Страшные дороги на землях Венгрии, Болгарии и Византии открывались французским крестоносцам — сотни и сотни разлагающихся трупов солдат. Перерезанные глотки, раскроенные черепа. Сердце стыло у благородных дам, наблюдавших из шатров-кибиток кладбища по обочинам. Волки и вороны, как могли, уже поработали тут. Даже благовониями трудно было перебить смрад. Рыцари, многое повидавшие, и те кривились от этих картин.

Перед франками были трупы германцев…

Разноплеменным крестоносцам, идущим полвека назад в Святую землю под предводительством Готфрида Бульонского, хватило ума двигаться по разным дорогам — этим они избежали столкновений друг с другом и тотального опустошения чужих земель.

Увы, предводители Второго крестового похода — Людовик Седьмой Французский и Конрад Третий Немецкий — об этом не подумали.

Конрад, всполошенный Бернаром Клервоским, выступил со своим войском на месяц раньше Людовика. Известные своей грубостью, жестокостью и пьянством, головорезы из Швабии, Баварии, Саксонии, Франконии и других германских земель в открытую обирали венгров и болгар, то и дело вступали в стычки с войсками тех областей, где проходили, и, в конце концов, вызвали всеобщую ненависть. Венгры, болгары и византийцы стали охотиться за германскими крестоносцами-душегубами и безжалостно вырезали отбивающиеся от армии Конрада отряды.

Дорого вставало Людовику бесчинство немцев — теперь и на французов смотрели, как на диких зверей! Местные жители требовали за фураж десятикратные цены, и король Франции то и дело посылал к Сугерию за деньгами. Великий сенешаль тамплиеров Эврар де Бар предложил Людовику занять денег у ордена, и король с благодарностью согласился.

Совсем не прогулкой начиналось великое движение Европы на Восток. Но поговаривали, что император Мануил Комнин в долгу перед немцами не остался. Выпустил фальшивую золотую монету, которой византийцы расплачивались с немецкими крестоносцами, но не брали ее обратно. А также в муку, из которой изготавливался хлеб для германцев, примешивали известь, отчего многие из воинов Христа навсегда оставались на земле Византии — под придорожными крестами.

Авангард сборной армии франков вышел из придунайских лесов 4 октября 1147 года. Пять долгих месяцев добиралось сюда стотысячное войско короля Франции! Слава богу, забияки-немцы уже переправились через Босфор и сейчас были на пути к Палестине.

Устало потянулись французы к легендарному краю Европы. Но, что скрывать, вид Константинополя принес облегчение крестоносцам Людовика Седьмого.

Королева соскучилась по морскому ветру, его было так много в Бордо и на побережье Атлантики, куда они часто выезжали верхом с ее отцом. И вот теперь соленый ветер, заставляя дышать глубоко и счастливо, пел свою знакомую песню. В конце последнего перехода она сменила костюм амазонки на королевский. Сидя бочком в глубоком женском седле, в голубом парчовом платье и меховой накидке, с золотыми нитями и яркими лентами в волосах, Алиенора с восторгом смотрела вперед — там на фоне синего пролива Босфор и гористого азиатского берега вырастал перед ней сказочный город, ослепительный мираж, грандиозное видение. Над далекой крепостной стеной золотом сверкали купола храмов и высились крыши дворцов. Широкая стрела залива Золотой Рог, сверкавшая на солнце, была заполнена сотнями кораблей. Алиенора думала, что нет ничего прекраснее ее бордоского дворца Омбриер, но теперь понимала, что ошибалась. И мир куда более многогранен, чем она предполагала!

К французам выслали императорских послов — встречную процессию, пышную и пеструю. И вот уже византийцы, холенные и велеречивые, так непохожие на франков, указывали путь королевской чете к одним из семи ворот столицы мира.

Конная процессия переехала по мосту через речку Ликус и взяла курс на Харисиевы ворота. Людовик сделал каменное лицо и никак не хотел оживать. Он дал себе слово ни под каким предлогом не выказывать удивления: он — король франков и не станет благоговеть перед императором! Алиенора даже прыснула, когда украдкой взглянула на его лицо, чем тотчас привлекла к себе внимание все подмечающих греков.

— Да тебя точно в ледяную реку окунули, — держа золоченую уздечку, проговорила она мужу.

— Ты смеешься — это уже хорошо, — только и сказал он. — Вам, южанам, все нипочем!

— Что верно, то верно! — с вызовом, но весело откликнулась королева. — Мы такие!

