Глава шестая
«Августа 18 дня князь великий Дмитрей Иванович, послав, сложи целование крестное по князю Михаилу Александровичу Тверскому. И тое нощи удари гром страшен, яко и земле всей потрестися. А князь Михайло Александрович Тверской, убоявся того размирия, поиде в Литву».
1
Игнат Огородник глубоко пустил корни и крепко вцепился в московскую землю. За Андреем, княжеским крестником, Матрена принесла ему еще одного сына, окрестили его Дмитрием, в честь крестного. Старшего сына Петра забрали в княжескую дружину, жил в Переяславле, готовили из него ратника. Тосковал по Петру. Ох, как нужны были еще две руки в хозяйстве! На Рязанщине не было труда найти работника, и в холопы всегда находились разоренные. В Москве каждая пара рук на счету. Чего бы человеку холопиться, накладывать на себя кабалу, когда княжьи гонцы кличут в дружину и бездомных, и обездоленных, держали бы руки копье.
Рязанский князь скликал в дружину отборных удальцов, тех, кто сызмальства привык в руках держать меч, людей смелых и отчаянных, кому догулять бы всласть, политься хмельного меду. Московский князь брал в дружину каждого, кто желал, таких брал, что и на вид хилы, и смирны духом.
Бог с ним, с князем, не Игнату его кормить. От всякой тягости освободил, от торговой тамги на десять лет свобода, всего-то и отплаты — возить камень на стены града. Спешил Игнат, спешил целиком исчерпать льготные годы. Эх, раскинул бы огороды, земля даровая, бронницкий наместник так и сказал: сколько одолеешь, столь и бери. А тут весна щедрая, водолюбивая. Москва-река выхлестнула из берегов, лед с грохотом сломался. Одной ночью пришла весна. Вчера, на полдень, гремели воды и не слыхать было птичьего голоса. К обеду над рекой потянулись лебединые стаи. Разнесся высоко в небе и пал на землю трубный крик: «Клинг-кланг-клинг-кланг». Лебедей настигала суетливая козара. Лебедь — птица княжеская, сбил лебедя стрелой над княжьим ловом, отдай князю. Так кому ж охота стрелу пускать попусту.
Игнат пустил стрелу — сделать князю подарок. Ну а козары можно настрелять и для дома, на торг вывезти, хотя какая ей, козаре, нынче цена? Всякий, кто у реки, набьет ее мешками. Да и недолго тешиться, зовет земля, готовить семена надо, прорастить рассаду. Вода лишь схлынет с поймы — на огород! Спешили. Весна плодовита. Все выскочило на свет израни!
Игнат давно заприметил, где гнездуются лесные пчелы, испятнал лес отметинами, чтобы не потерять дупла. На торгу хорошую деньгу дадут. Князь собирает дружину со всей земли, а при всякой дружине мед — первая потребность.
Май не разгибали спины на огородах, в июне собрался бортничать в лес, качать дикий мед по дуплам. Иное дупло и не вычерпать. Бочки заранее отвез в лесную избу. Избу поставил у Оки. Далеко забрался. На Оке обширны луга, а с луга мед самый духмяный. К избе ни одной тропки, вырыта в земле. Такую избу можно увидеть в упор, издали закрыта листвой и хвоей.
Любил лес Игнат и не боялся леса. Ведал, что ни одна лесная тварь не нападет на человека, даже рысь и та пропустит: не тронь, и тебя здесь не тронут, не то что в людстве. В людстве слабого задавят, сильному позавидуют и накличут беду, обманут, украдут, убьют без нужды. Зверь лютый и тот не лютее человека. Волк зарежет косулю, напьется крови, нажрется мяса, вторую косулю не тронет, нет нужды, сыт. И пройдет косуля мимо его сонного сытого глаза. А человек не бывает сыт: чем сытее, тем злобнее на соседа. Лес не сажен, а растет для человека, человек тянет из леса и избу, и соху, и бочку для меда, и мед. Зверя не кормит человек, а зверь кормит человека. Игнат любил лесной птичий говор, угадывал, какая птица голос подает. Радостно от птичьего гомона, будто и не было пожаров, беды и тягост от ордынцев и от княжьих доводчиков на Рязани.
Нет заманчивей охоты за медом. Лесной улей надо уметь отыскать, не каждое дупло с медом. Гляди на цветок. Сидит пчела, улей близок. Тут надо кругами ходить. Взлетела, гляди, куда направление взяла. Летит пчела в улей, как стрела, напрямую. Напрямую по лесу не пролетит, обогнет дерево, и ты обогни, а потом гляди под ноги, гляди на деревья. Вышел Игнат к старому дубу, приглядел еще с прошлого года дупло. Дуб стоял на обрыве к Оке. От реки не так-то далеко. С реки и зашел в лес, чтобы выйти поскорее по зарубкам к дубу. Высился он над большим камнем, будто с неба павшим. Черный камень, тверд, как железо. Прозвал его Игнат для себя «грузовым камнем».
Стал на «грузовой камень» и послушал. Гудит дупло тяжким гудом. Надел на лицо сетку, натянул варежки, туес для меда нацепил на пояс. Зажег хвою и сунул в дупло, отогнать пчел. Взжужжались, тучей вымахнули из дупла. Помахал хвоей, отогнал. Теперь надо туесок в дупло и черпануть мед. Поднялся к дуплу, опустил туесок, пчелы упали ливнем ему на спину. Не вовремя, видно, взялся бортничать — больно злы. Забрались под зипун. Потянул туесок, а он из дупла не тянется, много зачерпнул. Дернул сильнее, зипун приподнялся на поясе, открыл жалам поясницу. Вонзились, света белого не видать, потерял равновесие и головой нырнул в дупло. Исхитрился повернуться в дупле, опять оскользнулся и почувствовал, как ноги вязнут в густом и хватком меду. Под тяжестью ломались соты, ноги уходили глубже и глубже. Про нож поздно вспомнил. Вонзил его в стенку дупла, когда ушел в мед по пояс. Годами копили мед лесные труженицы, и никто их не пограбил. Как в трясине увяз, ногой не шевельнуть, руки онемели от укусов, лицо сетка спасала, и под сетку две или три пробрались. Ужаснулся сладкой смерти. Оставалось одно — окунуться в мед по плечи, иначе загрызут до смерти, как и лютый волк не загрызет.
Сколь ни бортничал Игнат, а об этаком деле не слыхивал: качнул дуб, будто когти его скребнули, заурчал сверху медведь, и в дупло просунулась медвежья морда. Крикнуть бы, отпугнуть, да слова в горле застряли и дыхание сперло.
Медведь готовился полакомиться основательно, развернулся и полез задом в дупло. Ловок, не соскользнет, когти цепляются за дерево. Спускается и понюхивает. Осенило Игната, ухватил медведя за гачи.
Кто и кого испугается больше?
Медведь взревел от страха, рванул задними ногами и полез вверх, выволакивая за собой Игната. Сетку сорвало с головы, кафтан залепило медом. Пчелы грызли лицо. Насмерть загрызли бы, да с не меньшей -яростью напали на медведя. Медведь удирал, а Игнат вывалился из дупла и покатился по земле, давя пчел.
Полз, не видя белого света, глаза заплыли от пчелиного яда, полз из последних сил, уже и не думая живым быть. Полз, а реки нет и нет...
— Это что за зверь ползет?— раздался будто бы с неба голос.
Вспомнил бы Игнат ангела-хранителя, коего во всю жизнь не поминал, да раздался тут же смех.
— Ишь как меду наелся, бортник!
А другой голос, высокий, но властный, перебил смех:
— Человек гибнет! Тащи в воду!
Игната подхватили сильные руки и вот она, спасительная влага. Он потерял сознание.
Князю Дмитрию донесли, что Михаил побежал в Литву жаловаться великому литовскому князю Ольгерду Гедиминовичу, женатому на его сестре Ульяне, жаловаться и звать в поход на Москву. Дмитрий снесся с Олегом рязанским, позвал его на беседу. Уговорились встретиться на Оке. Гостя встретил на берегу. Руку подал, когда Олег из лодки на берег прыгал. Боярину Епифанию Коряеву подсобил княжий отрок Михаил Бренка. С Дмитрием его младший брат Владимир Андреевич.
Тут и заприметили, что свалился к реке, к самому песку будто бы куль да шевелится; то ли человек, то ли животное какое, непонятно кто! Отвлеклись князья, а с ними пошли к неизвестному предмету боярин Михаил Бренка, рязанский боярин Епифаний и гридни. Набрели на Игната, что в беспамятстве к воде добирался от медового дуба. Догадались, что бортник мед собирал, а пчелы его одолели. Отмачивали Игната в воде, отмахивались от пчел. Дмитрий не узнал Игната, да и сын родной не узнал бы, так опухло его лицо.
— Не твой ли рязанец ко мне за медом забрался? Рязанцам московский мед не сладок!— спросил Дмитрий у Олега.
— А вот мы его спросим!— ответил Епифаний.— Ежели рязанец, я сразу угадаю!
Игната откачали водой.
— Чей ты?— спросил Дмитрий.— Кто тебе разрешил в моем лесу бортничать?
Игнат узнал князя Дмитрия, узнал и его брата, и ближнего боярина Бренка, и Епифания, и Олега рязанского. Испугался куда сильнее, чем медвежьей головы в дупле. Но ему невдомек, что ни князь Дмитрий, ни Епифаний Коряев его узнать никак не могли. Некому было подать Игнату поглядеться в зеркало, на кого он стал похож.
— Твой я, князь! — едва слышно вымолвил Игнат от страха перед большим рязанским боярином.— А бортничаю по ряду с боярином Родионом Нестеровичем!
— Вот!— воскликнул Епифаний.— Рязанцы не лезут на московскую землю!
Дмитрий переглянулся с Олегом. Никак не получалось отвязаться от боярина. Понял Дмитрий, что Олегу не с руки отгонять боярина, продолжил свою игру.
— Сказать всякое можно! Слушай, бортник! Как ты докажешь, что мой ты человек?
— Ты же, князь, Андрюшку моего крестил и крестнику рубль на зубок положил!
Дмитрий покачал головой.
— Разве ты Игнат Огородник? Не похож! Где твоя лесная изба?
— Тут, недалече!
— Веди, тогда поверим!
Не понимал, что так упорствует в неверии князь. Спешил напомнить ему, чтобы узнал.
— Женка моя гадала тебе, князь! Иль забыл?
— Много мне женок гадало!— ответил Дмитрий.— Веди, бортник, в свою избу!
Олег подыграл Дмитрию.
— Гляди, бортник! Ежели ты рязанский и не докажешь князю Дмитрию, что его человек... Гляди, бортник, рязанцы знают силу моего гнева!
Игнат взялся за стремя Дмитрия вести всадников в лес.
Олег, Владимир Андреевич и Дмитрий пошли за Игнатом. Сунулся было за ними Епифаний, князь Дмитрий сверкнул глазами из-под бровей на боярина, негромко, но внятно обронил:
— Я своих бояр не беру!
И голос негромкий, да и ломок, не набрал княжеского баса, да ожег взгляд, и дрогнул Епифаний. Ждал, что Олег позовет, Олег не позвал.
Дмитрий спешил, потому и был краток:
— К тебе, Олег, дружен Мамай. Рязань слабее, Мамай поможет Рязани, Москва сильна — Москве не поможет! Сказано тебе, Олег, Москва не протянет руку на Рязань, свои окраины к Орде близки, дай бог их оборонить. Москва, Рязань да Тверь — вместе не дали б хода Орде на Русь. И ты и я, мы, как Ингварь Игоревич, можем просить и умолять Михаила идти в бой. Не пойдет! Как не пошел на зов Ингваря Игоревича рязанского великий князь владимирский Георгий. Ныне Михаил побежал в Литву звать Ольгерда на Русь! Коли Ольгерд придет с войском, с кем ты, Олег?
— Целуй крест, что на Рязань не посягнешь!— ответил Олег.
Дмитрий и Владимир поцеловали крест Олегу.
— Давай твой крест!— сказал Олег.
Дмитрий протянул крест. Олег широко перекрестился. Поцеловал крест. Обнялись с Дмитрием.
— Доколе? Доколе будут жечь русскую землю? — вспыхнул Олег.— Нет года, нет лета на рязанской земле, чтобы не грабили, не пустошили! В норах живут люди, в нору и князю скоро уползти! Спасал Рязань, елозил по земле перед Мамаем... Кто Мамай? Разве царственная в нем кровь? Разве царственная кровь в жилах Чингисхана? Пастухи и грабежники! Подымайся, Дмитрий! На Москву надежа!— Голос у Олега вдруг упал:— Рязань пожалей, не тронь... Придет время, и спелое яблоко упадет на корни, так и Рязань пойдет под руку к Москве. Пусть то не при мне будет!
