Княжна Анна сидела на постели, обняв бледными ручками колени. Черные волосы ее рассыпались и покрыли хрупкое, нежное тело девушки, как плащ. В окна спальни тускло глядело больное, мглистое осеннее утро. Пора давно было вставать, и камер-юнгферы княжны несколько раз уже входили с предложением услуг, но фаворитка гнала их от себя.

На столике перед ней лежала толстая книга в коже, с закладками, благоухавшая кипарисовым маслом, ветхая, с потемневшими краями страниц — печорского издания XVII века собрание молитв и акафистов, — по которой молилась еще бабка ее. Книга была раскрыта на акафисте великомученице Варваре, на стихах:

«Странное и страшное святые Варвары страдание видящи, благоверная в женах Иулиания удивися зело: како млада отроковица в юности ем телеси таковыя мужественно за Христа терпит муки; та же слезного исполнившися умиления, благодарственно и та возопи Христу Богу: Аллилуйа».

На миниатюре заставки изображена была Иулиания, стоящая под окном темницы, за решеткой которой, окруженный сиянием, таинственно являлся вдохновенный образ великомученицы. Кругом холмы, леса, здания в ночной тени и лунном сиянии искусно изобразил старинный гравер.

«Како млада отроковица, — шептали губы княжны, — таковыя мужественно за Христа терпит муки!..»

И княжна шептала давно наизусть известные слова следующего икоса:

«Весь сладчайший Иисус сладость, весь желания тебе бысть, святая Варваро: сладце бо его ради горькия терпела еси муки, глаголющи: чашу страданий, юже даде ми возлюбленный мой жених, не имам ли пити?.. Тем же и сама показалася еси чаша, сладость чудесных исцелений изливающая». Сердце княжны трепетало сладкой мукой и жаждало молитвы, уединения, подвига… Ах, уйти бы от суеты мирской, из этого дома, от двора, от почестей и лести! Уйти далеко, к святым угодникам и там, у гробов их впивать вдохновенную силу примера их чрезъестественной равноангельской жизни! Служить единому Христу! Покорить себя легкому игу благих Его заповедей, весь мир любить, всем благотворить… И пострадать за него, как Варвара!.

Мечтания княжны прервал шум резко распахнувшейся двери.

В спальню поспешно вошли мачеха княгиня Екатерина Николаевна и dame de compagnie княжны, госпожа Жербер, особа довольно еще молодая и привлекательная. Обе были парадно одеты и, войдя, всплеснули руками:

— Mademoiselle еще в постели! Не причесана! Не одета! Боже мой! Его величество пожалует через три четверти часа! — вскричала госпожа Жербер.

— Она в постели! Девки! Палашка! Сонька! Катька! — пронзительно закричала княгиня, хлопая в ладони.

Из трех дверей огромного покоя ринулись в спальню камер-юнгферы.

— Где вы были, подлянки? Что вы до сих пор делали? Почему не одета княжна?

Отвратительный хряск пощечины раздался в сумрачной комнате.

— Виноваты, государыня, виноваты! — падая к ногам княгини, завопили горничные. — Их сиятельство не изволила вставать! Их сиятельство изволили нас прогнать! Виноваты без вины, матушка-государыня! Без вины виноваты!

— Виноваты, подлые! — кричала Екатерина Николаевна. — В рогатку захотели, негодницы! С лакеями таскаться по чуланам мастерицы, гнусные! Всех сошлю в деревню свиньям месить, гусей пасти, лучину тупым колуном щипать! — И госпожа изо всех сил щипала обнимавших ее ноги девушек.

— Maman, не браните их, не бейте, — вступилась княжна, — они не виноваты. Я сама не вставала.

— Не смей заступаться за тварей, сударыня! Они тем виноваты, что я на них зла, закричала мачеха. — Сейчас не виноваты, завтра проштрафятся Или я не хозяйка в доме и взыскать с людишек не могу? Что ты меня учишь! Я знаю, кто виноват, кто нет! Что ты против меня подданных моих поднимаешь? Я государю жаловаться буду!.. Ну, что стоите, дылды? Одевать княжну! Обувать княжну! Умывать княжну! Чесать княжну! Живо! Живо! Живо!

Камер-юнгферы бросились исполнять приказание и окружили княжну, спустившую ножки с постели.

— Ха! ха! ха! — переменяя тон, со смехом обратилась княгиня к госпоже Жербер, — если их не шпынять, в доме содом будет!

— Простите, девушки, что из-за меня страдаете! — прошептала юнгферам княжна. Слезы канули из ее очей. Те незаметно целовали ей ручки и ножки, на которые натягивали чулки. Княжна защищала и спасала от наказаний всех, кого могла, не только из дворни и крепостных отца, но и чужих, часто прося за несчастных государя. Поэтому люди обожали ее и шли к ней со всеми своими бедами и горестями.