— Окруженные пышной процессией, король и королева Франции на парадных скакунах торжественно въехали в город…

— Выросший над Босфором Константинополь представлял собой гигантскую треугольную крепость, в которой уместился бы десяток крупных европейских городов. Многоступенчатые крепостные стены, названные «стенами Феодосия», соединяли четыреста мощных башен Константинополя. Правая стена великой крепости выходила на Пропонтиду — Мраморное море, тупой угол упирался в Босфор, левая стена простиралась вдоль бухты Золотой Рог, основание треугольника пересекало сушу и было ограждено широким рвом с водой. Но сама крепость, в чем убедились король и королева франков, являлась всего лишь прочной гигантской шкатулкой, в которой, подобно золотым слиткам и россыпям алмазов, под открытым небом хранились великие сокровища — невиданные дворцы и храмы. И каждый был гимном богатству, могуществу и помпезной роскоши.

— Путешественники, прибывающие по суше с севера, как сейчас — крестоносцы, видели только верхушки константинопольских зданий. Город, весь как на ладони, открывался лишь мореплавателям — тем, кто подходил к столице на кораблях со стороны Пропонтиды. Берег Мраморного моря был пологим — в противоположность другому, обрывчатому, что нависал над заливом Золотой Рог. Именно с торговых и военных судов представала чужеземцам фантастическая картина: за укрепленными гаванями и высокими крепостными стенами Константинополя, точно алмазные самородки, гроздьями росли прилепленные друг к другу дворцы: Буколеон, Большой дворец, дворцы Халка и Магнавра, Дафны, Порфиры, наконец, Священный дворец. Все они были переплетены друг с другом террасами и галереями, и десятки внутренних двориков прятались внутри — там покойно шумели круглые многоступенчатые фонтаны и зеленели сады. Здесь семья басилевса, придворные и гости империи могли отдохнуть в знойный день и насладиться пением прирученных птиц. Лишь дворец Влахерны стоял особняком на северо-восточной стороне Константинополя.

Тем не менее, центральным местом владыки мира была Золотая палата в Священном дворце. Именно сюда и должны были доставить византийские вельможи короля и королеву Франции — Людовика и Алиенору. Но прежде им предстояло торжественно проехать через весь город по улице Меса — мимо храмов, акведуков, богатых домов и, конечно, форумов, без которых не могли обойтись, всегда готовые почесать языки греки.

По коридорам дворца Дафны, вплотную примыкавшего к Священному дворцу, торопливо шел круглый человек в богатой тунике и расшитом золотом таларе. Его сопровождали два воина. Двери открывались перед ним, как открываются незапертые окна под внезапным порывом ветра.

И уже скоро он вошел в императорские покои и низко склонил голову.

— Говори, Нарцисс, — промолвил темноволосый молодой мужчина, вытянувшийся вдоль греческой лежанки, на шелковом покрывале, среди подушек.

Широкоплечий, с массивным торсом и узкой талией, он был сложен, как античный герой. Его приветливое лицо казалось озабоченным. Впрочем, он был занят. Стопы молодого мужчины массировала хорошенькая юная женщина в белом хитоне, ногти на пальцах правой руки обрабатывала пилкой другая юная женщина в такой же просторной скромной одежде.

— Варвары в городе, о величайший, — с поклоном сказал царедворец.

Служанки и бровью не повели — политические новости их не касались.

— Не скрою, мне будет интересно взглянуть на этого галла, — словно, между прочим, заметил император Мануил Комнин.

Басилевс со дня на день ожидал этого известия. Оно было подобно тому, как если бы сказали, что у стен Великого града стоит злой и голодный великан. Никто не мог подумать, что воодушевленные новым походом франки соберут стотысячное войско! Но еще хуже было подружить этого великана с норманном Рожером Вторым. Мануил выбрал меньшее из зол.

— Надеюсь, этот галл окажется лучше моего шурина Конрада. Тот показал себя истинным животным, — император мечтательно улыбнулся. — И особенно интересно будет посмотреть на жену Людовика — столько разговоров ходит о ее красоте!

— О, да, мой басилевс, наши послы говорили о ней не умолкая.

Но мечтательность быстро слетела с лица молодого императора. Он нахмурился:

— Галльская саранча, конечно, уже набросилась на предместья Константинополя?

— Да, о величайший, — печально вздохнул Нарцисс. — Тотчас, как им был дан приказ расквартироваться.

— Господи Боже, за что нам такое наказание? — он покачал головой. — Не иначе как за грехи. Бедные мои подданные, да защитит их Господь и даст им терпения вынести этот ад!

Немцы Конрада Третьего, которых не пустили в Константинополь, отличились своим варварским поведением — напиваясь каждый день до безобразия, они разграбили один из императорских дворцов за стенами столицы и сожгли ряд предместий. Греки других византийских городов, напуганные дикими ордами западных христиан, продавали крестоносцам пропитание, но как — они спускали его с крепостных стен в корзинах! Мануил Комнин постарался как можно скорее спровадить германцев за Босфор. Соединись орды Конрада с ордами Людовика, для Византии это могло бы оказаться смерти подобно. Но эта забота была не единственной, угнетавшей выдающегося правителя в эти дни. Рожер Второй Сицилийский тоже начал свой «крестовый поход» и напал на земли Византии, завоевывая средиземноморские острова, побережья и города. Более того, он заключил союз с магометанским Египтом. Мануилу Комнину ничего не оставалось, как искать поддержки у Иконийского султаната, который, в свою очередь, враждовал с единоверцами Египта. Таким образом, часть христианских держав, обязавшихся помогать Святой земле, уже в самом начале великого похода вступили в сговор с лютыми врагами своей веры.