2
Князь Дмитрий и не рожден был, княжил в Москве великий князь Симеон Иванович, сын Калиты, а Ольгерд уже брал руками ратную славу. Не боялся Симеона Гордого, приходил под Можайск, города не взял, пожег посады, пустошил землю, увел полон, увез на возах грабленое. Измыслил однажды скинуть Симеона и взять под себя все княжество Владимирское, послал брата послом в Орду заручиться ханской помощью.
В Орде обеспокоились. Нет, Литва не страшила хана Джанибека. Но в Орде на Ольгерда смотрели не как на литовского князя, а силу его видели в том, что под его рукой лежали русские земли, и земли эти русские намного превосходили литовскую землю, и людство русское превосходило по числу людство литовское. Помоги Ольгерду, так станет Русь единой не с востока, так с запада. Князь Ольгерд называл себя литовским князем, а в Орде его считали князем русско-литовским. Ведали, что женат он
на сестре тверского князя Михаила, а сестра его замужем за Дмитрием суздальским. Хан Джанибек не откликнулся помогать Ольгерду против Москвы.
Джанибека нет, в Орде замятия, и не по родственной просьбе устремился Ольгерд на Москву, а исполнить давнее свое намерение пригнуть шею Москве, расширить свое княжение.
Дмитрию рассказывали его киличеи, коим доводилось ходить в Литву, что Ольгерд зело «премудр», многими языками «глаголет», власть держит грозно, бояре слова поперек молвить не смеют, сжал их в горсть стальной перчаткой. Не любитель ни забав, ни утех, ни игрищ, и охотой не забавляется, улыбки на его лице никто не видел. Лицо в поперечных шрамах, в сечах получал удары, нанося удары и врагам. Ни меда хмельного, ни вин греческих, ни фряжских в рот не берет, книгочей, ведомо ему, как древние вели свои великие войны, а больше всего схож на князя Святослава. Тот прыгал на врага барсом, а этот серым волком. Незримо и неслышно водит войско, перед врагом встает, когда его не ждут! Сила его в конных рыцарях, что переняли вооружение и удар клином у Ливонского ордена. Стрела не берет доспехи литовских всадников, копья у них длинные, стеной идут, опрокидывают и ордынскую конницу.
Поднялись па этот раз сигнальные дымы не с юга и не с востока. Можайск дал знать, что идет враг. Гонцы скакали с известием, что враг идет, а уже бежали беженцы из Боровска, из Калуги, из Вереи.
— Ольгерд идет!
Ольгерд идет, а Боброк устраивает войска в Белоозере, с ним и половина его стрелков. Оберегать Москву должен Дмитрий Монастырев, оружейный староста, у него под рукой полк стрелков. Оберегать Москву оставлена вся конная дружина воеводы Александра Ивановича, пешие воины Акинфовичей, городовой пеший полк Василия Вельяминова. Навстречу Ольгерду намерились послать конные полки.
Из Тайницкой башни Василий Вельяминов раздавал оружие. Александр Иванович набатным звоном окликал дружину из посадов.
Князь Дмитрий сказал брату Владимиру:
— Скачи в Переяславль рязанский! Напомни Олегу крестное целование! Зови Владимира пронского, кличь Тита козельского. Олег возглавит полки!
Олег встретил Владимира мрачно. Сигнальные дымы видны и в Переяславле на Трубеже. Послали гонцов к Владимиру пронскому. Олег посадил дружину на коня, Епифанию повелел:
— Скачи, боярин, к хану, кланяйся Мамаю. Пришел Ольгерд воевать Русь — быть ему сильнее хана! Поспешай!
Олег услал Коряева, чтобы властный боярин не мешал гнать дружину на рысях к Титу козельскому, а оттуда через Перемышль зайти Ольгерду в спину.
Ольгерд не ждал, когда ему ударят в спину. Его ждали на Москву, а он круто свернул на юг и пошел в обход Москвы через Оку на Коломну.
Московский сторожевой и передовой полки повели старый воевода Акинф Федорович, что еще с Иваном Даниловичем утишал непокорных повгородцев и тверичан, и властный воевода Дмитрий Минин. Его поставили наибольшим над войском.
Путь Ольгерда извилист, как путь змеи. Его провожали сигнальные костры, по дымам угадывали его движение воеводы Акинф и Дмитрий Минин.
Сошлись на реке Троена, неподалеку от Курска. Ольгерд не думал встретить здесь московские полки. Не нашлось доводчиков, кои разъяснили бы, что это за полки. То ли рязанский князь с пронским к Москве на выручку спешат, то ли коломенцы вышли навстречу? Не зная, кто идет навстречу, осторожничал. Одно знал — пеших воинов не будет, а опасался он только пеших русов, в конном бою не устоять против его рыцарей ни дружине московского князя, ни иной коннице, будь то и ордынская.
Воеводам Акинфу Федоровичу и Дмитрию Минину прежде всего надо было узнать, сколько всадников у Ольгерда? Вышли ему на путь по сигнальным дымам, но те, кто сигналил, не считали воинов Ольгерда, и каждый показывал, кому как привиделось, от души, не скупясь, присчитывал литовскому войску лишние тысячи. Стали у Троены к ночи. Сторожа сходила на другой берег, принесла известие, что Ольгерд стоит в двух поприщах от реки.
Акинф Федорович молвил Дмитрию Минину:
— Надо отойти к Переяславлю. Встретим Владимира Андреевича и Олега. Нас больше будет!
— Отойдем к Переяславлю, откроем дорогу к Москве...
Акинфу за шестьдесят, служил Ивану Даниловичу, князю осторожному, хитрому, который бил только тогда, когда уверен был, что одолеет. Говорил Иван Данилович Акинфу:
— Открою тебе великую тайну! Нож вынимай, когда знаешь, что ударом по рукоятку в грудь супостату вонзишь! Иначе не вынимай. Раненый враг страшнее нераненого.
Акинф принял совет и воевал осторожно, в бой вступал в крайнем случае.
— Если нас опрокинет Ольгерд,— ответил он Минину,— на Москву ему путь чист.
Воеводы беседовали за лагерем в поле, чтоб никто их не слышал.
— У Ольгерда воины закованы в доспехи, кони в броне,— продолжал Акинф.— На Москву не пойдет, зная, что мы в стороне. Занесенный меч страшнее удара. Пойдет к Москве, мы стороной его проводим, рядом пойдем! Худо на чужой земле оглядываться!
Дмитрий Минин тож немолод, из старых воевод, но из ревнивых. Затаил он обиду, сердце обливалось кровью и щемило, когда объявил князь Дмитрий, что быть наибольшим воеводой в Москве Волынцу. Очень хотелось Минину показать, что и он может бить супостатов ничуть не хуже Боброка. Разве малая дружина на Тросне? Воины в боях бывалые.
— Побеждает тот, — убеждал он Акинфа,— кто первым наносит удар!
Акинф догадывался, что Минин жаждет славы, не переспорить. Хоть одно бы выговорить, чтобы не переходил Тросну, пока не разведает, сколько силы у Ольгерда. Уговорил. Порешили: утром выслать сторожу и оглядеть дружину литовского князя.
Ночью затянуло небо тучами, потек мелкий осенний дождь. С тростниковых болот поднялся туман. Туман глушил все звуки, глухо раздавались голоса проснувшегося войска. На рассвете с того берега прибежала сторожа. Ольгерд ушел!
— Идем за Тросну, вслед Ольгерду!— проговорил Акинф.— На мокрой земле следы коней...
— Догоним!
— Не надо догонять, а надо идти следом.
Спорили бы воеводы, да не об Ольгерде им спорить. Туман редел, и в поредевшем тумане с московской стороны открылась темная полоса. Прискакала сторожа:
— Ольгерд!
Акинф дал знак трубачам, чтобы собирали дружину спиной к реке, лицом к Ольгерду.
Не приводилось видеть Акинфу и при Иване Даниловиче, чтобы так быстро и спокойно на виду у врага строились конные сотни. Он-то знал, что обучал этому конную дружину Дмитрий Михайлович Боброк. Болью сжалось его сердце: погибнет дружина, не скоро Москва будет иметь таких воинов, привычных к бою. Сотни развернулись и двинулись шагом навстречу Ольгердовым рыцарям. Минин поскакал вперед, подняв над головой воеводский шестопер. Падал и падал тоскливый осенний дождичек. Сумрак осеннего рассвета гасил блеск шлемов и копий. Ольгердовы всадники остановились. Московские сотни шли шагом.
Глухо трубили медные литовские трубы. Сужались ряды литовских рыцарей, собираясь в глубокие клинья. Пойдут клином, тевтонской «свиньей». А перед самой схваткой раздвинется клин, выставляя перед русскими всадниками ряд за рядом длинные и тяжелые копья.
Сейчас применить бы «половецкую мельницу», наскочить, рассыпаться лавами, одождить врага стрелами, посекая коней. Без коня литвин в тяжелых доспехах как чурка под ударом топора.
Негде рассыпаться: Ольгерд прижал к реке. Перекрестился Акинф, надвинул глубже ерихонку, опустил прилбицу, вынул из ножен кривую дамасскую саблю. Что бог пошлет! Разум человеческий затмился. Передовые сотни пошли рысью, шибко пошли, чтобы ударом смять рыцарей. Стрелами одождили, да толку мало. Отсырели луки, скользкая тетива не пускала стрелу в верный полет. В семьдесят лет где ж рубиться — Акинф остановил коня возле трубачей. Когда побегут, собрать трубным призывом и указать дорогу через Тросну. За Тросной быстрый конь спасет от тихоходных рыцарских тяжеловозов. Залюбовался дружинниками, им с Ордой биться бы! Не дрогнули, когда ольгердовцы развернули свои клинья и опустился еж из длинных копий перед русскими всадниками. Сшиблись. Только бы разомкнуть строй литовцев, чтобы бой распался бы на сотни и тысячи поединков.
Ах, Ольгерд, Ольгерд, забыть бы тебе вражду и гордыню, соединить твоих рыцарей с москвичами, владимирцами, тверичанами, родная твоя жена, Ульяна, русская княжна, позвать Олега рязанского, да всей той силой на орду, а не рубить своих... Как не понять гордому литвину, что не бывать Руси под Литвой, а вместе жить и обо роняться от хищников, от Орды, от тех, кого выбрасывает дикая степь, от тех, что не дают жить пахарям вот уже несколько столетий... То хазары, то печенеги, то половцы, сейчас ордынцы. Разоряли, грабили, жгли.
Литовские рыцари развернули свои клинья и плотной стеной приняли удар московской дружины, отбросили ее и вонзились в ее разбросанные ряды. Как раскаленное шило входит в масло, так они проткнули дружину до задних рядов. Как ручьи прорезают русло по заснеженным оврагам, так литовские клинья прорезали московское войско. Мгновенно развернулись лицом в разные стороны, спина к спине, лицом к русским, не размыкая строй, не разнимая еж из копий. Ширились клинья, в образовавшуюся пустоту, как кровь вливается в жилы, вливались новые всадники. И вот уже захлестнули петлями островки русских воинов. Копьями, копьями, ни один еще меча не вынул. А что может сделать московский дружинник коротким копьем против длинного, мечом против копья? Не рвутся, не в горячности, а спокойно теснят и теснят русов, будто сбивая гурт. Вот и сечь начали.
Двуручные мечи разят с размаху, опрокидывая ударом и всадника и лошадь. А попробуй его достать, со всех сторон защищен копьями. Один с мечом, пятеро с копьями. Копье — это щит того, кто с мечом. Вот и копья бросают, теперь все рубят мечами. Меч к мечу, стремя к стремени, один взмахнул, другой удар отразил. Один ударил, другой меч поднял.
Сжало стальное кольцо воеводу Минина, окружили его гридни, отбиваются, падают один за другим, пал и Минин от удара двуручного меча, так и не поразив ни одного литвина своим шестопером. Безумец! И смертью не искупить гибель полков, доверившихся честолюбцу.
Не должно быть в войске двух воевод, теперь один он, Акинф, остался. Протрубили трубы сбор у стяга. Отходить, вырваться из сечи — приказывали трубы. Ох, нелегко вырваться из стальных клешней! С боем отходить, вот где истинное искусство воина. Побежал — смерть, поспешил — смерть. Отбиваясь, огрызаясь, надо вырываться из железных объятий, не подставляя под удар спину.
Бродов на Тросне нет. Течет речка неширокая, но глубокая, пробила себе русло в черной и рыхлой земле.
Акинф вырывал сотню за сотней из боя и направлял их к реке. Счастье — заболоченный берег, иначе все полегли бы под двуручными мечами. Тяжелый всадник вяз в болоте, русский проносился на рыси и с прыжка бросал коня в воду.
