Руслав и Извой, вернувшись в Киев и войдя в помещение, занимаемое княжескими отроками и гриднями, увидели Веремида, с нетерпением ожидавшего их возвращения.

— Наконец-то вы явились… — сказал он. — Видно, любо вам очень с вашими красавицами, а тут вот дела такие затеваются, что и не приведи вас боги дождаться их.

— Какие такие дела? — спросили оба витязя.

— Во-первых, вы знаете, что завтра Купала, в честь которого готовится жертвоприношение и жертвой будет человек — девушка.

Витязи побледнели.

— Какая? — спросили они.

— Не знаю, на какую падет жребий, но ведаю лишь то, что вчера по вечеру, когда я стоял на страже у княжеской опочивальни, к князю явился Божерок и требовал впустить его… но я, зная, что князь не любит, чтобы кто-то входил в его опочивальню, не впускал его. Он начал сердиться и кричать, и этим криком вызвал князя… Он был гневен, но все-таки велел впустить его… Долго они спорили там, да видно Божерок сильнее князя: он вышел от него торжествующим, и когда он ушел, князь отдал приказ быть всем отрокам, дружинникам, боярам и гридням на торжестве принесения жертвы Перуну и Купале… Князь спрашивал тебя, Извой, и тебя, Руслав, да я сказал, что только завтра ваша очередь стать на стражу и что вы уехали на охоту.

Молодые витязи переглянулись, Извой спросил:

— Ну, а еще что?..

— То, что я хочу еще сказать, касается только Руслава, — сказал Веремид.

— Говори, — разрешил Руслав. — С сегодняшнего дня мы братья и между нами нет тайн.

Веремид посмотрел на них, поняв, в чем заключалось это братство.

— Ох, смотрите, — молвил он, — чтобы князь не проведал о ваших проказах, в особенности ты, Извой, должен опасаться гнева княжеского: ты смущаешь отроков княжеских и совращаешь их с пути… Смотри, не накликал бы этим на себя беды…

— Нет, Веремидушка, нет, ты ошибаешься: князь не таков, чтоб казнить за хорошие дела… Но что ты хотел сказать?

— Ну, об этом нам не место здесь говорить; выйдем на лужок…

Они вышли и сели близ сторожевой избы.

— Узнал ли ты наконец, — спросил Веремид Руслава, — кто был твой отец и почему тебя величают боярином?

Руслав покраснел и вздохнул, вспомнив свой разговор со стариком.

— У знать-то узнал, да лучше бы не узнавал… Что пользы в том… А ты знаешь тоже?

— Я знал и раньше, да не смел говорить.

— Ну, а теперь? — спросил Извой.

— Теперь могу, потому что мне разрешено…

— Разве ты видел его?

— Кого?

— О ком ты говоришь, того седого старика, которого мы встретили по дороге близ Почайны.

— А вы разве видели его?

— Мы видели какого-то Олафа.

— Ну, вот, он и есть… Значит, вам все известно?

— Кое-что знаем… Он намеревается посадить Руслава князем на киевский стол и собирает рать.

— Это бы ништо, а вот то скверно, что он шушукается с Вышатой и княжескими дружинниками. Он говорил мне о том, что замышляет. Ведь он думает, что я по-прежнему стою за него.

— Да разве ты когда-нибудь стоял за этого разбойника? — удивился Руслав.

— Да, я был, как и Якун, одним из его дружинников, но оставил его и поступил на княжескую службу.

— Что ты намерен делать? — спросил Извой.

— Пока ничего… А вы?

— Предупредить бы князя.

— Уж знает и вчера повечеру отдал приказ, чтоб изловить его… за это он жалует сто гривен.

— Ты молвишь — знает?.. Значит, знает и о том, что Руслав княжич!..

— Кажись, что узнал. Да почитай все люди киевские знают о том.

— Плохо дело, Руслав. Как быть?..

— Я сам пойду к нашему милостивцу и скажу ему, что это все поклеп; одна ложь… Я знать не хочу, кто я… Да будут прокляты все те, которые называли меня боярином…

— Тише, тише, — перебил его Веремид. — Не бойся: мы все за тебя… Лучше поговорим о том, как изловить Олафа.

— Я не стану набрасывать петлю на отца, — возразил Извой.

— Разве он сказал тебе, что он твой отец?

— Не он сказал: он молвил об Олафе, да мы-то узнали от другого, что это он сам Олаф, а Олаф, по его словам, мой отец.

— Да, он твой отец, это я знал… ну, а ты, Руслав, как думаешь?

— Коли он правду молвил, что Олаф мой дедушка, я тоже не подниму на него руку.

— Ну, а я хоть и не за него, но и против него не пойду… Якуна бы поспрошать… Он хоша и стар, да в нем ума еще много.

Все задумались. Вдруг, легок на помине, появился Якун с обмотанной головой.