— Праздничный стол для наших гостей из Франции готов? — спросил император у Нарцисса.

— Все готово, о величайший, — поклонился царедворец.

— Надеюсь, галлы не будут напиваться до такой же степени, как эта подлая немчура? — задал риторический вопрос император. — Воистину племя скотов. — Мануил, которым старательно занимались две девушки, с улыбкой взглянул на вельможу. — Что думаешь, советник?

Нарцисс ответил ему низким поклоном и улыбкой: мол, поживем — увидим, о басилевс!

За день до того, когда великий император Византии Мануил Комнин держал беседу со своим вельможей, основное войско другого императора, Конрада Третьего Гогенштауфена, уже двенадцатые сутки продвигалось по горным тропам в сторону Иконии. Довести немецких крестоносцев взялись проводники-греки, которых германские рыцари наняли в Никее — первом крупном греческом городе на азиатском берегу.

В Святую землю с берегов Босфора вели две основные дороги.

Левая была короткой, но очень опасной. Кручи и горные дороги поджидали на ней путешественников, возможные засады. Вначале за две недели следовало добраться до Икония — на юге Малой Азии, а затем еще неделю идти в Антиохию.

Правая дорога, ведущая вдоль побережья Средиземного моря, была куда более легкой. Единственная опасность таилась в половодьях. Но по этой дороге до Антиохии следовала идти два, а то и три месяца!

Конраду Гогенштауфену хотелось поскорее добраться до Святой земли и заняться-таки богоугодным делом — бить турок. И потому он решил действовать следующим образом: с главными силами в пятьдесят тысяч Конрад отправился по левой дороге, а своего вассала маркграфа Одоакра Штирийского с двадцатью тысячами направил вдоль побережья Средиземного моря.

И вот пятидесятитысячное войско Конрада шло уже двенадцать суток по горным тропам, под солнцем, днем изнемогая от жары, а ночью дрожа от холода. На ночлег они останавливались в ущельях или на небольших плато. А днем вновь балансировали на горной дороге, как канатоходцы, и не было видно конца и края этому испытанию.

— Куда эти черти ведут нас? — спрашивали друг друга немецкие бароны. — Где обещанный Иконий?

Король, до времени терпеливо сносивший тяготы перехода, велел позвать к себе проводников. Облаченный в кольчугу, он сидел в седле боевого коня и смотрел вдаль, но там были только голые скалы, солнце и снег на вершинах. И даже призрака города не вставало перед глазами.

— Сколько нам еще идти, греки? — через переводчика спросил он у двух никейцев.

Опустив глаза, греки мялись. Еще в Никее проводники сказали, что большой поклажи брать не стоит и продовольствия будет достаточно на десять дней. Но срок уже прошел, и провиант закончился. Прокормить пятьдесят тысяч человек даже самым необходимым — хлебом и водой — не представлялось в этих условиях никакой возможности. Войско роптало, а бароны становились все более мрачными. Дорога с каждым часом превращалась в ловушку из скал.

— Говорите же и не злите меня, — повторил император.

— Мы думали, что войско совершит переход быстрее, — признались греки. — Обоз — большая обуза. И потом, ваши воины идут в броне, это тоже замедляет путь.

— Мои воины идут в броне, потому что они солдаты на земле неверных и должны каждую минуту быть готовы к бою. Плохо, что вы, изнеженные греки, не подумали об этом раньше, — Конрад едва сдерживал свой гнев. — Так сколько же?

Проводники переглянулись.

— Завтра мы увидим Иконию, о величайший император, — с поклоном сказали они.

— Завтра? — переспросил он.

— Да, император, — еще ниже поклонились они. — Но сегодня нужно пройти как можно больше.

— Мы так и поступим, — хмуро сказал Конрад.

Они шли долго и продолжали путь даже тогда, когда зашло солнце и ярко заблестела луна. Армия Конрада продвигалась по высеребренной лунным светом каменистой дороге до тех пор, пока чья-то лошадь не сорвалась со скалы. Только тогда был дан приказ: отбой. Крестоносцы спали плохо — их желудки ныли от голода, а ветер и холод пронизывали до костей. Это была не Венгрия и не Болгария, где они успели покуролесить еще летом! Рыцари дремали в кольчугах, укрывшись плащами. Хорошо, у кого были плащи, подбитые добротным мехом, и шубы. Но такая одежда спасала только самых богатых баронов. Те, кто был победнее, не брезговали укрыться и попонами лошадей. Сон для всех без исключения являлся сейчас единственным лекарством и защитой. Нужны были силы для последнего перехода. Тут же изнывали голодные боевые кони, мечтавшие в полудреме о зеленых летних лугах благословенной Европы.