Железный поток тек к московскому стягу. Не спешили, но неумолимо стискивали клешнями.
Акинф встал под стягом. Ходил с этим стягом не раз в бой, ходил против Литвы, ходил против Твери, брал с ним Коломну для Москвы, усмирял Новгород для Ивана Калиты, развевался этот стяг над Большим полком во время переяславской сечи с Суздальцем. Не случалось ранее Акинфу стоять большим воеводой у стяга, впервые встал, чтобы уже больше никогда не выносить этот стяг на битву.
Что значит сабелька в старческой руке против двуручного меча — тростинка против дубового комля. Русские воины отбивались копьями и топорами. Акинф снял с луки самострел. Натянул воротком стальную пружину. Не отсырела, не разволгла, как деревянный лук. Положил железную стрелу на изложье и пустил ее встречь рыцарю с двуручным мечом. Будто молния ожгла рыцаря, меч выпал из рук на замахе, пал с коня железный всадник. Железная клешня сжималась. Акинф взглянул на реку. Плывут через реку воины, уходят, кто сумел, отбиваясь, уйти. Немногие уходят, но расскажут, как не надо биться с Ольгердом. Акинф направил самострел на рыцаря, и рыцарь, защищая себя, обрушил на Акинфа двуручный меч...
3
Владимир Андреевич и Олег Иванович соединились с Владимиром пронским и прошли в Козельск. К ним пристал с дружиной Тит козельский. Собралась сила, но князья робели идти на Ольгерда, дошло известие о гибели московского сторожевого полка.
Ольгерд между тем подошел к Москве. По повелению князя Дмитрия москвичи пожгли посады. Уголь, зола и черная пыль перед каменной стеной.
Ольгерд не любил брать города осадой. Осада — это время, пока идет осада, враг собирает силы. Город надо брать с ходу, не взял, уходи — добычи и вокруг города достанет.
Ольгерд нацелился брать город с Боровицких ворот.
С высокой горки идти на стены, а не снизу, с Москвы-реки. Собирал тараны и баллисты, чтобы попытать прочность каменных стен бревнами, окованными железом, и камнями о два пуда весом. Разослал по весям отряды грабить села, деревни и городки.
Второй день на глазах москвичей Ольгордовы воины собирали туры, башни, чтобы подвести их вровень со стенами. Дмитрий не мешал, зная, что отобьет приступ Ольгерда, и это стронет его войско от Москвы. Сергий переслал в Москву весточку: идет с Белоозера Волынец, стал в Переяславле, а Суздалец нацелил дружину на Тверь через Кашин.
Князь Михаил глядел с тоской на приготовления Ольгерда к приступу Московского Кремля. Если Ольгерд не возьмет город, то уйдет в Литву, и останется он, тверской князь, один на один с Дмитрием Ивановичем. Зазывая на московскую землю Ольгерда, Михаил надеялся, что Дмитрий выйдет навстречу Ольгерду, в чистом поле схватится с ним искушенный в битвах литовский полководец, московский князь падет, а Тверь возвысится над Москвой. Разбили передовой полк, изрубили конную дружину московского князя, а Москва стоит, и в Москве Дмитрий. Одной битвой должно было решить исход войны, а на многие битвы готов ли Ольгерд, зайдя так далеко от литовской земли?
Литовские отряды бродили по волостям. Села и деревни стоят пусты. Невелика добыча от таких набегов. Глиняные плошки, деревянные ложки, голодные собаки и древние недвижные старики на печах. В лесу то стрелами одождят литовских всадников, то арканом с седла сорвут, то в волчью яму всадник завалится.
Сунулись к Бронницам: тверичане и литовцы попробовали взять городок с наскоку. Дубовая стена обмазана глиной, не горит, да и дождь не дает разойтись огню. Со стен жестоко осыпали стрелами, литвины повернули прочь, а тверичане покричали под стенами, выжгли пустые избенки в посадах. Что же будет, если устоят каменные стены Москвы? Жутко становилось от этой мысли Михаилу.
Между тем снеслись гонцами князь Владимир Андреевич и Боброк. Владимир Андреевич с рязанской, пронской и козельской дружинами передвинулся от Козельска в Перемышль. С Перемышля открыта дорога на Медынь и Верею, на перехват Ольгерду, как от Москвы побежит. Суздалец передвинул дружину на Бежецкий верх, заходя на Тверь. Из Переяславля Боброк заступил за Троицу и вышел к городу Дмитрову.
Ольгерд никогда не воевал вслепую, рассылал дозорных и лазутчиков. От Ольгердовых лазутчиков не таились. Считал Боброк за благо, чтобы знал литовский князь, что ожимают его со всех сторон. Занесенный меч страшнее удара! Не очень-то хотелось Боброку испытывать воинов в битве с рыцарями, закованными в доспехи. Не с поражения надо укреплять их веру в себя для битвы с Ордой.
— Как рассудите?— спросил Ольгерд.
Литовские воеводы молчали. Князь Михаил молвил:
— Тверичане на приступ пойдут впереди!
У Ольгерда шрам через всю щеку, когда гневался, рубец краснел, наливался кровью, сходились брови на переносице — страшен вид старика с лохматыми седыми прядями из-под княжьей шапки.
— Сколько воинов у Дмитрия в городе?— спросил он Михаила.
На этот вопрос не смогли ответить ни лазутчики, ни те жители, что схвачены и пытаны. Не ведал, что ответить, и Михаил.
— Ты, брат мой,— сказал Ольгерд,— звал меня на суд с Дмитрием, а Дмитрий не вышел на божий суд, напустил медведей и лютых людей на мое войско! Я пришел судить вас, а не воевать с Русью!
Ольгерд приказал разобрать тараны и растащить туры. У Спаса на бору подъехали трубачи и шталмейстер с белым флагом. Трубачи трубили не боевой вызов, звали на переговоры.
Дмитрий послал к Ольгерду бояр Андрея Кобылу и Морозова.
Прежде чем встретились Ольгерд и бояре, Михаил пришел в шатер к литовскому князю.
— Дмитрий не решится на битву! — сказал он Ольгерду.— Ты уйдешь с московской земли, а я останусь с Дмитрием!
— Запомни, брат, — сказал тверскому князю Ольгерд.— Орда покорила Русь, и русские князья ходят-под ордынскими ханами как их улусники. Если идет Орда, то смерды и иные люди не бьют ордынских воинов, ибо их покарает рука своего же князя. Против меня встало все людство. Я могу выиграть битву, но не могу победить Русь. Иди к хану и проси его смирить Дмитрия. Передай хану мои слова: Дмитрий молод, но грозен! Годы бегут, взматерет — грянет гроза над Ордой!
Ольгерд предложил перемирие до петрова дня, взамен просил выпустить войско без повреждения. Дмитрий созвал бояр.
— Как приговорите, бояре, так и будет! Бьем Ольгерда или с миром ему путь чист?
Первым встал Василий Вельяминов. Постарел боярин, одышка одолевала, осторожным стал.
— Пусть идет Ольгерд!— приговорил Вельяминов.— Перемирие не мир! Будет нужда — не уйдет от меча! Михаил с нами с глазу на глаз останется!
— Тяжкий будет бой, если биться! — сказал воевода Александр Иванович.— Русь горит, как на земле встала, избу смерд наново рубит в семь ден, а вот воинов не воскресим! Нужны нам воины.
— Побить Ольгерда,— молвил Андрей Кобыла,— это свою силу перед Ордой показать. Рано!
Приговорили перемирие с Ольгердом до петрова дня и с Михаилом мир, лишь бы ушел жестокий литовец...
4
Уходил Ольгерд спешно, выбрасывая вперед разъезды, опасаясь перехвата из Перемышля, держал сторожевой полк со спины — а вдруг дружины, что шли в Москву из Переяславля, ударят вслед? Ходить умел быстро, пути выбирал неожиданные, змеей вполз на Русь, змеей уползал. Его движение на Москву обозначалось сигнальными дымами, и провожали его сигнальные дымы. Шел на Москву, пытаясь поймать дымарей, уходил — не рассылал к кострам разъезда, и без того таяло его войско.
Возвратившись из-под Москвы в Тверь, Михаил метался в ярости и опаске. Остался один на один с Дмитрием, одна надежда на Орду.
Идти в Орду — надо нести богатый выход, надо нести редкостные подарки, чтобы хана умилостивить, одарить Мамая, а это не так-то просто. Мамай не охотник до мехов и до золота, не покидает ни летом, ни зимой своей юрты. Давно одарен сверх меры доспехами, дорогим оружием. Подарки берет для своих воинов, этим только и можно покорить его сердце, а женам его надо везти украшения из лала, редчайшего самоцвета, что находят в ущельях Каменного пояса, смарагды и соболиные меха.
Поскакали княжьи тиуны и доводчики по волостям собирать ордынские «выходы». Михаил призвал тверского владыку епископа Василия, своего отца крестного, и сказал ему:
— Доколе стоит Москва, не иметь нам в Твери покоя!
И без княжеского напоминания истина владыке известная. Ревновал и он к Москве. Мечтал о власти митрополита всея Руси. Князя не оспорил, но и не поддержал, догадываясь, что не спорить призвал его князь, а требовать.
— Пишу патриарху жалобу на митрополита Алексея за его обман и обиду Твери. Москва и Тверь должны быть равными перед церковным престолом...
Василий помалкивал. Ему-то ведомо, что митрополичье звание получается дарами Москвы патриарху, а за него, за Василия, Михаилу, князю тверскому, дарить в Царьград нечего.
— В Москве свой митрополит, а почему Твери не иметь?— спрашивал Михаил.
Усмехнулся про себя Василий. Разумен князь Михаил, княжение держит грозно, а вот в церковных делах непонятлив. Одна митрополия — то власть, две — уже двоевластие. В одной митрополии все церковные средства в одной руке, а, если разнести те средства на десять рук, что же останется патриарху в Царьграде?
— Бью челом патриарху,— продолжал Михаил,— быть епископу Василию митрополитом, а обидчика чтоб изгнали! Ведомо мне, что и князь Ольгерд пересылается о том же с патриархом.
Князь Михаил искусно бросал зерна ревности в сердце старца, старец догадывался, что княжеская рука тянется к церковной казне.
Велик запрос, но престол митрополита того стоил. Опасался Василий напрасных хлопот. Хан Авдулла, пожалуй, даст ярлык, не впервой Орде намертво сталкивать Тверь с Москвой. Ярлык дадут, а вот как удержать великое владимирское княжение? Дмитрий был юн, не отроком даже, мальчиком, а согнал Суздальца с владимирского стола. Знал Василий, что ничего не бывает тайного, что не стало бы явным, знал, что длинны, руки у митрополита, а не выдержал искуса. Благословил Михаила на поклон хану.
Мамай принял дары тверского князя, пропустил к хану, к эмирам. Отчего же не взять то, что само плывет в руки? Не препятствовал, когда Авдулла дал ярлык Михаилу на великое владимирское княжение. Видел Мамай, что не сидеть Михаилу великим князем на владимирском столе, сгонит Дмитрий, а, сгоняя, кровь прольет и москвичей и твсричан, а это уже добро Орде. Не оспорил он и слов Ольгерда, что пересказал ему князь Михаил: «Дмитрий молод, но уже грозен! Годы бегут, взматереет — грянет гроза над Ордой!» Нет, не опасался Мамай ни Дмитрия, ни Москвы. Свои расчеты про себя держал. Дмитрию долго выбираться из вражды с Тверью и Рязанью; ему, Мамаю, немало надо положить сил, чтобы повергнуть в прах ханов Азиза и Амурата. Да только он, Мамай, опередит Дмитрия, а опередит, так сильная Москва против единой Орды — ничто, а в походе к Последнему морю то будет его покорный улус, и будет он черпать из него казну, хлеб и воинов. А пока он, Мамай, не силен, пусть держит Михаил тверской Дмитрия, чтобы не взмыл в небо соколом.
Вызвался идти послом в Москву ставить Михаила на владимирское княжение эмир Сары-хожа.
Сары-хожа еще не вышел с посольством из Орды, от отца Сильвестра полетела весточка в Троицкий монастырь: «Идет Михаил с ярлыком на владимирское княжение».
Князь Дмитрий, получив эту весть, пошел с митрополитом по городам: бояре, черные люди, купцы и князья целовали крест не даваться Михаилу, на великое княжение во Владимир не пускать.
Михаил подошел к Владимиру с ханским послом и ордынской тысячей. Владимирцы затворили ворота и послали сказать князю Михаилу:
— Не люб нам, не ходи в город! Целовали крест князю Дмитрию, на том стоим и стоять будем!