— А, дедушка Якун! — весело воскликнул Веремид, — какой нечистый так отделал тебя?.. Аль со старой колдуньей лобызался, и она оцарапала тебя?..

Якун мрачно посмотрел на витязей и что-то проворчал про себя.

— Знать, у дедушки Омута был в гостях, — пошутил Веремид, обращаясь к Извою, — боится обмолвиться.

— У дедушки не у дедушки, да уж дедушка угостил на старости лет, и я пришел поведать тебя, Веремид, чтоб ослобониться от него… Не те времена настали — изменой жить…

— Ну, какая еще беда стряслась? — спросил Веремид.

— Чай, все та же, что и прежде; молвит: быть ему князем, да и только… В Чертовом бережище в овраге собралось много воинов доспешных и не добро задумали они…

Все переглянулись.

— Поведать бы милостивому князю-солнышку…

— Это ты про Олафа, дедушка Якун? — спросил Руслав.

— Уж коли молвлю, то про него. Не в эти годы мне побои отведывать… А все из-за тебя, Руславушка, — прибавил он, с любовью посмотрев одним глазом на витязя. — Вишь, якшаться ты начал с христианами…

— Да как мне не якшаться с ними, коль я теперь и сам христианин, — сказал Руслав.

— Ты христианин! — воскликнули Якун и Веремид. — Ты, отрок княжеский, христианин! Что ж это, все отроки христиане… Молвят, Всеслав тоже христианин.

Извой улыбнулся.

— Что ж, чем больше христиан подле князя, тем он в большей безопасности, потому христиане не выдадут его и защитят князя. Мы сейчас пойдем к князю и скажем, что жизнь наша в его руках.

— Это сделал бы и я, — сказал Якун, — да меня не допустят к его светлому обличью… Ты, Руслав, берегись… Велика сила Олафа, и горе ждет тебя, коль ты оплошаешь… Я воспитал тебя и теперь не уйду отсюда, пока ты в опасности.

— Успокойся, Якун, — сказал Извой, — и хоть князь погневается на нас, но он справедлив и добр и зря не предаст смерти преданных ему людей. А что касается Олафа, то пусть князь повелит, что сделать с ним, и его дружина постоит за него.

— Так-то оно так, да, видишь, замысел здесь коварный… Войной не пойти ему, хоть у него тьма доспешников, а изменой да кознями он возьмет, и коль тогда Руслав не покорится его воле, он силою заставит, лишит жизни и сам пойдет на стол киевский, коль другого не будет…

— Никогда сего не будет, — сказал Веремид. — Коли Извой да Руслав христиане и коли их боги повелевают стоять за правду, то и Веремид, хоть и язычник, грудью будет стоять за князя… Пусть Олаф поборется с нами… А ты, Якун, что молвишь на это?

— Я более не слуга Олафа и да будет, что повелевает моя душа… Хоть я хворый, — прибавил он, поправляя повязку, — и стар, да пригожусь еще на что-нибудь. Пустите в светлицу промочить болячку.

Его ввели в сторожевой дом, перевязали рану и поднесли ковш хмельного меду, который Якун осушил залпом до дна, и вскоре почувствовал себя совсем бодрым.

Уже было за полдень, когда Извою и Руславу настала очередь стать на стражу; первому у княжеского терема, а второму у опочивальни.

В Киеве стал известным замысел Олафа, и между киевлянами нашлось много сочувствующих ему. Все говорили между собой об этом и ждали с трепетом перемен.

Владимир совещался с воеводами по поводу предложения пойти на ляхов, ятвягов и радимичей.

— По вашему разумению, — говорил князь, — надо погодить, а по моему — лучше теперь, чем после; пока у нас есть много наемников, легче победить… К тому же, — прибавил он, — чай, слышали, что Олаф хочет посадить на стол княжий этого щенка, Руслава.

— Смерть ему! — воскликнул один из воевод.

— Нет, пошто смерть… Надо поспрошать и по справедливости решить дело… Коль я неправильно завладел столом киевским, пусть оправдается… Я тоже не прямой сын Святослава, а если он сын, нам следует поровну княжить.

— Правильно аль нет, про то знаем мы, и сами призвали тебя княжить… Но то была наша добрая воля, а не разбойника Олафа-Блуда, — сказал один старейшина.

— Нужно позвать Руслава ко мне… спросить, какого он роду-племени… Пусть молвит пред вами, воеводами и старейшинами, кто он, и хоть жаль юного отрока, а коль он сам стремится к княжению и потребует ласкою и честью своей части, то тому быть надо.

— Воля твоя, государь, — отвечали старейшины. — Мало ль приищется безродных, и все они захотят княжить нами, да толку в том мало… Поспрошай и положи на него свою волю.

Молчавший до этого Вышата вдруг поднялся со своего места.

— Дозволь и мне, государь, слово молвить.

— Молви, молви, коль оно хорошее, — отвечал князь.