Смертью веяло от скал неприветливой Малой Азии…

Сон Конрада Гогенштауфена, почивавшего в походном шатре, был неровным, хоть прислуга и тепло укрыла его одеялами. Ему снилось воронье — он стоял один на горной дороге, среди круч, а над его головой тучей кружились вороны. Черные птицы неистово кричали, оглушали его. Сердце цепенело от этих криков. И вот одна из черных птиц, сделав над ним круг, нацелилась и рванула вниз — от удара в плечо Конрада повело в сторону, он отчаянно взмахнул руками, а внизу уже открывалась бездна…

Конрад проснулся оттого, что его трясли за плечо. Это был его оруженосец.

— Ваше величество, ваше величество, — с отчаянием в голосе повторял он. — Проснитесь!

Конрад отбросил покрывала, сел.

— Что случилось?! — Сон еще продолжал мучить его, воронье хлопало крыльями над головой. Но кошмар стремительно улетучивался. — Говори…

— Плохие новости, ваше величество, — вымолвил оруженосец. — Катастрофа. Проводники ночью сбежали.

Кажется, до короля не сразу дошел смысл этих слов. Он подскочил, откинув полог, вырвался наружу. У его палатки стояли облаченные в кольчуги бароны — их лица были заспаны и свирепы.

— Греки предали нас, — выступив вперед, сказал один из баронов. — Что будем делать, государь?

Конрад Гогенштауфен огляделся — пятидесятитысячная армия, растянувшаяся по ущелью и небольшому плато, медленно просыпалась. Солнце едва забрезжило над горами, укрытыми снегом. Горы Малой Азии превратились для них в капкан. Не хватало только воронья над головой…

Все, что она слышала об этом городе, не тянуло и на десятую часть открывавшейся перед ней картины! Широкая улица Меса текла и текла вперед, в глубь полуострова, а дворцы знати, цеха ремесленников, храмы и форумы, где ежедневно бурлила жизнь, все не кончались. А главные красоты были еще только впереди — там разливали золото окрест купола собора Святой Софии, о котором столько говорила молва, и крыши дворцов в сиянии полуденного солнца громоздились друг на друге.

— Понятно, почему наши деды с таким восторгом и завистью рассказывали о великом городе! — язвительно усмехнулся Людовик. — Городе-светоче! — он убавил тон. — Им хотелось дотянуться до его богатств! Трудно винить их за это!

— Да тише ты! — улыбаясь, зашипела королева. — Несносный! Это ты не знаешь греческого языка, а они уж наверняка знают язык франков!

— Конечно, ведь они все как один ученые мужи! И особенно эти, брюхатые, похожие на старых парижских блудниц!

— Несносный! Несносный! — вновь зашипела Алиенора, пуская на мужа взгляды-стрелы, но никак не в силах согнать улыбку с цветущих губ. — Правильно они говорят о французах — грубияны, да и только!

— Зато мы твердо умеем держать меч в руке! — с гордостью ответил Людовик.

— Ах ты мой вояка, — пробормотала она и тотчас закусила губу — ее так и распирало от смеха.

На них поглядывали и греки, и свои — уж не поссорилась ли венценосная пара? Они проехали всего ничего, когда Людовик не выдержал и горделиво обернулся к жене, величаво державшейся в седле своего скакуна.

— А их Ликус и в подметки не годится Сене! — одним порывом выдохнул он. — Речка-гадючка, да и только!

Алиенора не выдержала — она засмеялась звонко, горячо. Даже ее парадный белый жеребец, и тот повел ухом. Она просто заливалась этим ярким и открытым смехом. «Ах, галльская непосредственность!» — думали греки. «Слава богу!» — облегченно вздохнули свои: король и королева не бранились, а лишь дразнили друг друга.

Людовик был слишком занят своей персоной — он не хотел ударить лицом в грязь, а вот Алиеноре сразу бросилось в глаза недоверие и враждебность, с которыми наблюдали за их процессией горожане Константинополя.

Все это было эхом немецкого марша Конрада Третьего Гогенштауфена.

Проезжая мимо Святой Софии, Людовик не удержался и долго, едва не свернув голову влево, провожал взглядом величественный собор, десятками золоченых куполов отражавший солнце.