Не брать же на княжение город приступом, да и с кем брать? С тысячей всадников город не возьмешь. Михаил отошел в Тверь. Сары-хожа послал повеление Дмитрию идти в Тверь к ярлыку.
Из Москвы пришел в Тверь ответ: «К ярлыку не еду, на княжение владимирское не пущу, а тебе, послу, путь чист!»
— Сам бери то, что просил! — молвил Сары-хожа князю Михаилу. Отдал ему ярлык и ушел с ордынцами в Москву.
Времена изменились. Ранее Орда охотно приходила с войском помочь одному русскому князю против другого. Разве посмел бы ранее русский князь ответить ханскому послу, что к ярлыку не едет и послу путь чист? Тысячи ордынских всадников достало бы рассеять любое войско, ибо не силой, не воинским умением взяли бы ордынцы, а страхом перед гневом хана. За тысячей явились бы десятки тысяч ордынцев.
Сары-хожа отошел в Москву, Михаилу стало жутко.
Еще и еще раз князь Михаил возвращался в своих раздумьях к памятной встрече в лесной избе на свадьбе московского князя. Не все он тогда понял.
Завязка Москвы с Суздалью сама по себе напрашивалась, для того и сватал Дмитрий дочь Суздальца, но крепка ли эта завязка? Немало игралось таких свадеб, а потом тесть с зятем трясли друг друга до смерти. Здесь же повернулось по-иному. Суздаль да Москва завязались в союз, и тот союз страшен для Твери. От Суздали к Бежецкому верху рукой подать. Когда Ольгерд подошел к стенам Москвы, Суздалец громил тверские волости.
Полно обид на Москву у Рязани: Олег горяч, властен. Неужели забыл обиды? Под Шишевским лесом бил Орду, у щуровской крепости стоял с Москвой, шел на Ольгерда.
Москва спешит воздеть руки на плечи иных городов, как говорил митрополит Петр, а Орда бездействует. А быть может, правда за Дмитрием? Сейчас, только сейчас и время сбросить Орду. Но, сбрасывая Орду, идти под руку Москвы?
Как только в своих раздумьях Михаил добирался до этой точки, так тут же и вскипал, дышать становилось тяжко от обиды и ярости. От обиды за подвал Гавшина двора, от ярости, что упустил минуту в коломенской избе. Тогда бы выговорить первенство Твери в союзе.
То не последняя ли была возможность удержаться вровень с Москвой? То не последняя ли была возможность для Твери выступить объединительницей русских княжеств? Тверь на Волге, на главных путях между Новгородом и всем белым светом, почему отдавать первенство Москве, городку, закинутому далеко от Волги в глухие леса?
Почему Москва, кто ворожит этому городу?
Осталось старое, испытанное средство: идти в Орду — через Орду унизить Москву. Ярость туманила разум тверского князя. Только одно он искал, как унизить Москву, не догадываясь, что Орда не захочет поставить Тверь над Москвой, ибо видит большую угрозу для себя в единении Твери и Литвы, чем в союзе Москвы с Суздалью.
Михаил послал сына Ивана к Мамаю донести, что Сары-хожа передался Дмитрию, что Дмитрий не внял ордынскому ярлыку.
Двинулся в Орду и князь Дмитрий на спор с тверским князем.
5
Летний путь куда как проще в Орду — по рекам на стругах. Однако по рекам, а особенно по Волге, ныне путь для Дмитрия опасен. Михаил отправил сына в Орду по Волге, тверские струги и лодии спустились к Сараю, по пути могут перехватить. Надо идти по суху. Но тут тоже выбирай и оглядывайся. Соглядатаи из Рязани доводили, что ходит промеж рязанских бояр дума, как ударить на Москву и отобрать Коломну. Доносили, что очень старается поднять рязанцев против Москвы боярин Епифаний Коряев. Олег отмалчивается, но против бояр с той поры, как потерял дружину на Кирицких холмах в сече с Мамаем, у него силы нет. Олег худого не измыслит, но если идти рязанской землей по дороге на Переяславль, а оттуда на Пронск, не осмелится ли Епифаний Коряев учинить разбой? Это его заботами царевич Махмет звал князя Ивана на размежевание в Переяславль.
Решили пройти в Орду по сухому пути, минуя рязанскую землю, дорогой не прямоезжей — той дорогой приходили на грабеж ордынцы или пробирались в Орду монахи. Дорога лежала на Бронницы, с Бронниц поворачивала на Турово, что стояло острогом на Лопасне, обороняя Москву от рязанского изгона на северном берегу Оки, в обход Лопасни шла на Серпухов, под Серпуховом бродом и резким поворотом на реку Осетр, вдоль Осетра вилась мимо Зарайска, а оттуда, склоняясь к Березуйскому оврагу, с выходом на Муравский шлях, на Дон, где впадала Непрядва, и через Куликово поле на Быструю Мечу и на Тихую Сосну, там рукой подать до Мамаевых кочевий.
Путь дальний, но путь не пугал обходами. Можно было пройти до кочевий невидимо для недругов. Пугало, как обернется дело в Орде. В Орде от ордынских сабель нет защиты.
Старик Вельяминов и митрополит напомнили Дмитрию, что князь Иван, его отец, собираясь в Орду, писал духовную, полное завещание, как перед верной гибелью. Евдокия пригорюнилась, тайком лила слезы, скрываясь от князя, но выдавали ее красные глаза и подрагивание губ, когда заходил разговор о походе в Орду.
Дмитрий не стал писать духовной. Не из суеверия, не очень-то он верил в приметы и в дурной глаз. Верил он в разум Мамая. Допреж того, как идти в Орду, долго расспрашивал митрополита и Сергия, о чем им доносят их священники и монахи, расспрашивал монахов, что приносили митрополиту и Сергию известия из Орды. В Орде по-прежнему не утихает замятия, хан идет на хана, Мамай рвется собрать всю Орду под своей рукой, спешит опередить Москву. Казалось бы, самое время обнажить Мамаю саблю и покончить с московским князем. Но разве Мамай не видит, что не ханом держится Орда? Сегодня три хана, быть может, завтра будет четыре или пять. Орда держится тем порядком, что установили прежние ханы. В Орде замятия, но Орда не распалась. Еще не распалась. Москва собрана Иваном Калитой, удержана над русскими городами Симеоном и Иваном Ивановичем, поднимается и растет под рукой Дмитрия. Убьют в Орде. Легче станет Мамаю? В Москве Дмитрий оставляет двоюродного брата Владимира Андреевича, соправителя великого владимирского княжения, во всем княжении его треть, треть Андрея Ивановича, умершего от язвы, брата отца. Женитьбой на Евдокии, на дочери Суздальца, Дмитрий соединил Москву и Суздаль. Владимиру Андреевичу просватали Елену, дочь великого князя Ольгерда. Какой союз для Мамая страшнее: союз Москвы с Суздалью или союз Литовско-русского княжества с Москвой и вплетенная в этот союз Тверь через то ж родство с Ольгердом? Князь Владимир тверд, к ханам на поклон не сдвинется, и если не Москва, то Тверь, не Тверь, так Ольгерд соберут на Орду русскую силу, обратного, хода нет, к старому возврата не будет. Унизив Москву, Мамай возвысит Тверь или Ольгерда. Имея сильного князя в Москве, Мамай знает, что не возвыситься ни Твери, ни Ольгерду, надеется, что не возвыситься и Москве. Так сохранялось равновесие, оно и защита ныне в Орде от ордынских сабель.
До Непрядвы и Дона тихой, малолюдной дорогой сопровождали Дмитрия кованая московская дружина и полтысячи стрелков из московского городового полка. Дружина и стрелки остались на северном берегу Дона, на Куликово поле перевезлась сотня ближних дружинников.
В посольстве бояре Василий Вельяминов и Андрей Кобыла, Борок перешел через Дон на один день, ему возвращаться назад оберегать Москву и князя Владимира.
Андрей Кобыла выбрал место для княжьего шатра на челе высокого холма. Рассказал Дмитрию, что назвал этот холм Красным князь Иван, что это было поле заповедной княжеской охоты до Батыева прихода, охотились здесь черниговские князья.
От града Москвы до Оки все дороги исхожены, известно каждое ноле, каждое лесное урочище. От переправы через Оку под Серпуховом и до Куликова поля князь и его бояре прошли впервые.
Вдоль Оки, по ее южному берегу, тянулись неоглядные поймы, могло показаться, что за Окой лежит сплошное поле, его и назвали Диким полем, ибо оттуда всегда накатывалась изгоном по летним дорогам Орда. Однако луга заканчивались в нескольких поприщах от луговой поймы, и до Дона тянулись непроходимые леса. Орда, чтобы ходить на Русь, еще в старые времена прорубила просеки. На Куликовом поле лес расступился на три поприща, оттесненный болотами и разливами многих рек. Удобное поле, чтобы перегородить дорогу Орде на Русь.
Дмитрий давно уже, куда бы ни попадал, приглядывался — а как в тех местах бить Орду, где ей поставить непереступимый порог. Не раз думано с Боброком о встрече с Ордой. Всякое думалось, таилось в тайне дума идти на Орду на стругах, на лодиях и на ушкуях по Волге до Сарая, как некогда ходил Святослав на хазар. Подрубить под корень господство ордынских ханов. Далеким виделось то дело, успеть бы, пока не закончилась замятия в Орде, собрать всю Русь: и Тверь, и Рязань, и Ольгерда, и Новгород, и смоленских, и брянских. Но надо быть готовым и к тому, что Орда двинется на Русь, опередит ее единение. Надо заранее думать, где ее встретить.
Боброк и Дмитрий объехали на конях все поле. Очень и очень оно приглянулось. Сходились к нему множество открытых дорог с ордынских кочевий, сошлись и устремились в воронку, что образовали Смолка, приток Дона, и Нижний Дубик, приток Непрядвы. Верх воронки — Красный холм, а конец ее горловины — каменистый песчаный кряж между истоками этих речек.
Дон выдвинут южнее рязанской земли. Само собой напрашивалось решение.
— Если мы заслоним Олега,— сказал Дмитрий,— он будет с нами. Если мы станем на Оке, ему свои же рязанцы не дадут прийти к нам, а потянут к Мамаю. Не дадут оставить рязанскую землю на поток и разграбление.
И Боброку нравилось поле. Сама мать-природа создала здесь крепость. Орда широко раскидывает крылья своего войска, здесь негде их раскинуть: к берегам Смолки не подойти — вязкое, глубокое болото.
Если русское войско займет песчаный кряж между Смолкой и Дубиком, отодвинув запасные полки к Непрядве, Орде придется наступать тесным строем, не распуская крыльев своего войска, сражаться в тесноте, подниматься в гору под обстрелом русских стрелков. Преимущество ордынского войска в его подвижности, здесь подвижность ограничена. По берегу Дона к устью Непрядвы тянулась густая дубрава. Выдвинулись к дороге старые дубы не в обхват. Дубрава как бы поднималась в гору и обрывалась на крутом берегу Дона. Боброк слез с лошади. Шагами измерил расстояния между дубравой и перевозами через Дон, шагами отмерил расстояние между истоками Смолки и Дубика. Дмитрий следовал за ним на коне. Он давно научился угадывать мысли своего наибольшего воеводы. Они больше не говорили о возможности встречи с Ордой на Куликовом поле — и без слов понимали друг друга.
После дневки на поле на рассвете Дмитрий тронулся с боярами Вельяминовым и Андреем Кобылой на ордынские кочевья. Боброк повел стрелков московского городового полка и кованую московскую дружину назад. Для Дмитрия начался путь в неизвестность.
Пока Дмитрий тянулся по лесным дорогам через Непрядву и Дон, через Куликово поле на Комариный брод, хан Авдулла осмелился побеседовать с эмирами о том, как устранить Мамая. Бегич, Сары-хожа и Тютекаш предали хана. Мамай убил Авдуллу, понадобился еще один чингизид. В Мамаевой орде не было чингизидов. Мамай послал десяток нукеров в Орду Амурат-хана выкрасть чингизида Махмет-Салтана, коему шел от роду десятый год.
В Орде провозгласили нового хана, но все знали, что правит Мамай, а не десятилетний отрок. Незрелость от рока давала возможность Мамаю стягивать узду на эмирах, приводить их в покорность, ибо воины верили Мамаю больше, чем ничтожным чингизидам.
Мамай ждал Дмитрия и думал мучительную для себя думу, как уравновесить Русь, как держать ее в смирении руками ее же князей, ее же силами.
