. Алиенора думала о своем родном дядюшке и друге детства Раймунде Пуатьерском.

Вот кто ждал ее, вот кто ее любил!

Волны разбивались о борта корабля, заливая палубу брызгами, подол платья королевы, ее истоптанные сапожки. А она улыбалась. Никогда еще мир не был так враждебен к ней! Ее считали виновницей многих бед. В первую очередь — собственный муж и ненавистные ей тамплиеры во главе с Эвраром де Баром. Но даже свои, южане, порой недобро косились на нее. И первые баронессы королевства, глядя, как переменился к жене Людовик, тоже сторонились своей государыни — они также понимали: поплыви крестоносцы на кораблях Рожера Сицилийского, все бы обошлось, все бы уцелели, и не понадобилось бы им терпеть весь этот ужас. Правда, один раз Людовик хотел было помириться со своей женой. Дело было под вечер, над Средиземным морем светила полная луна — ее серебра хватало на всю черную зыбь, что простиралась во все стороны света. Король взял ее руку в свою и хотел было обнять, она не сопротивлялась, да и могла ли? Но право говорить у нее никто не отнимал.

— Вы решили прервать ваш пост, ваше величество? — не глядя на мужа, с усмешкой бросила она.

Людовик выпустил ее руку и, ни слова не говоря, ушел в свою каюту. Но ей уже было наплевать на его чувства. Она бы никогда не смогла простить ему того оскорбления, брошенного при всех на карнизе Кадмских гор. Зря ее муж забыл — забыл главное! — что она согревала его постель все эти десять месяцев пути, давала ему все, что могла дать женщина мужчине! И он принимал эти дары с великой радостью! И не помышлял поститься! А едва пришла беда, едва он проморгал ее, оказалось очень просто превратиться в неблагодарного и черствого истукана!

День сменяла ночь, и византийские корабли плыли в сторону Святой земли. И королева Алиенора ждала. Она улыбалась, зажмуривая глаза, когда ветер напористо бил ей в лицо и пытался растрепать убранные в косы и хитро заплетенные волосы. Смерть, испытания и снова смерть. Пусть! Еще дома, во Франции, все было задумано и сделано ради одного человека — великолепного Раймунда Пуатьерского, а ныне — князя Антиохийского.

Наконец, сама она жива, размышляла Алиенора, и готова жить дальше. И любить. А рыцари — на то они и рыцари, чтобы храбро отдавать жизнь за свою госпожу. И если бы сейчас ее спросили: стоило ли всех этих жертв хотя бы одно ее свидание с князем Антиохии, она по-королевски смело ответила бы: «Да».