— Как непохож он на наши церкви! — искренне восхищенный, воскликнул король. — Эти золотые купола…

— Да, — заворожено и тихо проговорила Алиенора. — Здесь все непохоже на наше…

Но это было и впрямь так — разная архитектура, разный язык, разный уклад жизни. Да и более жесткими чертами лица отличался франко-галл от грека. В молодой нации чувствовалась бойцовская порода — с самого начала им предстояло самим, своими руками бороться за жизнь, не боясь обагрить меч кровью врага и не страшась погибнуть. Византийские греки уже много веков вершили судьбы других народов с помощью наемников — фракийцев, славян, половцев. А когда самому не стоит браться за оружие, а можно отдаться изучению наук и богословия, литературы и астрологии, то и черты становятся мягче, отблеск силы ума, а не звериной физической силы освещает твое лицо. Этого и не могли простить многочисленные западные народы просвещенной и оттого заносчивой Византии.

Наконец, соцветье дворцов на фоне синих вод Пропонтиды и ясного неба предстал перед Людовиком и Алиенорой, они спешились и были проведены в Медные ворота Священного дворца. Сказать, что они не волновались, было бы ложью. Несмотря на знатную кровь и огромную власть, Алиенора трепетала. Какой насыщенной и полнокровной оказалась ее жизнь! Сколько она успела к неполным двадцати пяти годам! Ребенком вышла замуж, сумела взбаламутить всю Францию, навоеваться, едва не быть отлученной от церкви и, наконец, вместе с мужем возглавить крестовый поход ко Гробу Господню! А теперь еще и предстать во всей своей галльской красе перед очами самого богатого и влиятельного человека на земле! Людовик казался скованным, но от его скованности веяло агрессией молодого бойца.

Они поднимались по лестнице. Все вокруг сверкало золотом — стены, устремлявшиеся к расписному потолку, ступени, по которым они поднимались и поднимались вверх. В мраморе колонн также сверкали золотые жилки. Обилие золота ослепляло и поражало воображение. А на площадках стояли сановники и вельможи в туниках и мантиях и, кланяясь, одаривали улыбками короля и королеву франков.

— Никому не улыбайся, кроме императора, и держи подбородок вверх! — прошептал Людовик супруге. — А не то эти зазнайки подумают, что мы заискиваем перед ними!

— Будет исполнено, ваше величество, — придерживая на бедрах платье, едва заметно улыбнулась Алиенора. — Мы им покажем, мой несравненный король!

Король и королева гордо поднимались по той самой лестнице, ведущей в Золотую залу, по которой византийские вельможи и разношерстные гости империи шли, склонив голову и не смея взглянуть вперед. Но за Людовиком и его великолепной супругой была сила: семьдесят тысяч дворян — рыцарей и оруженосцев, не считая солдат попроще. Там, за воротами Константинополя, они жаждали как можно скорее вступить в битву.

Надежный щит и гарантия, ничего не скажешь!

Лестница закончилась, и Людовик и Алиенора ступили в малую залу. Перед ними оказались гигантские серебряные двери: на правой створке был изображен Спаситель, на левой — Богоматерь. И только когда они приблизились к этим дверям на десять шагов, те неожиданно открылись, и королевская чета увидела императора в тесном окружении двора. Далеко впереди, на возвышенности, в сиянии золота, он восседал на золотом троне, и два золотых льва, лежа у трона, сторожили хозяина…

Комнины славились своим демократизмом и отменили наиболее помпезные и театральные церемониалы прошлых веков. А ведь когда-то эти золотые львы, шедевр греческой инженерной мысли, рычали при приближении к императору посла-чужеземца, а следом на золотом дереве позади трона запевали десятки золотых птиц! Чего только не выдумывали басилевсы, чтобы поразить воображение гостей Константинополя и наполнить восторженной молвой о себе весь обозримый мир!

Мануил Комнин поражал воображение современников иными достоинствами. Двадцатидевятилетний император, воплощение мужественной красоты, обладал бычьей силой и любил кровопролитные битвы. Его магнетический взгляд приводил женщин в трепет — император слыл большим ловеласом! Получив самое лучшее образование, светское и духовное, он участвовал в богословских диспутах, занимался медициной и сам любил врачевать, а также страстно увлекался астрологией. Мануил был первым из басилевсов, кто тяготел к западным забавам. Он даже учредил проведение рыцарских турниров в Константинополе, но франко-германские потехи плохо приживались на греческой земле, где предпочитали во все века турниры словесные. Правление Мануила, как и правление всех Комнинов, обещало вознести древнюю Византию на тот уровень, который был у нее при первых императорах — от Константина Великого до Юстиниана.

Людовик и Алиенора приближались к императору, который сидел в апсиде — подобной тем, какие бывают в храмах и где стоит алтарь. В золотом облачении и диадеме на высоком челе, держа руки на широких подлокотниках трона, он безмолвно взирал на королевскую чету. Изображение Спасителя возносилось за его троном, словно охраняя басилевса. И два льва, точно подражая хозяину, так же безмолвно смотрели на подходивших гостей сверкающими сапфирами глазами. В эти мгновения королева Франции поняла, каким должен быть владыка мира и наместник Бога на земле: именно таким — мужественным красавцем в ослепительном золотом сиянии!