Сын Михаила тверского Иван выпрашивал для Михаила ярлык на великое княжение, тратился на подарки эмирам, женам Мамая, подговаривая схватить московского князя и удержать в ордынском плену или умертвить. В Орде привыкли к таким подговорам — мудрый слушает всех, а поступает по-своему. В Орду шел московский князь, но беспокоил Мамая в то время не Дмитрий, а Ольгерд. Союз Ольгерда с Тверью возникал пугающим взмахом западного крыла русской земли. Соглядатаи из Москвы доносили, что Дмитрий собирает сильное войско, в Орде известно, сколь быстро он возвел каменные стены города. В свое время ханы заставили князя Даниила галицкого разрушить стены его крепостей, ибо крепость опасна Орде. Дмитрий не пришел в Тверь к ярлыку хана и дерзок был с ханским послом Сары-хожей. За дерзость в Орде наказывали русских князей смертью. Дмитрий ведет Москву к возвышению над всеми русскими городами, но Москву не возвысить, пока Тверь и Ольгерд в силе. Если убить Дмитрия, князь Владимир, его брат, уступит ярлык на великое княжение Михаилу. Тверь скована с Литвой, Ольгерд соединит западное крыло от Тракая до Москвы, и оно надвинется на Орду. Кто опаснее? Ольгерд или Дмитрий? На чьи весы положить свое благоволение? Не такая уж трудная загадка. Сильный московский князь ослабит Ольгерда, Ольгерд ослабит московского князя, слабый московский князь, женатый на литовке, усилит Ольгерда.
Еще до того как Дмитрий подошел к ордынским кочевьям, на его чашу легло благоволение Мамая. Тверской княжич Иван тратился на подарки, но ярлыка не получит.
Мамай не верил Дмитрию, не верил тверскому Михаилу, не верил Ольгерду, он не верил ни одному русскому князю, он верил лишь в одно, что русские князья сами своей враждой помогут Орде, а потому решил укрепить Дмитрия и вызвать на него удар Ольгерда. Ему хотелось узнать, что противопоставит Дмитрий Ольгерду, не падет ли Москва от удара Ольгерда, так и не ослабив грозного литвина?
Все можно узнать у противника, не спрашивая прямо, умея истолковать его ответы. Дмитрий юн, своей горячностью он может запутать эту сложную игру. Мамай велел Дмитрию ждать, на беседу вызвал тайно Василия Вельяминова, имея на то свои расчеты.
Иван Вельяминов, сын Василия, был соглядатаем Орды в Москве. Но если сын изменник, то отец может и не быть изменником, скорее всего он не изменник, ибо и его советами, и его руками Дмитрий возвышал Москву. Отцу надо сказать о сыне, и боярин принужден будет говорить правду.
Василия выхватили из его шатра и привезли ночью в походную юрту Мамая.
Мамай, не приветствуя старика, начал с резкой утвердительной фразы, которая могла прозвучать и как вопрос:
— Твой старший сын Иван тебе наследник, боярин?
— Иван — старший мой сын!— ответил Вельяминов, еще не угадывая причины такого неожиданного вопроса.
— Иван мой друг!— объявил Мамай.
Позабыв боярскую спесь и гордость, Вельяминов отвесил низкий поклон, как бы благодаря ордынского владыку за столь великую честь, но вместе с тем и холодея от страшной догадки.
По поклону, по замешательству боярина, по блеску его глаз в свете светильника Мамай угадал, что отцу неизвестно о деяниях сына. Тем лучше.
— Я счастлив, хан!— выдавил из себя боярин.
— Я не хан!— оборвал его Мамай, посмеиваясь над попыткой старика потопить замешательство в неуклюжей лести.— Я темник, боярин! Я сын воина, темником меня сделал великий хан Джанибек за мое умение водить войско. Ханом может быть только потомок Чингисхана! И это тебе известно, боярин!
Вельяминов поправился:
— Я склоняю голову перед твоей мудростью, темник!
— Ты знатен родом, боярин! — продолжал Мамай.— Я не ценю знатность рода. Я гляжу, что являет собой человек. Если он не муж, а всего лишь накидка на живот жены, мне он не дорог. Твой сын, боярин, тверд, и он продолжит славу твоего рода.
Вельяминов промолчал, не зная, к чему весь этот заход ордынского владыки.
— Ты стар и хитер, боярин! Оберегая своего наследника, ты должен открыть мне свою душу. Я верю Ивану. Иван, твой сын, боярин, открыл мне, что Дмитрий готовит полки в глухих лесах вдали от догляда наших верных послов. На кого готовит войско князь Дмитрий?
Не берег чести смолоду и Василий Вельяминов. На все был готов, лишь бы поставить род Вельяминовых превыше всех других, лишь бы удержать первое место возле князя, лишь бы рвать к себе, не давая ничего другим. На Орду смотрел как на неизбежную и неизменную напасть. Ордынцы нажмут с выходами, Вельяминов надавит на черных людей, умел так устроить, что все тяготы падали на тех, кто пахал землю, а землицы набрал у князя Ивана Даниловича немалую толику. Ныне одолела одышка, ныне каждое утро встречает как счастье, как дар божий. Давно задумался, а как помянут его люди, добром или проклянут? Помягчел со смердами, помягчел с тягловыми людьми, не давил на горожан, прощал торговые поборы, против Орды помалкивал, но советом князя не обходил, а старался помочь в его дивном замысле. Не очень обижался на сына Ивана, что тот убрал соперника Алексея Петровича, но и в мыслях не держал, что Иван мог измыслить дружбу с Мамаем против князя Дмитрия. И его, Василия Вельяминова, есть доля в силе московского князя. Кому ж не ведомо, Орда много сулит да посулы свои не исполняет? Неужели Иван думает, что с помощью Орды возвысит род Вельяминовых? Ну отберут ярлык у Дмитрия, зарежут в Орде, пойдет Москва под Тверь, под Ольгерда ли, там свои, ближние люди, отодвинут Вельяминовых на задворки, никто и не вспомнит, что в падении Москвы, заслуга Ивана. А могут и убрать за такую услугу, чтобы никогда о ней не напоминал. Мамай ясно выразился, ясно раскрыл роль Ивана, ордынского соглядатая, не отрицать же, что в далеких лесах обучают пеших воинов? Чем решительнее отрицать, тем больше поверят Ивану. Эту игру Вельяминов познал смолоду, когда и Мамай еще мальчонкой возле юрты вертелся, играл в бабки и не мог натянуть тетиву большого лука.
Вельяминов помедлил с ответом, чтобы показать, что отвечает с раздумьем. Умел слово за слово плести. Ухватился за слово Мамая и ответил:
— Темник, ты сказал, что ценишь не род, а дело. Дмитрий Иванович ведет свой род от первого русского князя Рюрика. Да разве он один Рюрикович на русской земле? Есть Рюриковичи, что, окромя коня да меча, ничего и не имеют, бродят изгоями по русской земле. Дмитрий мудростью утвердил себя, мудрость ныне сила. Стоило бы служить слабому князю? Это уронить себя.
Мамай перебил:
— Не юли, боярин. Не броди в потемках хитрых слов. Я тебя спросил, на кого готовит войско Дмитрий? Иван говорит: на Орду!
— И на Орду!— коротко и неожиданно для Мамая ответил Вельяминов.— И на Орду, темник, ибо нет ныне единой Орды и хана, коего мы признавали над собой царем! Мы идем к тебе, темник, мы тебе даем выходы, а выходов требует и Амурат-хан, требовал и Тогай. Пришел пограбить Русь, мы его прогнали, то и тебе допомога! Бери власть в Орде, а сильная Москва помеха твоим врагам, темник! Разве не так?
— Так!— согласился Мамай.— Вы остановили Тогая у Коломны, помогли рязанскому князю изрубить Тогая под Шишевским лесом. Тогай был и моим врагом. Но русы рубили нашу кость и лили нашу кровь! Ныне намахнулись на Тогая, а завтра на кого намахнутся? Я дал Михаилу ярлык на великое княжение. Как посмел Дмитрий не идти к ярлыку?
— Не посмел, темник! Пошел бы к ярлыку, мы его убили бы! Не будем служить тверскому князю, задвинет он нас. Есть у нас князь Владимир, сын князя Андрея. Он женат на дочери Ольгерда. Нам лучше под Литву, чем под Михаила.
Мамай схватил светильник и сунул к лицу боярина. На лбу у боярина круппые капли пота.
— Я двину свои тумены на Москву! — крикнул Мамай.
Готовясь проститься с жизнью, Вельяминов молвил:
— Двинешь, темник! Москва затворится, а людишки убегут в далекие леса. А на тебя придет хан Амурат!
Мамай отпрянул. Правду молвил боярин, за такую правду надобно снести голову, да правда от этого не перестанет быть правдой.
— Зови князя! — прошептал Мамай.— Ты, он да я! Иных при беседе не будет.
Вельяминов мешкал. Поднял серые глаза на Мамая.
— Что? — крикнул Мамай.
— Ты скажешь князю о моем сыне?— спросил едва слышно Вельяминов.
Мамай ощерил губы.
— Не скажу, боярин! Будет и промеж нас тайна!
Вельяминов разбудил Дмитрия, объявил, что его зовет Мамай. Дмитрий хотел было надеть под кафтан кольчугу.
— Не надо! — остановил его Вельяминов.— Не спасет кольчуга. Пожелает убить — убьет, пожелает оставить тебя противовесом Литве, судьба отпустит тебе еще несколько лет.
Пришли в юрту к Мамаю. Мамай схватил Дмитрия за руку и подтащил к светильнику. Рука скользнула по кафтану, ощупала, нет ли под кафтаном кольчуги.
— Не надел! — воскликнул Мамай.— Умен, князь! Умен! Видел я тебя отроком, ныне муж зрелый. Говори, князь, что ищешь в жизни живой, что хотел бы найти в своей смерти?
— Сразу и не ответишь на твой вопрос, темник! Древние мудрецы и те не смогли рассудить. Что бог пошлет! Мудрее нет ответа. Бог послал твою дружбу, темник, вот я и князь, бог назначит меж нами размирие — жизни конец!
Мамай усмехнулся и отступил от князя.
— Бог пошлет! А ты ждешь, когда пошлет? Сказано мне: сам ищешь со мной размирия. Почему к ярлыку в Тверь не поехал?
— Тверь была уделом переяславских князей, а ныне Переяславль — удел князей московских. Негоже мне уступать удельному князю, брату моему молодшему.
— А это уж как мы рассудим!
— Лучше вели зарубить меня, я такой суд приму, но под Тверь не пойду!
— Тебе отдать Тверь?
— Тверь ныне великое княжение. Пусть меня не трогают, я их не трону!
Ответ порадовал Мамая. Не заживает стародавняя вражда. Того и надобно.
Положил себе так: если князь Дмитрий замыслил свести Тверь под руку Москвы — покончить с Дмитрием; если мыслит только оборону — оставит на великом владимирском княжении.
Дмитрию велел ждать когда вызовет хан Махмет-Салтан. Тут и явилось испытание.
К его шатру привели отрока. Глядел исподлобья, взгляд дикий, злой и робкий к тому ж. Лоб высокий, глаза голубые — угадать нетрудно Михайлова сына.
Дмитрий ввел княжича в шатер, остались вдвоем.
— Что скажешь, отрок?— спросил двадцатилетний князь у пятнадцатилетнего княжича.
— Спаси, князь!— выдавил из себя отрок.
— Где же тверичане?— спросил Дмитрий.
— Ушли...
— А ты что же остался?
— Деньги занимал у купцов. Теперь не пускают.
— А деньги зачем?
— Подарки ханшам делал...
Дмитрий усмехнулся.
— Ты молод, ханши немолоды, вдовы, тебя и без денег должны полюбить!
— Они обещали ярлык хана Авдуллы на владимирское княжение моему отцу. Мамай зарезал Авдуллу!
— За правду хвалю! Повинную голову меч не сечет! Отец не шлет денег?
— Нет у него таких денег, а меня грозят бросить в яму!
— Торговые люди — строгие люди!— подтвердил Дмитрий.— Сколько же ты задолжал?
— Десять тысяч рублей...
Дмитрий внутренне вздрогнул, дорогой ценой рвалась Тверь учинить московским князьям изгойство. То цена немалого города с волостью. Сергий писал в своих поучениях, когда не было часа прийти из Троицы в Москву:
«Приняв от Верховного Промысла управление над людьми, должен не только пещись о своих и управлять свою жизнь, но приводить в покой от треволнения все, обладаемое тобою. Будь благорассудителен, чтобы от одного болезнь не перешла на многих; исправляй без злобы, как искусный врач, целя язву, режет без гнева. Нужно со вниманием смотреть, чем лучше действовать: строгими ли мерами, производящими раздражение, или кроткими и смягчающими. И если врачуемые от мертвых дел переходят к жизни, то ты уподобишься пастырю Христа...»
