— Golovkine le philosophe! — задумчиво сказал Строганов. — Когда я звал его в Россию, представляя цветущую в стране безопасность под златым скипетром премудрой Астреи, он всегда говорил, что тогда вернется, когда отменены будут на святой Руси поговорки «без вины виноваты», «все Божие и государево», «бит, да доволен». Он переводил эти поговорки по-французски: je suis coupable, sans avoir pèchè; tout est à Dieu et au souverain; ètre battu et content…

— Но что сказал бы он, — возразил Шуазель, — что бы он сказал; если бы дожил до кровавых дней изрыгнутых адом на Францию чудовищ Конвента!

— На ком был женат граф Александр? — спросил Литта.

— На дочери профессора Иоанна Лоренца фон Мосхейм, dont l'erudition profonde, l'èloquence èlègante et la fèconditè littèraire avaient illustrè pendant de longues annèes les chaires de theologie de Soettingue (глубокая начитанность, блестящее красноречие и литературная производительность в течение долгих лет украшали кафедры богословия Геттингена).

— Sa veuve comtesse Golovkine, nèe von Mosheim, — воскликнул Шуазель. — Трагическая судьба изгнанников королевской Франции так глубоко тронула чувствительное сердце этой прекрасной и просвещенной женщины, что она стала ангелом-хранителем славнейшего и несчастнейшего из них! Это Жан-Поль-Франсуа, герцог де Ноайль, мать, жена и дочь которого погибли в один день 4 термидора II года эры дьяволов, спущенных с адских цепей из тартара, чтобы истребить все прекрасное Франции! Погибли под ножом гильотины!.. Герцог де Нодиль уже второй год как женат на вдове Головкина и укрылся с нею в скромное поместье, предаваясь наукам и искусствам.

Строганов отдался воспоминаниям о покойном графе Александре Александровиче.

Окончив курс наук в Голландии, он с ужасом вдруг увидел, что ничего не знает, хотя оказывал довольные успехи. «Время моего обучения прошло, — сказал себе Головкин, — а я ничего не знаю! Вина ли это моих наставников? Нет. Эти почтенные люди проявили столько же усердий, сколько и познаний. Виной ли в этом книги, которые я изучил? Неужели вся Европа в течение веков ошибалась в их выборе? Можно ли придти к единодушному убеждению, что до сих пор вручали юности книги, которые ничему ее не научили? Это немыслимо. Если же я ничего не знаю, то это единственно моя собственная вина. В таком случае начнем что-либо лучшее!» И вот, без всякой чужой помощи, один, запершись в своей келье долгие часы ежедневно, Головкин стал вновь изучать уже пройденные книги, предаваясь глубоким размышлениям. «Если я что-нибудь знаю, — говорил потом граф Александр, — то обязан только этому второму курсу, который меня убедил в том, что мы знаем лишь только то, что сами изучили, без всякой сторонней помощи» Большую часть года философ проводил в поместье около Лозанны. Сельский домик, окруженный старыми кедрами, некогда был обитанием Вольтера, потом принца Людвига Вюртембергского и, наконец, друга принца, графа Головкина.

Окрестности Лозанны живописны. Пленительные места, где озеро радостно сияет дивной лазурью, деревни рассыпаны в тени столетних орехов, древние монастыри!.. Это были прекраснейшие дни Лозанны. Столица земледельческой страны привлекала сельскую аристократию. Звучные имена сеньоров напоминали героические времена отдаленной эпохи, но их возделанный ум, возвышенные чувствования, утонченное в полной простоте обхождение принадлежали лучшему веку Людовика, Фридриха, Екатерины. Прелесть общества, очаровательность женщин соперничали с красотами волшебной природы. В раме зеленых виноградников la pittoresque silhouette du vieux Lausanne вызывал удивление плененного путешественника, равно как грандиозные вершины Савойских гор и поросшие соснами берега Лемана. Все эти преимущества производили магическое влияние на развитых иностранцев. Они прибывали со всех сторон и останавливались в Лозанне Так перебывали здесь Гиббон, Вольтер, маркиз де Лангарьери, Разумовский, принц Людвиг Вюртембергский, брат императрицы Марии Федоровны, и множество других, между которыми философ Головкин занимал место, достойное его происхождения и блестящих познаний. Все там свободно отдавались осмысленному покою, забавам, занятиям по склонностям. Гиббон писал историю Византии, Вольтер — трагедии, Разумовский изучал натуральную историю — Юры, а принц Вюртембергский основал «Нравственное общество Лозанны», издававшее свой журнал «Аристид или Гражданин» (Aristide ou le Citoyen)…

— Но ведь Головкин потом был вызван в Берлин? — спросил граф Литта.

— Да, — отвечал Строганов, — место «директора спектаклей» стало вакантным, и Фридрих Великий предложил его нашему философу.

— Должно помнить, — сказал граф Федор Головкин, — что у графа Александра было две сестры, вышедших замуж за прусских аристократов. Одна из них, тетушка графини Камек, пользовалась особым уважением великого короля.

— Во всяком случае, положение было не из легких, — сказал Строганов, — и он занимал его всего два года. «Директор спектаклей» ежедневно должен был иметь доклад у монарха, стремление которого беречь государственную казну, развившееся со времени Семилетней войны, достигло, наконец, степени скупости. А вы знаете расходы театра!

— Фридрих Великий страстно любил музыку, — возразил Нарышкин, — первым делом его царствования было возведение величественного здания оперы, которое и ныне украшает бульвар «Unter den Linden» в Берлине. Когда этот храм муз был окончен, король поручил их: культ достаточному числу актеров и актрис. Танцы тоже имели своих жриц. Берлин мог гордиться знаменитой Барбариной.

— Ах, Барбарина! — воскликнул граф Шуазель. — Вы знаете, что ее ангажемент послужил тогда к дипломатическим переговорам между Пруссией и Венецианской республикой! Уже подписав контракт с администрацией берлинской оперы, прекрасная танцовщица увлеклась юным лордом Макензи Стюартом и объявила, что не желает ехать в Берлин! Ее принудили к тому силой, разлучив с любовником!

— Именно во время директорства моего отца в Берлине, — рассказывал граф Федор Головкин, — царствующий государь, тогда великий князь, Павел Петрович совершал свое путешествие в Берлин.

— Это был триумф, — сказал Нарышкин, — король употребил все старания, чтобы пленить и привлечь наследника российского престола. При свидании с Фридрихом Павел Петрович выразил восхищение, что ему довелось видеть величайшего героя, удивление нашего века и удивление потомства! Король на это пригорюнился и сказал: «Я только бедный, хворый, седовласый старец, обрадованный приездом сына лучшего своего друга, великой Екатерины!» В свите великого князя тогда были, — со светлой улыбкой вспоминал Нарышкин, — фельдмаршал граф Румянцов-Задунайский, граф Николай Иванович Салтыков, князь Александр Борисович Куракин, барон Николаи, доктор Бек и я. Поэты и музыканты Берлина соединились тогда, чтобы сочинить достойный случая пролог. В конце пролога гении России и Пруссии бросаются в объятия друг друга, соединяя голоса в дуэт. Mais le hasard voulut que le génie de la Russie fût chatif, tandis que celui de la Prusse était répresenté par un acteur de formes puissantes! (Но по случаю гений России был тощий, тогда как гения Пруссии изображал актер с мощными формами). Великий князь это заметил и был недоволен.