Но, когда они приблизились, Алиенора — трепеща, Людовик — став натянутой до предела струной, случилось то, чего совсем не ожидали король и королева франков. Император, сверкая всем своим великолепием, поднялся с трона, оказавшись исполином, и с улыбкой протянул гостям руки:

— Добро пожаловать в столицу мира Константинополь, благородные король и королева Франции, мои желанные гости и друзья!

Королевская чета вздохнула свободно и с благодарностью — Мануил Комнин сразил обоих воистину божественной простотой. Да, именно так и мог встретить их наместник Господа на земле!

…В этот самый час, когда император Византии простирал руки к своим гостям, войско Конрада Гогенштауфена оказалось похоже на ослепленного великана, у которого была гигантская сила, но не было зрения. Медленно и обреченно оно продвигалось вперед по горной дороге. До полудня Конрад и его бароны решали, как им поступить. Проводники удрали ночью, и догнать их не было никакой возможности.

— Они решили, что я прикончу их, если мы в указанное время на увидим Икония! — сжимая кулаки, хрипло — повторял Конрад, не находя себе места. — Но, клянусь Богом, я бы так и поступил!

— Никто не знал здешних мест. Армия не могла вернуться назад — провиант закончился, и еще двенадцать суток без еды вряд ли бы кто протянул. Оставаться на месте было просто бессмысленно. Пришлось идти вперед, надеясь на удачу. Наконец, они выловят здешних горцев и заставят их привести армию в Иконий.

— Император Священной Римской империи был похож на затравленного зверя. Никогда еще судьба не ставила его в такое глупое и опасное положение. Да что там — катастрофическое! Громада его войска, непобедимая на равнине, в этих ущельях, без провианта и воды, смотрелась жалко.

— Но насколько жалко, император пока еще не знал сам…

— Пронзительное улюлюканье громко и яростно взорвало тишину и эхом заносилось по скалам. А затем тысячи голосов слились в один воинственный вопль. Опешив, рыцари смотрели вверх, но видели только скалы и небо. В последующие минуты Конрад сразу не поверил в то, что произошло, а потом понял разом: перед ними разверзся ад. Армия остановилась, дрогнула и попятилась, но отступать было некуда. Они оказались в каменном мешке — открытые и беззащитные, как новорожденные дети, едва увидевшие свет. Освещенные солнцем скалы потемнели от подступающих со всех сторон турок. И тысячи стрел смертоносным дождем полетели вниз — они разили плечи воинов, головы, ступни ног. Нельзя было поднять вверх лицо, чтобы не получить в него стрелу. Все, что могли сделать германские воины, — это прятаться за своими длинными щитами и молиться или давиться проклятиями.

— Конрад, под которым бесился конь, что-то кричал воинам, призывал их подняться, но какой толк был в геройстве? Они не знали этих мест — их завели в ловушку. А хозяевам этой земли был ведом каждый уступ, каждая гористая и опасная тропинка. Сила рыцарского войска проявлялась на равнине, где можно было столкнуться с врагом лицом к лицу, но что мог сделать меч или копье против врага, который засел высоко над твоей головой и спокойно, вытягивая из колчана одну стрелу за другой, выбирает себе мишень? Арбалетчики еще пытались выбить отдельных турецких стрелков, но их скоро сразили мусульманские стрелы. «Вот оно — воронье! Вот оно! — стучало в голове германского императора, пока он носился по ущелью среди своих рыцарей и солдат. — Вот оно, его ночное проклятие!» А потом он задохнулся от боли — стрела пробила его кольчугу и вошла в плечо.

— Фридрих! Фридрих! — хрипло закричал он, оглядываясь по сторонам. — Выведи наших людей! Фридрих!..

Следующая турецкая стрела поразила грудь германского короля. Имя племянника оборвалось на выдохе. Двадцатидвухлетний Фридрих Швабский, исполинского роста, с огненно-рыжими волосами и бородой, метался тут же — среди погибающих соотечественников. Несмотря на шум, подобный разверзшемуся аду, он услышал своего дядю, одной рукой еще державшего уздечку, а другой вцепившегося в стрелу, торчавшую из его груди.

— Король ранен! — закричал Фридрих. — Король ранен!

А следом королевского скакуна, старого боевого товарища Конрада Гогенштауфена, ужалили сразу несколько стрел. Конь встал в последний раз на дыбы и замертво рухнул наземь, придавив истекающего кровью, потерявшего сознание седока.