— Хорошее али дурное — судить не мне, а то, что Руслав — княжич и замышляет против тебя недоброе, об этом я доподлинно знаю… Иначе он не стал бы ходить к нечестивым христианам и дружбу с ними водить… Ты, государь, прости на слове, негоже делаешь, окружая себя этими скаредниками… Скоро все твои отроки станут христианами и тогда не быть добру… Они давно затевают недоброе против князей, а как явился к тебе на службу этот безродный сын, Извой, то еще хуже мнят о тебе… Ложь написана на их обличьях… А у Извоя да Руслава и того более. Они совращают с пути народ, делают смуту и посевают раздор…

— Всю ты сказал правду? Всю ты излил свою злобу на них? — сказал Владимир и стукнул кулаком по столу. — Клеветник!.. Я знаю, кто больше предан мне: христиане или язычники… Всеслав!.. позвать сюда Руслава и Извоя… Ты клал поклеп на них за глаза, скажи им то же пред всеми.

— По моему разумению, коль христиане преданы своему государю и исполняют его наказы, они все едино люди… — сказал воевода Доман. — У нас много есть наемных и варягов, и печенегов, и косогов, и ятвягов, и кривичей; все они веруют в своих богов, и все служат верой и правдой, так пошто не быть и христианам добрыми слугами?

— Правду молвишь, воевода, — сказал Владимир.

Спустя несколько минут вошел Всеслав, а за ним Руслав и Извой. Они низко поклонились князю, воеводам и старейшинам и ожидали приказа.

— Добро пожаловать, Извоюшка, побратим дорогой, — сказал с просветлевшим лицом Владимир. — Садись и поведай, много ль добыл зайцев да лисиц на охоте… Ну, а ты, любезный отрок Руслав, молви нам, кто был твой отец?..

Извой, выходя вперед Руслава, сказал:

— Дозволь, государь, мне, безродному, слово вымолвить за него.

— Чай, у него есть свой язык, — влез Вышата, бросив злобный взгляд на Извоя.

— Не на распрю я пришел сюда и знаю, зачем князь спрашивает его о том, что знают уже киевские люди, — сказал Извой, — и коль прошу дозволить молвить слово, то лишь потому, что государь, наш милостивец, справедлив и не послушает ничьих наветов, хоть бы они были Вышатовы.

— Правду молвил, молодец, — отозвался князь. — Говори, Извоюшка.

— Государь, — начал Извой, — мы сами шли к тебе сказать, что слыхали от людей да и от самого Олафа, да не смели войти…

— С вами говорил Олаф! — воскликнул князь.

— Да, государь; мы не знали, что это Олаф, и лишь благодаря старцу Феодору узнали не только о нем, да и то, что нам не следовало.

— Молви нам, что вы узнали, — сказал князь.

Извой рассказал все, что он узнал от Олафа, Якуна, Веремида и других.

— Итак, государь, — продолжал он после некоторого молчания, — повели чинить суд и расправу с этим человеком, а мы хоть и не поднимем на него наших мечей, но защитим тебя от всех его козней и наветов.

— Слышал, Вышата?.. — спросил Владимир.

Руслав подошел к князю, встал перед ним на колени и, вынув свой меч, положил у его ног.

— Этим мечом, — сказал он, — прикажи отрубить мою голову на площади за один мой помысел изменить тебе… Но только не требуй от меня обагрить этот меч в крови родной… Рука моя не подымется на него, а если замысел его осуществится, то да будет надо мной его проклятие, а я не отступлю от тебя ни на один шаг.

— Молодец, Руславушка, — сказал Владимир. — Любы мне твои речи и если ты действительно братец мне, то и будь им, а я тебе жалую за это мою любовь и дружбу… А тебе, мой любезный и названый брат, не знаю, чем и дарить… Но коли не побрезгуешь, возьми село Перевесище и владей им на пользу свою да будь мне братом желанным и служи верою и правдой.

— Поверь, государь, — отвечал Извой, — вернее раба не найдешь в своей дружине, и, коль надо, испытай меня на деле.

— Довольно, ты уж доказал мне свою преданность, да я позабыл тебя наградить… Ну, а теперь, други любезные, довольно дела… учиним мированьице, — сказал Владимир и велел принести вина.

— Ослобони нас, государь, — проговорил Руслав, — мы стоим на страже и нам недосуг быть на пиру княжеском.

— Всеслав, поди в сторожевую и скажи Фрелафу, чтоб поставил стражу к опочивальне и в терему вместо Извоя и Руслава… Скажи, чтоб отныне больше не ставить их на стражу, — распорядился князь, — они теперь мои дружинники.

Всеслав поклонился и вышел, а Извой и Руслав сели за стол.

Вскоре появились вино, мед и яства и началось застольное пированье: Владимир пировал после каждого дела, которое он считал навсегда поконченным.