— Ваше сиятельство должны помнить верноподданнический долг свой и что, если его величеству благоугодно видеть вас и осчастливить высокомонаршим посещением дом ваших родителей, то в назначенное время обязаны вы изготовиться, — наставительно говорила госпожа Жербер, между тем как княжну спешно одевали, мыли и причесывали. Что будет, если его величество пожалует, а вы не готовы? Вы навлечете гнев монарший и на себя, и на родителей.

— Ах, у меня подколенки трясутся и пот прошибает от страха! — вскричала мачеха.

Княжна, однако, была готова, когда еще до приезда государя оставалось минут двадцать, и в сопровождении мачехи и г-жи Жербер вышла в парадные покои. Ей навстречу поспешно появился князь-отец и, подставив ей щеку и руку для поцелуя, приложил сжатые губы ко лбу дочери.

— Готова, наконец! — оглядывая ее туалет проницательным взглядом, сказал он. — Какая беспечность! Трепещу при одной мысли, если бы к прибытию императора ты оказалась неготовой! А все чтение романов! Ночь читаешь, утром просыпаешь. Я часто сам за чтением ночи не замечаю. Но это не мешает моей исправности. Nous autres savants.

Князь, действительно, по каталогу приказывал каждый вечер приносить ему книгу и класть раскрытой на изголовье. Но еще не бывало случая, чтобы он, начав чтение первой страницы, ее перевернул. Густой храп прерывал чтение. А особый человек к тому был приставлен, чтобы смотреть, дабы князь не спалил книгу на свечке и не наделал пожара. Книжка каждый вечер клалась новая.

Князь удалился в особый кабинет на парадной лестнице, чтобы по докладу стоявших через каждые пять ступеней и по улице до ближайшего угла лакеев спешить навстречу государю.

Княжна села за пяльцы, в которых вышивала Страсти Христовы для перевязи императора. Госпожа Жербер и мачеха встали по сторонам двери, в которую должен был войти государь. Волнение княгини дошло до высшего напряжения. Щеки ее пылали, дебелая грудь вздымалась, и она усиленно обмахивалась веером.

— Какое бесчувствие! Какая неблагодарность! В лучшем случае непозволительная беспечность! — говорила она. — Милостями осыпана. Имеешь шифр фрейлины, обещано кокарду статс-дамы. Немного повременить и будет. Кроме того, большой крест св. Екатерины имеешь, а знак мальтийского ордена обещан! Тебе да графине Литте! Сам государь сказал Кутайсову это. Лишь две дамы представлены будут к ордену св. Иоанна Иерусалимского! Верите ли, госпожа Жербер, как Аннушка в первый раз ужинала в Зимнем на бале, государь и за стол не садился, а изволил проводить время обозрением заседающих при столе персон. Какая доброта ангельская! И чудное дело, когда Аннушка еще ребенком была, ей цыганка предсказала, что она сделается знатною дамою и будет иметь четыре ордена. Четыре ордена для женщины! Мыслимое ли дело! И все сбывается! И что же? Где чувствительность? О смердах, пощады не достойных, поминутно государя беспокоит, а родителям исхлопотать ничего не желает! А кабы не я, не мой ум и сноровка, никакая цыганка не наворожила бы! Мной все в действие приведено! Все мной! Я тебе, Аннушка, говорю еще раз, попомни просьбицу мою, — обратилась она к княжне! — выпроси ты Феденьке аннинскую ленту. Ну, что стоит государю! А я и сплю, и вижу Феденьку в ленте! Слышишь? Выпросишь, что ли?

Она говорила о своем любовнике Уварове.

— Маменька, — дрожащим голосом отвечала падчерица, — пусть мне цыганка наворожила, да сама-то я не цыганка и выпрашивать не умею! Пощадите меня!

— Не умеешь, потому что для меня! — злобно прошипела мачеха. — Ну, я тебе этого, голубка, не забуду! Я тебе это припомню, душенька!

Она задыхалась от злобы.

— Государь! — вдруг раздался отдаленный крик в конце анфилады зал и гостиных.

— Государь! Государь! Государь! — один за другим повторяли скороходы, поставленные в каждых дверях.

— Ахти, государь! — всколыхнулась княгиня. Смертный холод мгновенно сковал руки и ноги княжны Анны. Сердце мучительно забилось и упало. Игла замерла в трепещущих пальцах. Она ничего не видела, ничего не сознавала, кроме того, что вот сейчас войдет невысокий человек, в руках которого ее судьба, честь и сама жизнь.

Княгиня Лопухина и госпожа Жербер, тоже побледневшие под румянами, заранее склонились в низком реверансе.