Германской кровью в те часы обильно обагрились скалы, мертвые тела животных и людей все плотнее укрывали дно ущелья. И наконец, храбрые германцы дрогнули — не имея возможности отбиваться, получая стрелы в спину, они бросились кто куда по длинному, почти бесконечному ущелью в горах Дорилеи…

Пир закатили вскоре по прибытии гостей. Во главе стола восседал Мануил Комнин в пурпурном кафтане и его супруга Берта Зульцбах, грубоватая лицом немка, в золотом платье. Женившись на кузине императора Конрада Третьего Гогенштауфена, Мануил Комнин скрепил союз Германии и Византии. По одеждам хозяев и гостей было заметно, что консерваторы-греки, как и столетия назад, тяготели к золоту и пурпуру, тогда как европейцы предпочитали багрянец, лазурь и входящие в моду изумрудные тона. Но и те и другие обильно расшивали свои одежды драгоценными камнями и золотыми пряжками. Людовика и Алиенору посадили напротив друг друга: короля Франции — рядом с императрицей, королеву — рядом с императором. Стемнело по-осеннему рано, но тысячи масляных светильников превратили ночь во дворце в день. Пол гигантской трапезной залы, где собралось около двух сотен гостей, покрывали лепестки роз. За высокими расписными ширмами играли музыканты. Яства одно за другим прибывали на стол. Тут был не Париж и даже не Бордо, где все вкусности — сладкие, соленые и перченые — подавались одновременно. В Константинополе для каждого кушанья выделялось строго определенное время. Впервые французы отведали икры — черной и красной. Они даже не предполагали, что она может быть так вкусна! Что для «галлов», как их упрямо именовали греки, стало истинным открытием, — так это прибор, которого не существовало на пиршественных столах Парижа и Лиона, Пуатье и Бордо. За столом французы обходились ложкой и ножом. А это был удивительно удобный серебряный предмет, именуемый «вилкой» — два зубца так легко подхватывали любое кушанье, будь то артишок, паштет или кусочек жареного мяса. Руки гостей тотчас привыкли к византийским вилкам и уже не хотели с ними расставаться!

— Вы мне подарите пару таких приборов? — кокетливо спросила у императора Алиенора.

Ее широкие рукава открывали удивительно изящные запястья, стянутые тончайшим шелком. Это было весьма чувственное зрелище для мужских глаз! На пальцах королевы сверкали перстни, синие и алые ленты и широкие золотые нити переплетались с косами. Чувственная и яркая, она вся переливалась и сама походила на бриллиант.

— Я вам подарю все, что вы захотите, очаровательная королева, — не сводя с нее глаз, ответил Мануил.

О, она заметила, с каким восхищением он смотрел на нее! Император, как о нем упрямо говорила молва, умел ценить истинную женскую красоту! Людовик чувствовал себя скованно за императорским столом: ему все время казалось, что он сейчас сделает что-нибудь не так, и лукавые греки, щедро расточавшие улыбки и комплименты, втайне будут смеяться над ним и его товарищами. А еще ему не нравилось, какими взглядами одаривает его жену император, и тем паче, как смотрит Алиенора на красавца Мануила Комнина.

— А вот попробуйте это кушанье, — Мануил взглядом указал на одно из блюд, и тотчас на тарелке королевы оказались жареные ломтики мяса в белом соусе.

Алиенора даже закрыла глаза от удовольствия, так вкусно это было. Королева смаковала яство долго и с упоением.

— Тает во рту! Что же это, если не секрет? Позвольте, я угадаю. Это запеченные соловьи из ваших очаровательных садиков с фонтанами?

— Это лягушки из императорских прудов — нежнейшее мясо! — как ни в чем не бывало ответил Мануил, сам угощаясь тем же.

Алиенора сделала большие глаза, перестала жевать, но все же нашла в себе силы проглотить изысканное яство.

— Я обязательно привезу этот рецепт во Францию, ваше императорское величество, — не сразу проговорила она. — Все французы будут вспоминать вас добрым словом!

Ужин длился долго. И как приторно лилась льстивая речь греков — они то и дело высокопарно воспевали красоту французской королевы, что немало злило Людовика. Вся эта помпезность, насквозь пронизанная незнакомым ему этикетом, начинала действовать на нервы молодому королю франков. Особенно заливались толстопузые и луноликие вельможи с холодными глазами.

— Почему некоторые из ваших подданных так отличаются от других? — осторожно спросила королева у императора.

— Кто именно? — удивленно спросил Мануил Комнин.

— Вон те, пухлые…

— А, вот о чем вы! — улыбнулся владыка Византии. — Это мои несравненные евнухи. Да-да. Многие из них — мудрые политики и хорошие слуги. Взять хотя бы моего Нарцисса. А потом, их неопасно запускать на женскую половину! Ну, разве это не плюс? — рассмеялся император.