Отец княжича не бессмертен. Княжить Ивану рядом с ним, московским князем. Откупил Ивана.
Мамай сказал:
— Словам твоим не верил! Отдал деньги за сына Михаила тверского — значит, не рвешься Тверь под Москву ставить. Деньгам верю!
Дмитрий дивился. Неужели в Орде способны верить только в грубую силу, только в подавление, в уничтожение соперника и не понимают, что с соперником можно выступить и в союзе? Дмитрий ни в чем не лукавил и не пытался обмануть Мамая, было похоже, что Мамай сам себя обманул.
Но это было далеко не так. Мамаю не нужна была Москва соединительницей всей Руси, нужна была сильная Москва, способная ослабить Литву, но не столь сильная, чтобы иметь возможность противостоять Орде.
Пока Дмитрий шел окольными путями через Серпухов к Дону и от Дона через Куликово поле в Орду, ждал на ордынских кочевьях встречи с Мамаем, а затем с отроком ханом, ордынские послы поднимали против Москвы Тверь и Рязань.
Узнав про то, Дмитрий позвал Василия Вельяминова и Андрея Кобылу обсудить, как обойтись с рязанцами.
— Я Олега не обижал и от него обиды не видел до сей поры!— объявил Дмитрий.— Пошлем мира просить!
— Высоко вознеслись великоумные рязанцы!— молвил Василий Вельяминов.— Возгордились, что прошла им вылазка на Лопасню при Иване Милостивом.
— Не от ума, а от полоумия! — добавил Андрей Кобыла.
«Да, кому же не ясно,— думал про себя Дмитрий,— кто толкает Рязань на Москву? То Мамай выравнивает коромысла, уравновешивает Рязань и Москву».
— Рязанцев проучить!— согласился Дмитрий.— Я не поведу войско на Олега, с ним нам еще долго жить... Поведет воевода Дмитрий Волынский. Мамаю не показывать, что мы уже знаем о Рязани.
Дмитрий получил ярлык на великое княжение, Мамай проводил его с почетом, Дмитрий не знал, что его опередили гонцы Мамая в Рязань к Епифанию Коряеву, тоже другу Орды, каким был и Иван Вельяминов. Мамаевы гонцы сказали Коряеву всего лишь два слова: «Возьмите Коломну!» Олегу было сказано: «Князь Михаил приведет Ольгерда, у князя Дмитрия связаны руки, иди на Москву, иначе будет поздно!»
Не на погибель княжеству и многострадальной земле, принявшей первый удар Бату-хана, сел на стол княжить Олег. Видел, что в дружбе с Москвой исход из бед, а как оправдать себя перед боярами, что не хочет брать Коломну, искони рязанский город? Как оправдать отказ, если Мамай и Орда благоприятствуют?
Явились во главе с Епифанием Корневым, забыв свои распри, одолели жадность и желание отхватить кусок от Москвы.
— С кем пойдем? — спросил Олег.
— Ополчим всякого, кто имеет силу в руках!—отвечали бояре.
— У Дмитрия сильное войско!
Тут выступил Коряев.
— Знаю я это войско! Собрал юнцов, сунули им палки в руки и напугали Тверь и Орду! Не забыть взять ремни да веревки, чтобы перевязать этих ратников!
Приговорили двигаться на Коломну, войско собирать в Старой Рязани, подальше от глаз Москвы. Олег, однако, последнего слова не сказал. Взял ночь на раздумье. На ночь глядя явился к князю в терем Епифаний Коряев.
Гридни доложили о приходе боярина. Олег велел впустить, а сам ушел в молельню за спальней. Встал на колени перед образами и истово крестился, решил дать понять боярину, что советуется с господом. Боярин остановился на пороге молельни, снял горлатную шапку и перекрестился широким крестом. Князь читал молитвы, не оглядываясь на боярина. Боярин постоял некое время, не прерывать же такие горячие молитвы? Потом кашлянул.
Олег оглянулся. Встал с коленей:
— Что скажешь, боярин?
Один глаз Епифания косил в сторону, глаз здоровый направлен в лицо.
— Пришел оберечь тебя, князь!
— От чего оберечь?—спросил Олег, догадываясь, с чем явился старый хорек.
— Нехорошо говорят бояре меж собой!— ответил Епифаний. — Выдал, говорят, с головой рязанцев московскому князю!
Олег понял, что это угроза, но виду не подавал, выводя боярина на большую откровенность.
— Всегда говорят, что государь нерешителен, когда он умеет думать! Боярам говорить, а мне отвечать перед богом!
— Бояре знают, что Мамай торопит князя!
Олег оставался холоден, только разыграл вспышку гнева.
— А если Москва побьет рязанцев, чья голова на плахе? Моя или боярские головы?
— Твоя, князь!— спокойно ответил Епифаний.— И сейчас твоя... У тебя одна голова, у бояр много голов.
— Веди ты войско!— крикнул князь.
Коряев покачал головой.
— Нет, князь! Тебе надо быть впереди, иначе нет у войска единства!
Олег понял, чем пригрозил Епифаний. Москва далеко, свои рязанские ножи под боком. Утром объявил поход.
6
Боброк повел городовой пеший переяславский полк на Коломну. Глядел, чему выучились юноши в городах и в глухих селениях. Шли ходко, так шли, как никогда ополченцы не ходили. Строй приучен к ровному и быстрому шагу, научен беречь силы па весь переход, не терять их в первом рывке. В Коломну не заходили, перешли Оку по льду и в один переход минули Щуровский лес, перешли Вожу и стали в половине дневного перехода от Переяславля. Стали лагерем — три тысячи шестьсот пеших воинов, две тысячи стрелков. Сторожи донесли, что рязанцы спешат к Переяславлю.
Боброк посадил на коней две тысячи стрелков и отодвинул уступом от пешей рати, скрыл их в лесу. Ночь провели у костров. Рязанцы пришли утром. Боброк ждал конного удара, рязанские бояре решили поберечь конную дружину. Опрокинуть пешую рать послали пеших. Затрубили трубы, повалили рязанские пешие. Шли вразброд, глубоким строем. Толпа! Иначе Боброк не мог оценить рязанское войско. Пестрое одеяние, еще пестрее оружие. Кто с рогатиной, кто с копьем, кто с мечом, кто с топором. Те, кто с копьями, выставились наперед. Трубили трубы, рязанцы кричали, пугая москвичей.
Боброк стоял на холме, сзади пешего строя, вытянутого тонкой ленточкой в шесть рядов в глубину. Что у них, у рязанцев, кроме остервенения? Да и не на москвичей, ярость на жизнь нескладную да желание не уронить себя на миру. Это не оружие против пеших, обученных строю, обученных действовать в бою, как один. Боброк поднял шестопер. Ударили бубны, тронулась московская пешая рать. На глазах у рязанцев разрасталась горстка, охватывая поле с одного конца на другой. Приободрились рязанцы, не ведая, какая сила в этой невеликой глубине каждой сотни в шесть рядов. Не ведали, что сотни идут уступами — это уже не шесть рядов,— это восемнадцать рядов длинных копий. Рязанцы повалили толпой опрокинуть, проткнуть и смять.
Затрубили московские медные трубы, взлетели над строем хоругви, шевельнулись и наклонились копья. Передние держат копья в руках, задние кладут копье на плечо впереди идущих. Копья образовали сверкающую дугу. Боброк доволен. Рязанцы побежали навстречу.
Не меняя шага, под ритмичные удары бубнов пешие сотни врезались в толпу рязанцев. Прогремела басом медная труба — короткий звук как вскрик. Сотни, не останавливаясь, повернули каждая наполовину левым плечом вперед, и рязанцы оказались в тесном коридоре из копий. Копья сближались, избавление в одном: бежать из коридора. Передние сотни разорвали глубину рязанского строя. Попытались было рязанцы вцепиться сбоку в московских воинов, да свои же в безумном ужасе выбегали из копейного коридора и смешались с теми, кто еще мог драться. Дважды вскрикнула медная труба — передние сотни начали обводить рязанцев кольцом. Пешие рязанцы вырывались как из преисподней, бросая копья, рогатины, топоры и щиты, опрокидывая друг друга.
Олег с холма смотрел на битву. Этакого никогда еще видеть не приходилось. И дрогнул Олег. А не правы ли бояре, не прав ли Мамай, что гонит его против Москвы? С таким-то войском, а это лишь горстка того, что имеет Москва, где быть Рязани? Или здесь сейчас рассеять этот еж из копий, или никогда уже Рязани не сравняться с Москвой и медленно уходить под ее руку? Олег двинул в бой конные дружины.
Трубили трубы в московском стане. Что значил их общий глас? Олег не знал.
Означал он вот что. Из-за леса вышли на рысях сотни московских стрелков оберечь фланги пеших воинов. Каждый сотник, каждый десятский знал, что он должен делать, куда идти, как встать. Трубили трубы, пешие сотни смыкались в одну общую стену и медленно отступали от надвигающихся рысью рязанских конников. Сомкнулись ряды, и непроницаемая дуга из копий опоясала московское войско.
Боброк ликовал. Выдержали боевое крещение. Развернули сотни, опрокинули пеших, сомкнули ряды перед конницей. Могут действовать в поле. Могут! Душа пела. Видел его замутившийся слезами взор то поле, для которого готовил юношей московской земли...
Сорвался Олег вперед княжеской дружины. Залило сердце кровью, сказал вперед в беспамятстве: рубить или быть изрубленным. Уходила под брюхо коня земля, осыпанная снегом. Поняли и рязанские дружинники, что быть им побитыми, если не опрокинут московских пеших. И не опрокинули. Куда кидаться? Куда?! Стеной торчат копья, конь не прыгнет, даже если его ножом колоть. Рванулся с коня рязанец, прыгнул с седла на копья, схватил два копья руками и повис на них — опустить дугу хотя бы в одном месте — и пал на землю, истерзанный копьями в клочья.
Олег вел дружину в обход пешей фаланги. Из леса, на легких грунях выходила навстречу московская конница.
Олег догадался, что сейчас произойдет. Нет, они не пойдут врукопашную, падут с коней наземь и встретят его дружину залпом тяжелых железных стрел. Олег остановил коня.
То не страх, а бессилие! Оглянулся. Попал под руку рязанский тысяцкий Епифаний. Стегнул его наискось плетью по лицу и крикнул:
— Ну что? Взяли боязливых и робких москвичей?
И поскакал, спасая дружину, спасая и себя для Рязани еще раз. Куда? В Литве не примут! В Орду, к Мамаю? Ползал в прахе перед Мамаем в поле над Проней, клялся в душе, что настанет час и будет Мамай отмщен! И что же? К нему на поклон? Нет! Скакал Олег в дальние лесные ловы, где захоронились в лесу его терема. Рядом Епифаний Коряев. Стерпел удар плетью. Голову ему отсечь следует, да нет силы — вокруг его боярская родня.
— В Орду, князь!— крикнул он.
Олег выхватил саблю и взмахнул ею над головой боярина. Епифаний рванул коня, конь отпрыгнул в сторону. Ничего не сказал, осадил коня, провожая косым взглядом Олега. Московское войско обступило Переяславль рязанский. К Владимиру пронскому скакали гонцы звать его на княжение в Рязань.
7
Известие о победе над рязанцами не обрадовало Дмитрия. Он не сомневался, что усмирить рязанских бояр не будет стоить большого труда. Владимира пронского поставил на стол на рязанской земле в назидание Олегу. Другом хотелось видеть Олега, а не врагом.
Одного успокоил, другой надвигался. С литовской земли приходили известия, что к лету надо ждать Ольгерда. Это противник опасный. Дмитрий повелел по зимнему пути сдвигать к Москве городовые полки. За душевным утешением и выверить свои думы поскакал в Троицу к Сергию. Отстоял обедню, Сергий пригласил его в трапезную. На столе в обилии чеснок, луковицы, капуста монастырского засола, овсяная каша. После обеда прошли в келью старца. Сергий видел, что ломает Дмитрия внутреннее смятение. Усадил князя в келье на лавку, сам сел в кресло, в коем проводил долгие ночные часы за чтением древних писаний.
Великий князь, а всего лишь юноша. Двадцать лет князю, а на плечи легла забота, под которой согнулся бы и его дед. Вот так-то сиживал в этой бревенчатой келейке и отец Дмитрия, Иван Иванович, вникая в старинные рукописи, выбирая оттуда мудрость. Его сыну — поле битвы, меч в руку вместо книги. Ему порезвиться бы, пополевать как витязю, ему в бой, а он должен ждать, а он должен вооружиться лукавством тонкого политика, какими были римляне или древние государи восточных царств.