Алиенора даже покраснела. В Европе оскопленный мужчина спрятался бы за монастырскими стенами, а эти еще отвешивали ей комплименты! Нет, француженке непонятен был странный греческий уклад…

Но вот уже пир шел на убыль, быстро угасал. Лень и усталость одолевали гостей императора — особенно уставших с дороги франков. Но неспокойно было на душе у королевы. Одной мысли испугалась Алиенора за трапезным столом. Ее бросило в жар, и она долго сидела в оцепенении. Еще в разгар пира Алиенора неожиданно представила себя рядом с Мануилом Комниным. Она отдалась этому видению всем сердцем, и ей стало страшно. Королева Франции всегда ощущала, а в последние годы особенно, что ей тесновато рядом с Людовиком, что он слишком бесцветен для нее. Точь-в-точь как немка Берта Зульцбах для императора. А вот рядом с красавцем Мануилом она бы воистину смотрелась владычицей мира! И в объятиях друг друга они были бы тоже равны…

— Тебя что-то смущает? — спросил ее муж, когда они по примеру императора и его жены вставали из-за стола.

Краска густо залила лицо Алиеноры, но в полумраке позднего вечера, при свете масляных лампад, осталась незаметной. Тем более что греческое вино давно и обильно зажгло румянец на щеках всех многочисленных гостей императора.

Держа королеву за плечо, Людовик прижал жену к себе.

— Я люблю тебя.

Она улыбнулась ему и тут же опустила глаза:

— И я люблю тебя, милый.

В ближайшие дни королевская чета наслаждалась праздным времяпрепровождением. Но вначале они посетили Святую Софию — главный храм всего православного мира, истинный бриллиант Константинополя. Под куполом, откуда на чужеземцев взирал Творец всего сущего, под удивительные хоры Алиенора спросила у Мануила Комнина, чем отличаются их религии.

Император улыбнулся непосредственности королевы:

— Главное отличие в том, что ваш римский понтифик считает себя наместником Бога на земле, а православные — императора Византии: то есть меня.

Алиенора мечтательно вздохнула: этот великолепный красавец, надо сказать, давал серьезную фору старенькому папе, который то и дело скрывался по крепостям от своих римлян, не желающих мириться с претензиями церкви на светскую власть.

Для Алиеноры устраивались охоты — леса императора кишели дичью, специально разводимой для забав. Сидя в императорской ложе, Людовик и Алиенора смотрели на колесницы, обгоняющие друг друга на ипподроме. Мануил Комнин даже устроил рыцарский турнир, на котором с переменным успехом бились франки и греки.

А Людовик все мрачнел: пока блистательная светская жизнь константинопольского двора увлекала жадных до развлечений француженок в свой водоворот, великая армия объедала окрестности и конфликтовала с греческим населением по поводу непомерно вздутых цен. Назревал конфликт. Уже говорили о стычках между крестоносцами и жителями империи. Но три события неожиданно положили конец затянувшемуся празднику.

Во-первых, один из кузенов Мануила стал слишком напористо добиваться расположения одной из фрейлин Алиеноры. За девушку заступился брат короля Роберт, граф Першский, — вышла неприятная история. Во-вторых, на улице Меса, в ювелирных лавках, фламандский солдат спятил от вида обилия драгоценного металла и с криком: «Золото! Золото!» — бросился сгребать побрякушки и едва не прирезал мастера со всеми его подмастерьями. Людовик приказал повесить фламандца, но крестоносцы всем сердцем сочувствовали товарищу. Жадные греки, взвинтив цены на самое необходимое, давно опорожнили их кошельки. А в-третьих, королю Франции донесли, что есть все основания считать, будто императора Византии посещают эмиссары турков. Но только вот зачем, оставалось гадать. Спросить об этом Мануила Комнина в открытую Людовик, понятно, не мог. Но тем меньше ему хотелось пользоваться гостеприимством лукавого византийца.

На следующий день Людовик дал приказ по армии готовиться к переправе через Босфор. Алиеноре пришлось смириться. Когда большая часть войска и паломников была доставлена на другой берег и сам король Франции уже готов был взойти на корабль, к Мануилу Комнину, провожавшему гостей, подошел евнух Нарцисс. Царедворец что-то быстро зашептал на ухо императору, и тот просиял.

— Ваше величество, — сказал он Людовику, — у нас радостные вести для вас и всего христианского мира. Как мне донесли, император Конрад одержал в Анатолии блестящую победу над турками. Враг потерял более двадцати тысяч только убитыми.

— Воистину — великая победа, — искренне обрадовался Людовик.

Он входил на корабль в добром расположении духа. Попутный ветер дул из Европы в Азию, ободряя французских крестоносцев. Что до новостей от германского императора, то они вселяли надежду в счастливое «путешествие».

Поход обещал быть славным. Главное, не отстать от германцев! А то перебьют они всех турков, что тогда останется французам?

«Может быть, я многое напридумал себе? — размышлял король Франции, когда, обнимая за талию грустную Алиенору, так не желавшую расставаться с восточной сказкой, с отплывающего корабля махал рукой императору Византии. Тот стоял в окружении свиты, большую часть которой составляли вислопузые евнухи с холодными глазами, и улыбался «королю галлов». — И на самом деле все расцвечено куда более ясными красками?»