Странствует по свету иеромонах Троицкой обители, забрел от гроба господня в италийские земли. Пишет, что паписты украшают свои церкви предивной живописью, воздвигают храмы, от одного вида коих душа возносится в небо.
Сергий достал письмо и прочитал князю.
Дмитрий слушал терпеливо, не очень-то ему было это интересно, хотя и он не раз мечтал украсить княжий терем в Москве, да не до украшений с ордынскими делами.
Перед Сергием он не привык таиться, грубовато спросил:
— Зачем все это?
— Они строят храмы, их художники расписывают стены храмов, они собирают остатки древних народов. Ничто так мне не возвышает душу, как прекрасное, а у нас кровь и кровь, жестокости и ужасы...
— Не поверю, чтобы и у них не боролись за власть! — заметил Дмитрий.
— Вот к этому я подвожу, сын мой! Когда Батый, истребив Киев, кинулся с войсками в Европу, немецкий император имел с ним сговор против всех государей! Но не о них, сын мой, я веду беседу. — Имея за спиной Русь, Батый не посмел продвигаться в Европу, не помог ему сговор с немецким императором. Мы оставили фрягов и франков наслаждаться совершенствованием души, а ныне и нам пора! Очищать себя — вот премудрость, удаляться от зла — вот хитрость! И мы воздвигнем прекрасные храмы, при виде которых будет петь душа, явится Русь прекрасной, как спящая царевна! Или мы отринем зло ордынского ига, или погибнем!
— Я это знаю, отец! Почему этого не хочет знать Михаил, почему этого не хотят знать Ольгерд и Олег?
— Не бойся, сын мой, ни смятений, ни молвы, ни сокровенного лукавства и тайной брани. Ты выбрал великий путь. Все отойдет, забудутся имена твоих врагов, прахом окончатся хлопоты Михаила, не помянут добрым словом Ольгерда, бедна будет слава Олега. Твое же дело не будет забыто, пока жив будет хоть один русский на земле.
— Душа рвется в бой, разум не велит!
— В ратном деле слушай разум, а не душу! Михаила прогнать — не тайна великая...
— За ним Ольгерд! — перебил старца Дмитрий.
— За ними Орда, сын мой. Если ты поразишь Михаила, если ты поразишь Ольгерда, то до срока призовешь на себя Орду! Олег сбежал со своего стола. Хитрость не в том, чтобы унизить его, а заставить прийти с поклоном и тогда вручить ему княжение. Хитрость не в том, чтобы поразить Ольгерда и уничтожить его. Хитрость в том, чтобы, поразив Ольгерда, его не уничтожить. Пока есть Ольгерд, Орда не тронет Москвы. Бить не убивая, спешить не поспешая.
В Москву сходились городовые полки. Из мещерских лесов тайно пришел к Сергию Олег. Явился в одежде странника. Каялся, ломая гордыню. Говорил, что натолкнули его на Москву бояре, испугался боярской расправы, как была учинена над князем Андреем Боголюбским, просил примирить с Дмитрием. Сергий призвал Дмитрия. В келье у старца Дмитрий обнял Олега, простил ему вину, разрешил идти в Рязань и принять от Владимира пронского княжеский стол. Сергий молвил:
— Целуйте крест быть братьями в великом деле! Помни, Олег, мы все смертны, позор и измена после нас остаются навеки!
Олег и Дмитрий поцеловали крест.
— Будьте братьями и будьте мудры!— добавил Сергий.— Узнав о вашем крестном целовании, враги постараются его расторгнуть! Ваш союз будет прочен, если сохраните его в тайне.
8
Июнь открыл Ольгерду дороги на Русь. Сигнальные дымы указали его путь. Шел он, минуя большие города, заводил войско с юга, отсекая Тита козельского и Олега рязанского, дабы не могли прийти на подмогу Москве. Дмитрий не хотел оставить Козельск на растерзание Ольгерду и выступил навстречу.
Две тысячи конной дружины да три тысячи стрелков на конях. Это уже немалая сила. С ними полный городовой полк из нереяславцев и ростовчан. Это еще три тысячи шестьсот воинов. Войско в восемь тысяч шестьсот воинов! Дмитрий еще ни разу не водил такой рати в поход. Так то еще не вся московская сила. Оставлен в Москве городовой полк пеших воинов оберегать город, собран во Владимире пеший городовой полк, стережет восточные ворота Москвы. Не поднял Дмитрий и коломенцев.
Не на рязанцев, не на тверичан выход в поле, на противника искусного, разумного. Ольгерд не знал поражений, ибо мудро уходил от тех битв, когда не видел надежды выйти победителем.
У Ольгерда считали шесть или семь тысяч всадников. Силы равны по числу, но Боброк не уставал повторять Дмитрию, что числом в рукопашной битве можно давить, но не побеждать. Рыцарь один стоит пятерых конных воинов. Кольчугу пробивает стрела из лука, рыцарский доспех стрелу из лука отбрасывает и с малого расстояния. Острая сабля просекает кольчугу, по доспеху соскальзывает. Короткий меч при сильном ударе может помять рыцарский доспех, но не прорубить, рыцаря повергнуть можно ударом топора в голову, двуручным мечом прорубить доспехи, выбить копьем из седла. Удар сомкнутого рыцарского строя не выдержит ни одна конница, в том числе ордынская, принять этот удар может только сомкнутый строй пеших воинов, вооруженных длинными копьями.
Ольгерд не получал известий о движении московского войска. Дмитрий и Боброк знали о каждом дневном переходе Ольгерда. До Козельска не дошли, круто повернули на Угру и получили известие, что Ольгерд стал у града Любутска, там к нему присоединилась тверская дружина князя Михаила.
Московское войско сделало еще доворот, остановилось под Любутском.
Ольгерд получил сообщение, что московское войско встало от него в дневном переходе. Рыцари рвались в бой, Михала трясла лихорадка нетерпения.
Ольгерд ворчал на него:
— Я тебе отдаю на поток обидчика, не Москву! В Москве ставлю на великое княжение зятя моего любезного Владимира, сына князя Андрея, умершего до вокняжения! Я исправлю несправедливость моровой язвы!
— Дмитрий мой пленник! — вскипая, молвил Михаил.
— Было бы лучше, чтобы он не был пленником. Мне говорили, что он смел и сражается в одних рядах с воинами...
Ольгерд раздумывал, раздумьями не делился с советчиками. Сказанное вслух уже не тайна. Он считал, что московский князь сам устремился навстречу гибели. Но всегда ли простейшее в ратном деле самое надежное? Битва — стихия. В этой стихии бывают случайности, кои невозможно рассчитать. Разъезды донесли, что главная сила Дмитрия в пеших. Соблазнительно покинуть Дмитрия и быстро устремиться на Москву. Сделать так, как противник не предполагает. Так и сделал бы, если бы не одел Дмитрий камнем московские стены. Не начинать же осаду, имея его за спиной! Устремиться к Москве, но к Москве не подходить? Пожечь села и городишки и повернуть на Дмитрия. Ударить на него, когда он в движении, когда растянется его пешая рать.
Войско снималось тихо. Не гасили костров, чтобы чужой взгляд из ночи не увидел, что войско уходит. Далекий обход совершать некогда, Ольгерд наметил движение мимо московского войска в темное время. И сейчас же, совсем малое время спустя, как снялись, загорелись на холмах костры, обозначая движение Ольгерда.
— Откуда у Дмитрия столько дозорных?— спросил Ольгерд у Михаила.
— Орда приучила!
Лишь только огни сигнальных костров докатились до стана московского войска, обозначив ход Ольгерда, Боброк тоже поднял войско и пошел наперерез Ольгерду.
Ольгерд приказал трубить сбор войску, меняя походный порядок на боевой строй. Трубили медные трубы и в московском войске. Конь взлетел на холм, в далекой низине Ольгерд увидел, как строятся московиты. Ольгерд дал знак, чтобы его сторожевой полк занял холм, чтобы с высоты под гору ударить на пешую московскую рать.
Пешая рать московского князя раскинулась на широком поле и оперлась левым крылом о неширокую речку Рессета. Правое ее крыло взяла под защиту конная дружина. Того и нужно Ольгерду, боя конных он жаждал. Он двинул рыцарей в лицо пешему строю. Считал, что московская конница пойдет навстречу заслонять пеших воинов от удара рыцарей. Рыцари спускались с холма, русским всадникам придется скакать в гору. Надрывались литовские трубы, сигналя сбор рыцарей в клинья. За спиной пешей русской рати били бубны. Пеший строй под ритмичные звуки бубнов шел навстречу рыцарям.
Это ново для Ольгерда. Он готов был подумать, что Дмитрий обезумел. Но Дмитрия литовский князь не принимал всерьез, где ему в двадцать лет научиться водить полки? Или перевелись московские воеводы? Ольгерд сжимал в руке шестопер. Вот сейчас он его поднимет, и рыцарские клинья перейдут с шага на рысь, готовые пронзить тонкую ленточку московской пешей рати. Ольгерд медлил, не веря в невозможную удачу, по старой привычке приписывая врагу разум, а не безумство. Решил поглядеть, что дальше предпримет Дмитрий.
А вот он и сам. На холме над рекой взвился черный стяг московского князя с изображением Нерукотворного Спаса. Около стяга небольшая кучка всадников в сияющих доспехах. Бог с ним, с князем, Ольгерд смотрел на пеших воинов и дивился. Будто какой-то скрытый механизм разорвал сплошной строй, из сплошной массы образовались правильные прямоугольники, раскидывая шире и шире строй, уступами углубляя его.
Ольгерд не верил своим глазам, можно было подумать, что перед ним развертывался римский легион. Двинулась шагом московская конница, охватывая рыцарей с фланга. Не перед лицом пешей рати быть схватке. Опрокинутые русские всадники не побегут, мешая строй своей пехоты. Они на себя вызывают удар рыцарских клиньев, так чтобы бой развернулся флангом к пешим. Ольгерд едва заметно отвел шестопер назад. Его трубы дали приказ рыцарям повернуть лицом навстречу московским всадникам.
Рыцарские клинья повернулись флангом к пешей рати, лицом навстречу к московской коннице. Московские всадники перевели коней на рысь. До этой минуты все шло, как угадано Ольгердом. Но странен строй русских всадников. Он вытягивается не вширь, а косым крылом. Используя превосходство в легкости вооружения, русские убыстряли бег коней и заносили острие крыла между пешей ратью, растягиваясь в тонкую линию, совсем слабую нитку, которая рыцарям даже и не препятствие. Но прежде чем проткнуть эту линию, рыцарям надо еще раз развернуться.
Трубы протрубили поворот лицом к косому крылу. Вот тут и неожиданность, вот оно, неугаданное! Русские всадники попадали с коней. Кони, увлекаемые коноводами, мчались мимо рыцарского строя. Падали всадники наземь, будто кто разметил заранее, как им падать. Первые становились на колено, второй ряд выстраивался стоя. Копья воткнуты в землю. В руках у воинов настороженные самострелы. Не самострелами же удержать рыцарей! Рыцари ощетинились тяжелыми и длинными копьями. Сейчас сомнут русских стрелков, и начнется избиение.
Ольгерд привстал на стременах, чтобы видеть мгновение сшибки. Донесся до его холма звук, похожий на удар молота о наковальню, глухой, тяжкий, как вздох земли. Ольгерд следил за линией московских стрелков. Он видел, они попятились. Первый ряд ушел за второй и третий ряды. Почти без задержки раздался второй удар молота, за ним третий. Стрельцы пятились навстречу пешему полку москвичей. Только теперь Ольгерд сообразил, что стрелки из самострелов бьют залпами.
В ряду рыцарей полная неразбериха. Сломался их строй, мечутся кони, бьются в агонии на земле. Поле огласилось диким ржанием раненых лошадей и стопами раненых.
Рыцари умели воевать. Они тут же вновь соединились в строй, московские стрелки остановились. Опять один за другим три залпа. Глаз уловил даже полет стрел, стрелы летели густым частоколом, опрокидывая всадников. Ольгерд не терпел, чтобы ему мешали во время боя его воеводы, ни один не смел подойти без зова. Князь Михаил осмелился.
— Ударю?— спросил он.
— Ударь! — выдохнул в гневе Ольгерд.
Ольгерду очень кстати бросок тверичей, ибо видел, что рыцари несут ужасные потери и вот-вот произойдет несчастье: они повернут спину противнику.
Трубили трубы, давая знать рыцарям, что надо остановиться и спешиться.
Дмитрий, Боброк, Владимир и московские воеводы имели возможность полюбоваться на выучку литовских воинов.
Рыцари спешились, сомкнули строй. Первые ряды встали на колено, закрываясь высокими щитами. Щит к щиту: непроницаемая стена. Встал второй ряд щитов, над первым рядом сомкнули копья рыцари второго ряда. Третий ряд положил копья на плечи второго ряда и тоже сомкнул щиты. В ряды рыцарей просачивались кнехты, вооруженные арбалетами. К этой защитной гряде трубы звали конных рыцарей, выстроенных клиньями.
Теперь Ольгерд ждал, когда пешая рать московского князя ударит в рыцарский строй обороны. Одного не предусмотрел Ольгерд — длины копий у русских пеших воинов, не рассчитал, что удар массы пеших, когда задние ряды давят на передние, опрокинет неопрокидываемый строй рыцарей для обычной пехоты.
Он ждал рукопашной, он ждал, что, приблизившись к рыцарям, русские воины рассеются для боя, они не рассеялись. Пеший строй смыкался на ходу, вбирая в себя стрелков. Раскинутый в ширину всего поля, русский полк сжимался, на рыцарскую цепь обороны надвигалась «стена» глубиной в девять рядов, закрытая содрогающейся при каждом шаге, сверкающей дугой тяжелых и длинных копий. «Стена! Так это же классическая фаланга с более глубоким построением!»
Для Дмитрия и Боброка тоже решающий миг — дело их жизни перед грозным испытанием. Если сломается «стена», то конные рыцари разорвут пеший строй. «Стена» медленно под ритмичный бой бубнов наползала на пеших рыцарей.
То, что не видно было Ольгерду с холма, видели те, на кого были направлены длинные копья. Ощущение, что вот-вот по лицу пройдет борона. Ближе, ближе...
Из-за холма вылетела лава всадников и устремилась к холму, на котором стояли Дмитрий, Боброк и московские воеводы. То князь Михаил рвался к Дмитрию.
Боброк поднял вверх шестопер и наклонил его вперед. Навстречу тверской дружине хлынула московская конная дружина. На эту схватку и смотреть было нелюбопытно. Московская конная дружина вовсе превосходила тверичан.
Дмитрий и Боброк смотрели на пешую рать. Туда же был устремлен и взгляд Ольгерда. Участился ритм бубнов. «Стена» перешла на быстрый шаг, на ужасающий разбег перед ударом. На все поле и далеко за поле, за холмы, разнесся гром удара копий о щиты и доспехи. Это не было схваткой. Удар и нажим девяти рядов опрокинули рыцарей, будто снесло их потоком.
Колебнулась длинная и ровная линия строя, переступили через опрокинутых и, сделав несколько шагов, остановились перед клиньями конных рыцарей.
На конных пешая фаланга не наступает, а ждет их удара. Сквозь пеший строй прошли стрелки. Первый ряд опустился на колено, заряжающие на колено; второй ряд стоял, заряжающие стояли; третий ряд готов был поддержать частоту залпов.
Рыцарские клинья тронулись рысью.
Железные стрелы вырывали, сбивали первые ряды, жалили фланги, но массу клина разбить не могли. Клинья как бы обтесывались, но надвигались неумолимо.
Пришел миг!
Истаивая на глазах под ударами железных стрел, рыцари замедлили рысь. Перед склоненными копьями пешего строя кони пятились. Рыцари остановились, не в силах послать коня в прыжок. Иные пытались копьем отклонить копье пешего воина, но грудь рыцаря кусали еще семнадцать копий. На каждого конного восемнадцать копий. Железные стрелы разили из пешего строя, там, где рыцарь берегся копья, его доспехи пронзала железная стрела.
Боброк поднял шестопер и движением руки отклонил его вправо. Взвыла труба, резкими ударами отозвались бубны, медленным шагом «стена» двинулась на мечущихся перед ней конных рыцарей. Рыцари повернули коней, рысью, рысью поскакали вспять.
Дмитрий видел, на всю жизнь запоминая, ликуя, веря и не веря, в свершившееся: одинокий всадник на далеком холме, Ольгерд, повернул коня и тут же исчез за холмом. Медленно, в ритм боя бубнов двигалась пешая «стена» вперед, поднимаясь в гору, а сзади коноводы гнали коней для стрелков, теперь им предстояло преследовать врага. «Стена» с каждым шагом разъединялась, на ходу раскидываясь в сотни, расширяя охват поля.
— Мне отмщение, аз воздам!— молвил Федор Акинфович и перекрестился. Настал час возмездия за гибель его отца и гибель московской дружины.
Первыми мчались прочь легковооруженные всадники, обгоняя рыцарей, бежали оруженосцы; погоняли коней всадники в доспехах. Мчались вразброд и скатывались в глубокий овраг. За оврагом растягивали телеги, ставили на телеги щиты, садились в осаду.
Рыцари карабкались как могли — кто на конях, кто на четвереньках по крутому склону оврага. Но они были воинами, настоящими воинами. Тут же, на склоне, строились за телегами плотным строем, выставив копья и щиты.
Конь вынес Ольгерда из оврага, взвилось его знамя, затрубили его трубы, собирая войско на обрыве.
Вышла на холм пешая московская рать.
— Побежал! Побежал, Ольгерд побежал! — воскликнул, не скрывая радости, Дмитрий.
— Не побежал!— ответил Боброк.— Отошел и готов к бою! Умеет литвин воевать! Как никто умеет! Ежели бы впал в горячность и продолжил бы бой, потерял бы войско, а отошел и сохранил.
Из-под Любутска на Козельск, а оттуда прямой дорогой на Москву скакали гонцы от Дмитрия с вестью о победе над Ольгердовым войском и о посрамлении тверского князя Михаила.
Московские воеводы и бояре ликовали. Московский тысяцкий Василий Вельяминов, получив в Москве сообщение о посрамлении Ольгерда, двинул московский городовой полк к Любутску, полагая, что теперь Москва вне опасности. К Любутску спешили дружины Олега рязанского и Тита козельского.
Боброк пришел ночью к князю в шатер.
Он раскинул перед Дмитрием замысел полного разгрома Ольгерда, вплоть до пленения великого литовского князя.
В лицо, через овраг, будут наступать пешие копейщики. Они прикроются щитами, выставят длинные копья и, недоступные стрелам, поднимутся к кольцу из повозок.
Им не нужно брать приступом повозки, им нужно только стоять плотным строем и угрожать. Стрелков посадить на коней и пустить в обход Ольгердова стана. Они ударят железными стрелами со спины. Тогда через овраг перевести кованую рать и пустить в наступление пешие полки.
Довольно простой замысел, он сам рождался из обстановки и ясен был не только искусному воеводе, но и любому воину в московском войске. Думал об этом и Дмитрий. Но он помнил, что «хитрость» не в том, чтобы уничтожить Ольгерда, а в том, чтобы, поставив его на колени, не уничтожить. Бить, не убивая, ибо пока высится фигура Ольгерда на западе, Орде нужна и Москва.
Он, Дмитрий, понимал воевод и бояр, и искуснейшего из них в военных хитростях Боброка. Всем им хотелось до конца испытать свою силу, довести до ощутимой победы. Но Дмитрию хотелось бы видеть если не Ольгерда, то его воинов, воинов литовских, воинов западных русских городов в одних рядах с московским войском против Орды, а чтобы это не оставалось несбыточным, нельзя унижать, нельзя проявить жестокость. Занесенный меч не убивает, но оказывается в иных случаях важнее, чем меч разящий.
Оставалась опасной Орда при этаком противостоянии. Но здесь уже работали митрополит и Сергий через своих людей среди христианских восточных купцов.
Допреж того, как затрубили трубы под Любутском, к хану Амурату пришли арабские купцы и объявили, что они посланы Мамаевым ханом Махмет-Салтаном. Отрок хан просит Амурат-хана избавить его от Мамая.
Под Мамаем лежали степи правого Поволжья до реки Воронеж, плодородные земли от Дона до Терека и Крыма, Амурат владел Сараем и левым берегом Волги.
Арабские купцы сказали, что Бегич и Сары-хожа ропщут на Мамая. Мамай наметился объявить себя ханом. Если хан Амурат ударит, Бегич и Сары-хожа выдадут Мамая.
Амурат пошел на Мамая, надеясь, что Бегич и Сары-хожа изменят Мамаю.
На огромных степных просторах рубились ордынцы с ордынцами, битва раскинулась от воронежских степей до рассечения Волги на сотни рукавов у входа в Каспийское море.
Ольгерд послал гонцов в Орду. Он писал Мамаю:
«Орде скоро стоять на коленях перед Москвой. Тот, кто побил мою рать, развеет Орду».
Князь Михаил спрашивал Мамая: «Нужна ли Орде грозная Москва?»
Мамай выспросил у гонцов, разбит ли Ольгерд? Нет, не разбит, оба войска стоят супротив друг друга, ни одно не решается наступать. Того и нужно Мамаю, чтобы Ольгерд и Дмитрий держали один другого за грудки, пока висит на шее жерновом Амурат-хан. Мамай не ответил ни Ольгерду, ни Михаилу.
Между тем Ольгерду стало невмоготу стоять у оврага под Любутском. Звали его в Литву дела немецкие — орденские рыцари оживились, дознав о поражении Ольгерда. Надо уходить с миром, а князь Дмитрий мира не просит. Да и что ему спешить, он на своей земле.
Ольгерд призвал смоленских князей Святослава и Андрея, просил их пойти к Дмитрию узнать — не согласится ли развести войска без боя, на перемирие?
— От кого перемирная грамота?— спросил Боброк литовских воевод.
Князь смоленский Святослав Иванович наперед литовцев объявил:
— От князя Ольгерда и от князя Михаила!
— Не будет перемирия! — ответил Боброк.— Мы с Ольгердом бились. Князь же тверской разбойник,— с ним не мириться, а плетьми наказать.
Литовские воеводы тут же дали согласие, что Ольгерд поручится за Михаила как за подручного князя.
— Мир навсегда! — поспешил заявить Святослав Иванович.
— Не спеши, князь! — остановил его Боброк. — Ольгерд разорял землю! Князь Дмитрий оставляет за собой право взыскать с обидчика! Даем вам сроку от Оспожина заговенья до первых зазимков.
Записали: «...от Оспожина заговенья до Дмитриева дня межи нас войны нет».
— С Ольгердом ладно! — сказал Боброк.— Пусть за Михаила скажет!
Ольгердовы послы молчали.
— Дает Ольгерд ручательство за Михаила как своего князя подручного? — спрашивал с издевкой Боброк, зная, что передадут послы его слова Михаилу.
Послы молчали.
— То не все! — продолжал Боброк.— Пусть Михаил вернет все, что пограбил на московской земле с той поры, как начал приводить Литву, как сам на Москву набегал! Все, все пусть вернет назад, а полон из Литвы выкупит и в Москву приведет! А там, где поставил наместников и волостелей, сгонит долой.
— Как мы за князя Михаила-то решим? — воскликнул Святослав Иванович, смоленский князь.— А буде не послушает?
— А не послушает, — ответил Боброк,— мы сами спросим, а запишем в грамоте, что ни Ольгерд, ни брат его Кестутий за Михаила не вступаются!
— Не будем так писать в грамоте! — ответил князь смоленский.
— Без этакой записи не будет и перемирия! — отрезал Боброк и встал из-за тесаного стола, что был поставлен в переговорном шатре.
Ольгердовы послы удалились. Боброк приказал стрелкам выступить на край обрыва. Три тысячи стрелков, вооруженных самострелами, выстроились в боевой порядок на краю оврага. Послы не замедлили обратно. Согласились записать все, что потребовал Боброк о тверском князе, и о возврате захваченного, о выкупе полона из Литвы и о смещении наместников.
Грамоту подписали Ольгерд и князь Дмитрий. Ольгерд запечатал ее восковой печатью, от имени Дмитрия приложил свою печать митрополит Алексей.
Новгородцы прослышали о разгроме Ольгерда под Любутском, о том, как Ольгерд ушел, взяв перемирие по полной воле московского князя. Горела у них душа обидой и гневом на Михаила тверского за избиение новгородской дружины и славных мужей новгородских в Торжке, послали послов в Москву, били челом князю Дмитрию отпустить к ним на княжение брата Владимира Андреевича, чтобы укрепил их от Ольгерда и от Михаила, а в нужный час и помог бы новгородцам поквитаться с Тверью.
Затихали бои в Орде. Мамай не одолел Амурат-хана, прогнал его с правого берега Волги. Амурат засел за Волгой, отгородился рекой и позвал на подмогу воинов из Заяицкой Орды. Жестокими были сечи в степях, много пало воинов у Амурата и у Мамая...
В Троицком монастыре иеромонах Афанасий записывал: «Того же лета во Орде замятия бысть, и мнозии князии ординския между собою избиени быша, а ордынцев бесчисленно паде. Тако убо гнев божий приде на них по беззаконию их».
